Текст книги "Леонид Утесов"

Автор книги: Матвей Гейзер

Неоконченная книга (Утёсов и Михоэлс)

Дружба двух выдающихся деятелей культуры – Леонида Утёсова и Соломона Михоэлса – длилась долгие годы со дня знакомства и до гибели одного из них. Среди тех, кто провожал Соломона Михайловича в последний путь, был и Утёсов.

Доподлинно известно одно: их познакомил в Ленинграде кинорежиссер Фридрих Эрмлер, подружившийся с Утёсовым едва ли не с первых дней его приезда в Ленинград. И хотя он был много старше Леонида Осиповича, это не мешало их дружбе. Фридрих Маркович приятельствовал и с Михоэлсом. В чем-то они были очень похожи: оба были музыкально одаренными, оба любили свой народ, его язык и историю, оба были остроумны в истинном смысле этого слова, оба склонны к розыгрышам.

Когда Михоэлс приезжал в Ленинград, он чаще всего останавливался у Эрмлера. Туда же приходил Леонид Осипович, боготворивший Фридриха Марковича. Частенько при этих встречах они разыгрывали «еврейский театр». Эрмлер разыгрывал сценки из жизни Витебска, Михоэлс ударялся в воспоминания о Двинске, Утёсов же говорил, что настоящая еврейская жизнь была только в Одессе. И тут же изображал старого еврея из «синагоги лимонщиков». Он говорил, что такой синагоги, где бы собирались люди, причастные к торговле лимонами, не было ни в каком Витебске, не говоря уже о Двинске. Такая синагога могла возникнуть только в Одессе на Молдаванке. И он блистательно изображал еврея, торгующего лимонами:

– Мои лимоны знаете откуда? Из Земли обетованной!

Тут же Эрмлер начинал изображать привередливого покупателя:

– Какие-то они у вас маленькие. Мне хотелось бы лимоны из Египта.

– Посмотрите на этого антисемита! – стукнув кулаком по столу, восклицал Михоэлс. – Ему, видите ли, нужны лимоны, взращенные мицраимами! (Египтяне на иврите.. – М. Г.)

Порой эти трое так увлекались, что игры их длились до поздней ночи и никогда им не надоедали.

Когда Утёсов играл своего Менделя Моранца в Свободном театре, Эрмлер был, по сути, его режиссером.

А вот что я услышал об Утёсове и Михоэлсе от Ростислава Плятта в доме Абдуловых на каком-то из дней памяти Осипа Абдулова (день этот всегда отмечали его вдова Елизавета Моисеевна и пришедшие по этому поводу гости). Всегда наряду с Осипом Наумовичем вспоминали и Соломона Михайловича. Ростислав Янович со свойственным ему артистизмом и юмором поведал: «А знаете, кто познакомил Утёсова с Михоэлсом? Фридрих Эрмлер. Мы-то все его называли Володей. И фамилия у него была какая-то другая – уже не помню. Но как-то он стал Фридрихом, да еще и Эрмлером… Так вот, Фридрих был тогда безумно, да, да – безумно, влюблен в одну актрису, и не он один. По ней сохли многие актеры, режиссеры, композиторы. Не скажу, чтобы она была красивей Орловой, но Любовь… была занята. Александров закрыл доступ к ней в буквальном смысле слова. А вот другая актриса – имя ее называть не буду – затуманила головы многим великим, среди них и Эрмлеру.

Так вот, Эрмлер был очень дружен с Михоэлсом, очень дружен. Я знаю, что все они родились где-то рядом – Михоэлс, Тынянов, Эрмлер. Я когда-то был свидетелем встречи Михоэлса с Эрмлером. Надо было видеть, как артистично изображали они еврейские обряды и обычаи, шутили, дурачились. „Если бы молодость знала“, я бы записал сценки, ими разыгранные, – сейчас этого сделать уже не могу. Утёсов, живший тогда в Ленинграде, нередко встречался с Эрмлером – не знаю, был ли он влюблен в эту актрису, но если да, то вовсе не так, как Фридрих. Почуяв, что Утёсов может стать одним из его соперников, тот просил Михоэлса остановить Леонида Осиповича».

В тот вечер я и не догадывался, о ком идет речь, но прошли годы, и я прочел книгу Лидии Смирновой «Моя любовь»: «Михоэлс выступал в роли свата и при каждой нашей встрече рассказывал, как Фридрих меня любит. Я на это никак не реагировала и скорее отдавала предпочтение Рапопорту, а Эрмлер к нему ревновал. Он даже писал на какой-то фанерке, сколько раз во время съемки ко мне подошел Рапопорт, а Марецкая подсчитывала, сколько раз – Эрмлер».

И еще из книги Смирновой: «И вот сидят Михоэлс, Марецкая. Стук в дверь, входит Эрмлер и приносит фитилечек – маленькую такую коптилку (света, естественно, не было) – и чайник небольшой, в котором сварены два яйца:

– Лидочка, вот вам свет и еда.

Так трогательно! Ну и Михоэлс, конечно, не упускает такие козыри:

– Вот видите, какой он замечательный, как он вас любит, как заботится, как нежно проявляет свои чувства».

Этот отрывок я процитировал еще и потому, что от Елизаветы Моисеевны Абдуловой когда-то услышал: «Я не знаю, играл ли Соломон Михайлович роли сватов в театре, но в жизни ему это никогда почему-то не удавалось». Заметим, что неудачное сватовство Эрмлера к Смирновой только укрепило его дружбу с Михоэлсом да и с Утёсовым в конце концов подружило. Утёсов, живший тогда в Ленинграде, часто бывал у Эрмлера, высоко ценил его фильмы, в особенности любил «Встречный». Во время съемок этого фильма часто встречались Утёсов, Эрмлер и Шостакович.

* * *

Летом 1970 года я приехал в Одессу, надеясь встретиться с писателем Имре Друкером, чтобы узнать от него что-то новое о Михоэлсе. Друкер назначил мне встречу на Соборной площади. Мы беседовали о Михоэлсе, о гастролях ГОСЕТа в Одессе. Одесситы очень любили этот театр, он гастролировал в здании знаменитой Оперы почти каждый сезон. Вдруг, не договорив фразы, Друкер, пожаловавшись на давление, резко встал, спешно простился и ушел, тихо шепча: «Малхемувес… малхемувес…» (на идише «ангел смерти». – М. Г.). Я не успел опомниться, как увидел, что к моей лавке семенящей походкой, опираясь на палочку, приближается человек-колобок на коротеньких ножках. Подкатившись ко мне, он спросил:

– Он снова сбежал?.. Скоро в городе не с кем будет переброситься парой слов. Посмотрите на эту толпу. Спросите, кто из них помнит о чем-то, кроме количества голов во вчерашнем матче? Поверьте мне, они даже не узнают в лицо своих собственных детей. Скажите, вы знаете Друкера или случайно подсели к интеллигентному человеку?

Я рассказал «колобку» о моей с Друкером беседе. Он оживился, обрадовался и поведал мне вот что:

– Популярность Михоэлса в Одессе вызывала ревность у самого Утёсова. Летом, кажется, в 1932 году, Утёсов и Михоэлс гастролировали здесь одновременно. На одном из спектаклей Утёсов передал Михоэлсу записку: «Соломон, ты покорил Париж, Вену, Берлин, Варшаву, Прагу – Одессу оставь мне. В случае отказа встречаемся на рапирах в субботу вечером у Дюка. Не целую. Утёсов». Михоэлс в это время находился на сцене, и записку отдали Вениамину Зускину, и он тут же отправил ответ Утёсову от имени Михоэлса:

«Правоверному еврею в субботу работать не положено, тем более со шпагой. „Суббота для человека“, – сказано в Писании.

Одессу, Лёдя, я уступаю тебе, одесситок оставляю себе.

Целую Соломон».

Дружба Утёсова и Михоэлса длилась всю их жизнь. В своих воспоминаниях Анастасия Павловна Потоцкая-Михоэлс пишет, что ее супруг часто посещал концерты Утёсова и на обратном пути напевал особенно понравившиеся ему мелодии.

* * *

В 1978 году в Центральном доме работников искусств в Москве состоялся вечер, посвященный 75-летию основателя этого заведения Бориса Михайловича Филиппова. Если цвет театральной Москвы когда-то собирался вместе, то это случилось в тот день.

Утёсов на юбилее Филиппова выступал дважды.

В перерыве я беседовал в фойе с Анастасией Павловной Потоцкой. В центре стоял Утёсов и что-то эмоционально рассказывал собравшимся вокруг него Борису Полевому, Евгению Симонову, Юрию Завадскому, Ивану Козловскому. Заметив Анастасию Павловну, он подбежал к ней:

– Как давно я не видел вас, графиня Потоцкая-Михоэлс! Хочу подарить вам недавно выпущенный альбом моих песен. Там есть и «Дядя Эля», ее мы с Соломоном Михайловичем пели, гуляя по Дерибасовской.

И Утёсов напел:

 
Если добрый дядя Эля
В сердце чувствовал веселье,
В сердце чувствовал веселье
Дядя Эля.
Он снимал свой сюртучонко,
Надевал на лоб шапчонку.
Вызывал тогда он скрипачей…
 

– За пластинки благодарю, дорогой Леонид Осипович, но мне очень хочется иметь вашу книгу «Спасибо, сердце!».

– Дорогая Анастасия Павловна, моя книга оканчивается главой «Продолжение следует…». Так вот, перечитав ее еще раз, понял, что в ней нет самой важной главы – о Михоэлсе, о моем любимом Соломоне Мудром. Подарю вам книгу уже с этой главой. Я знаю, Анастасия Павловна, вы храните все, что связано с Михоэлсом. Не попал ли в ваши руки очень важный документ – мой вызов Михоэлсу на дуэль?

И Утёсов стал рассказывать об истории этой записки, а заодно и об Одессе тридцатых годов…

Прозвенел третий звонок, но уйти от Утёсова было невозможно. Кажется, Ростислав Янович Плятт предложил ему рассказать обо всем этом со сцены.

– Не могу же я выступать третий раз, мы и так будем заседать до утра. А о Михоэлсе я еще расскажу и напишу!

Изучая архивы Утёсова, в записной его книжке я обратил внимание на перечень имен людей, о коих он хотел еще рассказать (но, увы, не смог) в книге «Спасибо, сердце!». Имя Михоэлса вписано туда красными чернилами.

По пути в зал на знаменитой «царской лестнице» старого ЦДРИ Утёсов и Анастасия Павловна остановились. Почувствовав, что это – «остановка по требованию», остановился неподалеку и я. Вот что говорил Утёсов:

– Соломона Михайловича в последний раз я видел, кажется, осенью 1947-го на Тверском бульваре. Настроение у него было тяжелое. Он сетовал на отсутствие зрителей в ГОСЕТе. «Даже на „Фрейлехс“ не все билеты распродаются… Не понимаю, что происходит вокруг? Не понимаю людей и потому так часто хожу в зоопарк. Многие дикие животные стали размножаться в неволе, а вот наши далекие предки (если верить Дарвину) – обезьяны, по имеющимся у смотрителя Феди данным, еще ни разу не сделали этого в зоопарке! Не только в Москве, но и во всем мире». Мы медленно прогуливались по Тверскому бульвару и, заметив свободную скамейку, не сговариваясь, присели. Михоэлс сказал: «Знаешь, Лёдя (давно он так меня не называл!), о чем я часто думаю в последнее время? В средневековье, когда костры инквизиции, казалось, могли окончательно выжечь замечательные древние заветы наших прародителей из сознания, наши предки не тешили себя мыслью, как им „легко на сердце от песни веселой“, а, принуждаемые тиранами переходить в другую веру, формально принимали ее и ночами тайно молили Бога простить им этот страшный, но вынужденный грех… Наши предки умнее нас, если много веков тому назад понимали, что за все воздастся». Сказав это, Соломон Михайлович вздохнул и, горько улыбнувшись, пропел, а скорее прочел речитативом: «Легко на сердце от песни веселой…»

…Юбилей Бориса Филиппова, как и предполагал Леонид Осипович, затянулся далеко за полночь. Уже выйдя на улицу, мы с Анастасией Павловной заметили стоящих на углу и о чем-то оживленно беседующих Утёсова и Завадского. Юрий Александрович остановил нас:

– Знаете, о чем мы сейчас вспомнили с Леонидом Осиповичем? Году в тридцать восьмом или тридцать девятом, в годовщину смерти Илюши Ильфа, мы собрались у него дома. Пришел в тот день и Соломон Михайлович. Леонид Осипович призывал всех одесситов (а там были Олеша, Петров, Катаев, Славин) вернуться в Одессу, говоря, что ностальгия – болезнь, конечно, прекрасная, но неизлечимая. Соломон Михайлович слушал-слушал и вдруг произнес: «Если вы все уедете в Одессу, возьмите с собой и меня!»

Прощаясь с Анастасией Павловной, Леонид Осипович печально улыбнулся и сказал:

– Теперь вы понимаете, что книга моя не окончена – продолжение следует.

Увы, «Спасибо, сердце!» оказалась последней книгой из написанных Утёсовым. А главу о Михоэлсе он так и не написал.

Глава одиннадцатая
В КРУГУ ПИСАТЕЛЕЙ И АКТЕРОВ

«Одессит Иванович» (Утёсов и Чуковский)

Не только месяц, но даже год, когда познакомились Корней Иванович Чуковский и Леонид Осипович Утёсов, сегодня установить трудно. Но с уверенностью можно сказать, что вскоре после переезда Утёсова в Петроград они стали приятелями, а приятельство это перешло в дружбу. По свидетельству многих, знавших Чуковского и Утёсова в двадцатые годы, Корней Иванович с семьей часто ходил на выступления Утёсова, в особенности на те вечера, где он читал Шолом-Алейхема, Зощенко, Бабеля. Но больше всего Чуковский любил Утёсова в роли Менделя Моранца в комедийном спектакле, поставленном в Свободном театре.

Александр Яковлевич Шнеер рассказывал мне: «Чуковский утверждал, что аншлаг на Менделя Маранца в „Свободном театре“ делает он. Корней Иванович так полюбил этого еврея-романтика, совершенно не приспособленного к реальной жизни, что ходил едва ли не на каждый спектакль». Действительно, в этом спектакле Утёсов явил зрителям неведомый им образ местечкового мудреца, чем-то напоминающего героев Шолом-Алейхема. Корней Иванович восхищался этой ролью Утёсова. Он отмечал, что этот задерганный житейскими невзгодами чудак в исполнении Утёсова так преподносил мысль из Екклесиаста «все суета сует», что не верить ему было невозможно. Не только сам герой пьесы, но и зрители становились оптимистами – и это в Петрограде середины двадцатых годов, где оснований для оптимизма было не слишком много.

Корней Иванович Чуковский так полюбил искусство Утёсова, что в те годы, когда Леонид Осипович ушел из театра, а был занят только музыкой, продолжал ходить вместе с семьей на музыкальные представления созданного им оркестра. Однажды ради этого он даже отказал в визите Юрию Тынянову. В дневнике Чуковского за 23 декабря 1932 года читаем: «Мы в этот день торопились на Утёсова и вышли вместе. Тынянов нарочно пошел нас провожать, лишь бы не остаться наедине со Шкловским».

Однажды, в 1928 году, к Корнею Ивановичу пришли журналист Михаил Кольцов и фотохудожник Моисей Наппельбаум, чтобы отметиться в его знаменитой «Чукоккале». Не успел Корней Иванович раскрыть «Чукоккалу», чтобы «угостить» ею своих гостей, как в доме появился веселый и бодрый Леонид Осипович. Ему все откровенно обрадовались. Вот что записал Кольцов в тот день: «Если бы Утёсов играл, как я пишу – его прогнали бы со сцены. Если бы я писал, как Утёсов играет – меня прогнали бы из газет. А так ничего, живем. Работаем!..»

Леонид Осипович, заполучив «Чукоккалу» с ироническими строками Михаила Кольцова, написал под его записью: «Правильно». А потом, улыбнувшись, сказал: «Я вам, Корней Иванович, не позволю забыть, что вы родом из Одессы». И тут же без раздумий написал: «Это было в Одессе в 1914 году. Я вскочил на площадку трамвая. Купил билет. К рядом стоящей женщине подошел кондуктор. Она хватается за карман и обнаруживает пропажу кошелька. Начинает дико плакать. „Сколько денег было у вас?“ – спрашиваю я. „Двадцать копеек“, – говорит она. Я даю ей 20 коп., она покупает билет. Кондуктор уходит. „Тогда отдайте мне кошелек тоже“, – говорит она». Позже Утёсов рассказал об этом немного по-иному в своей книге «Спасибо, сердце!», но впервые новелла эта появилась именно в «Чукоккале».

Итак, знакомство Утёсова и Чуковского произошло в Ленинграде где-то во второй половине двадцатых годов, в пору, когда «Теа-джаз» был в этом городе очень популярен. Вот как вспоминает об этом выдающемся оркестре Симон Дрейден: «Посмотрите на лица слушателей-зрителей „Театрализованного джаза“ Л. Утёсова. Посмотрите-ка на этого более чем джентльменистого, гладко выбритого, удивительно холеного техрука одного из крупнейших заводов. Он разом скинул сорок лет с „трудового списка“ своей жизни. Так улыбаться могут только чрезвычайно маленькие дети! Или вот – бородач, перегнувшийся через барьер, ухмыляющийся до облаков, головой, плечами, туловищем отбивающий веселый ритм джаза. А эта девица – чем хуже других эта девица, забывшая в припадке музыкальных чувств закрыть распахнутый оркестром рот!»

Едва ли искусство джаза было близко жизненному восприятию Корнея Ивановича, но его привлекало то, что в программе Утёсова наряду с джазовым репертуаром было и чтение стихов. Это была не просто мелодекламация, но какое-то особое соединение музыки и слова, что способствовало органическому восприятию зрителями на одном и том же концерте стихотворения Багрицкого «Контрабандисты» и песни «С одесского кичмана…».

В дневниках Чуковского имя Утёсова встречается еще не однажды. Так, в записи от 28 сентября 1938 года, сделанной в Кисловодске, читаем: «27-го был у нас в санатории – Утёсов и рассказывал мне, Лежневу, Кирпотину и еще двум-трем мужчинам анекдоты. Анекдоты были так художественны, так психологически тонки, что я не мог утерпеть – созвал большую группу слушателей. Мы хохотали до изнеможения, – а потом провожали его (был еще Стенич), и он рассказывал по дороге еще более смешное, – но, когда мы расстались с ним, я почувствовал пресыщение анекдотами и даже какую-то неприязнь к Утёсову. Какой трудный, неблагодарный и внутренне порочный жанр искусства – анекдоты. Т. к. из них исключена поэзия, лирика, нежность – вас насильно вовлекают в пошлые отношения к людям, вещам, событиям – после чего чувствуешь себя уменьшенным и гораздо худшим, чем ты есть на самом деле».

Тогда, в 1939-м, Корней Иванович еще, видимо, не «дозрел» окончательно до восприятия утёсовских анекдотов. Позже он изменит свое отношение к ним. Почти через тридцать лет, а точнее 10 декабря 1967 года, Корней Иванович запишет в дневник: «Вышел с Мариной (внучкой Чуковского. – М. Г.) погулять по чудесному воздуху по нашей тропинке – и по дороге мы встретили: Нилина, потом Сергея Смирнова с женой, потом Татьяну Тэсс, потом Райкина и Утёсова. Утёсов стал рассказывать анекдоты – артистически – и я хохотал до икоты – и почувствовал, как это здорово – смеяться на морозе. Мороз мягкий, не более 7° – вся дорога в снегу – в серебре, красота фантастическая».

В воспоминаниях разных авторов встречаем свидетельства того, что Чуковский и Утёсов часто встречались, в особенности – в последние годы жизни Корнея Ивановича. Вот воспоминания Утёсова: «Наверное, те, кто смотрел кинофильм „Чукоккала“, помнят, что Корней Иванович рассказывал об авторах, даривших ему свои произведения, шутки, юморески. Как это ни странно, в этой замечательной книге среди разных знаменитых или просто великих людей Чуковский представил и меня. Я не претендую ни на какие литераторские, художественные титулы и звания. И тем более радуюсь и горжусь тем, что присутствую в „Чукоккале“.

Обычно, когда я бывал в Переделкине, в Доме творчества, Корней Иванович к вечеру, когда его тянуло к людям, к человеческому общению, разговору, шутке, приходил и настоятельно требовал от меня импровизированного спектакля. Где-то вдали, у калитки, выходящей на улицу-аллею, появилась фигура… нет, даже не просто фигура, а высокая, красивая башня с серебристым куполом. Завидев меня, башня приветливо улыбалась и высоким, тенорового тембра, голосом восклицала:

– Утёсик! Приглашайте публику и начинайте спектакль!

Я возражал.

– Почему вы на спектакль не приглашаете вашу детскую публику?

– Дорогой мой, это опасно: я никогда не знаю заранее, что может сказать одессит.

– Ну, тогда вы не знаете и того, что скажете сами.

– Имеете двадцать копеек.

Вокруг нас собиралась небольшая аудитория.

И тут уж я входил в свою роль и начинал работать. Удобно усевшись, он, как пишут в романах, весь превращался в слух.

Первая улыбка – я знаю, что она значит. Вызывать ее – все равно что разводить костер. „Дрова“ загораются не сразу. Но ты упрямо „чиркаешь спичками“, и вот уже зазмеился первый огонек. Сразу же с облегчением вздыхаешь – есть загорание!

Не знаю лучшего зрителя, слушателя, собеседника. Да и вообще я не знаю лучшего! Как не похож Корней Иванович на иных самодовольных литераторов, которые способны внимать только себе и с вежливой приветливостью, а на самом деле весьма рассеянно, смотрят на собеседника. И как он радуется, если его собеседнику что-то удалось, – сравнение, шутка, – и как помогает тем самым прийти к большей удаче…

Он не просто слушатель. Встав с кресла, сам выходит, так сказать, на арену и становится партнером. Разыгрывается сценка „На одесской барахолке“.

Увлекаясь все больше, Корней Иванович дает мне задание – новую тему для импровизации. Я стою перед ним, как ученик на экзамене, готовый ответить на любой вопрос. В эту минуту мне ужасно хочется быть отличником.

– А покажите-ка, – говорит он, – как вы покупали шляпу на одесской толкучке начала двадцатого века.

Стараюсь изо всех сил.

Но все имеет свой конец. Мы раскланиваемся с почтенной публикой.

Корней Иванович уходит, потом останавливается, – я чувствую, что ему хочется еще поиграть.

Вместе с фотографиями у меня сохранилась записка Чуковского: он сообщает о своем приходе и умоляет до этого „не раскрывать рта“».

Как известно, Утёсов в течение всей жизни писал стихи. Хорошо, что их не читал Михаил Кольцов, иначе бы он еще строже осудил артиста. Среди стихов, адресованных друзьям, есть и посвящения Корнею Ивановичу Чуковскому. Вот одно из них:

 
Поэтов много есть на свете,
Они приводят нас в экстаз.
Но тот, кого так любят дети,
Он дороже для меня в сто тысяч раз!
 
 
И нет на свете мне милее,
Я признаюсь: он мой кумир.
Ну, кто не знает «Бармалея»
И не восторгался книжкой «Мойдодыр»?
 
 
Сердце – оно большое у Корнея,
Сердце, в нем тоже очень юный пыл.
Сердце ты отдаешь нам, не жалея,
Корней, спасибо – ты нам Некрасова раскрыл.
 
 
И в этот радостный вечер московский
У всех сердца от восторга горят.
Ты «наш любимый писатель Чуковский» —
Так всюду люди поют и говорят.
 
 
Но я Корнею придам больше весу,
И в честь него я сейчас кликну клич:
Корней корнями уходит в Одессу,
Он наш Корней – Одессит Иванович.