Текст книги "Зиновий Гердт"

Автор книги: Матвей Гейзер

Глава вторая В МОСКВЕ

Тот, кто лишен искренних друзей, поистине одинок.

Фрэнсис Бэкон

В конце 1930-х Залман Храпинович официально, по документам превратился в Зиновия Гердта. К тому времени в жизни юноши произошли важные изменения – из захолустного Себежа он перебрался в бурно растущую советскую столицу. Это случилось в 1932 году, сразу после окончания семилетки и за год до смерти отца. Забегая вперед скажем, что Рахиль Исааковна надолго пережила мужа – она умерла 16 января 1949 года и была похоронена в Москве, куда переехала к детям. Гердт попал в столицу, когда ему было 16 лет. В те годы в Москву ехали многие жители бывшей черты оседлости, особенно молодые – те, кого давили скука и узость местечковой жизни, кому хотелось применить свои силы и способности на новом месте. За десять лет после революции еврейское население Москвы выросло с 10 до 130 тысяч человек. Среди этих пришельцев было немало представителей семейства Храпиновичей. Первой в столице обосновалась тетя Полина, младшая сестра матери. Полина (на идише ее имя звучало Перл – «жемчужина»), по воспоминаниям Владимира Скворцова, уехала в Москву в 1922 году: «Вот она-то и была той зацепочкой, которая перетащила в Москву в 1926 году Женю».

Сестра Гердта Евгения в Москве устроилась работать секретарем в строительный трест. В свободное от работы время она писала стихи и даже поэмы, заведя благодаря этому множество знакомых в литературной среде; среди них был знаменитый поэт Эдуард Багрицкий, с сыном которого Всеволодом Гердт позже сдружился. Вскоре она устроила и свою личную жизнь – к ней ушел из семьи «влюбленный до беспамятства» ответственный работник Виктор Скворцов. Жить Скворцовым в Москве было негде, и для решения квартирного вопроса они решили уехать в Астрахань, где в 1931 году родился их старший сын Владимир, а в 1940-м – младший, Эдуард. По рассказам Владимира Скворцова, «дом, в котором поселились Виктор и Женя (в Астрахани. – М. Г.), был святотатски выстроен на кладбищенских костях, в самом центре города. Любой приезжий и сейчас найдет его. Подойдите к центральной городской колокольне, прислонитесь спиной и впереди, чуть справа, вы увидите на расстоянии 40 метров от себя трехэтажный кирпичный многокорпусной дом, на боковой стороне которого написано: “Окно квартиры № 2 – правое нижнее”».

Здесь заметим, что сестра Гердта Евгения Ефимовна по паспорту была русской. Еще в 1927 году она сделала в паспорте такую запись, а заодно сменила имя и фамилию, став из Берты Храпинович Евгенией Донской – «чтобы облегчить жизнь». Открещиваясь от младших братьев и сестры, она утверждала, что они сводные. Какое-то время они жили вместе в квартире в Безбожном (ныне Протопоповском) переулке. Женя была настоящим домашним тираном и устраивала «ту еще жизнь» всем, кто не поступал так, как хотела она. В семье постоянно вспыхивали ссоры. Вскоре сестра Фира (Эсфирь) вышла замуж и уехала к мужу, а все остальные – Рахиль Исааковна, Зиновий и Борис – перебрались в убогий домик на окраине столицы, у нынешней станции метро «Тимирязевская». В 1986 году Гердт вспоминал: «Понимаете, папу я потерял рано, нас в семье осталось четверо. Я все время работал. Но все заботы легли на мамины плечи. Во время эвакуации она долгое время жила в Караганде. Последние три года очень тяжело болела, но никогда не жаловалась. Не хотела, чтобы из-за нее страдали другие. Она вообще была добрым и справедливым человеком. Помню, мой старший брат Борис уже женился, а мы все продолжали жить в одной комнатушке, разгородив ее шкафом и занавесками. Конфликты были неизбежны, мама гасила их, всегда беря сторону слабого».

Вскоре после приезда в Москву Гердт пошел учиться в фабрично-заводское училище (ФЗУ) на слесаря. Поступить в такое училище тогда считалось престижным – тем более в училище при Электрозаводе имени Куйбышева, который первым выполнил пятилетку за два с половиной года. Юный Зяма даже метрику подделал, чтобы его наверняка приняли. Он проучился два года, после чего с дипломом слесаря-электрика пришел на Метрострой. Копать и бурить не довелось, но электроподстанции он монтировал классно. Садился в трамвай перемазанным, специально не мылся после смены. Гордился – пролетарий, хозяин нового мира. И в театр-студию приходил таким – руки в мозолях и мазуте, под ногтями черно. Он ничуть не жалел о своем выборе. Это была романтика: вставать в шесть утра, спускаться в тоннель и работать восемь часов, а при авралах и дольше. Авралы случались нередко – московское метро было ударной стройкой, для которой не жалели ни сил, ни средств.

В будущем Гердт нечасто общался со своими сестрами, да и с братом тоже. А вот с племянниками, Владимиром и Эдуардом, сохранил дружеские отношения до последних лет жизни. 1952–1953 годы оказались трудными для семейств Скворцовых и Храпиновичей: над ними, как над всеми евреями, нависло «дело врачей-убийц». Владимир Скворцов рассказал, что у тети Полины были две дочери, почти ровесницы Зиновия Ефимовича – Паша и Берта. В 1952 году Берта Левина была арестована по ложному доносу, как якобы готовившая покушение на товарища Сталина. Доносчик сообщил, что она собиралась стрелять в вождя во время торжественного заседания в Большом театре. На свободу она вышла только два года спустя. Сам Владимир в те годы выступал на студенческой конференции в МЭИ, где рассказывал о романе Митчелла Уилсона «Живи с молнией». Он беспощадно громил американскую демократию: оказывается, в Америке не только линчуют негров, но и выгоняют с работы ученых-евреев. А в это самое время безработица угрожала его дяде, старшему брату Зямы – Борису: он работал в Министерстве среднего машиностроения на руководящей должности.

Сегодня Владимир Скворцов – один из немногих, кто помнит семью Храпиновичей с довоенных времен. О самом Гердте он писал: «Знаменитого артиста многие еще хорошо помнят, а я, посетивший “сей мир в его минуты роковые”, еще жив… О дяде многое понаписано. Кажется, будто все всё знают. Неверно это… Я сейчас за давностью лет, пожалуй, могу, а может быть, даже должен поведать о многом из того, что никем не было зафиксировано». Вот один из пересказанных им эпизодов. В марте 1955 года после смерти Виктора Скворцова его вдова с сыновьями уехала в Казань. Перед посадкой в такси решили, что Владимиру лучше надеть отцово пальто – оно теплее. Только на вокзале обнаружилось, что билеты он оставил в карманах своего пальто. Как на него гневались родные! И только дядя Зяма превратил эту историю в комедию. Он стал изображать в красках, как, с какими ощущениями его племянник станет ощупывать каждый из карманов своего пальто. Все кончилось хорошо – кто-то из родственников успел сбегать домой и принести билеты до отхода поезда.

* * *

Итак, к середине 1930-х Гердт окончательно обосновался в Москве.

Одним из близких друзей его юности, да и всей жизни был Исай Кузнецов – писатель, ветеран войны, автор сценариев таких фильмов, как «Достояние республики», «Москва – Кассиопея», «Мой папа – капитан». Незадолго до кончины Кузнецова, летом 2010 года, я общался с ним. Встретились мы у него дома. Хотя Исаю Константиновичу было уже за девяносто, в тот день он был бодр, в хорошем настроении.

«Зяма был не только моим первым, но и самым близким другом, – рассказал он мне. – А в начале нашего знакомства – единственным. Незадолго до знакомства с Зямой я переехал с семьей из Ленинграда в Москву. Нам было тогда по 16–17 лет, это было во время учебы в ФЗУ при Электрозаводе. Я учился на слесаря-инструментальщика, он – на слесаря-лекальщика, специальность более тонкая. Впрочем, ни он, ни я вовсе не мечтали отдать этим профессиям всю свою жизнь. ФЗУ – это два года рабочего стажа, необходимые в те времена для поступления в какой бы то ни было институт. Однако все сложилось иначе: ни он, ни я в институт так и не поступили…»

Вскоре знакомство Гердта с Кузнецовым перешло в дружбу. Исай Константинович рассказывал, что они подружились на всю жизнь. Вместе с Гердтом в ноябре 1932 года пришли в ТРАМ – театр рабочей молодежи. При многих заводах тогда существовали драмкружки, но ТРАМ при Электрозаводе имени Куйбышева отличался от них – хотя бы тем, что им с 1934 года руководил Валентин Плучек, ученик самого Мейерхольда, будущий создатель знаменитого Театра сатиры. До него руководителем ТРАМа был Василий Юльевич Никуличев. Этот деятельный человек выбил для театра постоянное помещение в клубе «Мосэнерго» на Раушской набережной. Он поставил «Фантазию» Козьмы Пруткова, а позже «Свои люди – сочтемся» и «Бедность – не порок» Островского. В последнем спектакле Зиновий Гердт играл маленькую роль англичанина, но первую свою роль он исполнил в «Свадьбе Фигаро» Бомарше, которую поставил Плучек.

Исай Константинович вспоминал: «Потом сюда впервые пришел Валентин Николаевич Плучек, его Никуличев пригласил для совместного руководства. С его приходом наш коллектив стал меняться.

Плучек принес с собой то, чего не хватало Никуличеву – подлинную культуру театра. И, как обычно бывает в театре, коллектив раскололся по принципу приверженности тому или другому руководителю. Мы с Зямой предпочли Плучека». В мае 1938 года на базе ТРАМа была создана Государственная театральная московская студия, которой руководили драматург Алексей Арбузов и режиссер Валентин Плучек. Это событие стало водоразделом в судьбе Гердта: если в ТРАМе он был рабочим пареньком, в свободное время играющим в театре, то в новой студии сделался профессиональным актером.

К этому времени он был уже решительно нацелен на театральную карьеру и овладевал необходимыми для этого знаниями и навыками. Он посещал московские театры, наблюдая за игрой знаменитых актеров – благо театров в столице тогда было не меньше, чем сейчас, а блестящих актеров, пожалуй, даже побольше. И конечно же запоем читал – записавшись в Публичную библиотеку, читал и драмы, и прозу, и поэзию, ту самую русскую поэзию, которая на всю жизнь стала для него поддержкой и опорой. По словам Кузнецова, «Зяма часто вспоминал своего школьного учителя литературы, привившего ему любовь к поэзии. Отчасти и эта любовь к стихам сближала нас. Мы часто бродили по городу и читали стихи. То он читает, я слушаю, шепча за ним знакомые строки, то читаю я, то оба вместе, в два голоса – Маяковского, Багрицкого, Блока, Пушкина и, конечно, Пастернака, открытого нами недавно и сразу ставшего любимым». Спустя много лет Гердт писал: «Вообще я в любую поездку, как правило, беру синий том Пастернака, уже изрядно потрепанный. Мне всегда интересно открывать в нем новые глубины. Это у меня извечная и неизбывная страсть – русская поэзия. С годами власть этой привычки становится все беспредельней, и думаешь иногда, а не старее ли со стороны человек, шепчущий какие-то строки (впрочем, это можно пережить). В моей памяти тысячи строк, и нет большего наслаждения, чем восстанавливать какую-то очень нужную для тебя именно сейчас. Эта работа идет постоянно. Всю жизнь, где бы я ни был…»

Продолжим цитировать Исая Кузнецова: «Человеком, открывшим нам другие имена в поэзии – Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Ходасевича, – был Валентин Николаевич Плучек. Началось еще в ТРАМе, продолжалось и в студии. Он читал стихи сам, приглашал известных чтецов, побуждал нас ходить на концерты Яхонтова. В физкультурном зале школы, напротив консерватории, мы слушали нигде не напечатанные стихи Мандельштама, Цветаевой, Ходасевича. Помню тогдашний “самиздат” – потрепанные рукописи цветаевского “Казановы”, стихов Ходасевича и Мандельштама…

Зяма и сам писал стихи. У меня сохранилось несколько его стихотворений, присланных мне в конце войны на фронт.

Среди этих стихов есть несколько строк, особенно мне дорогих. В полушуточном стихотворении он пишет о своих друзьях:

 
У меня их трое верных,
Трое храбрых, беспримерных,
Трое! Кто из них верней?
Кто вернее в дружбе, в чести,
Кто стоит на первом месте:
Русский, грек или еврей?
Про кого сказать: “Во-первых”?
У того покрепче нервы,
У другого сердце шире.
Третий мудростью возьмет.
Я скажу: “Во-первых – трое”, —
Это будет верный ход!
 

Грек – это Максим Селескириди (Греков), воевавший в тылу врага, русский – Женя Долгополов, любимец студии, человек действительно с широким, добрым сердцем, – увы, с войны так и не вернувшийся…

Что касается третьего, то слова о его мудрости, конечно, лишь дружеское преувеличение и прежде всего свидетельство верности дружбе самого автора. Но своих стихов он не читал. Он слишком хорошо знал, что такое подлинная поэзия. Читал тех, кого любил… Не случайно возникла дружба студии с молодыми поэтами Борисом Слуцким, Давидом Самойловым, Женей Аграновичем, Николаем Майоровым, Борисом Смоленским, приведенными к нам Мишей Львовским».

Поэт и сценарист Михаил Григорьевич Львовский был близок к Гердту и Кузнецову. К тому же они с Гердтом оказались соседями, что в немалой степени способствовало их дружбе. Львовский вспоминал: «Мы с Зиновием Ефимовичем были соседями, жили в деревянном двухэтажном доме (2-й Астра-дамский проезд, чуть дальше трамвайная остановка с романтическим названием “Соломенная сторожка”). Во дворике нашего дома зимой лихо рубили дрова, а в летние дни на керогазах варили варенье в медных тазах, а подчас без всякого стеснения мыли головы, поливая друг другу из кувшина. На крыльцо выходили чистить ботинки. Весной 39-го часто наблюдал, как очень молодой человек через час после возвращения с работы выходил на крыльцо, красиво одетый, будто на праздник, и тщательно наводил глянец на модные черные ботинки». Сперва Гердт не понравился Львовскому, показался пижоном, человеком легкомысленным, но первый же разговор показал, что у них много общего. Скоро Зяма привел Михаила в студию, и теперь они вместе шли туда каждый день после работы и нередко возвращались ночью. Когда трамваи прекращали движение в сторону Второго Астрадамского, Гердт и Львовский возвращались домой пешком (об этом вспоминал и Исай Кузнецов).

А вот что пишет об этом времени Софья Абрамовна Милькина, участница студии со дня ее основания, жена режиссера Михаила Швейцера: «Когда наш Зяма был еще худеньким юношей и уже очень талантливым, интересным человеком искусства, мы с ним работали и учились в Московском театре-студии под руководством Валентина Плучека и Алексея Арбузова». Милькина обучала Зиновия Ефимовича игре на скрипке. Михаил Швейцер позже вспоминал: «У меня на стене висит Сонина скрипка, на которой она играла еще в спектакле “Город на заре”… Поскольку Зяма играть на скрипке не умел, то на сцене он просто водил смычком, а за кулисами играла Соня…»

Дружба Гердта со Швейцерами продолжалась до последних дней жизни Зиновия Ефимовича. У Михаила Абрамовича сохранилось немало стихов, переписанных Зямой и подаренных им с Соней. По мнению Татьяны Александровны Правдиной, Михаил и Софья Швейцеры были ближайшими друзьями Гердта. Она пишет в предисловии к воспоминаниям Швейцеров о Гердте: «Однажды Зяма спросил меня: “Ну, есть муж лучше меня?” – “Конечно, – ответила я, – Миша Швейцер”. То, что я сказала это не задумываясь, заставило Зяму тут же согласиться: “Ты права, это так”. Миша – человек редкой эрудиции и даже философской глубины – сохранил до конца дней детскость, непосредственность, умение чувствовать настоящее».

Еще один фрагмент воспоминаний Швейцера о Гердте: «Я помню, как мы сидели у нас в большой комнате, пировали… Болтали, шутили, смеялись, читали стихи… Я думаю: все что-то читают, и я что-нибудь прочту… Прочел и сказал: “Александр Блок”. Что тут сделалось с Зямой!.. Сначала он затрепетал, как будто его родного дедушку или бабушку обозвали матерным словом, а потом разразился криком: “Как Блок?! Это Пастернак!..” А я-то слегка выпимши… Начал на свою дурную голову с ним спорить: “Нет, это Блок!..” И тут же почувствовал, что неправ, а Зяма уже завелся всерьез: “Ноги моей больше не будет в этом доме!.. Пусть здесь путают Блока с Пастернаком!..” Конечно, он был прав. Через полторы минуты, за которые я успел залезть на книжную полку и проверить свою ошибку, я уже проклинал себя: “Осел! Кретин!.. Как же это я так?!”

Зяма меня великодушно простил».

И еще из воспоминаний Михаила Львовского: «Я вижу Зиновия Гердта в кругу его друзей: Александра Володина, Виктора Некрасова, Булата Окуджавы, Давида Самойлова, Петра Тодоровского. В них есть что-то общее. Прежде всего, они солдаты Великой Отечественной. И, кроме того, люди, сказавшие о своем времени главное и незабываемое».

Однажды я от Гердта услышал такие слова: «Дружба, семья и публика – вот три кита, на которых я стою и буду стоять долго». Они были настолько искренни и правдивы, что могли бы стать эпиграфом ко всей биографии Гердта.

Пройдут годы, и Давид Самойлов, вспоминая эти времена, напишет стихотворение:

 
Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом…
 
 
Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая…
 
 
А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая…
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
 

Михаил Львовский учился в ту пору в Литинституте и, конечно, он был ближе, чем Гердт, к московской поэтической богеме, в особенности к семинару Ильи Карловича Сельвинского, у которого учились Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Николай Майоров, Евгений Агранович. Нередко во время семинара они распевали звукоподражательные строки «Улялаевщины» Сельвинского:

 
Ехали казаки, да ехали казаки.
Да ехали каза-ha-ки, чубы по губам…
 

Это он, Михаил Львовский, привел на занятия в студию Плучека – Арбузова поэтов из Литинститута, это с его легкой руки студийцы запели сочиненную Павлом Коганом «Бригантину». Но больше всего они полюбили стихотворение того же Когана «Гроза», написанное еще в 1936 году:

 
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза…
 

Один из студийцев написал: «Увлеченный работой в студии, влюбленный в студийность, в содружество единомышленников, он [Гердт] работал с упоением. В спектакле “Город на заре”, как и большинство его участников, он сам сочинил для себя роль. Его героя звали Веня Альтман… После репетиций спектакля я отказался от участия в нем и передал свою роль Саше Галичу. Я понял, что сыграть Вениамина так, как играл Гердт Альтмана, я не сумею. К тому же Альтмана Зиновий Ефимович писал для себя. Я такие роли не создавал».

Со спектаклем «Город на заре» связано еще одно важное для Гердта событие – появление его знаменитого псевдонима. По воспоминаниям Исая Кузнецова, это произошло на квартире одной из участниц студии Милы Нимвицкой, где «арбузовцы» часто встречались, обсуждая творческие планы: «Именно здесь произошло превращение Зямы в Зиновия Гердта. Случилось это незадолго до показа двух актов представителям тех ведомств, от которых зависела дальнейшая судьба нашей студии. И тут кому-то пришла мысль, поначалу шутливая, что Зямина фамилия звучит несерьезно и недостаточно благозвучно. Не потому что еврейская – никому не пришло в голову считать неподходящей фамилию Саши Гинзбурга. Решили, против чего не возражал и Зяма, придумать ему псевдоним.

Посыпались предложения, самые неожиданные, подчас не лишенные насмешливого подтекста. Они отвергались одно за другим. Кто-то предложил фамилию известной балерины Елизаветы Герд.

Предложение было встречено одобрительно, в том числе и Зямой.

– Только обязательно – Герд-т! С буквой «т» на конце, – категорически заявил Арбузов.

– Герды-ты – это звучит гордо-то, – сострил кто-то. Так Зяма, Залман, как мы часто его называли, стал Зиновием Гердтом».

Это событие было отмечено в шуточной поэме, которая, как и пьеса, сочинялась коллективно – Арбузовым, Плучеком, Кузнецовым и самим Зямой:

 
…Это Зяма Храпинович,
Что от имени отрекся,
Ради клички сладкозвучной.
И как только он отрекся,
«Гердт» – прокаркал черный ворон,
«Гердт» – шепнули ветви дуба,
«Гердт» – заплакали шакалы,
«Гердт» – захохотало эхо.
И, услышав это имя,
Он разжег костер до неба
И вскричал: «Хвала природе!
Я приемлю эту кличку!..»
 

«Город на заре» стал первым и единственным спектаклем, созданным студией. Он объединил вокруг себя молодых, ярких, талантливых людей, осветив их жизнь – у кого-то долгую и славную, у кого-то, увы, совсем короткую – вечным светом Искусства.

Глава третья ТЕАТР НА ЗАРЕ

Театр – это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра.

Н. В. Гоголь

О студии Плучека – Арбузова осталось немало интересных воспоминаний. Что-то в ее замысле шло от самого Станиславского: он еще в начале XX века мечтал, чтобы актеры театра были и его авторами. В Государственной театральной студии этот замысел классика воплотили молодые, но совершенно непохожие друг на друга режиссеры. Заметим, что идея студии вызвала одобрение и сочувствие многих писателей, артистов, прессы. Создатели студии понимали, что им предстоит трудное существование: без материальной поддержки, без помещения, без драматургического материала. Да и Комитет по делам искусств не торопился признать студию, юридически закрепить ее существование.

Стоит подробнее рассказать о некоторых участниках студии. Начнем с Марии Новиковой, которая пришла в студию одной из первых. Ее сразу же прозвали «девушка-огонь». Поводов тому было немало, но прежде всего необыкновенный ее артистизм и яркая внешность. Неудивительно, что ею увлеклась вся мужская половина студии. «Я помню влюбленные глаза Саши Гинзбурга», – рассказывал мне Исай Константинович Кузнецов. Но среди поклонников Марии на первом месте, пожалуй, был Гердт – по слухам, ради него она отвергла предложение самого Валентина Плучека. Чтобы не осложнять отношения с режиссером, влюбленные скрывали свои чувства. Для студийцев оказалось большим сюрпризом, когда в марте 1941 года Маша и Зяма принесли на репетицию несколько бутылок вина и торжественно объявили, что теперь они муж и жена.

Вот рассказ Всеволода Зиновьевича Новикова, сына Гердта: «Семья папы к маме относилась плохо: ее не приняли, хотя Фира была замужем за русским и брат папы Борис был женат на русской, на Нине. Прекрасно относилась к маме только Рахиль Исааковна, ее свекровь… Мама окончила среднюю школу в Москве. У нее была интересная судьба, которая могла реализоваться только после революции. Она жила в деревне в многодетной семье в Тульской области, Липецкий район, деревня Дурново. Это была бедная крестьянская семья, мама осталась сиротой в три года. Ее взял на воспитание дядя, у него она прожила до восьми лет. Шел 1925 год, в стране нэп. В деревне есть было нечего, а в Москве были ее братья и сестры, устраивался, кто как мог. Из столицы приехал брат и забрал ее в Москву. С тех пор она жила у брата и ходила в школу на Ленинградском шоссе, закончила семь классов. То есть у нее образование такое же, как у отца. Таков путь девушки из деревни Дурново в Москву, потом – в театральный кружок и в арбузовскую студию. Такова порой актерская судьба».

Среди первых участников ТРАМа был и Александр Галич, тогда еще Саша Гинзбург. Из воспоминаний Исая Кузнецова: «Сблизила нас с Галичем именно склонность к юмору, к шутке, а если конкретней – сочинение песен и номеров к капустникам. На квартире Севы Багрицкого собирались для сочинения песенок, которые становились студийным фольклором, З. Гердт, М. Львовский, Галич, я и, конечно, сам хозяин – Сева. Песни песнями, но эти сборища, наполненные взрывами смеха, шутками, насмешками, поисками ритмов и рифм, радость от удачных находок, бряцание Галича на гитаре, подбирающего – даже придумывающего мелодию для будущей песни… Черт побери, до чего это было прекрасно!

Галич писал стихи с детства и, как вспоминает он в своей книге, был даже удостоен благосклонного отзыва самого Эдуарда Багрицкого. Стихов его я не помню, да и не держали мы его почему-то тогда за настоящего поэта. Поэтом у нас был Львовский, отчасти Багрицкий. Поэтами были Самойлов, Слуцкий, Коган, Кульчицкий, Майоров – частые гости, друзья нашей студии. А стихи писали все…»

Здесь кажется уместным напомнить, что Александр Галич начинал не как поэт, не как литератор, а именно как актер. Первые его песни были предназначены для пьес, которые готовил ТРАМ, и их исполняли актеры студии, в том числе Мария Новикова. Песни эти стали неотъемлемой частью не только репертуара ТРАМа, но и повседневной его жизни. Разумеется, они были еще незрелыми, подражательными, юношески-романтичными, однако пользовались немалым успехом.

Исай Константинович вспоминал: «Сорок первый год… Мы встречали его в Немчиновке, на даче нашего студийца Адриана Фрейдлина. В тот вечер мы пели песенку, сочиненную специально для этого дня:

 
Все, о чем не смел мечтать,
Все, что не успел сыграть,
Сбудется, наверно,
В новом сорок первом!
Старый не придет опять.
 

Такой был припев песенки, сочиненной компанией, куда входили все те же – Гердт, Львовский, Багрицкий, Галич и я…

Когда меня представили Саше (Гинзбургу. – М. Г.), я вспомнил, что видел того на сцене театра-студии Арбузова в спектакле “Город на заре”.

Эта пьеса, написанная коллективом юных студийцев (в том числе и Сашей) под руководством Арбузова, спустя многие годы таинственным образом оказалась единоличным произведением мэтра. Саша хорошо играл плохого (троцкиствующего) секретаря комсомольской организации великой стройки. По нынешним временам, пьеса была фальшивой, но для нашего поколения она звучала волнующей правдой. А сама студия была тем, чем для другого поколения оказался молодой театр “Современник”. В спектакле звучали человеческие ноты, в непременную, как бы основополагающую ложь было упаковано немало истинной жизни и поэзии. Со сцены веяло юностью. Саше досталась, наверное, самая неблагодарная роль, но он с честью вышел из положения. В короткие минуты первой встречи разговор зашел об этом спектакле. Я расспрашивал его о Гердте, ушедшем на фронт, он меня – о Севе Багрицком, бывшем студийце и поэте, погибшем на Волхове почти на моих глазах…»

Заметим, что многие студийцы познакомились совсем недавно. Среди них были и ученики Плучека (Зиновий Гердт, Исай Кузнецов, Людмила Нимвицкая), и участники художественной самодеятельности из клуба «Каучук». Драматург Александр Константинович Гладков привел в студию в ту пору еще учеников школы – Максима Селескериди и Севу Багрицкого. Несмотря на эту пестроту, новоявленные актеры составили очень сплоченную и интересную компанию. Даже Александр Галич, пришедший в театр из «элитной» студии Станиславского, очень органически туда вписался. «Признаться, он нам не очень понравился, – вспоминает Кузнецов, – может быть потому, что он держался – думаю, от смущения – подчеркнуто независимо и гордо. А, скорее всего, нам это просто показалось в силу нашего особого отношения к студии Станиславского».

Некоторая натянутость в отношениях, возникшая из-за «зазнайства» Галича, скоро исчезла, и он стал своим. Студийцам запомнились некоторые его песни. Например, такая:

 
Серый камень, серый камень,
Серый камень в пять пудов,
Серый камень так не тянет,
Как проклятая любовь.
 

Была еще рискованная песенка: «Край мой, край ты соловецкий, для шпаны и для каэров лучший край…» В каком-то смысле эти песни-стилизации предвосхищали будущие произведения Галича, в которых он с истинно актерским талантом перевоплощался то в узника сталинских лагерей, то в ветерана войны, то в партийного функционера. Конечно, для спектакля «Город на заре», проникнутого комсомольским пафосом, Галич писал другие песни. Ему принадлежит и самая запоминающаяся – «Прилетели птицы с юга, на Амур пришла весна». Принадлежит именно ему, хотя в тексте пьесы, напечатанном в сочинениях Арбузова, она приписана Всеволоду Багрицкому. На самом деле Багрицкий написал песню из первого действия – «У березки мы прощались».

Очень весело, задорно жили студийцы в ту пору. Исай Кузнецов вспоминает: «Помню Галича, несущего пальму, обхватив обеими руками пузатую кадку, и вручавшего ее кому-нибудь из наших девушек…» Молодые актеры не знали, что их руководитель, известный советский драматург Алексей Арбузов, относится к Галичу и его песням далеко не одобрительно. Много лет спустя, в декабре 1971 года, Галич был исключен из Союза писателей СССР за «антисоветскую деятельность», и главным его обвинителем стал именно Арбузов. По мнению Кузнецова, «история особых отношений Арбузова и Галича восходит ко времени фронтового театра. Не знаю, как сложилась ситуация, в которой между Плучеком и всем коллективом фронтового театра-студии во главе с Арбузовым возник некий конфликт, в результате которого в соответствии со студийной этикой было решено расстаться с Плучеком, о чем ему было сообщено в письме, подписанном всем коллективом. Галич сделал на нем приписку, что с решением не согласен. Мне Галич говорил впоследствии: “Это была чистейшая чепуха – театр без Плучека. Арбузов все-таки не режиссер!”

Второй момент во взаимоотношениях Галича с Арбузовым связан с вопросом об авторстве “Города на заре”. Когда заново отредактированный вариант пьесы был поставлен в театре им. Вахтангова за подписью одного Арбузова, Галич написал ему резкое письмо, в котором, осуждая его, напомнил о тех студийцах-авторах, что не вернулись с войны. Вопрос об авторстве “Города на заре” – проблема не простая. Она требует подробного и обстоятельного разговора. Скажу только, что в предисловии к пьесе Арбузов оговаривается, что пьеса эта не является делом рук одного человека, и перечисляет имена всех причастных к ее созданию. Играли эти мотивы какую-то роль в поведении на секретариате? Не могу утверждать с уверенностью. И все же…».

Коллективное творчество молодых поэтов оказалось весьма успешным – работать вместе было и интересно, и результативно. Образовавшийся квартет, в который входили Всеволод Багрицкий, Александр Галич, Исай Кузнецов и Зиновий Гердт, придумал немало интересного, смешного. Багрицкий обладал поразительно тонким чувством языка, Галич обожал неожиданные детали и острые реплики, Гердту свойственно было особое чувство мягкой иронии, а Кузнецову – философские мотивы. Словом, с каждым днем текст будущей пьесы пополнялся. Как заметил Кузнецов, пьеса о провинциальном городке, о его людях становилась не только полнее, но и интереснее. В итоге весной 1940 года она была принята к постановке.

* * *

Константин Паустовский, участвовавший в работе будущего театра, в статье «Рождение театра» писал: «Новое должно выявиться в очень простых вещах. В глубокой органической преданности современному искусству, в том, что театр должен быть мыслителем и художником, а не ремесленником-профессионалом. В том, что актер при работе над сценическим образом должен пройти тот же трудный путь его создания, который проходит писатель и драматург. Мысль о новом театре родилась в той неудовлетворенности “старыми” театрами, что всегда двигала его вперед и обогащала искусство… Лучше всего молодежь знала время второй пятилетки… Так возникла тема коллективной пьесы о строительстве Комсомольска… Текст вырабатывался из импровизированных его кусков на репетициях и был затем приведен к единому стилю драматургом Арбузовым».