Текст книги "Темные числа"

Автор книги: Маттиас Зенкель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В коридоре подвала стояли ящики с кое-как вымытыми, кисло пахнувшими бутылками из-под молока. Еще были тележки, наполненные чистящими средствами, румынским красным вином и пакетами риса. Два помощника повара стояли с таким ошарашенным видом, словно их застигли за чем-то неприличным. Мирейя и Радионцев прошли через вращающуюся дверь, и через пятьдесят метров коридор закончился большой проходной комнатой с кафельными стенами. Впереди Мирейя увидела два грузовых лифта, слева – шесть металлических дверей, ведущих в холодильные камеры, а справа – шесть двойных дверей, за которыми, если верить надписям, находились складские помещения I, II, III, IV и V. За распахнутой настежь шестой дверью открывался вид на уютно расположившуюся компанию: здесь собрались тренеры на так называемое совещание. Клайнверт, погрузившись в кресло, разглагольствовал на русском без акцента: «…При этом результаты расчетов и классовый подход должны рассматриваться как единое целое» и все в таком духе. Чон, его соперник из Северной Кореи, одобрительно кивал; в этой специальной сфере переводчик им не требовался. Всякий раз, когда Клайнверт называл что-то «объективным», чехословацкий тренер вздергивал брови, от чего создавалось впечатление, что у Соботы дискинезия или невралгия. Остальные семь тренеров сидели тут же полукругом у журнального столика, на котором стояли три монитора. Электропровода и кабели для передачи данных уходили вверх, соединяясь в жгут, который исчезал на потолке в кабельном канале. Торшеры в задней части бывшего склада освещали стол с обильными закусками и школьную доску.

Когда Радионцев постучал о косяк двери, Клайнверт умолк и глазки его потонули в толстых складках кожи. Тренер советской сборной обернулся и оценивающе посмотрел на Мирейю. Разноцветные глаза Птушкова – отталкивающие и страстные одновременно – озадачили ее: она никак не могла понять, о чем он думает. Когда Птушков повернулся к Радионцеву, взгляд его сразу посуровел:

– Да?

Сотрудник оргкомитета Спартакиады откашлялся и покаянно доложил:

– У представителя кубинской сборной срочное сообщение для председателя Совакова.

– Он там, за компьютером с Хьюго, – ответил Птушков.

Мирейя заметила за дверью вешалку с зимними пальто и меховыми шапками. Рядом стояли шесть алюминиевых чемоданчиков. Ближайший был заперт навесным замком и стянут двумя ремнями. На нем красовался нарисованный от руки герб Народной Республики Болгария.

– Я поставлю его в известность, если это не противоречит правилам, – сказал Радионцев.

Клайнверт, сопя, выбрался из кресла и молча направился к столу. Остальные тренеры с помощью жестов и мимики, имевших как национальный, так и личностный характер, тоже выразили равнодушие.

– Ну, тогда… – прохрипел Радионцев. Вооружившись ушанкой и пальто, он исчез в одной из холодильных камер.

– Разрешите пока предложить вам что-нибудь, – обратился Птушков к Мирейе, широким жестом указав на стол с деликатесами. – Ну что ж, коллеги… От имени председателя Совакова приглашаю подкрепиться. Угощайтесь. Как известно, остатки сладки.

Клайнверт уязвленно выпятил губы, поставил наполненную до краев тарелку на подлокотник, а потом уже опустился в кресло.

– Хорошо поработал, хорошо поел, – протрубил Козловски, а Сёллёши поддержал:

– Мозг подзаправил, душу смазал!

Тренеры, что называется, принялись демонстрировать характеры и предпочтения: одни набросились на искусственную икру, калитки и крымское шампанское, другие налегали на котлеты по-киевски, капустный салат и сыры с квасом или пивом, а третьи позволили себе всего понемножку. Только тренер Болгарии ограничился пепси-колой. Взглянув на доску, Мирейя поняла его сдержанность – сегодня Методиеву еще предстояло выступать в тренерском соревновании:

Фамилию Эдуардо зачеркнули пальцем, другим тренером не заменили: еще был шанс успеть к четвергу.

Методиев уставился на мониторы, покачивая ногой в такт одинокому, призывно помигивающему курсору. На экранах центрального и правого мониторов пока даже не появилась командная строка, они мерцали голубовато-серым цветом. Председатель оргкомитета Спартакиады в запотевших очках вошел в комнату и сообщил:

– Замок примерз, что тут поделаешь. Но Хьюго уже вставил первую пленку. Теперь скоро. Я оставил там своего помощника. Прошу извинить меня и Мирейю Фуэнтес, – сказал Соваков и протянул руку, словно освобождая проход в толпе или указывая место сбора. Мирейя поставила бокал с шампанским на стол и последовала за Соваковым, который закрыл за ними дверь и предложил взять его под руку.

Мирейя все рассказала. Она не замечала тележки с редькой, свеклой, редисом и ревенем и ожидавших лифта уборщиц, посматривавших так, словно они заранее готовы отразить все обвинения. Вынув тетрадку, она изложила Совакову просьбу кубинского тренера.

Вернувшись в складское помещение № 6, Соваков уведомил команду тренеров, что Эдуардо Пиньера, к сожалению, вынужден неопределенное время оставаться на карантине и обращается с просьбой позволить Мирейе Фуэнтес участвовать вместо него.

Соваков и Птушков тихо совещались. Методиев, Мютеску и Баатарн снова отвернулись к мониторам. Клайнверт перегнулся через подлокотник к тренеру Северной Кореи и зашептал что-то, прикрывая рот рукой. Чон сдержанным жестом дал понять, что не понимает, чего хочет немец. Тогда тот перевалился через другой подлокотник в сторону вьетнамского тренера. Чан задумался, взглянул на доску и только потом кивнул. Мирейя глотнула еще шампанского. Она пожалела, что тренер Анголы возится в холодильной камере, ведь на первой Спартакиаде Хьюго Маватику не раз заверял, что независимая Ангола будет вечно благодарна отважным кубинцам. Он, несомненно, поддержал бы просьбу Эдуардо.

Тем временем Сёллёши отставил стакан с пивом и погладил черную как смоль бороду:

– Учитывая, что это соревнование в первую очередь служит проверке и развитию наших возможностей, в интересах всех участников было бы посмотреть, какие решения нашел Эдуардо и на что способна его программа.

Чан возразил, что для участия в любом соревновании необходимо личное присутствие. Однако спортивный дух позволяет тренерам меняться местами. Если кто-то из коллег готов уступить свою позицию в расписании, то у кубинского тренера есть еще три дня до субботнего вечера на выздоровление. Тогда он сможет участвовать лично.

– Да уж, пресловутый спортивный дух, – усмехнулся Соваков. – Перенести выступление кубинского тренера придется в любом случае, Мирейе Фуэнтес необходимо разыскать пленки с программой. Пока неизвестно, куда их отправили после прибытия команды в аэропорт.

– Это открывает путь для махинаций, – заспорил Клайнверт. – Не поймите меня неправильно, но чисто теоретически у кубинского тренера будет возможность тайком продолжить работу над программой.

– Вы сами можете убедиться, что в карантинном отделении нет возможности работать, – бросила Мирейя. – Кстати, наша юношеская сборная очень обрадуется, если их кто-нибудь навестит!

– Наконец-то, – воскликнул Методиев и указал на экран левого монитора, где появилось несколько командных строк. – Последняя пленка. Копирование данных вот-вот закончится.

Козловски предложил немедленно проголосовать, и все взоры обратились к председателю. Соваков буркнул:

– Нет, нет, решать только вам.

Польский тренер сразу поднял руку, ставя на голосование вопрос: «Кто за то, чтобы пан Пиньера (или, в крайнем случае, его помощница) выступил на соревнованиях в субботу?».

Собота и Сёллёши без колебаний подняли руки. Методиев покачал головой. Под одобрительным взглядом Мирейи к голосующим «за» присоединилась Мютеску, а когда поднял руку Птушков, его примеру, сдержанно кивая, последовали Баатарн, Чон и Чан. Не участвовавший в голосовании Клайнверт заметил:

– Ну, раз уж мы доказали нашу непоколебимую солидарность, то кто-то из коллег, выступающих в субботу, должен поменяться местами с Пиньерой.

Хотя тренер из ГДР не произнес слова «объективно», Собота вздернул брови. Соваков заключил:

– Главный вопрос решен. Я возвращаюсь на пост.

Направляясь к дверям, он обернулся, и глаза его за стеклами очков лукаво блеснули (или так показалось в свете лампы на потолке).

– А вам, дорогая, желаю успешных поисков!

•

Два участника Спартакиады, войдя в лифт на четвертом, нажали кнопку верхнего этажа. Они ухмылялись так, будто им удалась какая-то ловкая проделка. От них так и веяло юношескими гормонами. В руках у долговязого была деревянная клавиатура, явно самодельная. Спину он держал очень прямо, возможно, виной тому была отвертка в заднем кармане брюк. Из ранца маленького толстячка свисал кабельный наконечник с девятиполюсным штекером. Выходя, Мирейя подмигнула и пожелала успешного исхода приключений.

На пороге номера она со стоном сбросила туфли. Усевшись на край ванны, Мирейя подставила ноги под приятно прохладную воду, дождалась, пока капли высохнут, подпилила ногти. Немного расслабившись, она подошла к окну. Уже смеркалось. На юге по небу бежали темные клочья облаков. На их фоне отчетливо выделялся празднично освещенный Главный павильон ВДНХ с памятником Ленину. Яркие фонари вдоль прямых, как стрела, аллей всесоюзной выставки напоминали сверху перфорацию остановленной кинопленки. Может быть, иногда ночами сквозь пленку тускло просвечивает царское имение Алексеевское или мусорная свалка николаевских времен, погребенная под главной витриной Советского Союза… Города то и дело неустанно рассказывают истории, непрошено и многоголосо, и не всегда в интересах архитекторов и их заказчиков: почему достижения народного хозяйства, выставленные в роскошном павильоне, не продаются давным-давно во всех магазинах страны? Почему вдоль железной дороги от Москвы до Ленинграда столько ветхих деревенских домиков, а девушки в фонтане «Дружба народов» блестят золотом?

Сейчас Мирейю не интересовали ни неразрешимые диалектические противоречия, ни иные запутанные ситуации и взаимоотношения. Она хотела обдумать возможный план действий на ближайшие дни. Ее нисколько не беспокоило, что вокруг вспыхивали все новые и новые разрозненные огоньки, напротив: чем дольше она на них смотрела, тем увереннее себя чувствовала. Если бы на горизонте вдруг замерцала полоска моря, ночная Москва, быть может, поглотила бы и ее.

В круге света у станции метро «ВДНХ» все еще мелькали пешеходы и тотчас исчезали – кто в автобусах, кто в тени. Два бензовоза и грузовик мчались по проспекту Мира в восточном направлении, за ними несся катафалк – какой русский не любит быстрой езды? Прислонившись к оконной раме, Мирейя разглядела даже Останкинскую телебашню, которая, как минарет, вздымалась в ночное небо. Вспугнутый таким любопытством комар выполз из-под складок штор и заметался у карниза. Раз – насекомое изгнано за тюлевые шторы, два – исчезло за портьерами.

Мирейя уселась на кровать и еще раз прокрутила в голове наставления Эдуардо, обдумывая, что нужно предпринять для ускорения поисков пленки. В соседнем номере надрывалась какая-то парочка: видимо, у них возникли разногласия относительно цели и спешности свидания. А может, и нет. Заблудившись в мыслях, Мирейя рассматривала колени… и вздрогнула, когда раздался телефонный звонок.

Ошибочные прогнозы

Москва, 1958 год

На камине тикали часы. Перед замминистра Афанасьевым для визирования лежала последняя официальная бумага, пробившаяся наверх из подчиненного ведомства. Однако, по его мнению, постановление нуждалось в небольшой правке.

Чего только не обещали инженеры в свое время? Быстрая, как ветер, «Стрела» за четыре месяца решит все математические задачи в стране, а более мощная ЭВМ никому не нужна – как бы не так! В 1953 году электронного чуда не произошло. Еще в прошлом году Афанасьеву пришлось лично составлять графики работы для Математического института имени Стеклова, ссоры и интриги там грозили перейти все границы. Да, он каждую неделю вынужден был составлять расписание, будто какой-то директоришка школы. И все равно господа ученые и генералы торговались, упрашивали, сражались за каждые пятнадцать секунд рабочего времени в первом и единственном в стране вычислительном центре. Порой даже председателю Совета министров Булганину приходилось подключаться и играть роль третейского судьи. Разумеется, у всех имелись веские причины, почему именно их расчеты важнее других для существования и развития СССР: будь то атомное оружие, спутниковые орбиты или линии электропередачи, – видимо, в современной науке уже не обойтись без математических машин. За последнее время в стране появились еще пять вычислительных центров, но спрос не падал: почти каждое решение рано или поздно ставило еще более сложные вопросы. К тому же первое поколение вычислительных машин считалось устаревшим, чуть ли не допотопным. Уже высказывалось мнение, что затраты на запасные детали и техническое обслуживание не окупаются. Так что же делать с недавно списанной «Стрелой»? Предложение отдать ее в музей Афанасьев даже не рассматривал (это после всех-то раздоров, пропущенных концертов и несостоявшихся походов в кино). Разобрать и отдать на металлолом? Нет, могут неверно понять.

Часы тикали неумолимо. В девятнадцать часов советская сборная будет играть в четвертьфинале против национальной футбольной команды Швеции. Когда Афанасьев надел шляпу, его внезапно осенило. Он вынул авторучку и распорядился передать ЭВМ «Мосфильму» для декораций. Завизированный приказ еще летел по каналам пневмопочты, а Афанасьев уже покинул Кремль. Шофер не волновался: «Ребятки Качалина порвут шведов в клочья!»

OMЭM

Караганда, 1959 год

В очередной раз наступили сумерки, и Леонид спросил себя, день это заканчивается или ночь. Трубчатые лампы загудели, вспыхнули. Воздух в палате пришел в движение, когда кривоносая Клава поспешила с тазиком к соседней кровати. В тоске, незнакомой тем, чьи часы проходят за игрой и творчеством, Леонид продолжал ждать. Он ждал, что ветер или наука помогут ему выбраться из хрустального гроба, освободят из немого оцепенения.

Любая трещина на потолке отпечатывалась на сетчатке глаз. Ему казалось проклятием, что именно над его кроватью потолок был исключительно аккуратно оштукатурен и покрашен. Небольшим развлечением служили капельницы, тросы, кислородные шланги, чепчики медсестер, а когда изредка отодвигали ширму, закрывающую соседние кровати, и медицинские приборы у коек других пациентов. И еще он мог слышать – стоны, сопение, вздохи, выделения из катетеров, скрежет ногтей по краю кровати, шелест накрахмаленных халатов, жужжание люминесцентных ламп; и все это сопровождалось стуком в висках.

Жизнь за пределами больницы – мир, который он мысленно призывал всеми силами, – все чаще казалась ему выдумкой. Леонид чувствовал, будто все его воспоминания заменил отпечаток потолка. Даже во сне он теперь видел себя на больничной койке под этим проклятым потолком.

Каждый раз после врачебного обхода Леонид впадал в забытье, но когда просыпался, его рефлексы проверял очередной ординатор, а главный врач формулировал заключение о посттравматической потере речи. Все, что говорили врачи, было призвано держать его в плену в этой палате. Хотя никто не слышал его, он не оставлял попыток силой мысли показать возросший интерес к внешнему миру. Да, даже результаты матча ФК «Шахтер» внесли бы долгожданное разнообразие. Однако свита главного врача покидала его, направляясь дальше.

Приблизительными ориентирами, позволяющими определить, сколько недель прошло, становились поздравления с праздниками и постепенное уменьшение гипсовых повязок. Теперь в медицинском заключении говорилось: «Состояние стабильное».

Это «стабильное» состояние тянулось долго и, наконец, достигло такого уровня, что пищу Леонид смог получать через рот… и что к нему вернулись давно позабытые мысли. Он внезапно осознал способность анализировать слегка заметные округлости: например, когда ему измеряли давление или температуру, либо когда новенькая практикантка из медучилища склонялась над ним, чтобы покормить.

– Похоже, вы себя уже хорошо чувствуете, – возмутилась практикантка, – извольте есть самостоятельно.

– Вы… меня слышали?

– Что значит «слышала»? Вы что, думали, я глухая? Это вам Веруля наболтала? Брюнетка из утренней смены? Понятно, не хотите говорить.

Говорить Леонид не мог лишь по той причине, что практикантка сунула ему в рот очередную ложку каши.

– Вечно она какую-нибудь чушь придумывает… И все равно, с вашей стороны неприлично так обо мне говорить, – продолжила она.

Вытерев заляпанный кашей подбородок Леонида, она осмотрела себя и спросила:

– А что это вообще такое – гиперболоид?

•

Практикантке Надежде Елисеевне Уриаловой исполнилось шесть тысяч девятьсот семьдесят шесть дней от роду, когда Леонид заговорил с ней. Размеры ее округлостей колебались в границах предельных значений, а зрачки напоминали Леониду влажную от росы голубику. Надежда знала множество считалок и скороговорок неизвестного происхождения. Лучшими советскими писателями она считала Самуила Маршака и Леонида Пантелеева; одинаково любила блины со шпротами и тушеное вымя; алкоголь воспринимала лишь как средство для дезинфекции поверхностей, внутреннее применение ее совершенно не привлекало. У Надежды была привычка во время оживленного диалога заканчивать предложения за собеседника. Если ей не удавалось угадать хотя бы последнее слово, она беззвучно шевелила губами. Спустя некоторое время Леонида это перестало раздражать.

Через две недели по брошенной между делом фразе он заключил, что Надежда выросла в детском доме. О ее предыдущей жизни он знал с гулькин нос. И все же Леонид предложил Надежде поехать с ним в Москву.

– В Москву?

– Ну да. Мне кажется, мы прекрасно уживемся.

– …Прекрасно уживемся.

•

Москва, 1951–1961 годы

Вернувшись в столицу, Леонид снова приступил к учебе. На лекциях и практических занятиях он подчас наталкивался на преграды, которые не мог преодолеть, потому что не помнил материал прошлых семестров. При определенном уровне сложности он чувствовал, будто мозг бьется о глухую стену. Некоторые логические операции причиняли почти физическое страдание. Цифры путались или распадались на отдельные штрихи, начертанные мелом. Врачи предвидели такие сложности и предупреждали Леонида, что нужно набраться терпения. И все же это его больно ранило. Он даже собственные записи не понимал! Снова и снова Леонид разглядывал схему бистабильных логических элементов, которую Сергей Алексеевич когда-то нарисовал на обложке блокнота, и пытался вернуть многообещающий поток мыслей, зародившийся в Феофании в тот день. Но вместо двоичных чисел и команд в голове возникали только рифмующиеся словосочетания. Только после того, как он их записывал, они оставляли его в покое – так Леонид освобождался от накопленного за время, которое он провел на больничной койке, будучи не в состоянии сказать ни слова.

Иначе говоря, Леонид писал стихи. Этот недуг быстро подчинил его себе. Вскоре он уже писал по нескольку часов подряд, а когда уставшая Надежда возвращалась из поликлиники, прятал листочки под учебники. На возникшую в дверях возлюбленную он смотрел так, словно не понимал, почему она снова проголодалась и почему пахнет формальдегидом – это не укладывалось в размер стиха и не соответствовало лирическому настроению. В стихах он воспевал селевинию, выгоревший на солнце ковыль и спутники, а еще Надежду – ее глаза цвета голубики, изящные ямочки, достойные Венеры, и все в таком духе. Историю человечества он начал с таблицы умножения, оформляя при этом мир своих чувств цепочками прилагательных. Интеллектуальное напряжение приводило к непроизвольному выделению слезной жидкости, из-за чего его взгляд снова все чаще неопределенно мутнел.

Когда Сергей Алексеевич обнаружил его в таком состоянии за пультом позади шкафов с магнитными запоминающими устройствами, он грустно посмотрел поверх очков. Надежды, которые Леонид в юности подавал оригинальными рассуждениями, учитывая его состояние, даже приблизительно не могли осуществиться. Директор института осторожно намекнул, что теперь пультом будет пользоваться некая аспирантка; для факультативных занятий в этой исследовательской области стало тесно.

Изгнание из рая для эвээмщиков Леонид воспринял относительно спокойно, потому что не питал иллюзий в отношении своих нынешних научных достижений. К тому же он рассчитывал, что вскоре полностью выздоровеет – стихи приходили в голову все реже. Прежде чем снова всецело посвятить себя прикладной математике, нужно было все же разобрать гору разрозненных бумажек, за которыми не видно специальной литературы. Леонид взял напрокат пишущую машинку и перепечатал начисто все законченные стихи. Их он дал почитать бывшему соседу по комнате Славе Комарову.

– Это правда ты написал? – осторожно спросил тот.

Леонид не без гордости кивнул, в ответ Слава вздохнул:

– Любовь за счет нейросекреции дурно сказывается на мировоззрении, это не новость. В литературе прошлых эпох часто встречаешь подобные смутные порывы, фокус на вживание в образы животных и неодушевленных предметов. Сердце поэта предстает очень чувствительным, да? Но сегодня это совершенно неуместно, тем более для будущего ученого.

Надежда, напротив, была под большим впечатлением и ставила Леонида на одну ступень с любимым поэтом Маршаком. Леонид, в свою очередь, считал, что Надежда открылась под влиянием его стихов. Однажды во время прогулки по Ленинским горам она впервые рассказала ему о жизни в детском доме:

– Было немного как в «Республике ШКИД», только с девочками, и за дверью все степь да степь, – сказала она и смахнула с ресниц снежинку.

Дети, укутанные так, что напоминали шары, скатывались с гор на санках. Стальные полозья взрывали снег, кое-где даже показывалась трава. Леонид признался, что не читал это произведение. Надежда не могла поверить и утверждала, что это провал в памяти, позднее последствие черепно-мозговой травмы. Они брели по обледенелым дорожкам от Москвы-реки к смотровой площадке. Город раскинулся под ними, будто огромная кондитерская с обсыпанными сахарной пудрой вафлями и свадебными тортами со взбитыми сливками. Легкий ветер бросался одинокими снежинками, небо было бледно-голубым. Совместный отдых за городом организовала Надежда, стремившаяся с помощью свежего воздуха избавить Леонида от хронических головных болей и не желавшая все выходные сидеть в общежитии.

– Пятьдесят восемь, шесть, двенадцать, – сказала Надежда, взяв Леонида под руку.

Он был в восторге от числовых ребусов: число шесть – делитель числа двенадцать, но ни шесть, ни двенадцать не делители числа пятьдесят восемь. Шесть – наименьшее совершенное число, двенадцать – наименьшее избыточное число. Потом, шесть – это число поцелуев для второго измерения, а двенадцать – для третьего. Но при чем тут пятьдесят восемь? Он не сомневался, что решение простое (совсем недавно Надя призналась матери Леонида, что математика не ее конек).

Она крепче сжала его руку.

– Это самая грустная часть нашей семейной истории.

– Как же, Наденька, декабрь пятьдесят восьмого, когда я лежал в госпитале?

– Лежал в госпитале? Нет, солнышко, – ответила она и, понизив голос, стала рассказывать, что из-за этих вполне обыкновенных цифр она родилась в исправительно-трудовом лагере для жен врагов народа и выросла в детском доме. Отца реабилитировали несколько лет назад. Он не совершал никаких преступлений по пятьдесят восьмой статье. Теперь в судебных документах черным по белому было написано, что он не был ни шпионом, ни контрреволюционером. И если бы он не попытался бежать из лагеря, возможно, до сих пор был бы жив. Узнав это, Надежда решила, что теперь будут сняты и обвинения против матери, ее наконец освободят – раз отец ни в чем не виноват, то и мать не должна нести наказание. Однако в ответ на многочисленные запросы администрация лагеря сообщила ей, что мать умерла незадолго до окончания войны.

– Так что все эти годы я, оказывается, и правда была сиротой.

Леониду вспомнились слова отца, которые звучали так уверенно, так успокаивающе, и теперь он повторил их твердым голосом:

– В неспокойные времена возможны всяческие недоразумения.

Надежда беззвучно пошевелила губами, вырвалось облачко пара. Она вопросительно смотрела на Леонида – идя справа, она глядела скорее в его серый глаз, поблескивающий в зимнем свете. Через неделю Надя сообщила Леониду о беременности.

•

С тех пор как Леонид перепечатал стихи набело, рифмы отпустили его. Освободилось место для вполне прозаических головных болей, для машинного языка и математики. Мнимые, тайные, трансцендентные, непокорные числа и переменные снова упорядочивались, постепенно складываясь в понятные послания. Программируемые вычислительные устройства уже не икали от его команд, а все чаще выдавали применимые возвращаемые значения.

Вскоре он восстановил свою репутацию лучшего репетитора для студентов второго курса, и популярность математического кружка, который он вел в Доме пионеров, росла. Кроме того, Леонид оказывал серьезную поддержку Варваре Волковой и Славе Комарову, правя их кандидатские диссертации.

Сделав рывок, он завершил дипломную работу, начатую до ухода в армию, отыскал блокнот, который вел в Феофании. Он попытался восстановить ход мыслей тринадцатилетнего мальчика, каким был тогда. Леонид решительно настроился проследить процесс, благодаря которому в его подростковом сознании сложилась четкая картина материального мира и который, будучи критически осмысленным и запрограммированным в вычислительной машине, должен стать кандидатской диссертацией. Однако едва ему показалось, что он напал на след, как пришлось прерваться из-за пульсирующей боли в висках. Когда боль утихла, Леонид смог вернуться к работе, но обнаружил, что свернул на ложный путь. Спустя четыре недели бесплодных размышлений возникло искушение съездить в Феофанию.

– А если не поможет, то в Моршин.

– Куда? Как ты себе это представляешь? Ты же знаешь, доктор Эвентова мне прописала строгий постельный режим. Лучше сходи в магазин. Умираю, как хочется киевскую котлету!

•

Черный, некогда громадный кот притаился на мусорном баке за общежитиями. Выглядел он потрепанным и истощенным, будто все это время дожидался возвращения Леонида, вынужден был не раз оборонять свой наблюдательный пост от сородичей и мусорщиков с ножами и теперь вправе рассчитывать на благодарность в виде как минимум стакана рыбьих глаз. Пробравшись на носках ботинок через никогда не высыхающую лужу перед мусорными баками, Леонид вынул из авоськи копченую рыбу. Оторвав ей голову и хвост, он возложил дары к кошачьим лапам и вытер жирные пальцы о кошачью шерсть. Кот заурчал. Убаюканный низкочастотными мелодичными звуками, Леонид снова погладил кота. Позднее в одном из интервью он расскажет, что черный кот погрузил его на несколько секунд в глубокий гипнотический транс. С противоположного берега лужи действительно казалось, будто Леонид заснул стоя. Прекрасная Варвара высунулась из окна третьего этажа и свистнула в два пальца. Кот спрыгнул с бака, и Леонид пришел в себя. Более того, головная боль, мучившая его уже несколько недель, вдруг исчезла, и от внезапного облегчения в голове блеснула идея: «Эврика!» Он взглянул на окно прекрасной Варвары, с воодушевлением помахал рукой и заспешил к дверям. В комнате Варвары он записал первые мысли о создании тест-программы для вычислительных машин. Эту ниточку Леонид продолжил распутывать, уже бросив записи на кресло вместе с остальными вещами.

– Леня, ау, ау, – смеялась Варвара, и прошло еще какое-то время, до того как связь осуществилась. Потом Леонид помчался в общежитие для семейных пар, где Надежда изнывала по копченой рыбе и пастиле.

Вернувшись за письменный стол, Леонид погрузился в размышления о своих гениальных заметках. В последующие дни он четче поставил проблему и наконец увенчал проект заголовком «Автоматическое определение продуктивности искусственного интеллекта».

Дальнейшая алгоритмизация оказалась непростой. Тест-модуль N должен был ставить перед машиной задачу, с которой легко справлялся мозг Нади: «Тест-модуль направлен на способность дословно заканчивать любое предложение на русском языке одновременно с говорящим. Едва ли можно представить более эффективный способ проверки искусственного интеллекта».

– Я рад, что у тебя снова появились идеи, – сказал профессор Берггольц. – Но, если честно, постановка цели неубедительна. Я не понимаю, какую пользу в среднесрочной перспективе должна принести программа. Пройдет минимум пятнадцать лет, прежде чем мы создадим универсальный искусственный интеллект. Для этого нам понадобятся две-три первоклассные испытательные установки. Но автоматический анализ будет считаться целесообразным, только если элементов, требующих проверки, будет намного больше.

Профессор Бабдис, придерживаясь той же точки зрения, сослался на заключительную часть своей последней книги:

– Тест Тьюринга и прост, и эффективен. Его нам, без сомнения, будет достаточно в течение четырех плановых периодов. Поэтому, вместо того чтобы работать, не обращая внимания на объективные требования технологического развития, не лучше ли тебе принять участие в комсомольской кампании по поддержке химической промышленности? Ты мог бы, например, моделировать процесс производства незамерзающей жидкости с помощью дифференциальных уравнений в частных производных.

Увы, не только Бабдис и Берггольц не поддержали тему Леонида, этого не сделал ни один профессор на факультете. В Институте прикладной математики и вычислительной техники для Леонида тоже не нашлось подходящей ниши. Более того, Сергей Алексеевич напрямую спросил, так ли уж нужна ему диссертация:

– С твоими способностями к преподаванию и контакту с молодежью, может, стоило бы…

У Леонида возникло ощущение, что вокруг взвилось кошмарное облако пыли, но шрамы придавали ему боевой вид, несмотря на слезящиеся глаза. Сергей Алексеевич посмотрел поверх фигуры бронзового Дон Кихота на столе и отвел взгляд.

– Я понимаю, у тебя руки чешутся, хочется заняться практикой. А ты точно полностью выздоровел? Готов работать?

Леонид сдержанно кивнул, и Сергей Алексеевич рассказал, что недавно создали конструкторское бюро для разработки мини-ЭВМ. «Nomen est OMEM», – скаламбурил по телефону заместитель директора. Перейдя к делу, он сообщил, что Госплан рассматривает этот смелый внеплановый проект как весьма престижный.

Леонид пока не входил в число подающих надежды сотрудников, но директор института тем не менее дал бывшему подопечному рекомендацию для этой блестящей производственной практики.