Текст книги "Привыкни к свету (СИ)"

Автор книги: Маша Рольникайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава XII

Нора помнила, что приближается ее день рождения. И раньше, дома, ей казалось, что 5 января – особый день. Даже в календаре это число ей сразу бросалось в глаза. А в школьном дневнике Нора в первый же день учебы проставляла даты далеко вперед – до 5 января. И чем ближе к нему, тем нетерпеливее ждала – будет день рождения! Придут девочки, мальчики. Почти весь класс. Мама испечет торты, сделает желе, придумает веселые игры. В самый последний перед войной день рождения устроили маскарад. Что творилось! Даже бабушку уговорили стать старой графиней, обмахиваться веером, а мама за ширмой пела вместо нее французский романс из "Пиковой дамы". Теперь, в этот день рождения, конечно, ничего не будет. Но все равно она ждала его. Даже нетерпеливо. Накануне вымыла пол. Тетя Янова, узнав, зачем Нора берет у нее ведро и тряпку, принесла две вязанки дров. "Чтобы не устраивать в комнате каток" и как подарок Норе ко дню рождения, а заодно уже и в честь послезавтрашнего "праздника трех королей". Затопили печку. До чего хорошо было! Пахло свежевымытым полом, трещали поленья. Тетя Янова рассказывала, как в деревне парни, нарядившись королями, ходили по хатам колядовать. В комнате стало тепло. Нора начала "наводить красоту". Сменила на комоде и этажерке бумажные салфетки. Положила не простые белые листки, а вырезала узоры. Чтобы выглядели, как настоящие салфетки. И в комоде перевернула бумагу чистой стороной вверх. Теперь ящики уже вообще не такие пустые, как раньше. В верхнем лежат две рубашки, которые дала тетя Люба. Простыня. Во втором ящике – Алдонины письма. А на этажерке – посуда и, главное, вырезки из газет. У Норы их уже много – с сообщениями Совинформбюро и приказами Главнокомандующего. Нора еще раньше решила, что на первой полке будут стоять тарелки, на второй– чашки, на третьей – хлеб и крупа, а на самой нижней – газеты. Пока, правда, у нее есть только мисочка и чашка. Но все равно они стоят каждая на своей полке. Утром Нора по детской привычке выглянула в окно. Ей всегда казалось, что в день ее рождения будет солнечно. И снег будет сверкать особенной белизной. Но было пасмурно. Когда она пришла на работу, Марите, Людмила Афанасьевна и товарищ Астраускас уже сидели. Нора даже испугалась – неужели опоздала? – Сегодня тебя, кажется, положено поздравить, – и Марите подала ей вазочку. Настоящую маленькую вазочку для цветов. Почти такая же, только чуть больше, стояла у мамы на ночном столике. Нора так обрадовалась, что даже не знала, как это объяснить: и что дома была похожая, и что у нее еще никогда не было своей вазочки. – Я поставлю ее на стол! – Я тоже надеюсь, что не на пол, – улыбнулась Марите. Товарищ Астраускас неожиданно встал. Пожал руку и протянул что-то свернутое в трубочку. – Для практического применения. Нотная тетрадь! – изумилась Нора. Совсем новая! Страницы чистые, белые. Даже блестят. – Спасибо! Большое спасибо! – В голове мелькнуло, что она ведь не нужна теперь, но очень не хотелось думать об этом. Нора листала тетрадь, смотрела на знакомые линии… – А у меня ничего памятного нет, – оторвал ее от этих линий голос Людмилы Афанасьевны. – Но хоть отметим. – И она достала из сумки завернутый в шарф солдатский котелок, полный картошки, мисочку с квашеной капустой и целую банку винегрета. Даже вилки принесла. Норе было неловко, что в свой день рождения не она угощает, а сама будто гость. И, похрустывая очень вкусной, совсем как у Алдоны, капустой, решила, что в следующем году она на свой день рождения тоже сделает винегрет, отварит картошку и пригласит всех к себе. После работы она побежала показывать подарки отцу. Там ее тоже поздравили. Тата протянула шарфик. Алик сунул в руку карандаш. Тетя Люба подала варежки. А отец… У него в руках был билет! – На вечер фортепианной музыки. – Мне?! Билет такой же, как до войны, только из толстой, серо-голубой бумаги. Но совсем прежними буквами напечатано: "Партер. 15 ряд. 18 место". Это с левой стороны, будут видны руки пианиста. – Концерт завтра. – Отец улыбался. И тетя Люба. – Спасибо… Большое спасибо… Она пойдет на концерт! Только… сидеть там будет одна… – Почему не спрашиваешь, кто будет играть? – не вытерпел Алик. – Роза Тамаркина, – пояснила тетя Люба. – Говорят, очень талантливая. Это же совсем не важно, кто будет играть. Главное, что будет концерт. Вечер фортепианной музыки. Но вслух она только повторила: – Большое спасибо! Нора посмотрела на отца. Он ждет… Ждет, чтобы она поблагодарила за подарки как раньше, дома. Она быстро поцеловала его в щеку. И почувствовала, как он напряжен, даже мышцы лица упруги. Она повернулась к тете Любе и легонько прикоснулась к ее щеке. – Дети, идите руки мыть! – слишком громко, явно скрывая волнение, сказала тетя Люба. – Ужин, правда, не праздничный, но что поделаешь. – Зато в следующий твой день рождения, – обещал отец, – войны уже не будет, и тогда… Норе почудилось – сейчас он скажет: "Вернется мама!" Но он только сказал: – …Тогда, конечно, отметим как следует. Тетя Люба принесла глиняную миску горячей, дымящейся картошки. Мама в такой миске растирала желтки для торта. Потом давала Норе вылизать. – Селедка! – сообщил Алик. И правда, в другой руке тетя Люба держала блюдце с пятью кусочками селедки. Настоящей селедки! – Давайте пировать. За именинницу! Отец ее поджидал в явном нетерпении. – Ну, как концерт? Понравился? – Очень! Хорошо, что он торопился на дежурство и больше ничего не спросил. А тети Любы не было дома. Как бы Нора им рассказала, что солистка играла мамину любимую Вторую сонату Шопена? И вообще, как рассказать о концерте? Ночью, когда она вернулась к себе и вспоминала его, хотелось об этом сыграть. …Как подошла к филармонии. Огромная входная дверь была заперта. Нора даже испугалась – может, отменили концерт. Но большой рекламный щит с синими в потеках словами стоял прислоненный к стене. И Нора перечитывала знакомые названия произведений. Шопен – Вторая соната. Чайковский – "Времена года". Пошел снег – густой, хлопьями. Такой она представляла себе когда-то давно, когда слушала первую пьесу из "Времен года" – "Январь". Но тогда казалось, что снежинки под эту музыку танцуют в воздухе, резвятся… И на землю опускаются уже усталые. Стремятся скорее: отдохнуть, чтобы снова подняться, теперь уже в вихре…А эти, настоящие снежинки, опускались медленно, плавно… Скользили вдоль щита. Будто хотели все закрыть – и название программы, и фамилию солистки. Нора незаметно, когда близко не было прохожих, сметала своей новой варежкой снег. А в вестибюле был полумрак, горели только две боковые лампочки. Лестница казалась непривычно голой. Наверно, потому, что без своей прежней ковровой дорожки. Гардероб задернут черным в заплатах занавесом. Никто туда и не подходил – в пальто, даже в валенках поднимались сразу наверх. А там на окнах такие же черные шторы затемнения. Прежде нарядная анфилада колонн теперь выглядела как обычные, поставленные в ряд столбы. Нора все равно шла вдоль них, притрагивалась к каждому. Здоровалась. Зазвенел звонок. Тот самый! Только, казалось, теперь он звенит слишком громко. Как и раньше, широко распахнулись двери в зал. Нора вошла. Зал выглядел очень просторным. Наверно, оттого, что много мест пустовало. Лепные амуры над сценой те же. И арфы в их ангельски пухлых руках. Сцена тоже совсем прежняя. И у рояля также поднята для концерта крышка. Только электрические обогреватели по обеим сторонам стула для солистки очень непривычны… А потом… Она вздрогнула – балкон стали заполнять…немцы. Пленные. Конечно, пленные. Те самые, которых часто ведут по улице на работу. Но зал сразу перестал казаться прежним. И сцена, и рояль. Здесь были они. Наверху, над нею были их голоса, зеленая форма. Конечно, безвредная уже, без погон, без оружия… Нора съежилась, втянула голову. А они на балконе, как ни в чем не бывало, рассаживались. Разговаривали. Они же пришли на концерт! Двое мужчин, сидевших перед Норой, тоже смотрят на балкон. – Даже на концерты водят. А они с нашими ребятами что делали… – То они, а то мы. В зале зааплодировали. Это вышла на сцену солистка. Конечно, в длинном платье. Кланяясь, глянула на балкон. Норе показалось, что она вздрогнула. А может, это ей только померещилось… Пианистка заиграла. Разорвала тишину. Звала все забыть. Только слушать! Но музыка была очень тревожная. С первых же аккордов. И Нора опять подумала – может, тревога только ей одной слышится? Потому что в зале они… Нет. В звуках и правда что-то борется – взволнованное, беспокойное и хорошее, светлое. Ей даже почудилось– она узнает! Вот эта первая, тревожная тема – это ее страх. Тогдашний. Когда она пряталась и боялась, что найдут, расстреляют. А вторая, спокойная тема – ее надежда, что не убьют. Она будет жить. Долго. Станет совсем взрослой. И будет учить детей играть на рояле… И она напряженно вслушивалась – какая тема победит. Очень хотелось, чтобы та, светлая… Но когда в третьей части зазвучал знаменитый похоронный марш, она будто очнулась. Совсем не об этом соната, не о ней. И словно издалека всплыло, как мама объясняла, что в этом марше – шествие целого народа, убитого горем. Слышен перезвон колоколов. Безотрадный свист и вой ветра над могилой. Она только теперь поняла, какое шествие… Тех, кого вели на расстрел… И маму тоже… По той самой дороге… А ветер воет в том лесу, над огромными могилами, теперь совсем пустыми… Нора почувствовала, что из глаз медленно текут слезы. Катятся по щекам, капают на руки. Это похоронный марш. Плач по ее маме. По всем, кого угнали… В ту ночь, в другие… По тем, кого выстрелами в затылок валили в яму. И по трем повешенным у мельницы. И по Винцукасу. И по Стасе, и по Антанасу… А они наверху тоже слушают этот траурный марш. Неужели он для них только музыка? Очень захотелось, чтобы солистка при них не играла этот марш, чтобы скорее кончила его и заиграла Чайковского. Или что-нибудь другое. Только не это!.. Больше солистка на поклоны не выходила. Ведущая закрыла рояль, выключила обогреватели и с той же, как весь вечер, улыбкой объявила: – Концерт окончен! А Норе не хотелось уходить отсюда, возвращаться в свою комнатку – холодную и очень, очень тихую. Как укрытие. А завтра на работе снова составлять отчет по выданным карточкам. Расчерчивать курьерскую тетрадь. И опять ничего такого не слышать. Жить без этих звуков, которые только что здесь витали… Она спохватилась, что осталась одна. На сцене свет уже погасили. Две билетерши, те самые, которые у входа проверяли билеты, набрасывают на рояль черный чехол. И балкон уже пуст… Она поднялась. На улице пленные выстраивались в колонну. Нора осталась в тени здания ждать. А они строились неторопливо, даже лениво. Потом их увели. Нора тоже двинулась. В варежке сжимала ночной пропуск, который ей дали при выходе, и билет. Эту необычную бумажку, по которой впускают в филармонию, чтобы весь вечер слушать музыку. На улице было пусто. Только дома. И те лишь по одной стороне. Казалось, они с грустью смотрят на противоположную сторону, где грудами заснеженных развалин лежат их бывшие соседи, которые еще совсем недавно тоже были домами. А Нора сейчас так не хотела думать об этом! Она зажмурилась, оставила только маленькие щелочки между ресницами, чтобы различать дорогу и больше ничего не видеть. Идти и вспоминать концерт. …Когда началось второе отделение и солистка заиграла "Январь" Чайковского, Нору охватило нетерпение, хотелось скорее услышать четвертую пьесу – "Апрель", которую она тоже играла. Давно, в пятом классе. …Долго у нее ничего не получалось. Учительница сердилась: "Играешь формально, только то, что написано в нотах. Одни звуки. А эта пьеса называется "Подснежник". Понимаешь?" Нора кивала, старалась, но учительница все равно была недовольна. Однажды стала объяснять: "Представь себе подснежник. На вид он хрупкий, нежный. А ведь сам выбивается из-под снега. Еще холодно, дуют ветры, не балует его скупое апрельское солнце. А он все равно выбивается. И расцветает! Чтобы первым принести людям весну…". Нора вспомнила эти слова учительницы, когда услышала знакомую нежную мелодию на фоне трепещущих аккордов. На миг даже показалось, что и она играла похоже… Тамаркина исполнила все двенадцать пьес. "Белые ночи" и "Баркаролу", которые мама играла. И "Осеннюю песню". И "Тройку". Нора их узнавала, и ей было очень, совсем непривычно хорошо. Они казались такими своими…Нора старалась не думать, что сама уже не будет их играть. Теперь это казалось не таким страшным. Только бы они были, только бы их слышать, быть с ними вместе! Даже здесь, на этой пустой черно-белой улице они были с нею. И Нора им вторила. Чтобы не исчезли. Не оставили ее опять в этой очень долго длившейся немой глухоте…

Глава XIII

Тетя Янова вошла запыхавшись. – Мой Яцек в Варшаве! – И протянула Норе письмо. – Он этого, конечно, не пишет. Но я же сама понимаю. "Скоро, наверно, увижу кузину Барбару". А Барбара живет в Варшаве! – Тетя Янова перевела дух. Села на кушетку. – Но ты читай, читай! Нора стала читать. Как всегда – медленно, отчетливо. Тетя Янова – тоже как всегда – согласно кивала головой. Будто подтверждала, что Нора и правда читает то, что там написано. Первое время Нора удивлялась – тетя Янова совсем так же кивает и когда слушает в первый раз только что вскрытое письмо. Будто заранее знала, что там будет написано. Неужели сердце матери действительно все чувствует? А может, она потому кивает, что письма Яцека очень похожи друг на друга? "Мы бьем врага…", "Обо мне не беспокойтесь, я здоров…", "Шлю привет…" И это письмо было таким же. Только длиннее других. После приветов, "бьем врага" и "я здоров" было еще очень много строк. И Нора их читала в большом нетерпении, "Сегодня под утро мы взяли деревню, в которой было много концлагерников – гитлеровцы их пригнали сюда рыть окопы. Потом, чтобы не везти обратно в лагерь, гитлеровцы собирались расстрелять их. И люди это знали…" Тетя Янова вздохнула. "Дорогие родители, вам было бы очень страшно это видеть – до чего враги довели людей. Молодые, а выглядят стариками. Худоба такая – один скелет и кожа. Как они работали, если на ногах еле стоят?! Мы отправили всех в госпиталь. Есть и наши земляки". У Норы затрепыхалось сердце – земляки! Правда, мужчины. Но… может, там хоть Микас? Надо рассказать Иоанне! – Тетя Янова, извините, я побегу. У моей подруги брата вывезли. Может, это его ваш Яцек освободил… А они не знают… – Беги, почему ж нет… – Тетя Янова взяла письмо обратно. – Если и не его, все равно радость. Другой матери… А Нора хотела, чтобы это Микаса освободили! Его вылечат, он вернется сюда, и учительница опять будет такая же, как раньше. – Взяла бы мой тулупчик, – сказала тетя Янова, увидев, что Нора под жакет натягивает старую кофту тети Любы. – Замерзнешь. А мне он до вечера не нужен, буду дома. – Спасибо. Не замерзну. Я быстро… В тулупе, конечно, было бы теплее. Но он такой длинный, широкий. Стыдно в нем идти по улице. Уж лучше потерпеть. – Хоть бы не зря бежала по такому морозу, – вздохнула тетя Янова. – Не зря! – Нора быстро сбежала по лестнице, оставив Янову спускаться медленно, держась за перила. Хорошо, что перед домом Иоанны она долго не могла перейти улицу – ехала колонна военных грузовиков. А то влетела бы к Иоанне с теми же словами, которые повторяла, пока бежала по улице: "Мику освободили!" Но пока стояла, услышала, как рядом сказали: – Может, и вернется. Но говорят, много в лагерях повымерло. – Где ж такое выдержать… Это они не про Мику! Про кого-то другого. Они ж eго не знают. А Микас живой! Обязательно живой! И все-таки, когда проехала последняя машина, она улицу перешла медленно. Но увидев в дверях Иоанну, теперешнюю, худую, не удержалась: – Я с доброй вестью! Иоанна чуть улыбнулась и пригласила войти. Не в отцовский кабинет, как тогда, а в столовую. Тут было светло – шторы раздвинуты. И кресло-качалка пустая. Только плед, тот самый, в красно-черную клетку, которым тогда были накрыты ноги учительницы, лежал на подлокотнике. – Мама в больнице, – объяснила Иоанна. – Ей лучше? – Нора спросила совсем как бабушка. "Когда спрашиваешь о здоровье, – учила бабушка, – уже в вопросе должна слышаться надежда". – Да, немного… – А я пришла вам сказать, что взяли деревню, где было много вывезенных отсюда… Они там рыли окопы… Иоанна обрадовалась, но сразу опять погрустнела. – Микас написал бы… – Так его ж освободили совсем недавно! Мы только сегодня получили письмо. От того, который освобождал. Он пишет, что всех положили в госпиталь. Потому что они очень худые. Да и письмо идет долго! – Нора не знала, что еще сказать, чтобы Иоанна поверила. Старалась не помнить, как тетя Янова вздохнула: "Если и не его освободили, все равно радость. Другой матери…" Она хотела, чтобы радость была учительнице! – Ты расскажи это маме! – И Нора замялась. – Она все еще не понимает? – Теперь уже понимает. Ее же лечат. – Так ты расскажи! Что освободили. В деревне. Гитлеровцы их туда пригнали рыть окопы. Хочешь, я тебе и письмо принесу! – Спасибо. Конечно, расскажу. Мы стараемся в ней поддержать надежду. Пока она совсем не поправится. Потом, если даже Микас… – Иоанна осеклась. – Может, иначе перенесет это… – Он вернется! Обязательно вернется! – Нора хотела, чтобы и Иоанна поверила. Чтобы хоть улыбнулась. – Хочешь, я пойду с тобой к твоей маме и сама ей расскажу? – Спасибо. – Иоанна все-таки улыбнулась. – Сегодня у нее папа. И завтра пойдет он, мне вечером в школу. А во вторник, если сможешь… – Конечно, смогу. – А в ушах звучали ее слова "в школу". – В какую… школу? – Вечернюю, конечно. Для восьмого класса дневной я уже стара… Я ж два года не училась. – А я три. – Разве ты не учишься? – удивилась Иоанна. Нора покачала головой. – Почему? Нора молчала. Привычное "не могу" перед Иоанной застряло… – Папа тоже говорит, что надо учиться. И на работе… – Так пошли! У Норы екнуло сердце. Будто Иоанна сказала что-то очень необычное. – Отнесем заявление. Возьмем в своей школе справку, что ты кончила шесть классов. Дневника у тебя ведь нет? – Нет. Остался дома… – Ничего. В школе есть наши классные журналы. Выпишут. Значит, все это время – и когда она по ночам стучалась в чужую дверь, чтобы впустили, и когда пряталась у мельника, у Стролисов, лежала в лесу – ее отметки все равно были. Тут, в школе. Все, все красивые пятерки. И похожие на перевернутый стул четверки! – Так пойдем! – повторила Иоанна. Нора кивнула. И самой стало странно, что она не сказала "нет"… Класс был почти такой же, как в их школе. Тоже три ряда парт. Только на окнах теперешние шторы затемнения. И очень непривычно, что за партами взрослые. Двенадцать человек. Неужели это весь класс? – Товарищи, кто решил вторую задачу по алгебре? – прямо с порога спросила грузная женщина в синем платке. Неужели ей тоже могут поставить двойку? – Я и первой не решил, – признался седоватый мужчина в железнодорожной форме, еле втискиваясь за парту. – Дежурил. Дайте хоть первую списать. Нора чуть не рассмеялась – такой взрослый, а будет списывать. Боится, чтобы учитель не вызвал? Но он же сам как учитель. Почти седой. Она старалась не смотреть, как этот железнодорожник надевает очки, как принимается переписывать задачу. На парте вырезаны буквы "А. К.". Наверно, какой-нибудь мальчишка из дневной школы решил себя увековечить. Вошла еще одна женщина. (Теперь вместе с Норой уже четырнадцать человек.) Очень высокая, худая. За парту села боком – ноги не вмещались. – Думала, не приду сегодня, – пожаловалась она своей соседке. – Столько работы, ужас. Еще и ревизию провести надо. Но я не хотела пропускать алгебру. – Надо было прийти сразу на второй урок. Иоанна тоже говорила, что в этой школе можно пропускать. И сама сегодня не придет – должна быть в больнице. Нора из-за этого даже хотела начать учиться с завтрашнего дня. Но отец сказал – нельзя в первый же день не явиться. Да и сама не вытерпела бы дома. Даже не может вспомнить, что делала каждый вечер после работы. Вчера ходила проведать Марите, она болела. А раньше? Марите совсем не удивилась, когда Нора ей сказала про школу. – Правильно делаешь. – И сразу спросила: – О Петронеле больше ничего нового? – Нет. Мы посылку уже приготовили. Как только узнаем адрес… Зато Людмила Афанасьевна весь день говорила о школе. Вспоминала ту, в которой сама училась, а потом учился ее Игорь. Отец с тетей Любой тоже были довольны. Отец все время улыбался, а когда она уходила, стоял в дверях, пока не сбежала по лестнице. Только тетя Аня – Нора и к ней заглянула по дороге, чтобы сказать – не улыбнулась. – Что ж… раз ты решила… – Но не оставаться же на всю жизнь малограмотной из-за того, что Гитлер… – Я ж тебя не осуждаю. Если только можешь… – А вы? Может, вы… тоже? – Что, учиться? – Нет. Но работать… Как раньше… Тетя Аня не ответила. Спросила Нору, в какой класс она пойдет. Наконец железнодорожник переписал. Вернул тетрадь. – Спасибо, хоть одна будет. Закурить бы теперь после трудов праведных. Резко зазвенело. Сейчас будет урок! Нора поспешно достала тетрадь, карандаш и стала поглядывать на дверь. Вошел учитель. Нора и сама не заметила, как вскочила. Спохватилась, что стоит одна, остальные сидят. Разве во взрослой школе не надо вставать, когда входит учитель? Она смущенно села. А учитель, опираясь на палку (ноги у него целы, успела заметить Нора, только одна не гнется), подошел к столу. Конечно, сразу увидел ее. – Вы впервые? Она опять хотела встать, но только чуть приподнялась. – Да. – Поздновато выбрались, – сказал он. Совсем не строго. И раскрыл журнал. Наверно, чтобы посмотреть, как ее фамилия. – Маркельските! – громко сказала она. Учитель удивился. Наверно, он вовсе не за этим раскрыл журнал. Но улыбнулся. – Спасибо. Все равно уши у нее горели. – Итак… – это он уже сказал всему классу, – сегодня мы в порядке повторения совершим краткую экскурсию в прошлое. Вспомним князя Миндаугаса. Значит, будет урок истории. Учитель прислонил свою палку к столу. Сел. – Миндаугас правил с тысяча двести тридцать шестого года до тысяча двести шестьдесят третьего года. Он объединил под свое начало многие княжества, силой действуя против непослушных феодальных князей… Она в школе. Это урок истории. Учитель рассказывает о Миндаугасе. Том самом Миндаугасе из учебника истории. Но тот же казался героем – объединил, создал единое государство. А выходит – тоже силой… – …Однако объединение литовских земель не устранило междоусобиц между феодалами. Они продолжали борьбу с Миндаугасом за власть. Для этого заключили союз с Ливонским орденом, который воспользовался междоусобицей, чтобы поработить Литву. "Поработить". Значит, и тогда… – …В тысяча двести шестьдесят втором году Миндаугас заключил союз с владимиро-суздальским князем Александром Невским для похода против крестоносцев. Крестоносцев?! Ведь крестоносцы… Нора хотела попросить учителя остановиться, повторить. Ей очень надо было что-то понять. Но учитель все говорил, говорил. Губы шевелились, произносили слова. Нора такие уже слышала. Когда-то, в школе. Так ведь здесь школа. Она учится. Учится… Зазвенел звонок. Перемена? Тоже как раньше. Но она же ничего не запомнила! И книги нет. Если учитель завтра спросит… Вторым уроком была алгебра. Учительница что-то объясняла. Писала на доске иксы, игреки, зеты. Закрывала их в скобки. Умножала. Складывала. Нора старалась следить, понять. Мгновеньями даже казалось, что она начинает что-то улавливать. Но учительница уже писала новую строчку, потом еще одну. И эти знакомые буквы, цифры, скобки стали просто белыми шеренгами на черной доске. Нора торопилась хоть переписать в тетрадь. Когда на перемене железнодорожник их стирал, Нора с облегчением смотрела, как они исчезают. Будто и не было их вовсе… Опять резко зазвенело. Почему-то теперь звонки очень громкие. И в квартирах, и здесь. Даже в филармонии. Железнодорожник положил на парту учебник. "Francais". – Вы учите французский? – изумилась Нора. Он не успел ответить – вошла учительница. Совсем старенькая. И, как Ядвига Стефановна, тоже в пенсне. Но, видно, все равно близорукая – не заметила, что в классе новенькая, то есть она, Нора. Что-то сказала. Все раскрыли тетради. Стали записывать– учительница что-то произносила. Конечно, по-французски. Много слов подряд, наверно, целые фразы. Нора силилась уловить хоть что-то знакомое, похожее на немецкий. Но учительница, казалось, произносит только длиннющие вереницы непривычных звуков. Железнодорожник их понимает. И его соседка в синем платке. И высокая, чьи ноги не помещаются под партой. Все понимают, записывают. А она… Неожиданно учительница сказала по-литовски: "Глагол". Нора поспешно записала в тетрадь. Но уже опять звучала непонятная речь. Нора слушала. Но почему-то вспоминала свою комнатку. Там на этажерке лежит оставленный на вечер ломтик хлеба. А у тети Яновой тепло… Они, наверно, ужинают. Может, получили от Яцека письмо… После урока она подойдет к последней парте. Там сложены все пальто. Она возьмет свой жакет, платок… Но на перемене не решилась – никто туда не подходил. Снова зазвенел звонок. Железнодорожник достал учебник физики. Вошла другая учительница, молодая. Но ведь учитель физики старый, с бородкой. И сразу спохватилась – это было там, в их школе. А здесь другая. И все-таки было странно смотреть на эту очень молодую, с пухлыми, как у ребенка, губами и ямочкой на подбородке женщину. Она учительница физики. Учительница. Вызвала кого-то к доске. Пошла высокая, у которой ноги не помещаются под партой. Стала отвечать. Опять непонятное. И на доске рисовала совсем незнакомое… Учительница ей поставила отметку и стала смотреть в журнал – кого еще вызвать. Нора встрепенулась – только бы не ее! Только бы… Зря она после французского не ушла. К доске пошел железнодорожник. Он отвечал хуже, сбивался. Даже вспотел от волнения. Учительница ему помогала, подсказывала. Но все равно он хоть что-то знал! Хоть понимал вопросы. А она… И Нора стала нетерпеливо ждать звонка. Были бы часы, поглядывала бы, как когда-то, в той школе, сколько осталось до перемены. Нора старается не думать о школе. Чтобы было как каждый вечер. Она ест оставленный на ужин хлеб. Чувствует во рту знакомый вкус. Сидит у себя в комнате, на кушетке. Может пойти к тете Яновой. Она привычно убеждает себя, доказывает, что ничего не изменилось. Все как каждый вечер. Надо только не думать о школе. Не помнить, что была там. Но она помнит. Как сидела за партой и ничего не понимала. Ни алгебры, ни физики, ни французского… Нора встает. Подходит к окну. На улице от снега и луны светло. Она привычно пересчитывает окна соседних домов. Семнадцать. И четыре крыши. А это не проходит. Парты, алгебра, физика. Может, спуститься к тете Яновой? Там будут говорить о фронте, о письмах Яцека. Но если дядя Ян спросит, как было в школе? Ведь похвасталась, что идет. Всем расхвасталась. И очень хотела встретить на улице того парня, который нес ее из леса. Она бы ему тоже рассказала, что пойдет учиться! Хорошо, что не встретила… А как размечталась! …Она, уже совсем взрослая, сидит у рояля рядом с ученицей, маленькой, в кудряшках, как соседская Рута. Нора ей объясняет, показывает. И Рута очень старательно вторит. Старается сыграть так, как Нора ей показала. Та-та, та-та-та-та. …Потом концерт. Зал полон. Сквозь дырочку в занавесе она видит отца, тетю Любу. Рядом седую голову Ядвиги Стефановны. И очень волнуется: Рута играет первой. Уже дали третий звонок. В зале гаснет свет. Нора ободряюще, как когда-то ей учительница Статкувене, улыбается Руте и выходит в полутемный зал. Замечает с края свободное место, садится. Сейчас раздвинется занавес. За ним – рояль. И сердце вдруг вздрагивает – она, кажется, забыла Руте что-то сказать. Очень важное, главное. А Рута – вот она – уже вышла. Сделала книксен. Усаживается. Почему так долго, разве ей неудобно? Неужели стул слишком низкий? Они же перед концертом еще раз пробовали его. Начала… Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Норе хочется, как на уроке, сказать это вслух. Чтобы Рута не волновалась, играла спокойно. Хотя дети перед публикой волнуются меньше, чем взрослые. Это, кажется, говорила мама. Давно, очень давно. Когда Нора была такой, как Рута. Рута споткнулась! У Норы внутри что-то провалилось. Умница, не растерялась. Пошла дальше. Ничего. Ничего. Взрослые иногда тоже "мажут". Главное, что не остановилась. Что играет дальше. Хорошо. Молодец. А ведь раньше этот пассаж не получался. И эти тремоло не звучали. Сколько с ними намучились! Зато теперь хорошо, все хорошо… Сейчас будет кода… Аплодируют?! Да, да, конечно. Она ведь хорошо сыграла. Правда, хорошо? Нора хочет оглянуться назад. Как отец, доволен? Но только чуть повернув голову, застывает. Рядом парень, который нес ее из леса. Он узнал ее…Наклонился к самому уху. – Как нога? Нора смутилась. Помнит… – Поздравляю… – И он осторожно притрагивается к ее руке. – Хорошо ваша девочка играла. Откуда он знал, что будет играть ее ученица? Но спросить Нора не решается. Только почему-то бросает взгляд на его волосы. Тогда, на дороге, ветер их очень теребил. Теперь они лежат гладко причесанные. А сам он ей улыбается как тогда, в лесу. Вдруг Нора открывает глаза. Не будет концерта, учениц! Ничего этого не будет! "Нас из жизни выбросило". "Тетя Аня, но мы же вернулись!" "Конечно…" Вернулась! Вернулась! И больше не надо бояться, что убьют, не надо прятаться. Она может ходить куда хочет. А ведь уже так привыкла к этому, что даже забывает радоваться. Нет-нет, она радуется! Но она хочет и музыки. Хочет учить детей. И чтобы в школе был концерт… И чтобы в зале сидел отец… Но этого не будет. Она смотрит на потолок. Там отсвет окна. Ее окна. И комната эта ее. И хлебные карточки у нее есть, "В тысяча двести шестьдесят втором году Миндаугас заключил союз с владимиро-суздальским князем Александром Невским для похода против крестоносцев". Она запомнила! Но алгебра… "Не зная предыдущего, нельзя понять дальнейшее". Кто это говорил? Кажется, в той школе, до войны. Там она и физику понимала. "Нас из жизни выбросило…" Норе казалось, что она совсем не спала. Утром, когда собиралась на работу, ей уже не так тяжело было, что она не пойдет больше в школу. Людмиле Афанасьевне и Марите она ничего не скажет. Отцу тоже. А тетя Аня, наверно, даже не удивится, когда Нора после работы опять зайдет к ней в кассу. Как всегда, поможет сосчитать выручку. Тетя Аня заполнит рапортичку. На улицу тоже выйдут вместе. Дома у тети Ани растопят печь. На столе всегдашняя коробочка с сахарином. Будут пить чай, разговаривать… Нора мысленно повторяла это. Будто репетировала. Чтобы вечером было совсем так же. Как всегда. Но когда пришла на работу… Сперва не поняла, что за гора высится на столе товарища Астраускаса. Книги! Три стопки книг. Задачник по геометрии для седьмого класса. Хрестоматия. Учебник алгебры. Литовская грамматика. Так это же… Нора стала быстро перебирать. Еще один задачник по геометрии, тоже для седьмого класса. Зачем два одинаковых? Учебник французского. Ботаника. Атлас! Настоящий атлас, совсем такой, как был у нее. Только этот с кляксой. Скрипнула дверь. – Марите, сколько книг! – Да, унести будет нелегко, – буднично ответила Марите. И Нора вдруг вспомнила… – Но… они мне… Марите не обратила внимания. – Перестарались. Те, что по две, отдай кому-нибудь. – Я… не смогу… Не пойду больше в школу, – наконец произнесла она. – Не понимаю там ничего… – А ты хотела после трех лет перерыва, да еще начав со второго семестра, сразу понять? – Нет. Но… – А раз нет, значит, понимала, что придется догонять? Не очень. То есть не подумала…Если начать по всем учебникам с первой страницы… – Они учат французский, – еще пробовала она возразить. – Сдашь в другой школе немецкий и принесешь им справку. У Марите всегда все пpocтo. – Удивляюсь тебе. Сколько всего преодолела, а теперь чуть какая трудность – и уже готова отступить. – Тогда было другое… – Конечно. Тогда нельзя было отступить – грозило слишком страшное. А теперь можно. Трудно учиться – не буду. Мало зарабатываю – могу поголодать. – Я не голодаю… Я у папы… Марите не слушала. – Словом, бери книжки и говори спасибо. – Спасибо. – И, глянув на Марите, повторила: – Большое спасибо! Марите улыбалась. И Нора еле удержалась, чтобы не подбежать к ней и не чмокнуть в щеку. Как раньше, дома, когда благодарила за подарок.