Текст книги "Привыкни к свету (СИ)"

Автор книги: Маша Рольникайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава III

Дедок с Алдоной и Тадасом уехали на рассвете. Ночью Нора представляла себе, как она их просит не возвращаться домой. Объясняет, что это опасно – все ведь знают, что они ее прятали. Поэтому они должны ехать с нею в город. Дедок будет жить в ее комнате, Алдона с Тадасом – в папином кабинете. А сама она может на кухне. Когда начало светать, дедок вышел запрягать лошадь. Нора поспешила за ним. – Не езжайте домой. Поедем вместе, в город. – Ничего, будешь приезжать в гости. – Я не поэтому… – И Нора стала объяснять. Не так складно, как ночью, в воображении, но все-таки сказала про бандитов. А дедок даже не дослушал. – Думаешь, одних убили, так уж всех. Нора не отставала. Топталась вокруг него по сырой от росы траве. – Что ты ходишь за мной, как телка за… – Дедок не договорил. – Вы будете жить в моей комнате. Алдона с Тадасом… – А эта, – перебил он, показывая на лошадь, – в ванной? – Поедемте в город, – не унималась Нора. – Сходи разбуди Алдону, – сказал дедок. Но, видно, самому стало неловко за свою строгость. И он добавил: – Не думай ты об этом. Выловят их. – Но пока… – Говорю же – не думай больше о смерти. – Как это? Дедок пожал плечами. – Время научит. Нора не поняла. А дедок был недоволен. Он всегда недоволен, когда надо много говорить. – Жить будешь, а не прятаться. Война в прошлое уйдет, и смерть с нею. Вот и старайся не думать. Больше он ничего не сказал. Хлопотал вокруг телеги. Ворчал, что Алдона с Тадасом не идут. И будто невзначай поглядывал на Нору. Ей казалось – он хочет что-то сказать… Когда она прощалась с Алдоной и обе плакали, дедок отвернулся. А когда с ним… Если бы Нора не стеснялась, она обхватила бы его худую шею и поцеловала бы эту небритую щеку. Пусть бы разревелась, зато сказала бы ему много, много… Но она только стояла и слушала, как дедок объясняет, чтобы не уходила отсюда. Придет русский офицер. Он хочет, чтобы Нора ему рассказала о Стролисах. И вот она ждет. В дом не заходит – там чужие. То есть они, наверно, родственники Стролисов, только она их не знает. Из дому выходит толстуха – та самая, в короткой блузе, которая вчера всем рассказывала свой сон. Под мышкой, еле обхватив – швы на спине сейчас лопнут, – несет две подушки. А в правой тащит ведро, в него напихана кухонная утварь. Торчит бок мисочки. Ручка сковородки покачивается на ходу, будто кивая Норе. Это же Стасино! В этой мисочке Стасе приносила ей в погреб горячий суп. Или картошку, посыпанную укропом… Норе кажется, она только теперь что-то видит. А все утро не замечала. То есть не понимала. Ни то, зачем мужчины осматривают хлев, ни ради чего спускаются в погреб. О чем спорят… Но дедок же не осматривал! И Алдона не ловила кур, как вот эта голосистая женщина. И рыжий усач, который нес гроб Винцукаса, ничего не взял. Уехал рано, вслед за дедком. А эти… Нора хочет что-то понять. Очень важное. Главное. Она силится объяснить себе. Дедок и тот, рыжий, ничего не взяли. А эти берут. Растаскивают. Нора сама испугалась этого слова. Даже совестно стало. Может, она зря… Но берут же. Не свое, а берут! Раньше она знала: плохие люди – те, которые ее прогоняют. Не просят, чтобы она ушла, потому что боятся, а прогоняют. Потому что они злые, почти такие, как гитлеровцы. Но эти люди, здесь, ведь не злые. И вчера плакали… Так почему берут чужое? Жила же эта толстуха без Стасиной сковороды. А если все эти вещи останутся здесь? Одни, без людей. Покроются пылью… И все равно больно смотреть, как из дому уносят то, что недавно было Стасино… Наконец офицер пришел за ней и повел в соседний двор. Там красноармейцы мыли машины. Плеснут ведро воды, и она быстро, широкими струями стекает в песок. Только внизу, по краю, остается бисерная бахрома прозрачных капелек. Но и они, немного повисев, прыгают вниз. А солдат уже тащит другое ведро, снова льет, и в мокрый песок опять стекают струи воды. Офицер позвал ее в дом. Хозяев не было. Может, здесь жили Буткусы, которых убили "по ошибке"?.. Может, даже в этой самой комнате… Нора быстро пересела на другой конец стола, лишь бы не спиной к двери. Она, конечно, понимала, что теперь бандиты не ворвутся. Но все-таки… Офицер положил перед собой три листка чистой бумаги, достал ручку с вечным пером. Совсем такую, как папина. "Паркер". – Как твоя фамилия? – Маркельските. – А по национальности? Она молчала. – По национальности ты кто? Она понимала, что ему, советскому офицеру, можно сказать правду. Но все равно не решалась. – Меня прятали, чтобы немцы не убили. – Еврейка, что ли? Она нерешительно кивнула. И все-таки было не по себе от того, что он это записывает. – А теперь расскажи об этих – он заглянул в свой листок – о Стролисах. Только постарайся подробно, ничего не пропуская. Она начала рассказывать. Как той ночью, устав даже бояться, поскреблась к ним. Еще не успела попросить, а дверь раскрылась, и ее впустили. Повели на чердак, дали тулуп. Еще горячего супа туда принесли. И хлеба. Да, первые три дня и ночи она лежала на чердаке. Потом Стасе сказала, что в погребе теплее. Нет, вместе с нею там никого не было. И сенник в углу лежал только один. Кто там был до нее, она не знает. И кто после нее – тоже не знает. Просто однажды Антанас сказал, что погреб им срочно нужен. А ее он отвезет в другое место. И отвез к дедку. Тому самому, который тут вчера был. Офицер удивился. – Он мне не говорил, что ты у него тоже была. Конечно, не говорил… И Нора стала рассказывать о деде. Как он устроил ей на сеновале укрытие. Как приносил еду. Как Алдона на вилах протягивала чистую рубашку. Офицер и это записал. Потом подал Норе руку. – Спасибо тебе, Нора-Элеонора. Нора встала. – Торопишься? – Нет… – Тогда подожди немного. – И он поспешно вышел. Машины во дворе стоят уже чистые. Но оттого, что сухие и не блестят, кажутся опять запыленными. Теперь солдаты сами, голые до пояса, моются. – Поешь. – Офицер ставит на стол котелок. – Спасибо. – Вот ложка. А я пока… тут недалеко… – Он выходит. Наверно, чтобы она не стеснялась при нем есть. Перловая каша. Совсем такая, какую приносил Илико. И тоже очень вкусная. Если было бы во что переложить, Нора оставила бы половину на завтра. Ведь теперь уже до самого дома ничего не будет есть. Но переложить не во что, и она съест все. Зато после такой каши можно несколько дней потерпеть совсем без еды. Она увидела в окно, что офицер возвращается, и не успела вылизать котелок. – Поела? – Да, спасибо. Можно, я пойду? – Иди, иди. Домой ведь направляешься, верно? Она кивает. И спешит добавить: – Только сперва еще на кладбище. – Подожди, – просит он тихо. – Понимаешь, время теперь сложное, война. У тебя могут попросить документы. – Но у меня же нет! – Да-да… Жаль, что ты не попросила у воинской части, которая тебя освободила, справку. – Он молчит. О чем-то думает. Неожиданно спрашивает:-Ты здорова? – Да. Только раньше болела, дома… – И Нора вспомнила, как мама ей делала компрессы и поила лимонной водой. А Нора морщилась, что больно глотать. – Расстегнись, – вдруг слышит она голос офицера. – Понимаешь, я врач, как и твой отец. А то, что я тут записал, – это для газеты. Чтобы о таких людях, как Стролисы и тот дедушка, знали все. – Не надо! – встрепенулась Нора. – Не надо. Ведь еще бандиты… Он вздохнул. – О дедушке, пожалуй, писать рано. Но Стролисам уже ничто не грозит… Пусть о них знают. – Спасибо. – А сейчас я тебя послушаю и выдам справку, что ты здорова. Больше, к сожалению, ничем помочь не могу. Офицер достает докторскую трубочку и начинает выслушивать легкие. Потом выстукивает. Как папа, когда она простужалась. И совсем как маленькой говорит: – Покажи язык. Скажи "а-а-а-а"… Оттягивает нижнее веко. – Ладно, застегивайся. А сам садится писать. Торопливо, будто волнуясь. Наконец подает ей сложенный пополам листок. – Может, все-таки лучше, чем ничего. – Спасибо. Нора берет свое пальто. – Минуточку… – Офицер догоняет ее. – Возьми, пригодится… – и сует ей в ладонь какую-то сложенную бумажку. – Большое спасибо… – И Нора поспешно выходит. Уже за деревней, почти у самого кладбища, она разжимает ладонь. Там деньги, три червонца. А что он написал в той бумаге? "В/ч номер… августа 1944 г. Справка. Дана гражданке… которая во время оккупации жила нелегально (со слов)… что мною подверглась медицинскому осмотру… По пути следования к прежнему месту жительства… карантину не подлежит. Врач…" Нора входит на кладбище. Здесь пусто. Одни кресты у могил. Вчера она и не видела, что их так много… А ведь под каждым бугорком – человек. Это всё были люди. И ни один не хотел умереть! А все равно пришлось… Даже Винцукасу! И Нора вдруг почувствовала, как ему было страшно, когда ворвались бандиты. И Антанасу, и Стасе… На них наставили автоматы… Нора ускоряет шаг. Скорее туда, к ним. Но тут не они, а лишь большой бугор свеженасыпанной земли. И увядающие цветы. Только три бумажные лилии гордо держат свои навощенные головки на проволочных стеблях…

Глава IV

Вначале в теплушке было много свободного места. Но на каждой станции влезали новые люди. Сперва сидящие теснились молча. Потом стали ворчать. Даже те, кто недавно сами были без места и просили других подвинуться. – Не могли прицепить еще один вагон, – забрюзжала пучеглазая женщина, вынужденная взять свой узел на колени. – Распорядились бы, – ехидно ответила другая. – Говорят, теперь таких, как вы, слушаются. – Это моя нога! – послышалось у двери. – Так и держите ее при себе! – ответил недовольный бас. Но рюкзак все-таки отодвинул. Норе было странно, что люди сердятся только из-за того, что не очень удобно сидеть. Ведь можно потерпеть. Больше никто не залезает – совсем некуда. И так уж все сидят прижатые друг к другу. У Нориных ног дремлет сухонький старик, сидя на своем деревянном ящике. Ей смешно, что такой маленький самодельный чемодан заперт на огромный, почти амбарный замок. Стало темнеть. Стихли разговоры. Будто в сумерках каждому хочется отделиться, думать о своем. А может, просто, как этому старику, подремать… Норе в темноте тоже привычнее. Она закрыла глаза и слушает перестук колес. Синкопами. То на две четверти, то, словно споткнувшись, перескакивают на три. Нора подхватывает новый ритм и снова вторит. Вдруг ее кто-то толкает. Она испуганно открывает глаза. Неужели уснула? Поезд стоит. Все поднимаются с мест, пробираются к двери. Куда они? Там же ночь. Ни платформы, ни вокзальных окон. – Поезд дальше не пойдет? – спрашивает она кого-то рядом. – Зачем дальше? Приехали. Нора спрыгивает. Город! Конечно он, только затемненный. А где вокзал? Здесь же был вокзал! Развалины… Но шпиль костела вдали тот же. Она его узнает! Это город! Она приехала! – Куда ты? Нельзя. Солдаты не пускают. Других тоже. – Мне недалеко. Я бегом! – Кончится война, отменят комендантский час, тогда хоть бегом, хоть пешком, – острит солдат. – Даже всю ночь ходите. Зачем ночью ходить, если можно быть дома… Второй солдат – строгий. – Прошу всех следовать за мной в помещение временного вокзала! – Можно, я вам помогу? – Нора берет у идущей рядом старушки тяжелую корзину. Старушка поспешно цепляется за ее платье. Солдаты приводят их в пустой барак. Голые дощатые стены. Грязный пол. И ни одной скамьи. Только черное сукно затемнения на окнах и две лампочки под потолком. – Располагайтесь! – весело предлагает первый солдат. – Спокойной ночи. Все стоят. Будто ждут еще чего-то… Наконец старичок смущенно присаживается на свой деревянный чемодан с амбарным замком. Другие тоже начинают устраиваться. Кто на своих вещах, кто на полу. Даже растягиваются, подложив что-нибудь под голову. Норе подкладывать нечего. Она надевает пальто и сворачивается калачиком. Закрывает глаза. Чтобы не чувствовать, где она, представить себе дом… О доме Нора думала всю дорогу. И о маме. Может, она уже там? И папа, и бабушка… Они укладываются спать. Мама гасит ночничок. Сколько раз она представляла себе это. Они укладываются спать. Мама гасит ночничок… А сегодня это видение не приходит… Спальня пустая. И на кухне никого нет. И в кабинете… Нора еще крепче зажмуривается. Она должна, обязательно должна их увидеть. Маму, папу! Они в столовой, ужинают. Мама разливает чай. Подает папе варенье. Это было. Тогда. А теперь?.. Нора быстро садится. С открытыми глазами лучше. Она видит, что уже здесь. Вернулась! Наконец их выпускают в яркое солнечное утро. Нора спешит. Обгоняет тех, с кем ехала в теплушке, лежала ночью в бараке. Она торопится домой! Сколько развалин… А раньше это были красивые дома – с витринами магазинов, балконами… Но, может, так только здесь, потому что рядом вокзал и метили в него? А там, дальше, не будет?.. Нора сворачивает за угол. То же самое… Между уцелевшими домами стоят безоконные– словно каменные слепцы с пустыми глазницами. Неужели и на их улице такое?! Нора бежит. Сейчас она увидит! Сейчас! Останавливается. Может, это… не их улица? Она… По левой стороне дома остались. Аптека. И та же чаша со змеей на вывеске. Парикмахерская. Даже та самая картинка в окне – красивый напомаженный мужчина улыбается прохожим… Когда-то Нора думала, что ночью это, наверно, выглядит очень странно – на улице никого нет, а он все равно улыбается. В темноту. И теперь он так же радостно смотрит на эти груды развалин напротив. Даже не узнать, где стоял их дом. Одни горы битого кирпича и гнутого железа. Вдоль всей улицы, до самого поворота. Но она найдет! Хотя бы место. Раньше эта парикмахерская была наискосок от окна ее комнаты. Нора поворачивается лицом к парикмахерской, отходит немного вправо. Еще. Кажется, здесь. Конечно! Эти две трещины на тротуаре были как раз перед подъездом. Нора их прозвала реками. Потому что большая, петляющая похожа на Немунас, а вторая, "впадающая" в нее, – на Нерис. Они не изменились… Нора быстро поворачивается – а вдруг и подъезд тут? Нет… Она всматривается в эти обломки рассыпавшихся стен. Может, найдет хоть что-нибудь знакомое… Увидела! Этот кусок – из ее комнаты. Те же синие цветочки. Только на стенах их было очень много. Однажды, когда болела, Нора пыталась сосчитать. Но все сбивалась – начинало рябить в глазах, будто цветочки прыгают туда-сюда. Теперь их всего восемь… И больше ничего знакомого. Обломки, железо. Наверно, под ними… Нора силится представить, что там. Но не может. Она забыла! Совсем забыла, как выглядели их комнаты… Она закрывает глаза. Чтобы вспомнить. Ведь все время– и в деревне, и по дороге, даже ночью, в этом вокзальном бараке помнила. Почти видела. А теперь… И с закрытыми глазами видит только эти развалины. Разжимает веки. Опять они… Дома нет… "А школа?" Ей почудилось, что кто-то спросил это вслух. Но никого нет. Люди только на той, уцелевшей стороне. На этой, неживой – она одна. И все равно Нора повернула к школе. Привычной своей дорогой. Но не мимо булочной, откуда бабушка по утрам приносила хрустящие "кайзерки". И не мимо мехового магазина с выставленными в витрине манекенами в дорогих шубах, а мимо одинаково серых развалин. Солнце отыскивает в них осколки стекла и заставляет сверкать. Наверно, чтобы здесь не было так мертво… А люди? Где люди, которые здесь жили? Неужели под этими развалинами? Стролисы под земляным холмом, здешние люди – под каменными буграми. А дедок говорил – не надо думать о смерти. Каштаны! Это уже школьный переулок. А там, в конце – школа! Но… никто туда не идет. Не обгоняет, размахивая портфелем. Она одна… Окна школы закрыты. И дверь заперта. Может, кто-нибудь есть во дворе? Нора быстро огибает угол. Тоже пусто. Только у стены много сломанных парт. На спортплощадке одиноко свисают с ободков баскетбольные сетки. Никого нет. Нора медленно поворачивает назад. Очень странно так идти – никуда и ни за чем… Даже теперь, когда она уже лежит, Норе кажется, что все еще ходит. Бредет с пальто в руках по городу. С одной улицы на другую. Целый долгий день. Сперва не думала, куда идет. Просто переставляла ноги. Одни улицы выглядели почти как раньше, другие казались совсем непохожими, будто чужими. Внезапно Нора остановилась. Она пришла к Юдите! И дом остался таким же, как был! Знакомый, прежний. Но что-то и здесь изменилось. Окна целы. И двери есть. Подворотня та же… Нет вывески! Белой с черными буквами вывески Юдитиного отца: "ЗУБНОЙ ВРАЧ…ПРИНИМАЕТ с… до…" Остался только светлый, будто вылинявший квадратик. И четыре дырочки от шурупов. Уже затянутые паутинкой. Нора вошла во двор. Там, в углу, их подъезд. Но приблизиться не решалась. Вывески ведь нет… Она спохватилась, что стоит возле небольшой коричневой двери с табличкой: "ДВОРНИК". Дядя Ян! Быстро нажала на звонок. Дядя Ян ее не узнал. – Я подруга Юдиты, Нора Маркельските. – Господи! – Тетя Янова отпускает дверь, чтобы перекреститься, и та медленно уплывает к стене, раскрываясь. Нора входит. – Юдита дома? – Нора сама еле слышит свой голос. Они переглядываются. И ей хочется повернуться, выбежать, только не слышать ответа! – Нет Юдиты. Забрали. Забрали… – Да ты садись! – всполошилась тетя Янова, будто главное теперь – чтобы Нора села. Она послушно опустилась в плетеное кресло. Это кресло раньше стояло в приемной Юдитиного отца… – Не думай, что мы сами… – Дядя Ян, видно, понял, что она узнала. – Пан доктор отдал. Еще когда дома был. – Нам чужого, боже упаси, не надо! – спешит подтвердить и жена. – Наш Яцек на фронте. Согрешим, не дай бог, с ним что случится. И не только поэтому. Мы вообще чужого… Норе неловко, что они перед нею оправдываются. – А нашего дома совсем нет… – Да, много хороших домов погубили, – сетует дядя Ян. – Еще могли бы стоять и стоять… – Что дома, – вздыхает тетя Янова, – людей сколько… ни за что ни про что… – И она сочувственно смотрит на Нору. – А твои где? – Папа на фронте. А маму с бабушкой немцы забрали. Тетя Янова опять вздыхает: – Хорошие были женщины. И другие тоже… Люди как люди. Только немец разве смотрел?.. Бывало, увижу, как гонят, да с малыми ребятишками… И так мне их жалко, так жалко… – Тыльной стороной ладони она проводит по глазам. – Хорошо, что хоть ты осталась, – говорит дядя Ян. – Хорошо… – соглашается Нора. Стало совсем тихо. И Нора поднялась. Опять знакомо скрипнуло кресло. – До свиданья. – С богом. Она вздрогнула от звука захлопнувшейся за спиной двери. Но сразу вспомнила, что теперь это нестрашно… Только теперь она почувствовала, как проголодалась. И вспомнила про деньги – от тех трех червонцев, которые дал офицер, остался один. А там, за углом, рынок. Нора заспешила туда. Рынок она узнала сразу. Такой же, как раньше. Только много пустых прилавков. Зато на тех, где торгуют… Пирамиды бело-красных редисок. Маленькие штабеля зеленого лука. Островки яичек, по десять. Только хлеб почему-то несмело, будто тайком, выглядывает из-под тряпичных прикрытий. Зато сало, настоящее толстое сало, лежит распеленутым. Норе очень хотелось купить яичек. И Стасе и Алдона собирали их для продажи. Но на яички ей не хватит денег. И хлеба никто на червонец не давал. Неожиданно она заметила, что женщина с мальчиком на руках покупает три яичка. Раскручивает – не сырые ли? Значит, можно купить и одно? Нора подала свой червонец, и худая рука протянула ей яйцо. А деньги спрятала за пазуху. Она отошла к забору и принялась нетерпеливо чистить яйцо. Хотела есть медленно, долго. Но оно такое маленькое… И снова побрела домой. Ничего не изменилось. Те же руины вдоль улицы. Только теперь более знакомые. Нора повернула обратно. Шла медленно, опустив голову, и только видела, как чередуются носки ботинок – то появляется левый, стертый почти добела, то правый, с черной заплатой. Стертый – с заплатой – опять стертый… Будто они сами, отдельно от нее, меняются местами – то один опережает, то другой выступает вперед. Зарябило в глазах. Нора стала смотреть чуть дальше – на ноги прохожих. У всех обувь, даже босоножки, на деревянных подошвах. Вдруг она вздрогнула: мама! Побежала. Но сразу поняла: не мама. Просто платье у той женщины такое же. Все равно шла за ней. Смотрела, как шевелятся на ходу знакомые бело-синие полоски. Женщина вошла в подъезд, и Нора снова осталась одна. Но не уходила – может, женщина сейчас выйдет, и на улице снова будет мамино платье. Мама сшила его, когда они собирались в Бирштонас на дачу. Нора ходила с нею на примерки. Она всегда ходила с мамой к портнихе. Там много лоскутков – красивых, разноцветных. Норе хотелось их собрать, сшить, чтобы получился большой ковер – пестрый и "непонятный". Женщина не выходила. Наверно, осталась дома. Платье повесила в шкаф, и висит оно там в темноте, среди других, чужих. Да если бы и вышла? Ведь только платье у нее такое, как у мамы… Нора опять пошла. По улице вверх. Там, на горке – театр. Есть ли хоть он? Она ускорила шаг. Цел! И балкон над входом тот же. И колонны. Только рекламные витрины пусты, стекла выбиты. Но это ничего. Ничего… А там, за театром, должен быть костел. Небольшой и очень красивый, из светлого кирпича. Нора опять заспешила. Стоит. Только белокирпичные стены забрызганы грязью. Подошла поближе. Не забрызганы они. И не грязь это. Выбоины. Множество мелких выбоинок. От пуль, от осколков. Сюда они тоже летели. Со злым свистом – в эти светлые кирпичики. Быстро выклюнув такую оспину, отскакивали. Но летели новые, другие, кругом грохотало. Нору охватил старый ужас – маленькая свинцовая пуля летит ей в затылок! Она резко обернулась. Никто в нее не целится. Даже не стоит сзади. Здесь улица. Идут обычные люди. Нет ни одного в гитлеровской форме. И все равно она заспешила прочь. Только начав задыхаться, замедлила шаг. Проходил и страх. Чтобы совсем избавиться от него, Нора стала смотреть на дома. Хотелось с ними здороваться, сказать им, что вернулась! В памяти что-то мелькнуло. Какое-то воспоминание. Но она не успела ухватиться, оно исчезло, почти не возникнув. Нора силилась вернуть это мгновение. Напряженно всматривалась в улицу, в каждый дом. Что они должны напомнить? …Она однажды уже проходила так мимо них… Тоже медленно. Только не одна. С классом? Нет, их было много. Шла вся школа! Несли саженцы лип. Это было в праздник посадки деревьев. И посадили их там, на той аллее – Нора от волнения забыла ее название, – которая вьется по склону горы вниз. Повернула туда. Как они выросли! Стоят вдоль всей аллеи, будто шеренга заколдованных стражников в огромных зеленых папахах. Охраняют подступы к горе. Но это, конечно, не стражники. Деревья. Те самые деревья, которые посадила ее школа. Какие они тогда, саженцы, были тонкие! Юдита все боялась покалечить корни. Она держала, а Нора окапывала. Потом поставили палку для опоры. Теперь этих подпорок, конечно, нет. И не нужны они – стволы толстые, крепкие. Дерево осталось, стоит. А Юдиты нет. Какое из этих посадили они? Кажется, где-то недалеко от края. Нора обошла каждое, осмотрела. Все они одинаковые. Жаль, что тогда не догадалась сделать знак. Только, помнится, веревка, которой привязывали подпорку, была очень лохматой. Нора глянула на землю – может, валяется? А ведь это дерево тоже видит ее. И тоже не узнает… Пусть растет! Вдруг Нора вспомнила – это же сказала Юдита. Когда они окопали и полили дерево. Потом они ушли. Не домой еще. Всем классом полезли на гору – смотреть, строится ли дом пионеров. Что творилось! Мальчишки заявили, что они смельчаки из рассказа Билюнаса "Огонь счастья" и лезут на заколдованную гору за волшебным огнем, который должен принести людям счастье. Кругом выли "злые духи", смельчаки падали, "превращаясь в камни". Но, совсем не как в сказке, сразу вскакивали и лезли дальше, разом изображая и злых духов и смельчаков. Даже учитель не мог их утихомирить. А когда поднялись на гору, сами перестали дурачиться. Уже вырыт котлован! Большой, квадратный. Значит, и дворец будет такой большой. Гадали, сколько построят этажей, какие там будут комнаты. И Норе захотелось опять увидеть этот котлован. Она стала подниматься. Как тогда, прямо по склону. Но теперь одна. И было очень тихо. На горе – ничего. А вместо котлована – обычная яма. Неглубокая, заросшая. Можжевельник тут выглядит уже старожилом. Даже щавель растет. Только мелкий, не такой, как на лесных полянах. Все равно Нора спрыгнула вниз и стала его рвать. Жевала быстро, по целой горсти сразу. Не успев проглотить, уже пихала в рот еще – только бы он не был пустым. Только бы есть! Заныли скулы. От кислоты начало сводить язык. Даже слюна стала нестерпимо кислой. И все равно Нора не могла оторваться. Она понимала, что надо уходить, – этим щавелем не насытиться. Но руки сами продолжали отщипывать листья и подносить их ко рту. Неожиданно она резко выпрямилась, выбралась из ямы и стала быстро, не оглядываясь, спускаться. Опять пошла. Прямо, к реке. Моста нет. Только огромные искореженные железины торчат из воды. А она бурлит, недовольная тем, что ей мешают течь. Кажется, даже силится их сдвинуть, снести. Но они стоят. Будто терпеливо ждут, что люди их выпрямят и снова превратят в прежний красавец мост. И опять поедут по нему машины, заспешат пешеходы. А вода внизу потечет спокойно, послушно… Нора побрела по набережной. К дому, где жила учительница музыки, Статкувене. От этого дома осталась только одна стена. И свисающие с балки четыре ступеньки. В никуда… А учительница? Нора смотрела на окна соседних домов. Будто надеялась, что учительница где-то тут, рядом. Сейчас выглянет, позовет. Но никто не звал. Она поплелась дальше. К переулку, по которому всегда возвращалась от учительницы домой. Он был такой узкий, что хозяйки переговаривались друг с другом, не выходя из дому. Норе бывало очень смешно слушать, как одна жалуется, что рыба пригорела, а четыре-пять голосов из разных окон дают советы, что с ней делать. Теперь здесь было безжизненно тихо, одни руины. Даже мостовую завалило. Только узкая извилистая тропинка виднелась между камнями. Но ноги больше не шли… Она опустилась на обломок стены. Кирпичная глыба напротив казалась похожей на медведя. Железо рядом с ней было изогнуто, будто приподнявшаяся змея. Настоящая бы давно уползла. А эта торчала не двигаясь. Нора заставила себя подняться. Побрела на вокзал. Еще издали она заметила, что там много людей. Уезжают?! Почему? Она подбежала, вмешалась в толпу. Хотела услышать, о чем говорят, почему уезжают. Но говорили совсем о другом. Она спросит! Нора стала протискиваться к краснощекой деревенской тетке, восседавшей на своих узлах, словно вышитая "баба" на чайнике. Но та подозрительно покосилась и, проворно схватив стоявшую у ног корзину, быстро водворила ее к себе на колени. Нора прошла мимо. Не станет у нее спрашивать. И у других не будет. Сама поймет. Эти люди ждут поезда. Они уезжают. Каждый куда ему нужно. Ведь раньше, до войны, тоже уезжали. Или, может, они тут не живут? Конечно. Потому и уезжают. Нечего пугаться. Она уже собиралась уходить, но остановилась, пораженная: а сама она где живет? Ведь дома нет… Ей же негде жить. И мамы нет, и бабушки. И папы… Она совсем одна! Нет, нет! Только не надо представлять себе этого! Она пока одна. Пока. А потом… Она уже давно научилась этому. Как только становится особенно страшно, надо сразу подумать, что так только сейчас, пока. Чтобы казалось – это теперешнее плохое пройдет, надо только потерпеть. Потом будет иначе, лучше. А главное – нельзя признаваться, что и правда очень плохо. Что невыносимо плохо. Потому что когда плачешь… Нет, она не будет думать об этом. Просто ей сегодня негде ночевать. Но теперь это совсем не страшно – никто ее не схватит, не погонит. Но оставаться на улице ведь нельзя – комендантский час. А сараев и хлевов в городе нет. Зато есть чердаки! В каждом доме. В их доме тоже был. Там белье сушили. В углу стояли ее саночки и старые кресла из папиного кабинета. Если их сдвинуть – можно на них лежать. Нора спохватилась, что снова идет к дому. А его ведь нет. И чердака тоже… Она повернула назад. Шла и убеждала себя, что надо найти чердак. Но сразу решиться не могла… Нора уже знает: если она чего-нибудь не может сделать, то должна себе строго сказать, что надо. Обязательно надо. Никто другой за нее этого не сделает. Сперва кажется, что она все равно не сможет. Но потом привыкает к этому "надо", уже почти перестает себя уговаривать, и тогда… Нора завернула в подъезд. Стала подниматься по лестнице– неслышно, осторожно. Прошла один этаж. Второй. Уже была на самом верху, остались последние, предчердачные ступеньки. Но неожиданно за спиной открылась дверь. – Вам кого? – спросил женский голос. – Выше никто не живет. – Простите… – Нора побежала вниз. Мимо удивленной женщины, мимо закрытых дверей других квартир. Только когда снова вышла на улицу, там, наверху, хлопнула дверь. Опять побрела. Но в подъезды не входила. Одни стояли плотно сомкнувшись, а вычурная резьба на дверях словно подчеркивала их неприступность. Другие, хотя и обыкновенные, и даже настежь открытые, зиянием черной пустоты тоже будто прогоняли – проходи, ты чужая! И только обшарпанным подворотням, казалось, было все равно – войдет в них кто-нибудь, не войдет… И Нора вошла. Отыскала лестницу черного хода. Тихо поднялась. Но чердак был заперт. Она спустилась вниз. Зашла в соседний двор. И там на чердачной двери висел замок. Большой, черный. Завернула еще в один двор. Потом еще… Поднималась, дергала дверь и спускалась. Поднималась, спускалась… Много лестниц исходила – темных, крутых, винтовых, с поломанными перилами и с отколотыми ступеньками. Но чердаки везде были заперты… Уже совсем усталая, она мимо какой-то подворотни прошла не сворачивая. Вторую тоже миновала. И третью… Просто брела по улице. Больше не высматривала, что уцелело. Не радовалась узнаванию. Ей даже казалось, что она здесь чужая, приезжая. По улицам ходить может, но зайти некуда. А ночью? Чтобы ее впустили, она опять должна постучаться в чужую дверь… Но облав же больше нет. Просить только ночлега? Его она должна найти сама. Ведь искала. Везде заперто. Все равно Нора не могла себе представить, как она опять стучится и просит, чтобы впустили… Но тогда ведь просила. То было тогда. А теперь… Теперь она не может постучаться к незнакомым людям. А знакомых нет. "Дядя Ян!" – вспомнила она Юдитиного дворника. Зашагала быстрее. Не смотрела на подъезды, не думала о чердаках. Даже не волновалась, что на улице мало прохожих и, наверно, скоро комендантский час. Дядя Ян очень удивился. Но пригласил войти. Тетя Янова опять предложила сесть. Только они явно ждали, чтобы Нора объяснила, зачем пришла. Она объяснила. То есть спросила, можно ли ей остаться у них на ночь. Хоть в кухне, на полу. Они молчали. Нора уже хотела встать и уйти. Но дядя Ян неожиданно сказал: – Зачем на кухню… – Он посмотрел на жену. – Может, впустить к студенту? – А чего ж нет? – с готовностью согласилась она. – Пусть живет. – Пойди, отведи. Тетя Янова повела ее через двор. – Я только на одну ночь, – повторила Нора. – По мне хоть на десять. Комнатка хорошая, солнечная. А что небольшая – так убирать меньше. Студент был очень доволен. – И объяснила: – Это мы его по привычке все студентом называли. А он уже учителем был. – Когда он вернется, я уйду, – пообещала Нора. – Не вернется, – вздохнула тетя Янова. – Оттуда не возвращаются. – Его тоже?.. – Гестапо. Говорят, партизанам помогал. Тетя Янова дышала тяжело – они поднимались по лестнице. – А обыск какой был! И вывезли все до ниточки. Бумаги, книги. Даже на кальсоны, прости господи, польстились. – Она устало перевела дух. – Но дверь все равно опечатали. И правда, между двумя сургучными нашлепками протянута веревочка. Тетя Янова ее сорвала и толкнула дверь. Даже не заперта… Вошли в маленькую мансардную комнатку со скошенным потолком и крохотным, будто в домике гномов, оконцем. Тетя Янова распахнула его, и в застойную затхлость стали вплывать волны теплого уличного воздуха. – Вот и живи. – Спасибо! Большое вам спасибо! – Чего уж… Тетя Янова вышла. Стих на лестнице стук ее деревянных подошв. А Нора все еще стояла у порога. Плюш кушетки исполосован ножом. Разворочена набивка, торчат пружины. Ящики комода выдвинуты. А этажерка стоит совсем пустая, будто нагишом. Только стол накрыт старой коричневой скатертью. С бахромой. Видно, забыли. Но она выглядит странно одинокой в этой голой пустоте. Нора закрыла дверь. Осторожно ступая, подошла к комоду. Стала бесшумно задвигать его пустые ящики. Только в последнем, нижнем лежал рукав мужской рубашки с накрахмаленным, но потертым манжетом. И очки. Металлическая оправа с одним стеклом. Второй ободок пустой… В углы ящика набились табачные крошки. Нора задвинула и его. Поднимаясь, чуть не стукнулась головой о скат потолка – он тут был почти над самым комодом. Зато увидела три гвоздя. На один повесила свое пальто. Теперь комнатка стала казаться более своей. Над кушеткой в обои воткнута иголка с белой ниткой. Можно будет зашить кушетку. Но потом, завтра. Теперь – лечь. Только лечь! Еще больше заныли усталые ноги. Будто в них заработало множество крохотных бормашинок. И все они сверлят, буравят. Она закрыла глаза. Лежит… И может так лежать долго. Всю ночь. Нора понимает, что она здесь, на кушетке. А кажется, будто все еще ходит. Бредет с пальто в руках по городу. С одной улицы на другую…