Текст книги "Совесть короля"

Автор книги: Мартин Стивен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава 17

Фортуна весела

И в этом настроении даст нам что угодно…

Уильям Шекспир. «Юлий Цезарь»

11 ноября 1612 года

Дом на Стрэнде

Не дожидаясь, пока король изменит решение, Грэшем поспешил покинуть Тауэр. Ворота уже были заперты на ночь, однако королевского ордера оказалось достаточно, чтобы засовы были сняты. Три огромные двери со скрипом отворились. Цокая копытами по грязным камням, откуда-то появились лошади, и Грэшем в сопровождении двух слуг, приставленных к нему королем, выехал за ворота. Когда на него упала тень Львиной башни, сэр Генри на мгновение весь напрягся, ожидая, что сейчас его окликнут и раздастся бряцание оружия. Но нет, ничего подобного не последовало.

Он был действительно свободен.

Опасаясь за Джейн и детей, сэр Генри уже давно отправил домой Маниона – было гораздо спокойнее на душе от мысли, что при них постоянно находится верный страж. Грэшем не стал посылать впереди себя посыльного. Когда он, проехав мимо громады собора Святого Павла, свернул к Стрэнду, сделалось совсем темно. Подъехав к дому, сэр Генри остановил бедную задыхающуюся клячу, которую ему выдали в Тауэре, кинул поводья ошеломленному привратнику и бросился в дом.

Джейн сидела у себя в комнате, куда Грэшем обычно не решался входить. Вот и сейчас он не переступил порога, а лишь широко открыл дверь. Джейн испуганно обернулась. Было видно, что она плакала. Леди Грэшем давала волю слезам по ночам, когда дети и слуги не могли ни видеть, ни слышать ее рыданий. Все – за исключением Маниона, чья накрытая походным матрацем койка стояла за дверью.

От сэра Генри не скрылось выражение ужаса в ее глазах, и он мысленно отругал себя, что явился без предупреждения.

– Нет, – произнес он в ответ на немой вопрос жены, разгоняя ее тревоги. – Я не сбежал из Тауэра, не поднял восстание и не спасся бегством из-под топора палача. Скажи, что бы ты предпочла в первую очередь? Два золотых кубка, оба – подарок от короля, или его указ, в котором говорится, что благородный сэр Генри Грэшем свободен от каких-либо подозрений в измене?

Он держал кубки в одной руке, королевский указ – в другой.

Джейн какое-то мгновение смотрела на мужа, после чего бросилась ему на шею. Сэр Генри выронил из рук и кубки, и королевский указ, а сам оказался загнан в угол и буквально пришпилен к стене.

– Ты действительно свободен? – спросила Джейн, делая шаг назад, чтобы лучше рассмотреть блудного супруга. От волнения у нее перехватило дыхание, к лицу прилила кровь.

– Свободен, как небесная: пташка, иными словами, свободен до тех пор, пока какой-нибудь монарх не сочтет нужным упрятать меня за решетку, или же меня попытается убить маньяк-сифилитик, или…

– Прекрати! – велела она мужу и, взяв в ладони его лицо, заглянула в глаза, как будто в них была спрятана некая чудесная неизведанная страна. – Хотя бы раз в жизни не говори чушь.

Но тут рядом с Грэшемом вырос верный Манион, и хозяйка дома была вынуждена ретироваться от двери к стене. Следует воздать Маниону должное: совершив чудеса ловкости, он поймал на лету и кубки, и королевский указ, и прежде чем аккуратно положить их на пол в крошечной прихожей, по достоинству оценил и то и другое. Взяв в руки королевский указ, верный слуга принялся изучать его, рассчитывая на то, что супружеская чета, словно пара голубков, проворкует всю ночь и он им не понадобится. Более того, Манион уже собирался выйти вон, когда глаза его выхватили в указе одну любопытную фразу.

Манион читать умел, причем очень даже неплохо. Правда, он привык делать вид, будто грамоте не обучен, да и вообще, зачем она ему – пустое занятие для щеголей и бездельников. На этот раз, прочтя на бумаге строчки указа, он расплылся в ухмылке, а в глазах его заплясали чертики.

– Простите, что прерываю вас, ваша милость, – обратился он к Грэшему нарочито громко. – Но я подумал, что лучше спросить у вашей милости, нуждаетесь ли вы в моем дальнейшем скоромном присутствии, или мне лучше оставить лорда и леди Грэшем…

– Что ты несешь? – спросил его Грэшем, не поняв, к чему он клонит. Джейн как жена обычно обращалась к нему «милорд», так было заведено в семьях. Но никаких членов палаты лордов в этой комнате вроде бы не было.

– Вы что, разве не читали, что написал король? – спросил Манион и расплылся в ухмылке еще шире. – Прочтите все, с начала и до конца. Согласно королевскому указу, вы не только вновь свободный человек, вскоре вы будете называться Генри Грэшем, первый барон Грэнвилл. Поздравляю вас, милорд.

Грэшем растерялся, не зная, что сказать.

– Еще два часа назад я был пленником в Тауэре… Не понимаю, что все это значит…

– А по-моему, это значит, – ответила Джейн, и лицо ее озарилось светлой улыбкой, – что король наконец-то счел тебя достойным своего доверия.

Глава 18

Весь мир – театр,

Все люди в нем – актеры.

Уильям Шекспир. «Как вам это понравится»

13 ноября 1612 года

Дворец Уайтхолл, Лондон

Если мир безумен, то средоточие его безумств – это дворец Уайтхолл. Столько свечей, ламп и фонарей ослепительно сверкали здесь этим ноябрьским вечером, что со стороны казалось, будто дворец объят пламенем – огромный погребальный костер королевских финансов. Каждый день и каждый вечер тут за счет его величества кормили такое количество людей, что одна газетенка однажды назвала Уайтхолл приютом для титулованных дармоедов. Здесь даже слуги имели собственных слуг. Кстати говоря, если вам требовался конюх или лакей, то на поиски нужного человека уходило никак не меньше десяти минут.

Грэшема и Маниона провели по дворцу. Два молодых лакея, сопровождавших их, пока они шли бесконечными коридорами, смотрели, широко открыв от удивления глаза, на творящуюся вокруг вакханалию. Интересно, что эти ребята станут рассказывать по возвращении из дворца? Даже в это время суток, то есть около шести часов вечера, им попалась парочка пьяных, посапывающих в углу. Из одной комнаты, хихикая, выбежала женщина, на вид из благородных. Одна грудь наружу, другая – на подходах к свободе в вырезе дорогого платья. Она налетела на Маниона и от неожиданности отшатнулась назад, изумленно выгнув брови, после чего вновь захихикала и бросилась прочь.

«Интересно, очень даже интересно», – подумал про себя Манион. Король отвел им личную столовую покойного Роберта Сесила, которой тот пользовался последние годы, – длинный стол и резные дубовые стулья прекрасной работы. Сесилу нравилось запугивать сидевших в них гостей. Правда, сегодня, когда дверь распахнулась, взору предстал отнюдь не бывший хозяин столовой, а Бэкон в обществе епископа Эндрюса.

Завидев Грэшема и Маниона, оба поднялись с мест и протянули для рукопожатий руки.

– Примите мои поздравления по поводу освобождения, милорд, – произнес сэр Фрэнсис Бэкон с открытой улыбкой.

– Примите и мои наилучшие пожелания в адрес вашей чести, – добавил епископ Ланселот Эндрюс. Он так же был искренне рад видеть не просто сэра Генри Грэшема, а первого барона Грэнвилла.

Бэкон и Эндрюс уселись по обе стороны стола. Бэкон, который, похоже, чувствовал себя во дворце более привычно, указал Грэшему на его место – во главе стола. То самое, где когда-то, со злорадной улыбкой поглядывая на своих гостей, восседал Сесил. Бэкон, несомненно, являл собой первый ученый ум во всем королевстве. Эндрюс же был единственным епископом, к которому Грэшем питал уважение.

– С вашего позволения, я, пожалуй, откажусь от этой чести, сэр Фрэнсис, – произнес сэр Генри. – Не думаю, что я достоин места во главе стола. Сегодня вечером я бы предпочел быть третьим, пусть даже третьим среди равных.

С этими словами он опустился на стул рядом с Эндрюсом. Кроме всего прочего, эта позиция позволяла ему видеть лицо Бэкона. Тот куда более явно выдавал свои истинные чувства и мысли, нежели епископ. Сэр Фрэнсис улыбнулся и позвал слугу. Своего личного, отметил про себя Грэшем, – ворчливого старика, которого он видел и раньше. В отличие от Бэкона Эндрюс слуги при себе не имел.

Те из слуг, кто доставил угощения, были, по всей видимости, новичками и с нескрываемым любопытством глазели по сторонам, пока несли подносы с дымящимися яствами. Судя по всему, они ожидали, что их оставят прислуживать за столом, и были крайне удивлены – а точнее сказать, оскорбились, – когда им было велено выйти вон.

– Давайте есть и одновременно вести беседу, – предложил Бэкон, как всегда – сама учтивость. – Нам предстоит многое обговорить. Скажите, согласится ли ваш человек обслуживать нас?

Грэшем вопросительно посмотрел на Маниона. Тот кивнул.

– Я бы хотел знать правду, – произнес сэр Генри. – В меня стреляли из арбалета, я подвергся нападению со стороны целой банды головорезов, едва не расстался с жизнью на крыше храма и провел несколько месяцев пленником в Тауэре. Вам может показаться, что в этом нет ничего удивительного. – Он потянулся к середине стола и положил себе на тарелку рыбы. – Тем не менее, хотелось бы знать, почему со мной такое происходит, отчего меня пытаются избить, убить, заточить в темницу. Что это за такие «театральные бумаги», хотелось бы мне знать, из-за которых вся эта катавасия?

– Их три вида, если быть точным, – ответил Бэкон, с явным удовольствием потягивая вино.

Его личный слуга суетился вокруг, предлагая блюдо за блюдом. Все до одного были холодными, отметил про себя Грэшем. Предложив угощение хозяину, старый слуга с почтением принял блюдо назад и повернулся к Эндрюсу. Проделав ту же церемонию с епископом, он с презрением посмотрел на Грэшема и, ничего не предлагая, поставил блюдо на стол, правда, в пределах досягаемости.

«Бога молю, чтобы Бэкон не вздумал влить в меня бутылку вина, прежде чем мы начнем наш разговор», – подумал Грэшем. Судя по всему, его молитва была услышана.

– Первые из этих «театральных бумаг» представляют собой полный текст пьесы. Весьма скверной пьесы, честно говоря. А коль мы здесь для того, чтобы говорить правду и только, то просто омерзительной. Принято считать, будто сие гнусное творение вышло наряду с другими из-под пера некоего Уильяма Шекспира. Известно оно под названием «Все верно, или Генрих Восьмой». Однако истинный ее творец – король Яков Первый. Между прочим, Шекспир почти не приложил руки к этому, с позволения сказать, произведению. Текст был настолько убог, что, когда ему принесли экземпляр, он сделал с него копию и отправил Флетчеру с просьбой хоть как-то его приукрасить. Флетчеру это не удалось.

«Понятно, – подумал Грэшем. – Король пробовал руку в сочинении пьесы для простых исполнителей. Это уже нечто новенькое. Да что там – удивительная новость!»

– Кроме того, помимо нашей злосчастной пьесы, есть еще две, чье авторство, как и в первом случае, приписывается Шекспиру. «Сон в летнюю ночь», если не ошибаюсь, более старая из двух, и «Буря». И в той, и в другой речь идет о колдовстве, и обе они – плод трудов присутствующего здесь Ланселота Эндрюса, епископа епархии Или.

Бэкон кивнул в сторону епископа, но тот лишь махнул рукой – мол, продолжайте.

– И, наконец, эти так называемые театральные бумаги включают рукописи таких пьес, как «Бесплодные усилия любви» и «Виндзорские насмешницы». Они написаны моей рукой при небольшой помощи со стороны друзей.

Бэкон откинулся на спинку стула, положил в рот кусок мяса, после чего вновь обернулся к Грэшему.

– Как вы понимаете, милорд, для человека, имеющего самое непосредственное отношение к созданию нового прекрасного перевода Библии для его величества короля Якова, нежелательно, если вдруг кто-то узнает, что в свободное от государственных дел время он занимается написанием каких-то там пьесок для публичных представлений.

«Милорд». Грэшем внутренне содрогнулся, услышав это новое, все еще непривычное обращение к своей персоне.

– Кроме того, вряд ли стране пойдет на пользу, если люди узнают, что уважаемый представитель нашего славного духовенства написал пьесу, в которой повествуется о человеке, чья власть над другими людьми зиждется на волшебстве. Равно как не пойдет ей на пользу и то, если откроется, что ведущий юрист королевства пишет легкомысленные пьески на потребу простонародья.

Бэкон и Эндрюс в упор смотрели на Грэшема.

– Что касается короля, – продолжал Бэкон, – один Бог ведает, какой хохот поднимется, узнай кто-либо, что его величество тайком сочиняет для театра. Особенно если учесть, что произведение на редкость слабое.

Это не что иное, как воздаяние, подумал Грэшем. Божественное воздаяние за то, что он взвалил на Шекспира так много дел, которые тот должен был решить за столь короткое время. Выхватив из бурлившего вокруг него водоворота одну мысль, он спросил:

– Мне понятно, сэр Фрэнсис, почему вы решили испробовать свои силы в написании пьесы. Это новое для вас средство, причем обладающее мощнейшей силой – воспламенять человеческие сердца, будить мысли, воображение. Но зачем понадобилось писать пьесы королю? Что касается вас, милорд епископ, разве не хватает с вас проповедей? Неужели у вас и впрямь возникла необходимость заработать лишний пенс сочинением текстов для раскрашенных лицедеев?

– Для каждого из трех авторов существует свой ответ. Я не возьму на себя смелость отвечать за второго. Что касается третьего, то он здесь и способен все объяснить сам. Так что я буду говорить только от имени первого.

Бэкон сидел, ковыряясь в тарелке. В камине, прогорев, рассыпалось полено; на миг окрасив лицо философа в адские багровые тона, в дымовую трубу устремился целый вихрь искр.

– Все началось с Сесила. Он первым понял, что театр способен влиять на толпу, способен овладевать умами и сердцами людей. Однако вместо того чтобы уничтожить это зло в зародыше, он лишь держал его перед своими зоркими очами, не давая выйти из-под контроля. В ту пору лорд Солсбери был еще молод, являя собой всего лишь тень своего отца. Ему стало известно то – и одному Богу известно откуда, – что знали лишь считанные единицы: так называемый Шекспир не более чем ширма для Кристофера Марло. Созданная, между прочим, самим Марло. Неотесанный селянин и посредственный щелкопер. Надо воздать ему должное: он умел слагать гладкие строчки, однако настолько слабые, что даже не слишком искушенный ценитель мог распознать бездарность. «Ричард Второй» – это Марло. «Юлий Цезарь» – тоже Марло, равно как и все другие пьесы, в которых монарх погибает на сцене. Кристофер обожал убивать на сцене королей.

– А вы, сэр Фрэнсис? Ваш ум был не в состоянии противиться искушению, тем более что посмотреть представление пришли бы три тысячи душ?

– Ха! Какая власть открывалась тогда! Это случилось вскоре после так называемой первой «смерти» Марло. Если не ошибаюсь, «Ричард Третий» – первая пьеса, написанная им с того света. Закрытое представление, после которого мы угощали актеров. Я разговорился с одним из них. Его звали Уильям Шекспир. Вино текло рекой. Подозреваю, мы оба выпили лишнего. Кажется, я спросил, как он смотрит на то, если человек моего положения испробует руку в сочинительстве. А может, это он предложил сделать так, что за соответствующее вознаграждение – весьма приличное, кстати говоря, – я смогу увидеть свое детище на сцене. Скажу честно, не помню, как все было. В любом случае это не столь важно. Так возникла наша группа – я, Рутленд, Оксфорд, Дерби. А уж как мы повеселились!

На лице Бэкона возникло озорное, мальчишеское выражение.

– Насколько понимаю, это были незабываемые деньки, – заметил Грэшем, вспомнив безумные девяностые, когда было возможно буквально все.

– О, еще как! Каждый из нас считал себя достойным чести стать главным министром королевы, И все мы как один были заговорщиками, поклявшимися хранить молчание, если вдруг политические амбиции любого из нас будут поставлены под угрозу театральными экзерсисами. И все же смею полагать, в глубине души мы все как один жаждали того момента, когда сможем наконец-то честно признаться в своем авторстве, когда появится возможность купаться в лучах славы, не опасаясь, подобно зеленым юнцам, что на нас ляжет черное пятно.

– Это Сесил вам все испортил? – высказал предположение Грэшем.

– Как вы угадали? – удивился Бэкон. – Солсбери узнал о существовании нашей группы, как мы сами выяснили всю правду о Марло. И тут же без особой огласки, но с завидным упорством принялся нас шантажировать.

– Это как же? – спросил заинтригованный Грэшем. – Он ведь не нуждался в деньгах. И хотя те, кого вы упомянули, были наделены и богатством, и властью, однако в то время вряд ли принадлежали к самым влиятельным персонам.

– Нет, конечно, но мы были на виду. А Сесил любил держать под контролем любого, кто был хотя бы как-то известен или же мог приобрести вес в обществе.

Верно, согласился про себя Грэшем. Он по собственному опыту знал, что такое – ежечасно ощущать на себе железную хватку Сесила.

– Но дело не только в этом, позволю заметить, – подал голос Эндрюс. – Я был в числе самых первых рекрутов, правда, приложил руку только к одной пьесе, пока благоразумие не подсказало мне оставить эти игры. Скажу честно, я поддался искушению вторично, но уже в более зрелом возрасте. В последние три-четыре года прошлого века лорд Солсбери взялся возводить фундамент своей истинной власти. Наследника у Елизаветы, как вы сами знаете, не было. Если бы новым монархом стал шотландский король, или выдвиженец из рядов нашей знати, или же кто-то, приглашенный из Испании или Франции, – все это таило в себе угрозу смуты и едва ли не гражданской войны. И Сесил принялся давить на членов нашего кружка, заставляя нас сочинять пьесы, в которых бы превозносилась абсолютная власть короля.

– Что, в свою очередь, привело к новым проблемам, – заметил Бэкон. – «Генрих Четвертый» задумывался как панегирик торжеству монархии над неуправляемой вольницей. Увы, немытое большинство предпочло королю пьяницу Фальстафа! Сесил рвал и метал от гнева!

Грэшем на минуту задумался.

– Мне понятно, почему вы, милорд епископ, человек умный и проницательный, наделенный недюжинным писательским даром и потребностью обращаться со словом к аудитории – как вы делаете это на ваших проповедях, – мне, говорю я, понятно, что именно соблазнило вас заняться подобного рода экспериментами. Но что, скажите на милость, подтолкнуло к этому короля Англии?

За епископа ответил Бэкон:

– Понимаете ли, король мнит себя писателем и философом, и ему неприятна сама мысль о том, что он наделен более чем скромными дарованиями. Да еще Роберт Карр предложил Якову испробовать силы на писательском поприще – еще до того, как им обоим стало известно об услугах, кои с удовольствием оказывает другим Шекспир. Стоило Эндрюсу узнать об этом, как он тотчас впал в панику – в той мере, в какой милорду епископу известно значение этого слова. Он уговорил короля не печатать пьесу под собственным именем, зато рассказал про услужливого Шекспира.

– И, поступив так, я тем самым признался, что тоже вовлечен в это дело.

– И как же Яков отреагировал на ваше предложение?

– Сначала оно его позабавило, но потом король не на шутку разгневался. Он очень горд своей Библией, полагая, что тем самым возвел себе в глазах последующих поколений духовный памятник, выше которого стоит разве что его мастерство как охотника. Яков почему-то решил, что если вдруг станет известно о моем участии в написании пьесы, это обесценит его любимое детище. Ведь король постарался принизить в глазах людей мою роль в создании перевода Библии. Я стал и до сих пор остаюсь всего лишь окончательным редактором текста. Перевод же – плод трудов нашего славного короля. И я склонен полагать: в истории так все оно и останется.

– Как результат вы не получили кафедру в Кентербери? – уточнил Грэшем.

– Как видите, не получил, – ответил Эндрюс. – Справедливое возмездие за юношеское тщеславие. Король прямо сказал, что случись мне получить кентерберийскую кафедру, само существование этой пьесы будет постоянно висеть надо мной дамокловым мечом. Или же я услышал эти слова из уст Овербери и Карра?.. Точно не помню.

– А как же Марло?

– Он пришел к его величеству – кстати, Кок посодействовал в этом – и заявил, что ему известно местонахождение рукописей, принадлежащих моему перу и перу короля. Некая сумма денег и беспрепятственный выезд в Европу станут гарантией их возвращения. Яков пригрозил бросить его в пыточную. Марло расхохотался ему в лицо. А заодно спросил: известно ли королю о том, какие мучения он и без того вынужден ежечасно терпеть? Рассмеялся и сказал, что ждет не дождется собственного смертного часа. Судя по всему, он пригрозил, что в случае его внезапной смерти о рукописях тотчас станет известно, – сказал Эндрюс.

Грэшем неожиданно подумал: а ведь если Яков до сих пор и прислушивается к мнению кого-то из этой парочки, то этот кто-то наверняка Эндрюс, а не Бэкон.

– И король согласился?

– Да, – ответил епископ, – однако по иным причинам. Как вам известно, Яков страдает непреодолимым страхом перед смертью и всем, что с ней связано. Когда умирал принц Генри, он даже убежал из Лондона. Скорее всего его не будет на похоронах собственного сына. В некотором роде Марло превратился в глазах Якова в олицетворение смерти.

– И что теперь? – спросил Грэшем.

– Марло исчез. Бог ведает, где он теперь, – сказал Бэкон. – Не исключаю, что он безумен, однако Марло поступает как человек, отдающий отчет в своих действиях. Шекспира не видели с того момента, как Уэйд схватил вас с супругой на его квартире. Письма Якова к Карру до сих пор не найдены…

Тут Бэкон и Эндрюс одновременно вопросительно посмотрели на Грэшема. Сэр Генри ответил спокойным взглядом; на губах его играла знаменитая полуулыбка.

– И вот ситуация. В любую минуту может стать известно, что пьесы, чье авторство приписывается постороннему человеку, на самом деле являются творениями определенной группы весьма влиятельных людей. Некоторые из тех, кто создал так называемые шекспировские пьесы, хотели бы, чтобы сей факт остался в секрете, ибо, если о нем узнают, их репутация и положение в обществе могут серьезно пострадать. Есть и другие – кто хотел бы, чтобы их гений наконец-то получил заслуженное признание. В общем, как вы сами видите, полная неразбериха… Кроме этого, – добавил сэр Генри, – уже поползли слухи, будто принца Генри отравили – что, между прочим, я должен подтвердить или опровергнуть перед королем. Повисла гнетущая тишина.

– Так его отравили? – спросил Грэшем, глядя в глаза Бэкону.

– Не знаю, – ответил тот спустя пару секунд. – Хотя лично я сильно в этом сомневаюсь. Единственное возможное объяснение – Овербери страшился, что Генри подорвет позиции Карра, а значит, и его самого. Хотя на самом деле не было ничего даже близко похожего. Яков не прислушивался к Генри, считая старшего сына ханжой и лицемером. Генри, в свою очередь, считал отца распутником.

– Так кто же писал шекспировские пьесы? – спросил Грэшем.

Бэкон с Эндрюсом переглянулись.

– Вы действительно хотели бы это знать? – произнес Бэкон. – Боюсь, что подобного рода знание может вам навредить как физически, так и морально.

Грэшем внутренне сжался.

– Скажите мне, – проговорил он. – Мне нужна правда.

– Что ж, – ответил Бэкон, – коль вы настаиваете… Разумеется, здесь присутствующие, то есть я и епископ. Король. Графы Оксфорд, Рутленд и Дерби – в той или иной мере. Напоминаю, что порой над одной и той же идеей работали двое, а то и трое из нас. Марло. Вдовствующая графиня Пембрукская, которая, между прочим, пыжится больше всех, утверждая, что именно ей принадлежит авторство двух пьес – «Как вам это понравится» и «Двенадцатая ночь».

Бэкон усмехнулся.

– Ее сын, нынешний граф Пембрук, водит дружбу с актерами. Нет, вношу поправку. Он помешан на них. Правда ему известна, и он ненавидит собственную мать. Пембрук только тем сумел заткнуть ей рот, что пригрозил лишить ее всех денег. Шекспиру он говорит, что делает это исключительно ради него, но это неправда. Просто ему неприятна сама мысль о том, что его мать способна снискать себе имя, – с жаром произнес Эндрюс. Семейные склоки Пембруков были его излюбленной темой, и епископ был готов говорить о них до бесконечности, лишь бы собеседник попался терпеливый.

– И кое-кто еще, – добавил Бэкон.

Грэшем не мог промолчать:

– Сэр Уолтер Рейли.

– Верно, – подтвердил Бэкон.

Его герой и спаситель. Человек, в честь которого он назвал своего первенца. Человек, которого он навещал и поддерживал все годы, пока тот находился в тюрьме, в том же самом Тауэре, сырые стены которого сам Грэшем только что покинул. Человек, который счел нужным скрыть этот факт от своего младшего друга, зная, что тем самым ставит сэра Генри под удар с того самого момента, когда тот принялся распутывать клубок тайн, окутывающих эти злосчастные пьесы.

* * *

Всю обратную дорогу домой Манион хранил мрачное молчание. Наконец он не выдержал и, сплюнув, обратился к Грэшему:

– Король неспроста подарил вам свободу, кубки и дворянский титул. Теперь он будет ждать от вас результатов. И чем раньше, тем лучше для вас.

– Понимаю, – ответил Грэшем. – Я займусь этим делом, будто семью разными делами.

– Что ж, – ответил Манион. – Кажется, почти все понятно. Во-первых, нужно решить, что делать с письмами. Здесь я согласен с ее милостью. – Он произнес новый титул Джейн без всякой иронии. – Притворитесь, будто вы их нашли. Избавьтесь от них и сообщите об этом королю. Или же, что еще лучше, верните их ему. Во-вторых, выясните, отчего скончался принц. То ли его обычным путем прибрал к себе Господь, то ли к смерти Генри приложил руку Овербери. В-третьих, в очередной раз отправьте Марло на тот свет, только теперь уже окончательно.

– В-четвертых, в-пятых, в-шестых… Также сущие мелочи. Найти Шекспира, обезвредить Овербери, обнаружить пропавшие рукописи.

– Согласен, – кивнул Манион. – А что в-седьмых?

– Встретиться с Рейли и спросить его, почему он никогда не рассказывал мне о «шекспировском заговоре».

– Готов помочь вам в первых шести делах, – произнес Манион. – В седьмом же я, увы, бессилен.

«Верно. И ты, и кто-либо другой», – подумал Грэшем, чувствуя, как в нем закипает гнев.

– А почему вы решили не трогать Кока? – искренне удивился Манион. – Что-то я не припомню, чтобы вы раньше кому-то прощали обиды. Ведь это он упрятал вас за решетку.

– Вон ты о чем! – воскликнул Грэшем с хитрой улыбкой. – На сэра Эдварда у меня особые виды.