Текст книги "Красная площадь"

Автор книги: Мартин Круз Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Спасибо, – Аркадий взял сигарету. – Почему ты меня преследовал?

– Я за тобой следил, – прокашлявшись, ответил Стас. – Ты мне сказал, где остановился. Я не поверил, что они пришлют аж из Москвы своего лучшего следователя и сунут в такую дыру. Я видел, как ушел этот проныра Федоров, и последовал за тобой на вокзал. Я недолго продержался бы в толпе, но ты остановился у телефона. Когда я вернулся с машиной, ты был еще там.

– Но зачем тебе все это?

– Любопытно.

– Любопытно? – Аркадий заметил, как вышедшая из лифта женщина застыла в изумлении с сумками в руках при виде двух мужчин, сидящих на полу рядом с машиной. – Что любопытно?

Стас, опершись на локоть, принял более удобную позу.

– Много чего. Считается, что ты следователь, а мне кажешься человеком, у которого неприятности. Знаешь, когда это дерьмо Родионов, твой босс, был в Мюнхене, консульство носилось с ним как с писаной торбой. Он даже побывал на радиостанции и дал нам интервью. Потом приезжаешь ты, и консульство старается тебя упрятать.

– О чем говорил Родионов? – невольно спросил Аркадий.

– О демократизации партии… модернизации милиции… неприкосновенной независимости следователя. Обычная мура в избитых выражениях. А ты не хотел бы дать интервью?

– Нет.

– Можно бы рассказать, например, как идут дела в Генеральной прокуратуре.

Снова подошел лифт, и женщина с сумками быстро нырнула в него, всем своим видом показывая, что намерена обратиться к представителям власти.

– Нет, – повторил Аркадий и подал Стасу руку, помогая подняться. – Извини за недоразумение.

Стас стоял на ногах, словно ему было нипочем, что его так отмутузили.

– Еще рано. Драться можно и во второй половине дня. А сейчас поедем со мной на станцию.

– На станцию «Свобода»?

– Разве не интересно посмотреть крупнейший в мире центр антисоветской агитации?

– Этот центр – Москва. И я только что оттуда.

Стас улыбнулся.

– Просто посмотреть. Я не собираюсь брать никакого интервью.

– Тогда зачем мне туда ехать?

– Мне показалось, что ты хотел видеть Ирину.

18

Попав в «Мерседес» Стаса, Аркадий не мог себе представить, что немецкий автомобиль может так выглядеть. Пассажирское сиденье было покрыто вытертым ковриком. На заднем сиденье валялась куча газет. При каждом повороте под ногами перекатывались теннисные мячи, а на каждом ухабе из пепельницы, как из вулкана, вздымались облака пепла.

На приборном щитке красовалась фотография черной собаки в магнитной рамке.

– Лайка, – сказал Стас. – Назвал по имени собаки, которую Хрущев послал в космос. Я тогда еще пацаном был, и мне пришла в голову мысль: «Выходит, наша главная задача в космосе – уморить голодом собаку?» Уже тогда я знал, что мне придется убраться из Союза.

– Ты перебежал?

– Перебежал. В Хельсинки. И наложил полные штаны от страха. Москва заявила, что я агент иностранной разведки. В Английском саду полно таких шпионов, как я.

– В Английском саду?

– Да. Ты уже был там.

Когда они въехали на бульвар, где находился музей Дома искусств, Аркадий стал узнавать, где он находится. Слева отсюда была Кенигинштрассе, на которой жил Бенц. Стас повернул направо и поехал вдоль парка. Аркадий впервые заметил табличку: «Englischer Garten» [7]7
  Английский сад (нем.)


[Закрыть]. Стас свернул на улицу с красными глинистыми кортами теннисного клуба с одной стороны и высокой белой стеной – с другой. Темный ряд росших вдоль стены буков скрывал с улицы все, что было по ту сторону. У края тротуара во всю длину металлического барьера стояли велосипеды.

Стас сказал:

– Утром я первым делом спрашиваю Лайку: «Что бы такое из ряда вон выходящего выкинуть сегодня?» Думаю, что сегодняшний день будет в этом смысле одним из самых интересных.

Стоянка была расположена наискосок от кортов. Стас забрал портфель, запер машину и повел Аркадия через улицу к стальным воротам, увешанным камерами мониторов и зеркалами обозрения. За воротами взору Аркадия предстал комплекс белых оштукатуренных зданий. На их стенах тоже были камеры мониторов.

Как у всякого, кто вырос в Советском Союзе, у Аркадия сложилось два противоположных представления о Радио «Свобода». Всю жизнь он читал в газетах, что станция является своего рода фасадом Центрального разведывательного управления, а ее персонал – вызывающим отвращение сборищем марионеток и предателей, покинувших Россию. В то же время каждому было известно, что Радио «Свобода» – самый надежный источник сведений об исчезнувших русских поэтах и ядерных авариях. Но хотя Аркадия самого обвиняли в государственной измене, он чувствовал неловкость по отношению к Стасу и тому месту, куда они направлялись.

Он ожидал увидеть чуть ли не американских морских пехотинцев, но охрана в вестибюле для посетителей станции состояла из немцев. Стас предъявил удостоверение и передал свой портфель охраннику, который сунул его в свинцовую камеру рентгеновского аппарата. Другой охранник провел Аркадия к конторке, защищенной толстым свинцовым стеклом. Конторка была покрупнее, стулья пороскошнее, в остальном же она очень напоминала американские и советские приемные – международный проект, рассчитанный на прием как странствующих пацифистов, так и швыряющих бомбы террористов.

– Паспорт? – спросил охранник.

– У меня нет, – ответил Аркадий.

– В гостинице, еще не вернули, – пришел на выручку Стас. – Хваленая немецкая точность, о которой мы так много слышим. Это важный гость. Его уже ждут в студии.

Поколебавшись, охранник выдал пропуск в обмен на советские водительские права. Стас отодрал изнанку пропуска и пришлепнул его на грудь Аркадию. Стеклянная дверь жужжа раздвинулась, и они прошли в коридор со стенами, выкрашенными в желтовато-белые тона.

Аркадий остановился.

– Зачем ты все это затеял?

– Вчера я сказал тебе, что не люблю, когда молния попадает не в того. Так вот, тебя явно обожгло.

– У тебя не будет из-за меня неприятностей?

Стас пожал плечами.

– Ты еще один русский. На станции полно русских.

– А что, если я встречу американца? – спросил Аркадий.

– Не обращай на него внимания. Как и мы все.

Коридор был застлан толстым американским ковром. Прихрамывая, Стас быстро вел его мимо витрин, иллюстрирующих передачи Радио «Свобода» на Советский Союз: берлинский воздушный мост, Карибский кризис, Солженицын, вторжение в Афганистан, корейский авиалайнер, Чернобыль, события в Прибалтике. Все надписи к фотографиям были на английском. Аркадию казалось, что он плавно скользит по истории.

Если в коридорах было по-американски опрятно, в кабинете Стаса царила анархия русской ремонтной мастерской: здесь стояли письменный стол и стул на роликах, накрытая тканью мебель непонятного назначения, деревянный шкаф для картотеки, огромный пресс для склеивания магнитной пленки и кресло. Это, так сказать, был нижний слой. На столе теснились пишущая машинка, папки с бумагами, телефон, стаканы и пепельницы. Тут же были два вентилятора, две стереоколонки, компьютер. На шкафу торчал транзисторный радиоприемник и запасная клавиатура к компьютеру. Магнитофон был завален катушками пленки, смотанными и распущенными. Повсюду – на столе, подоконнике, шкафу, кресле – громоздились готовые рухнуть кипы газет и журналов. На спиральном удлинителе болтался настенный телефонный аппарат. Аркадий сразу определил, что на столе ничто, кроме пишущей машинки и телефона, не работало.

Он наклонился, рассматривая снимки на стене.

– Большая псина, – это был тот же темный лохматый зверь, которого он видел в рамке в машине. На этих снимках Лайка попала в кадр, лежа в автомобиле, бросаясь на снежную бабу, растянувшись на коленях Стаса. – Что за порода?

– Помесь ротвейлера с восточноевропейской овчаркой. В Германии таких много. Располагайся, – он убрал газеты с кресла. Заметив, что Аркадий оглядывает комнату, добавил: – Видишь ли, они снабжают нас этим электронным дерьмом с никудышными программами. Я его разобрал, но держу у себя на радость начальству.

– А где работает Ирина?

Стас закрыл дверь.

– Дальше по коридору. Русский отдел Радио «Свобода» – самый большой. Имеются также украинский, белорусский, прибалтийский, армянский и тюркский отделы. На разные республики мы вещаем на разных языках. Кроме того, есть РСЕ.

– РСЕ? Что это такое?

Стас сложился пополам на стуле у письменного стола.

– Радио «Свободная Европа», которая обслуживает поляков, чехов, венгров, румын. На станциях «Свобода» и «Свободная Европа» в Мюнхене работают сотни людей. Голосом «Свободы» для русской аудитории служит Ирина.

Его прервали. Кто-то постучал в дверь. Со стопкой бюллетеней в комнату протиснулась женщина с жесткими седыми волосами, седыми бровями и черным бархатным бантом. Бесформенная жирная фигура. Она не спеша разглядывала мятый костюм Аркадия глазами престарелой кокетки.

– Сигаретки не найдется? – голос был ниже, чем у Аркадия.

Стас достал для нее из ящика свежую пачку.

– Для Людмилы всегда найдется.

Стас зажег спичку, Людмила наклонилась, прикрыв глаза. Открыв их, она снова поглядела на Аркадия.

– Гость из Москвы? – полюбопытствовала она.

Стас ответил:

– Нет, архиеписком Кентерберийский.

– Зам хотел бы знать, кто бывает на станции.

– В таком случае он сочтет за честь, – заметил Стас.

Людмила в последний раз окинула взглядом Аркадия и вышла, оставляя за собой шлейф подозрительности.

Стас вознаградил себя и Аркадия сигаретами.

– Это была наша система безопасности. И ты видел телекамеры и пуленепробиваемые стекла, но их не сравнить с Людмилой. Зам – это наш заместитель директора по вопросам безопасности, – он взглянул на часы. – Два шага в секунду, тридцать сантиметров за шаг – ровно через две минуты она будет у него в кабинете.

– Значит, у вас имеются проблемы с безопасностью? – спросил Аркадий.

– Несколько лет назад КГБ взорвал чешский отдел. Некоторые наши сотрудники умерли от отравления или поражения электротоком. Точнее было бы сказать, что у нас есть проблемы, связанные со страхом.

– Но она же не знает, кто я такой?

– Она, несомненно, видела твой документ, который ты оставил на вахте. Людмила знает, кто ты такой. Она все знает и ничего не понимает.

– Я причинил тебе неприятность и мешаю работать, – сказал Аркадий.

Стас похлопал ладонью по бюллетеням.

– Ты имеешь в виду вот это? Это дневная норма сводок информационных агентств, газет и специальных радиоперехватов. Кроме того, я свяжусь с нашими корреспондентами в Москве и Ленинграде. Из этого потока информации мне нужно выжать минуту правды.

– Сводка новостей продолжается десять минут.

– Остальное я сочиняю, – добавил он, не раздумывая. – Шучу. Скажем, раздуваю. Скажем, не хочу, чтобы Ирине приходилось говорить русским людям, что их страна – это разлагающийся труп, Лазарь до своего воскрешения и что пускай он себе лежит и даже не пробует подняться.

– Здесь ты не шутишь, – заметил Аркадий.

– Да, не шучу, – Стас откинулся, выдохнув большой клуб дыма. Аркадий увидел, что его благодетель не намного толще жестяной печной трубы, какую выводят в окошко. – Во всяком случае, у меня целый день уходит на то, чтобы стричь новости, и кто знает, какие достойные внимания катаклизмы свершатся между этой минутой и выходом в эфир.

– Как по-твоему, Советский Союз – благодатная почва?

– Не мне судить. Я не сею, только собираю урожай, – Стас мгновение помолчал. – По правде говоря, я вполне могу поверить, что самый кровожадный, самый циничный советский следователь мог бы влюбиться в Ирину и ради нее поставить на карту семью, карьеру и даже пойти на убийство. Потом, как я слыхал, ты получил партийное взыскание, а в качестве наказания тебя послали на короткое время во Владивосток, где дали легкую работенку на рыбопромысловом флоте – перебирать бумажки в конторе. Затем вернули в Москву помогать самым реакционным силам душить предпринимателей. Я слышал, что ты практически не подчинялся прокуратуре, потому что у тебя были хорошие связи в партии. Когда же мы вчера познакомились в пивной, то, вопреки моим ожиданиям, я не нашел там упитанного аппаратчика, а заметил нечто другое, – он пододвинул стул вперед. – Дай-ка руку.

Аркадий протянул руку. Стас расправил его ладонь и поглядел на пересекавшие кисть шрамы.

– Это не от бумаги, – сказал он.

– Проволока на тралах: старые снасти, изношенные тросы.

– Если только Советский Союз не изменился больше, чем мне известно, то такую работу вряд ли можно считать наградой любимцу партии.

– Я уже давно не пользуюсь доверием партии.

Стас разглядывал шрамы, словно читая судьбу по линиям жизни. Аркадию вдруг пришло на ум, что этот малый выработал в себе обостренное чувство восприятия в те годы, когда недугом был прикован к постели.

– Ты приехал следить за Ириной? – спросил Стас.

– Мои дела в Мюнхене не имеют к ней никакого отношения.

– Не можешь ли сказать, что это за дела?

– Нет.

Зазвонил телефон. Хотя казалось, что из-за неумолкавшего звонка уже, что называется, пыль поднимается, Стас спокойно смотрел на аппарат. Затем он взглянул на часы.

– Это замдиректора. Людмила только что сообщила ему, что на станцию проник пользующийся дурной славой следователь из Москвы, – он испытующе поглядел на Аркадия. – Мне как раз подумалось, что ты хочешь есть.

Столовая была этажом ниже. Стас подвел Аркадия к столику, где официантка-немка в черном с белой отделкой платье, плотно облегающем бюст и расклешенному книзу, принимала у них заказ на шницель и пиво. Молодые румяные американцы вышли в сад. Посетители, оставшиеся в помещении, были в большинстве своем эмигранты возрастом постарше, в основном мужчины, предпочитающие сидеть в табачном дыму.

– Директор не станет искать тебя здесь? – спросил Аркадий.

– В нашей собственной столовой? Ни за что. Я обычно ем в «Китайской башне». Туда Людмила и побежит в первую очередь, – Стас закурил, кашлянул и, затянувшись, огляделся. – При виде того, что стало с советской империей, на меня находит тоска. Вон румыны за собственным столом, там чешский стол, вон там поляки, тут украинцы, – он кивнул в сторону среднеазиатов в рубашках с короткими рукавами: – А там турки. Они ненавидят русских. Дело в том, что теперь они открыто говорят об этом.

– Выходит дела пошли иначе?

– По трем причинам. Во-первых, начал разваливаться Советский Союз. Как только населяющие его народы стали брать друг друга за глотку, то же самое началось и здесь. Во-вторых, в столовой перестали подавать водку. Теперь можно заказывать только вино или пиво, а это – слабое горючее. В-третьих, вместо ЦРУ нами теперь управляет Конгресс.

– Выходит, вы больше не являетесь фасадом ЦРУ?

– Это были старые добрые времена. По крайней мере, ЦРУ знало свое дело.

Сначала принесли пиво. Аркадий пил благоговея, маленькими глотками: до того оно отличалось от кислого, мутного советского. Стас не то что пил – вливал его в себя.

Он поставил пустой бокал.

– Эх, жизнь эмигрантская! Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».

– Что это такое?

Стас продолжал:

– «Третья волна» – это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.

Аркадий догадался:

– Хочешь сказать, что «третья волна» – это евреи?

– Угадал.

– Прямо как дома.

Не совсем как дома. Хотя столовую наполняла славянская речь, пища была явно немецкой, и Аркадий видел, как сытная еда тотчас превращалась в кровь, плоть и силу. Подкрепившись, он огляделся более внимательно. Поляки, заметил он, в костюмах без галстуков, сидят с видом аристократов, временно оказавшихся на мели. Румыны выбрали круглый стол – удобнее замышлять заговоры. Американцы держатся поодиночке и, как прилежные туристы, пишут открытки.

– У вас действительно был в гостях прокурор Родионов?

– Как образец «нового мышления», политической умеренности и как свидетельство улучшения атмосферы для иностранных капиталовложений, – сказал Стас.

– И Родионов был здесь лично у тебя?

– Лично я не дотронулся бы до него даже в резиновых перчатках.

– Тогда кто-же его принимал?

– Директор станции очень верит в «новое мышление». Кроме того, он верит в Генри Киссинджера, пепси-колу и пиццерию. Эти каламбуры недоступны твоему пониманию. Потому что ты не работал на станции «Свобода».

Официантка принесла Стасу еще пива. Голубоглазая, в короткой юбочке, она выглядела большой, уставшей от работы девочкой. «Интересно, – подумал Аркадий, – что она думает о своих клиентах, всех этих жизнерадостных американцах и вечно брюзжащих славянах?»

К столику подсел диктор-грузин, крупный кудрявый мужчина с профилем актера. Звали его Рикки. Он рассеянно кивнул, когда ему представили Аркадия, и тут же принялся изливать душу:

– Мать приезжает. Она мне никак не может простить измены. Она говорит, Горбачев хороший человек: он не станет травить газом демонстрантов в Тбилиси. Она везет маленькое письмо с раскаянием, чтобы я подписал его, и мне можно было вернуться домой. Совсем рехнулась. Тогда мне прямым ходом в тюрьму. Пока будет здесь, собирается проверить легкие. Мозги ей надо проверить. Знаете, кто еще едет? Моя дочь. Ей восемнадцать лет. Я ее никогда не видел. Она приезжает сегодня. Мать и дочь. Я люблю дочь, то есть… думаю, что люблю, потому что никогда ее не видел. Вчера мы говорили по телефону, – Рикки прикуривал одну сигарету от другой. – Конечно, у меня есть ее фотографии, но я просил ее описать себя, чтобы мне легче было узнать ее в аэропорту. Дети подрастают и все время меняются. Наверное, я встречу в аэропорту девушку, ну совсем как Мадонна. Когда я стал говорить, какой я, она спросила: «Скажи, как выглядит твоя машина».

– Вот когда водочки не мешало бы, – заметил Стас.

Рикки обреченно замолчал.

Аркадий спросил:

– Скажи, когда ты вещаешь на Грузию, часто ли вспоминаешь мать и дочь?

Рикки ответил:

– Конечно. Кто же, по-твоему, пригласил их сюда? Я просто потрясен, что они едут. И не представляю, кого я встречу.

– Похоже, иметь близких сердцу людей это одновременно и рай и ад, – сказал Аркадий.

– Похоже, что так, – Рикки взглянул на часы на стене. – Пора ехать. Стас, прикрой меня, пожалуйста. Напиши что-нибудь. Что хочешь. Ты хороший человек, – он с усилием встал из-за стола и обреченно побрел к двери.

– Славный парень, – тихо произнес Стас. – Он вернется. Половина из тех, кто здесь, вернутся в Тбилиси, Москву, Ленинград. Самое нелепое, что мы лучше, чем кто-либо, знаем, как там дела. Если кто и говорит правду, так это мы. Но мы русские, и нам тоже по душе ложь. И как раз теперь попали в особенно затруднительное положение. Русским отделом руководил очень умный человек. Он был перебежчиком, как и я. Месяцев десять назад он вернулся в Москву. Не просто посмотреть на нее – перебежал обратно. Спустя месяц он уже от имени Москвы выступал по американскому телевидению, рассказывал, что демократия живет и процветает, что партия – лучший друг рыночной экономики и что КГБ – гарант общественной стабильности. Он хорошо знает свое дело, должен знать – постигал его здесь. Он говорит так правдоподобно, что люди на станции спрашивают себя: делаем мы нужное дело или же являемся ископаемыми холодной войны? Почему мы все как один не направились в Москву?

– Ты ему веришь? – спросил Аркадий.

– Нет. Достаточно встретиться с таким, как ты, и спросить: «Почему бежит такой человек?».

Аркадий оставил вопрос без ответа, лишь сказал:

– А я-то думал, что увижу Ирину.

Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.

По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.

Ирина слегка склонила голову набок – поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.

Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.

Она сказала несколько слов – и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.

Стас наклонился к пульту и включил звук.

– Именно это я и имел в виду! – воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.

– Можете проиллюстрировать примером? – спросила Ирина.

– Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.

– Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?

– А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам – волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.

– Пока что вы все еще говорите о собаках.

– Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.

– Что вы понимаете под «реалистичными»?

– Незначительными, – ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.

Тут вмешался инженер из аппаратной:

– Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.

Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.

Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, – профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.

– Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? – спросила она.

Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.

– Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.

Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.

– Понимаю, что вы хотите сказать, – заметила она. – Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.

– Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.

– Не только родственники, – сказала Ирина.

– Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.

– Друзья.

– Друзья? – эта категория не входила в круг его представлений.

Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем – полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.

– Может оказаться неловко, – заметила Ирина. – Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.

Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.

– Они знают только вас.

Ирина продолжала:

– Не хочется их обижать, но их надежды – несбыточные фантазии.

– Они жили в нереальном мире.

– Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.

– У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.

– Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, – сказала Ирина.

– Они вас задушат.

– Они хотят добра.

– Они хотят жить, как вы.

– Кому теперь знать, что мы оставили позади, – вздохнула Ирина. – Что было, то сгинуло.

– Надо сочувствовать, но быть твердой.

– Все равно что встретить привидение с того света.

– Страшно?

– Скорее жалко, чем страшно, – ответила Ирина. – Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.

– Если они слушают вас по радио, могу представить их иллюзии.

– Нельзя же быть жестокой.

– К вам это не относится, – заверил ее профессор.

– Мне порой кажется, что они были бы более счастливы, если бы остались в Москве со своими мечтами.

– Ирина, – вмешался звукооператор, – давай заново запишем последние две минуты. Напомни, пожалуйста, профессору, чтобы он не очень приближался к микрофону.

Профессор сощурился, стараясь разглядеть аппаратную.

– Понял, – сказал он.

Ирина погасила о пепельницу свою сигарету. Сделала глоток. Длинные пальцы на серебристом стакане. Красные губы, белые зубы. Великолепная.

Интервью возобновилось с Павлова.

Сгорая от стыда, Аркадий как можно глубже забрался в самый темный угол. Если бы тень была водою, то он утопился бы в ней не задумываясь.

19

Телефон в будке зазвонил ровно в пять.

– Федоров слушает, – ответил Аркадий.

– Говорит Шиллер из банка «Бауэрн-Франкония». Мы с вами разговаривали утром. У вас были вопросы о фирме «ТрансКом сервисиз».

– Благодарю за звонок.

– В Мюнхене нет «ТрансКома». Ни одному местному банку эта фирма не известна. Я связывался с некоторыми государственными учреждениями. Фирма «ТрансКом» в Баварии не зарегистрирована.

– По всему видно, что вы все тщательно проверили, – сказал Аркадий.

– Думаю, что сделал за вас всю работу.

– А как насчет Бориса Бенца?

– Господин Федоров, у нас свободная страна. Вести расследование в отношении частного лица – дело непростое.

– Он не служит в «Бауэрн-Франконии»?

– Нет.

– А нет ли у вас его банковского счета?

– Нет, но если бы и был, существует тайна вкладов.

– Зарегистрирован ли он в полиции? – спросил Аркадий.

– Я сказал вам все, что мог.

– Тот, кто ложно утверждает о связи с банком, возможно, делал это не раз. Это может быть профессиональный преступник.

– Даже в Германии есть профессиональные преступники. Я не имею никакого представления, является ли таковым Бенц. Вы мне сами говорили, что, возможно, не совсем правильно поняли, что он вам сказал.

– Но теперь банк «Бауэрн-Франкония» фигурирует в отчетах консульства, – возразил Аркадий.

– Уберите его.

– Это не так просто. Контракт очень крупный. Наверняка потребуется выяснение.

– Похоже, это ваша проблема.

– По всей вероятности, Бенц предъявлял документы «Бауэрн-Франконии», содержащие финансовые обязательства банка. Он забрал бумаги с собой, но Москва будет интересоваться, почему банк теперь выходит из дела.

Голос на другом конце как можно отчетливее произнес:

– Никакого обязательства не было.

– Москва спросит, почему «Бауэрн-Франкония» больше не интересуется Бенцем. Если преступник недобросовестно впутывает в это дело банк, то почему банк не проявляет должного желания помочь разыскать его? – спросил Аркадий.

– Мы помогли всем, чем могли, – слова Шиллера звучали бы более убедительно, если бы не было его письма, адресованного Бенцу.

– В таком случае, вы не будете возражать, если мы пришлем к вам своего человека.

– Пожалуйста, присылайте. Чтобы покончить с этим делом.

– Его зовут Ренко.

Третий этаж советского консульства был полон женщин в искусно вышитых блузках и в широких юбках, украшенных яркими лентами, так что казалось, что по коридору беспорядочно катались пасхальные яйца. Если добавить, что у каждой в руках было по букету роз, то нетрудно себе представить, сколько усилий и извинений требовалось для того, чтобы преодолеть коридор.

Письменный стол Федорова стоял в окружении ведер с водой. Он оторвал голову от груды виз и прорычал, давая понять, что уже исчерпал свою дневную квоту дипломатии:

– Какого черта вам здесь надо?

– Как здесь мило, – заметил Аркадий.

Кабинет был небольшой и без окон, мебель современная. Возможно, его обитателя постоянно преследовало ощущение, что с каждым появлением на работе он растет в размерах и все больше пропитывается влагой. Влажное пятно на ковре свидетельствовало о недавно опрокинутом ведре. Аркадий заметил также мокрые пятна на брюках и пиджаке Федорова, розовые лепестки, прилипшие к отворотам.

Галстук на шее Федорова был не развязан, а расслаблен и сдвинут в сторону.

– Когда будет надо, мы сами придем. А вы сюда не ходите.

Кроме паспортов на столе лежали консульские бланки, набор из ручки и карандаша, стоял спаренный телефон; все было новенькое и блестящее, как набор первоклассника.

– Мне нужен паспорт.

– Ренко, напрасно теряете время. Прежде всего, ваш паспорт у Платонова, а не у меня. Во-вторых, вице-консул собирается держать его у себя до тех пор, пока вы не сядете в самолет, а это, если все пойдет нормально, будет завтра.

– Может, чем-нибудь помочь? Похоже, у вас дел под завязку, – Аркадий кивком указал на коридор.

– Минский народный хор? Мы просили десять, прислали тридцать. Будут укладываться спать, как блины. Попробую им помочь, но если будут требовать в три раза больше виз, то им же хуже.

– Так на то и консульство, – заметил Аркадий. – Может быть, все-таки помогу?

Федоров тяжело вздохнул.

– Нет, нет и нет! Кто угодно, только не вы.

– Может, встретимся завтра, пообедаем или поужинаем?