Текст книги "Деньги"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Да, я тут тоже недавно одну книжку перечитывал. «Скотный двор». Как вам?

– А у меня, что самое смешное, так руки и не дошли.

– А как насчет... как насчет "Тысяча девятьсот восемьдесят четыре''?

– В какой-нибудь момент, наверно, соберусь прочесть. Честно говоря, роман идей меня не особо вдохновляет. И выныривать, чтобы вдохнуть воздух, тоже не очень люблю.

– ...А сколько вы зарабатываете-то?

– Когда как.

– Ну а все-таки? Он назвал сумму.

– Ни хрена себе. И на что вы тратите такую кучу "бабок?

Этот Мартин Эмис живет, как студент, честное слово. Я окинул его квартиру опытным взглядом рекламщика, прикидывая объем расходов, стиль жизни, затраты на досуг. И не увидел ничего – ни магнитофонов, ни шкафчиков картотеки, ни электрических пишущих машинок, ни текст-процессоров. Только портативная «оптима» с корпусом пастельных тонов, похожая на древний кассовый аппарат. Только шариковые ручки, блокноты, карандаши. Только две пыльных комнаты с видом на закопченную площадь, и ни коридора, ни прихожей. Но зарабатывает он вполне прилично. Чего б ему не жить по самым, что ни на есть, средствам, зачем скромника изображает? Правда, судя по всему, он крепко сидит на книжках. Дорогая, наверно, привычка. И ни тебе дозу снизить, ни переломаться.

– Неплохо сработано. По крайней мере, необычно, – произнес он. На коленях у Мартина лежал развернутый сценарий Дорис Артур, и он уверенно листал его. – Это ваши пометки? Так в чем проблема?

– Проблема с героем. Проблема с мотивировкой. Проблема с дракой. Проблема с реализмом.

– Ну-ка, ну-ка, так в чем проблема с реализмом?

Я рассказал, в чем проблема. Рассказ вышел долгий.

– ...вот, так что вот, – подвел я черту, – а дальше уже ваше дело.

– Да тут не писатель нужен, – высказался Мартин, – а психотерапевт.

– Расклад, значит, такой...

Я замялся.

– Ну, и какой?

Я назвал ему сумму. Это тоже заняло немало времени. Сумма была совершенно фантастическая, для писателя-то.

Мартин хохотнул. По-моему, он чуть не поперхнулся.

– ...Фунтов или долларов? – поинтересовался он.

Селина говорит, что я не способен на беззаветную любовь. Это неправда. Я беззаветно люблю деньги. Беззаветнее не бывает. О, деньги, я вас люблю. Вы так демократичны – у вас нет любимчиков. Вы уравниваете шансы для меня и таких, как я.

– Фунтов, – экспромтом сказал я, – хотя начисляться будет, конечно, в долларах. Так как у вас сейчас со временем? – Он пожал плечами и скривил недовольную гримасу. – Философию придется на пару недель отложить, – сказал я, выдержав паузу, – но это жизнь. Шекспир потерпит. История может подождать. – Я хладнокровно упомянул чек, лежавший у меня прямо в кармане, и в двух словах расписал график выплат. Но я уже стал задумываться: на хрена мы так деньгами сорим? Да этому лопуху и половины хватило бы. Книжек-то сколько прикупит.

– Боюсь, я должен отказаться.

Оба-на! Вот сукин сын!

– Что? Почему? – панически зачастил я, заливаясь краской. Боль была непомерной, ошеломляющей – как будто моего ребенка жестоко обидели, или это я сам в слезах прибежал домой из школы. Я уже чуть было не отвык от укусов судьбы. А она все такая же зубастая.

– Ничего личного, – поспешил заверить он. – Просто я слишком мало о вас знаю. И о «Хороших деньгах».

– Да я же только что битый час распинался.

– В том-то и беда. – Он замялся, втянул голову в плечи. – Кто будет этот фильм ставить? Вы сами?.. Только что вы рассказали мне сюжет. Это было похоже на то, как десятилетка пытается вспомнить неприличный анекдот. Но меня беспокоит даже не это. В кинобизнесе пруд пруди косноязычных миллионеров и преуспевающих тупиц. Меня беспокоит... Понимаете, чтобы снять фильм нужна энергия, безумная энергия. Режиссеры – они, в первую очередь, безумно энергичные люди. Вы же – извиняюсь, конечно, – все время на грани отключки. Я вот гляжу на вас и думаю; если он моргнет, то схлопочет сердечный приступ. Я же вас не первый раз вижу, и вы действительно уникум. Но в другой области.

Так уж вышло, таким уж я уродился, что первая моя мысль при взгляде на женщину: перепихнемся ли? Аналогично, первая моя мысль при взгляде на мужчину: подеремся ли? Три года назад, три месяца назад, три недели назад в ответ на возражения Мартина я выдернул бы его из кресла и звезданул между глаз. По какой-то неясной причине (возможно, дело в его имени, так похожем на имя моей бледной заступницы) я испытываю к нему почти отеческие чувства: не хотелось бы накостылять ему, или чтобы ему накостылял кто-нибудь другой. Но я легко и очень ярко представляю – на другом уровне, в другой вечер, – как в припадке слепой ярости измордую Мартина до полусмерти, родная мама не узнает. Подозреваю, он об этом тоже иногда подозревает, о нашей не-раз-лей-вода взаимосвязи. Что бы он там ни болтал, но я его пугаю. Умненький парнишка, и язык хорошо подвешен, но я с самого начала увидел, что он дрейфит.

Я откинулся на спинку и подождал, пока уймется скандальный стук сердца; я его не торопил. Я опустил взгляд на пепельницу, на эту братскую могилу, переполненную изуродованными трупами окурков.

– Удваиваю, – произнес я и назвал новую цифру, и ощутил в паху болезненный, обморочный укол. – И это только начало. – Я извлек чековую книжку. – Ну, хватит ломаться, маленькая девочка прямо. Давай, соглашайся. Просто несерьезно – от таких денег отказываешься. Пригодится же. Купишь подарок своей подружке. Или маме. Ну давай же, соглашайся. Иначе я не переживу.

– ...Хорошо, согласен.

– Спасибо, Мартин.

– Только с одним условием.

– Каким?

– Чтобы с чеком без фокусов.

– Никаких фокусов, – заверил я его, выписывая чек. – Черновой вариант потребуется уже через две недели. Да блин, всего-то и нужно, что переписать.

Он взглянул на толчею нулей.

– Так же... – промямлил он, – так же не бывает.

Я резко встал; энергично. Мартин поморщился. Он не сводил с меня взгляда. Он понимает, что происходит между нами. Или он думает, что это просто паранойя.

Нет, приятель, не просто. Это не просто паранойя. Можешь быть уверен.

У меня тоже стала развиваться паранойя – когда еду в «фиаско». Мне мерещится, что за мной следят. В зеркало заднего вида я гляжу чаще, чем на дорогу, и гораздо пристальней. Если машина поворачивает за мной один раз, это еще ничего, подумаешь, эка невидаль, с кем не бывает. Если машина поворачивает за мной второй раз, то я щурюсь и крепче сжимаю руль, но стараюсь не подать виду и немного переигрываю. Если же третий раз – то объявляется тревога всем постам. В конце концов, что есть паранойя, как не тревога всем постам. Я задраиваю люки. Применяю отвлекающие маневры. Поворачиваю за угол несколько раз подряд – проверить, повернут ли они следом. Утапливаю в пол педаль газа... Иногда я заражаюсь паранойей от машин, едущих впереди: а вдруг водитель передней машины думает, что я его преследую? Иногда мне кажется, что водитель задней машины думает, будто я преследую переднюю машину. Чтобы развеять все подозрения, в том числе собственные, я часто иду на обгон – по крайней мере, нытаюсь. Как-то «фиаско» последнее время сдал. Для обгона не хватает разгона, и вообще что ни миг, то аварийная ситуация. Последнее время «фиаско» плетется как черепаха. Давеча вот меня подрезала жестянка-инвалидка. Я катил себе величаво по Бэйсуотер-роуд к Мраморной Арке, и вдруг эта трехколесная игрушка шныряет перед самым моим носом и встраивается в свободный ряд. Я переключил передачу и дал газу – но хренов инвалид только посмеялся и сделал мне ручкой. Вчера меня обуяла паранойя, когда за мной повернул велосипедист. Я ударил по тормозам. Я просто глазам своим не поверил, пришлось ударить по тормозам. Велосипед поехал дальше. На нем сидела бабуся в платочке... Сегодня еду и вдруг чувствую страшной силы приступ паранойи. Вокруг было тихо, подозрительно тихо, и я подумал, что надо держать ухо востро. Потом до меня дошло, что именно было подозрительно. За мной никто не ехал.

Скоро закончится весь этот бардак с королевской свадьбой. Лондон похож на Блэкпул или на Богнор-Риджис, или на Бенидорм в плохую погоду[34]  Блэкпул – курорт в западной Англии, графство Ланкашир (самый популярный английский курорт); Богнор-Риджис – курорт в южной Англии (графство Уэст-Суссекс); Бенидерм – курорт в юго-восточной Испании (валенсийская провинция Аликанте).


[Закрыть]. Событие историческое, и подданные английской короны стягиваются в столицу, почтить присутствием бракосочетание наследника престола. Событие историческое, и они не хотят остаться в стороне. Турки, персы и мавры в халатах, новые лондонские сагибы – вид у них обескураженный, оскорбленный в лучших чувствах; они не привыкли быть в меньшинстве по сравнению с аборигенами. Бледнолицые празднователи разряжены кто во что горазд в пасмурном летнем зное. В своем поп-артовом прикиде они тискаются в транспорте, толпятся у плотоядно разверстой пасти новоявленных гостиниц. Их шумная радость не знает удержу. Настало их время... Три года назад, с точностью до месяца, я был в каком-то средиземноморском аэропорту, направлялся домой с кем-то из селининых предшественниц, с какой-нибудь Долли или Полли, или Молли. Мы прошли регистрацию, выпили по коктейлю, затоварились в дьюти-фри. Без единой задней мысли я лавировал в толпе соотечественников. Большинство дешевых английских чартеров делали здесь пересадку – на Белфаст, Манчестер, Глазго, Бирмингем и на всякую совсем уж захудалую периферию. Все мы держали путь с солнца домой на луну, все мы были в превосходной форме, несмотря на пивное брюхо и цёллюлитную подбивку, несмотря на весь парикмахерский клей и стоматологическую замазку. В киоске продавались таблоиды с Флит-стрит. Бармены изъяснялись на лаконичном, но вполне работоспособном кабацком английском: все они знали, как сказать «льда нет». Так вот, все мы возвращались домой. Девицы в опасно выпячивающихся, негабаритных футболках и обкромсанных джинсах или в суперженственной пародии на местные рюшечки-кружавчики; раскрасневшиеся, по старой памяти веснушчатые матроны в узких угловатых брючках рубчатого плиса; усатые громилы демонстрировали в баре бронзовые от загара торсы, воплощая свое представление о современном мужском идеале. Выпивки море, отпускных денег никто не считает. Вновь ощутившие свои тела, прогревшиеся, умащенные, обслуженные по высшему разряду, все они могут похвастать сексуальным загаром – здоровяки, кровь, что называется, с молоком. И вот эта невинная эволюционная катастрофа – они, я и Холли или Голли, или Лолли, шлюшка-непоседа в парусящем на ветру платьице, мы процокали, обливаясь потом, к белокрылому крикуну, бесплодно тужащемуся, как на очке, до визга, до кошмаров, до ультразвука. При своих транзисторах, беспошлинном бухле, здоровых буферах и белых брюках, мы вскарабкались по трапу в его болезненно вибрирующее чрево.

Наблюдение. Ожидание. А вот и опять они, люди... В те далекие дни транспортный поток представлялся мне совершенно безликим, безразличным – поток как поток. Теперь же я чуть лучше осознаю, что происходит у меня за спиной. Машина машине рознь, силовые поля крайне индивидуальны, кроткие, враждебные или отчужденные. Я различаю у машин морды, глаза и злорадные ухмылки, я вижу, как машина поджимает хвост, вздыбливает шерсть или демонстрирует полный пофигизм. И когда я гляжу в толпу, в скученные людские массы, то вижу не поток, а человеческие силовые поля – драндулеты, мини-вэны, лимузины, бомбовозы, живые купе и седаны, ослепляющие меня взглядом своих фар.

– Чарльз и леди Диана женятся двадцать девятого, – сказал я Селине за кофе с тостами. На ней была самая парадная ночная рубашка. Шелк густой и гладкий, как глазурь. Но почти прозрачный. – Почему бы не устроить двойную свадьбу? Вот это цирк будет. Можно прямо сейчас смотаться на Бонд-стрит и подобрать тебе колечко. Тебе какое больше нравится? С изумрудом, с рубином, с алмазом чистой воды? Потом можно позавтракать в «Ноксе». Я позвоню в авиакассу. А после регистрации слетаем на несколько дней в Париж, первым классом. Остановимся в том новом отеле, ну, который, вроде, самый дорогой в мире. Все равно тебе нужен новый гардероб. Да и свою машину давно пора. «Фиаско» для тебя великоват. Сама же говорила. А куда бы ты хотела летом съездить? Самое время подумать. На Барбадос? На Сейшелы? Шри-Ланка? Бали?

– Джон, я ничего не слышу. Эй, что ты там делаешь?

– Ничего, – ответил я, но на самом деле я был очень занят. Я успел оседлать селинин табурет и крутил один ее сосок, как ручку настройки приемника, а другой перекатывал во рту, словно леденец. – Что ты сказала? – переспросил я.

– Чего? Ой. Слушай, отстань. Все равно я хочу смотреть королевскую свадьбу по телевизору.

– Да и хрен с тобой, – сказал я.

– И с тобой тоже.

– На хрен пошла!

– Сам пошел.

– Ну и хрен с ним, – сказал я и отправился в «Бутчерз-армз».

...Жила-была одна старушка. Как-то раз к ней на огонек заглянули трое черномазых и двое скинхедов. Они избили ее, изнасиловали плюс выгребли подчистую всю кассу. Когда появился старушкин сын с фараонами, один из черномазых еще валялся в постельке, дрых. Ему было шестнадцать. Старушкиному сыну – семьдесят два. Старушке – восемьдесят девять, и она жила там одна... Взорвали какого-то арабского атамана. Ни с того ни сего, если верить «Морнинг лайн», ситуация на Ближнем Востоке опасно накалилась, и мир во всем мире под угрозой. У меня тут же возникает ряд серьезных вопросов. Подорожает ли бензин? Подвергнется ли фунт снова грубому надругательству на международном валютном рынке, групповому изнасилованию? Или, напротив, благодаря нефти фунт подскочит и обесценит причитающиеся мне американские доллары? Или же будет Мировая война, со всеми сопутствующими расходами и неудобствами... Телеведущая слегла в больницу с таинственным заболеванием. На странице пять белобрысая Улла с воттакеннымй буферами и в клевых трусиках. Оказывается, Сисси Сколимовская лесбиянка, и ее бывшая подруга требует через суд алименты. Роясь вчера в селинином нижнем белье, я наткнулся на пару брошюр, которых никогда раньше не видел. Юридические брошюры общего плана – о сожительстве и правах женщин... Русские танки маневрируют у польской границы. Я уже достаточно глубоко погрузился в Океанию, в «1984», так что меня гложут сомнения. Я беспокоюсь о Польше. Я беспокоюсь о Лехе и о комнате 101, о Дануте (кстати, она снова беременна) и обо всех их детях. По-моему, «Солидарности» грозит смерть от перевозбуждения. Свободным мужчинам и женщинам действия Леха кажутся вполне разумными, но в Польше-то наверняка все не так, в Польше-то у руля такие твердолобые козлы. Слышали польский анекдот, финансовый? Я очень смеялся. Вопрос: на что единственное в Польше имеет смысл тратить деньги? Ответ: на деньги. На другие деньги – наши деньги, которые жутко дорогие. Обхохочешься. Давно так не смеялся, право слово.

– Барри думает, что она уже да. Толстый Винс думает, что она уже да. Сесил думает, что она уже да. Врон думает, что она уже да. И я думаю, что она уже да.

– Что уже да? – спросил я.

– Уже спала с ним.

– С принцем Чарльзом?

– Ну да. Сам подумай. Наследник престола же, не хухры-мухры. Должен он знать, во что ввязывается, или нет?

Другой день, другой пивняк. Толстый Пол и «Шекспир».

С Толстым Полом мы как братья. Мы всегда резвились и буянили, дрались и боролись. И так лет до двадцати пяти. Потом это стало слишком болезненно. Потом он начал всегда брать верх. Я побаиваюсь Толстого Пола и стараюсь, когда он рядом, особо не напиваться. Он получает неплохие бабки за то, что дерется лучше, чем я. Я бы тоже, конечно, улучшил показатели, если б от этого зависело мое пропитание. В конце концов, говорю я себе, он профессионал, а для меня это всегда было не более чем хобби.

– Просто я завязала с сексом, – сказала Селина сегодня утром, допивая чай, который я заботливо принес ей.

– Ну и что? – спросил я.

– А повежливей нельзя? Напряги воображение. Это пройдет. Я завязала с сексом, и все.

«Ну и на хрена ты мне тогда сдалась?» – захотел сказать я. Но не сказал, удержался от искушения. Я заценил гордую драму ее лица, ямочки и створки горлышка, влажный блеск ручейков шевелюры, внушительные буфера, еще более округлившиеся, заголенное пузико, неожиданно крутые бедра, запах сна.

– И на хрена ты мне тогда сдалась?

– Ну ты совсем уже! – высказалась она.

Селинино счастье, что баб я больше не бью, завязал. Но если развяжу, она узнает об этом первая... Так что я сыграл отступление и провел скучное, но необходимое утро с моим художником-постановщиком и декоратором. Еще я позвал своего первого помощника, Микки Оббса. Эти лоботрясы сидят пока на предварительном гонораре. Филдинг завел для этого специальный счет. Потом я пригласил на ленч Кевина Скьюза и Деса Блакаддера. Они тоже на предварительном гонораре. Видели бы вы, как я их строю. Видел бы Мартин Эмис, как я и строю. Они думают, я Господь всемогущий. Их выдают деревянные улыбки, натужный смех, привычное спокойствие ненависти. Потом – в «Шекспир», повидаться с папашей, очередной раз попробовать разобраться с вечной проблемой отцов и детей.

– Где Барри? – спросил я.

– Тут, – ответил Толстый Пол. – На, держи ключи.

Отец сидел в забранном красным бархатом старом салуне и угрюмо экзаменовал стриптизерш. В общем, было с чего приуныть – таких доходяг еще поискать надо, все, как на подбор, за тридцать, многодетные затурканные домохозяйки в поисках дополнительного приработка. Некоторые даже привели с собой ребятишек, и те сидели у дальней стенки, нервно зевая. Мне они напомнили других детей – брикстонских, когда я навещал Алека. Картинка меня совсем не вдохновляла, и я развернул стул и тяжело уселся спиной к прожекторам.

– Джон, захвати стакан, – сказал Барри, покосившись на меня уклончивым взглядом должника. – Как тебя звать? Эмма, говоришь? Ну ладно, начинай.

– А что с Врон стряслось? – поинтересовался я.

– И не спрашивай. После «Денди» она как с цепи сорвалась. Теперь ей втемяшилось делать видеофильм. Сбрендила просто на этом видео. Стриптиз ее уже, понимаете ли, не устраивает. Ей теперь боди-арт подавай. Она не просто раздевается – физическую культуру демонстрирует. Устроила тут демонстрацию в прошлую среду – полная катастрофа. Спасибо, Эмма! Да-да, спасибо, хватит.

Я обернулся. Эмма прижимала одежду комом к груди. Она кивнула бледному парнишке в шортах, которыи соскользнул с аккомпаниаторского стула и направился к ней.

– Следующая!

– И что случилось? В прошлую среду.

Он тяжело вздохнул, не сводя глаз со сцены.

– Этот недоумок Род решил тут закосить, блин, под хореографа. Кто такой Род? Ее фотограф. Если он просто недоумок, ему крупно повезло. Иначе он у меня живо в больницу загремит, и она тоже, за компанию. Поставил он, значит, освещение, так это называлось. Тьма была хоть глаз выколи – народ мимо рта промахивался, по ногам топтались. И расклад не как обычно – ну, когда девица после номера обходит зал, и кто на что расщедрится, если в духе. Нет, на этот раз входная плата, все серьезно, по два фунта с рыла. Наконец расселись, и появляется Врон, замотанная до глаз какими-то шарфиками, вуалями, хрен знает чем еще, вертит задом на сцене минуту-другую, а потом опять уходит! Народ просто осатанел. Ну, я ломанулся за сцену и говорю ей: шагом марш обратно, и чтобы нормально разделась. Не тут-то было. Уперлась, и все. Мол, фннита ля, как ее, комедия. В конце концов, мне пришлось возвращать деньги. Сердце кровью обливалось. Спасибо, милочка! Замечательно. Посмотрим, может, я что-нибудь и придумаю.

– Слушай, у меня был один вопрос. Когда ты планируешь...

– Да верну я твои деньги, верну, – сказал он и первый раз повернулся ко мне. Прищурив глаза, вывернув губы.

– Речь не о деньгах, – произнес я. – Свадьбу-то когда планируешь?

– А, свадьбу... – Он пожал плечами и неопределенно махнул рукой. – Джон, я бы попросил тебя об одной услуге. Когда будешь уходить, загляни, пожалуйста, проведать их императорское величество. Она хотела с тобой поговорить. Кстати. Эта твоя Селина... – Его оскал сделался еще шире, в щелочках глаз блеснул огонек. – Ее-то небось не надо упрашивать раздеться. Или я не прав?

– Селину-то? – с инстинктивной благонадежностью переспросил я, старый сентиментальный дурак. – Какое там упрашивать, у нее просто шило в одном месте.

Он хмыкнул и отвернулся.

– Ну, беги, сынуля. Не смею задерживать.

Врон я обнаружил перед телевизором в марципановой гостиной. Она картинно возлежала на диване, высоко задрав голову. Я увидел каблуки-шпильки, черные чулки, бирюзовое кимоно с кучей непонятных закрылок и клапанов. Черные ресницы, частые, как пряди эполет, паукообразные глазенки на фоне толстого слоя мертвенно-бледной пудры. Врон и окружавшая ее комната имели сходную фактуру – кондитерскую, шербетную, лакричную. Толкая речь (о Барри, о Роде, о недостатках прически Леди Ди), Врон кругообразными движениями предплечий массировала свои буфера – «чтобы поддерживать форму, Джон», объяснила она. Тут разговор повернул на ее тело и на то, как она его не стыдится. Другие могут сколько угодно стыдиться своего тела, но ей, Врон, стыдиться нечего.

– Ну скажите, Джон, зачем мне стыдиться своего тела? С какой стати, а?

Ответить мне было нечего. Затем Врон поинтересовалась, нет ли у меня связей в индустрии порнокино, эротического видео, или среди распространителей.

– Скорее нет, чем да. Какие там связи...

– Джон, Барри не верит, что у меня есть возможности роста. Но Род уверен в моем таланте. Джон, вы тоже творческая личность. Я вас уважаю. А вы как думаете, Джон?

– Ну, на моем опыте, повернуться может и так, и эдак.

Она задумчиво поглядела на меня, скрестив руки на голубых отворотах кимоно.

– Джон, я бы стала вам хорошей матерью, – произнесла она. – Честное слово, стала бы.

– Дистанция между автором и рассказчиком зависит от того, до какой степени рассказчик представляется автору скверным, обманывающимся, презренным или смехотворным типом. Простите, я вас уже совсем утомил?

– ...А?

– Дистанция эта отчасти определяется силой традиции. Скажем, в героическом эпосе автор дает главному персонажу все, чем наделен сам, и даже гораздо больше. Эпический герой – это бог, или он наделен божественными силами, достоинствами. В трагедии же... Простите, вам нехорошо?

– ...А? – повторил я.

Я только что надкусил претцель все тем же бедным-несчастным верхним зубом. Восстанавливая в памяти свою реакцию, подозреваю, что я очень живописно перекосился, а затем выдал замедленную конвульсию доходяги. Я осторожно пощупал зуб языком. Мартин продолжал удовлетворенно нести свою ахинею. Дантисты ничем не отличаются от декораторов по случаю или сантехников-энтузиастов. В детстве думаешь, будто взрослые все надежны как скала, мастера своего дела и лишнего не возьмут. Но когда вырастаешь, то вокруг все те же четырехглазые очкарики и жиртресты, задиры и книжные черви, вруны и неряхи. Я отхлебнул скотча и прополоскал северо-западный квадрат.

– Чем ниже он, так сказать, опущен, тем большие вольности вы можете с ним позволить. Фактически, он в полной вашей власти. Из-за такой вседозволенности вырабатывается вкус к наказанию. Автор тоже подвержен садистским импульсам. Полагаю, дело в...

– Ладно, слушайте, мне нужен какой-то крайний срок. Соблюдать его тик-в-тик не обязательно, просто должен же я что-то сказать Филдингу и Лорну. И Кадуте. И еще Давиду. Как насчет драки?

– Какой еще драки?

– Между Лорном и Гопстером. Большая драка, финальная.

– Ну и имечко. Курам на смех.

– Конечно, конечно. Мы пытаемся уговорить его взять псевдоним. У американцев такие фамилии сплошь и рядом. Дрочилло там, или Мудильяни. Они не замечают. Они думают, это классно.

– М-да, проблема. Как насчет... Может, он специально поддается Лорну?

– Кто, Гопстер?

– Да, Гопстер.

– Зачем?

– Показать, что он выше этого. И плюс настолько хорошо контролирует свое тело, спокойно держит удар...

– Нет-нет, Лорн на это никогда не пойдет, – сказал я. – Он хочет, чтобы Гопстер подкрался к нему из-за угла на авианосце. А потом, потом все равно хочет отделать его, чтобы родная мама не узнала.

– Гопстера?

– Гопстера, Гопстера. Дело в том, что герои не... Черт, я должен кое-что объяснить. Лорн играет героев. А герои непобедимы. Во времена Лорна они всегда были непобедимы в драках. Потом ненадолго перестали быть непобедимы, но теперь снова непобедимы. Героя можно одолеть, только если он один против десятерых, у них у всех ножи и кнуты, а он после тяжелой болезни, его мама умирает, жена беременна и...

– Понял, понял, – сказал Мартин.

– И все равно в следующей драке он побеждает.

– Тогда, может, наоборот? Лорн специально поддается Гопстеру.

– Зачем?

– Из любви к Лесбии. Из самопожертвования.

– Хм... Нет, на это Давид не пойдет. Он вообще не хочет драться с Лорном, кроме как если это абсолютно необходимо. Его еще надо как следует спровоцировать, разозлить и тэ дэ.

– Тогда это неразрешимо. Если ни одна из сторон не готова уступить...

– Вы же писатель, – сказал я. – Напрягите воображение, ради Бога. Используйте свой дар. Чем вы вообще целый день занимаетесь?..

– Если сделать две драки, то они оба захотят победить во второй. Может, вообще без драки обойтись?

– Нет, без драки нельзя. Никак нельзя. Она мне нужна.

– Ну хорошо, я подумаю.

Потом мы обсудили нашу проблему с реализмом, сидя вокруг заваленного книгами овального столика с бутылкой виски, стаканами, пепельницами, писчебумажными принадлежностями. Мартин довольно много пьет и курит, по крайней мере, последнее время. Вообще говоря, я его зауважал. Но вся эта студенческая лабуда... Знаете, что он курит? Самокрутки! Хорошо хоть хобцы на улице не собирает. За окном было соленое небо и обычный людской шум.

– Короче, вот в чем дело, вот что от вас требуется, – договорил я, – это чтобы они вели себя реалистично, но сами, об этом и не подозревали или хотя бы не очень возражали. Просто чтобы они делали, что им говорят. Ясно?

– Ничего себе «просто», – сказал он.

Мне вдруг пришло в голову поинтересоваться.

– Мартин, – произнес я, – а в романах у вас такие проблемы бывают? Ну, там, с плохим поведением, и прочее?

– Нет. Это не проблема. То есть, жалобы, конечно, случаются, но так-то все согласны, что двадцатый век – это век иронии, нисходящей метафоры. Даже реализм, кондовый реализм, по нынешним меркам слишком помпезен.

– Да что вы говорите, – сказал я и пощупал языком свой зуб.

Когда я шел домой по улицам цвета устриц и копировальной бумаги, то воздух неожиданно дрогнул и встряхнулся, как мокрый пес, и зарябил, как вода от порыва ветра. Я замер – мы все замерли – и поднял лицо к небу, словно зверь или раб, боящийся наказания, но все равно решивший рискнуть. Солнечные лучи-перила заливали светом лестницу, которая вела прямиком в лазурную даль, гораздо дальше будничного неба яичной скорлупы, грязной посуды, кухонных испарений.

– Ладно. Покажи мне что-нибудь, – сказал я и утерся ладонью.

В небесной синеве подставило бока солнцу розовое пустотелое облачко, размытая красноватая ракушка с щупальцами на концах, будто вертикальный глаз, вертикальный рот. Сердцевина заключала тварную сущность, щепетильную, женственную... Ну что, попробовать отделаться от этой мысли? Способна ли порнография, исходя из моей головы, уже лепить облака и верховодить в воздушной стихии? Секундочку... роза, губы и блеск. Ну, если тогда оно выглядело так, значит, так оно и выглядело. Вряд ли я одинок в своем подозрении: то, каков человек, определяется тем, как он смотрит на вещи. И это облако было ну вылитая пизда, без вопросов.

Вообще-то, последнее время такие ассоциации возникают у меня на каждом шагу. Я уже неделю как вернулся, а Селина все держит дистанцию. Кружит, как над посадочным полем. Каждый вечер за обедом во все более и более дорогих ресторанах я вынужден выслушивать манифест против секса, с закусок до десерта. Она говорит, что у нее особо сложная фаза, особо деликатное состояние. Сперва я думал, она играет недотрогу в расчете на джекпот, особо крупную заначку на черный день, пенсионный фонд. Я ошибался. Япредлагал ей немалые тыщи. Я предлагал ей брак, детей, дом – по полной программе. Не знаю, может, у меня подход слишком лобовой. Каждый раз она смотрит на меня с таким выражением, будто говорит: «Как ты мог?» Подсказал бы кто-нибудь, какой именно гормон во всем этом виноват. Он сидит там тишком-молчком, этот ее гормон, и подтачивает мое здоровье. Попадись только он мне в руки... Малышка Селина стала одеваться просто и безыскусно – ни тебе журнального глянца или бордельных изысков, ни, наоборот, драного тренировочного костюма или мятой больничной пижамы. Спит она голышом. И я, конечно, тоже. Я – тоже.

Сегодня вечером я принял меры предосторожности – выпил бутылку бренди – и зарулил в спальню как раз когда Селина только вышла из ванны. Она стояла у кровати в чем мать родила и, вскинув руки, расчесывала волосы. На коже еще блестели пятна влаги, словно океаны на глобусе. Я приблизился, умоляюще шаркая, и поцеловал ее в межключичную ямку. Встал на колени и приник ухом.

– Ну пожалуйста, – произнес я.

До меня доносилось шуршание гребня, японская музыка кишечного бурчания на пределе слышимости, жужжание тишины на малых оборотах.

– Десять тонн, – сказал я, – ...на бутик. Молчание.

– Давай поженимся. Заведем детей. Переедем в... ну мать твою так, сколько можно? Просто закрой глаза. Это и минуты не займет. Ну хватит ломаться!

– Если бы ты любил меня, – проговорила Селина, – ты бы понял.

Так что я попытался ее изнасиловать. По правде говоря, по всей правде, попытка позорно провалилась. В этом деле я новичок, да и вообще несколько не в форме. Например, кучу времени я потратил, пытаясь зафиксировать ее руки. Судя по всему, ключ к успешному изнасилованию в том, чтобы разобраться сперва с ногами, а царапины и синяки на роже считать за бесплатное приложение. И вот еще подсказка: раздеться лучше бы заранее. Как раз когда правой рукой я сжимал ее предплечья, а левой возился с пряжкой ремня, то Селина от души заехала мне крепким костистым коленом. И, ясное, дело, прямо по яйцам, по моим бедным, невостребованно зудящим яйцам. Вот уж от души так от души, подумал я, сгибаясь в три погибели и валясь навзничь, и увлекая за собой торшер. Продышаться никак не удавалось, особенно мешал накрывший морду абажур. У меня было ощущение, что я медленно зеленею, начиная с носков. Наконец я дополз до сортира, как увечный аллигатор, и долгие месяцы извергался в аэродинамическую трубу унитаза.

Вот уж от души так от души, думал я, грызя на кухне яблоко, потом ковыляя по линолеуму и выкручивая руки. Дальше-то, черт побери, что?.. Когда я робко вернулся в спальню, Селина и ухом не повела, ноль эмоций. Она сидела, откинувшись на кроватную спинку, чуть ли не по шею задрапированная одеялом, и листала пухлый журнал.