Текст книги "Записки о Рейчел"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Какую ты хочешь?

– Не знаю, не думал еще.

– Понравилась Анастасия?

–  Анастасия? – Такого не могло быть. – У нее есть нормальное имя?

– Джин.

– А-а. Мелкая? Да, она ничего. Дурацкий прикид.

– Ага. Зато фигура хорошая.

– Ты ее трахал?

– Вроде того. Она хуже, чем Сью.

– Ты трахал Сью?

– Вроде того. У нее сиськи лучше.

– Что это значит – «вроде того»?

– Мы занимались любовью втроем.

– Нет. Черт, как это клево! И как оно было?

– Они еще и лесбиянки. Было ничего, только у меня плохо стоял. Слишком удолбался. Но было ничего.

– Ну почему со мной такого никогда не случается?

Джеффри покачнулся.

– Потому, что ты – деревенский пентюх, а я – столичный франт.

Мы поговорили о наркотиках. Джеффри уже закинулся двумя таблетками «мандракса»; был еще гашиш, но он не представлял интереса для вашего рассказчика, страдающего бронхитом. Я взял у него одно колесо, чтобы закинуться позже. Что-то подсказывало мне, что сегодня спать не придется.

Этим вечером мистер и миссис Энтвистл устроили скандал. Началось все довольно скромно. Мы с Джеффри были снова на кухне и помогали убираться. Со всей силы хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги, и голова Нормана с размаху всунулась в комнату. Его взгляд уперся в Дженни. Мы застыли, как в телерекламе. Затем голова убралась, и Дженни, схватив сигареты и зажигалку, устремилась за мужем.

– Круто, – пробормотал Джеффри.

Мой сценический дизайн все же не пропал даром. У меня в комнате Анастасия, благоговейно прошептав «вау», набросилась на Блейка, а Сью, придерживая свои пистолеты, опустилась на колени и открыла «Поэзию Медитации». Я заглянул ей через плечо; она читала эссе о Герберте, довольно-таки неплохое, несмотря на то что оно называлось «Плато уверенности»; «Кто такой этот Герберт?» – наверное хотелось ей спросить. Джеффри, облизав сигаретную бумажку, распорядился, чтобы я включил проигрыватель. Девчонки были явными хиппи, так что я выбрал наиболее агрессивный и немелодичный из всех моих американских дисков: «Велвет Андеграунд», альбом «Героин». Незамедлительные результаты? Анастасия начала раскачиваться на стуле и притопывать ногой, обутой в сандалию; Сью тоже оживилась и принялась выделывать шеей восьмерки. Вот так-то.

Джеффри раскурил косяк.

– Устроим сегодня оргию до упаду, или как?

Никто не ответил. Он пожал плечами, отдал косяк Сью, и, попятившись, свалился на кровать.

Наступила тишина.

Косяк дошел до меня; я затянулся, больше глотая, нежели вдыхая дым. Я умел затягиваться стильно, по-хипповски, словно это была обыкновенная сигарета (нарочитые и/или шумные затяжки считались вульгарными). Я повторил это еще несколько раз и стал ждать. Мои руки были осыпаны Золотым Дождем сигаретного пепла, это верно, и я чувствовал, что могу выблевать все свои внутренности на ковер. Кроме этого – ничего. И ведь нельзя сказать, что наркотики на меня не действуют; летом Джеффри угощал меня моим первым пурпурным сердцем [6]6
  Пурпурное сердце – стимулятор из группы амфетаминов с добавлением малой дозы снотворного; название дано по сердцевидной форме и пурпурному цвету пилюли.


[Закрыть]: два дня я стоял на рогах, на третий с меня сошло семь потов, а на четвертый я, наконец, восстал из ада. Несомненно, мой метаболизм – такой же легковерный флюгер, как и мое мышление. Этот гашиш не действовал; видно, Джеффри впарили кусок грязи с подошвы ботинка или, если подразумевалось, что это травка, коробок измельченного табака вперемешку с розмарином и аспирином.

Я протянул косяк Джеффри, но он поднял руку, и я, увидев застывшую улыбку, понял, что ему вдруг стало нехорошо. Трудно было удержаться, чтобы про себя не позлорадствовать, глядя на его лицо, искаженное глубоким раскаянием; характерный триумвират: перламутровый цвет лица, рубиновые зубы, изумрудный язык. Его щеки раздулись, словно бы для того, чтобы вместить побольше изысканных рвотных масс.

– Я могу чем-то помочь?

– Воды.

– От этого бывает обезвоживание, – объяснила Анастасия.

Когда я выходил из комнаты, Сьюзен словно бы подтолкнула меня в спину, возмущенно пробубнив:

– Терпеть не могу, когда эти типы не желают отпускать свою крышу в структурально-дидактический полет, ведь именно зависания и измены делают трип таким… всеобъемлющим.

Скандал между Дженни и Норманом достиг второй фазы. Звуки проникали сквозь стены.

Находясь на кухне, я постепенно осознал, что сверху доносятся вопли. Я на цыпочках поднялся на площадку возле туалета. Дверь в гостиную была открыта и свет выключен. Дикий крик, который я услышал, шел из спальни:

– Ты убийца.Ты слышишь, что тебе говорят? Ты УБИЙЦА!

За этим последовал невероятно громкий вопль.

Все это меня не слишком напугало. По тону Дженни было понятно, что обвинение носило эмоциональный, а не реалистический характер, и, возможно, принесено на гребне волны проклятий. И подобный вопль тоже не был порожден страхом или злостью, а явился результатом глубокого вдоха и мысли: «Сейчас я закричу так громко, как только смогу, и посмотрим, как это повлияет на ситуацию».

– Ты ублюдок, – резюмировала Дженни, – но тебе все равно, потому что ты убийца.

Затем Норман:

– Дженифер, ты попала в ситуацию, так выйди же из нее, черт бы тебя подрал.Ты ведь знаешь, что тебе все равно придется это сделать. Вдолби это в свою чертову башку…

Я не хотел больше слушать.

В туалете я дернул за шнурок выключателя и присел на крышку унитаза. Как интересно. Сколь щедр на эмоции оказался для всех сегодняшний день. «Ты убийца»… Возможно, по роду работы Норман был вынужден совершить убийство. Может быть, он кокнул кого-нибудь во время обеденного перерыва. Может, размазал по асфальту компанию школьников на своей «кортине», соблазнил малолетку, украл фамильные драгоценности умирающего еврея? Может, он пырнул ножом революционно настроенного студента (ведь Норман – фанатичный правый)? Или топтал ногами завывающего пакистанца (Норман – ужасный ксенофоб, черномазых на дух не переносит)? Возможно – зевок – она просто имела в виду, что он «убивает» ее любовь к нему.

Сверху донесся шлепок, похожий на звук оплеухи, и затем глухой удар, как от тела, слишком стремительно соприкоснувшегося с полом.

Я высморкался в кусок туалетной бумаги и крепко задумался о Рейчел. Лучше бы Джеффри наблевал уже мне на кровать, и тогда Сью и Анастасия смогли бы его забрать, и я бы остался один. Может, стащить у Нормана из гостиной бутылку шерри бренди? Нет: она может понадобиться Норману, чтобы привести Дженни в чувство, а затем снова избить до потери сознания. Вместо этого я решительно харкнул в раковину и пошел относить воду Джеффри. Наверху теперь все было тихо.

Джеффри и вправду наблевал, но не на кровать, а на пол, стены, раковину, вешалку для полотенец и унитаз в уборной рядом с моей комнатой. Еще там была Анастасия, обхватившая его за талию. Джеффри застенчиво повернулся ко мне, когда я присоединился к Большой Сью в дверном проеме.

– Прости, паря. – Он откинул голову, прополоскал горло и выплюнул воду в ванну.

– Ладно, ничего. Но, Джеффри?..

– Че?

– Запомни: я – деревенский франт, а ты – столичный пентюх. Договорились?

– Точно.

Совместными усилиями мы втроем отмыли Джеффри и дали ему, по порядку, яблоко, немного воды и сигарету. В ответ на наш вопрос он сказал, что чувствует себя нормально. Я вспомнил о такси, но выяснилось-удивительно, на мой взгляд, для девушки ее возраста, – что у Сью есть машина. Мы погрузили в нее Джеффри, и они уехали. Я даже не спросил номер телефона и не пытался поцеловать ни одну из девушек.

Я проследил, как они отъезжают, тряхнул пару раз головой, чтобы привести мысли в порядок, и пошел назад в дом. На сумрачной кухне, с помощью нескольких стаканов воды, я протолкнул в себя таблетку «мандракса» размером с пуговицу от рубашки. Луна уже сияла вовсю, и я некоторое время таращился в окно на темно-синее небо. Непрошенное чувство слабой надежды зарождалось во мне. Да и почему бы нет? Был кто-то, о ком я мог думать, хотя бы и с болью: было лицо, заглядывающее мне через плечо, и не имело значения, насколько надменно и подозрительно его выражение. По крайней мере, это лицо не было моим.

Кроме неба, любоваться на улице было почти нечем, разве что высокой гладкой стеной, на верху которой блестели тысячи бутылочных осколков, вделанных туда для того, чтобы отпугивать грабителей выше четырех метров ростом, которые поленятся воспользоваться задней калиткой в саду. Впрочем, они и не выглядели слишком пугающе.

Повернувшись, я увидел Дженни. Она сидела на диване в соседней комнате, подобрав под себя ноги, и устало курила. Я шагнул в ее сторону, но как только я это сделал, она совершила едва уловимое движение – пожала плечом или, может, шевельнула рукой, – и я сразу же понял, что она хочет остаться одна. Я закрыл за собой дверь и пошел спать.

Восемь тридцать пять: Записки о Рейчел, том 1

Встав теперь у окна, я с трудом откупориваю вторую бутылку вина. Брызги летят на подарок Рейчел к моему двадцатилетию: томик Блейка издательства «Лонгман». Снаружи очень темно, так что будет уместно провозгласить:

Меркнут в ночи

Света лучи -

Юность не может цвести в кандалах! [7]7
  Перевод С. Степанова.


[Закрыть]

На моем столе – море блокнотов, папок, конвертов, писем, клочков бумаги; все они связаны с Рейчел. Надев очки, я составляю предметные указатели, координирую сноски, помечаю красными и синими чернилами перекрестные ссылки.

Мы должны начать с достаточно ровного развития отношений, которое характеризовалось случайными встречами, недобросовестной подготовкой, сомнительными успехами. Поглядывая в «Завоевания и Методы: Синтез», я пишу на внутренней стороне обложки личной папки Рейчел:

Исходный 2Б

Компенсаторные тенденции A3

Гамбит Эмили

Отсроченный вариант Мэрилин.

Я стираю «отсроченный» и вписываю «отклоненный». Но это не вносит ясности.

Мой первый день в подготовительной школе был крайне обескураживающим, и не столько для меня (как я чувствовал), сколько для директрисы и ее персонала. Они были абсолютно беспомощны, как и большинство обладателей подобных регалий.

По дороге в школу, шагая по симпатичной Ад– дисон-авеню, я достал два письма, полученные утром. Был безоблачный день, и поскольку я вышел неприлично рано, то нашел себе на скамейке место среди птичьего помета и присел, чтобы как следует их изучить.

То, что у моей матери были хоть какие-то письменные контакты с внешним миром, являлось трогательным подарком Британской государственной типографии. Мое имя было написано с ошибками, адрес даже я не смог бы разобрать, в верхнем левом углу – четыре перевернутые однопенсовые марки. Я надел очки и начал продираться сквозь строчки: «Жаль не смогла попрощаться в воскресенье… разобрался?., болеет… Твой отец в Лондон на две недели, но… устраивает дома довольно большую вечеринку… друзья по колледжу… ты придешь?.. Привет Дженни… Норман себя ведет… миссис Вик нашла фуфайки, что ты забыл…»У меня горело лицо. К чему все это? Не может быть, чтобы просто так. Ах вот, зловеще ясная концовка: «…Береги себя. Узнай у него, сколько их придет. Его можно найти по 01 -937-28-14.

9-3-7, 3-А-П, Запад: район Кенсингтон; наверное, там живет его шлюшка. Почему бы матери не позвонить ему в офис? Или это такая хитроумная демонстрация равнодушия? Все это меня наверняка расстроило бы, но я уже договорился о чае с Рейчел – a deux [8]8
  На двоих [фр.].


[Закрыть].И этот телефон мог мне еще пригодиться.

Второе письмо, все заклеенное кричаще яркими марками, пришло авиапочтой. Его прислала Коко.

Коко была шестнадцатилетней дочерью ливанского профессора экономики, который подружился с моим отцом, будучи «приглашенным лектором» в Кембридже в позапрошлом году. В течение лета их семья навещала нас трижды, по уикендам. Загорелая, экзотичная, кокетливая, она сочла меня совершенно неисправимым. В первый уикенд я поцеловал Коко на площадке между этажами. Во второй – гладил ее неразвитые груди в теплице. В третий – убедил ее прийти в мою комнату в двенадцать ночи – идеальная ночь, – впрочем, соития так и не произошло. Ей едва ли было тогда пятнадцать, и я не хотел выйти из тюрьмы, когда ей исполнится двадцать один. Вдобавок она бы мне не дала. Я поддерживал с ней переписку, поскольку это позволяло мне чувствовать себя сексуально активным и пользующимся спросом, к тому же я люблю в письмах пускать пыль в глаза. Я прочел:

Дорогой Чарльз,

спасибо за твое письмо – наконец-то! Как

не стыдно, что ты не написал мне раньше!

Я очень рада, что ты так хорошо сдал экзамены. Мои результаты не были столь же хороши!

Я пробежал глазами ту часть, в которой говорилось о том, какой я молодец. Последний абзац гласил:

Меня не покидает надежда поскорее приехать в Англию. Мама говорит, может быть (?), в будущем году. Я часто думаю о том, как мы опять встретимся и что я тебе уже наверно не понравлюсь. Если я приеду в будущем году, ты будешь в университете, а я в театральном училище!? Но мы еще можем попасть в Страну Несбыландию. Ладно! Мне надо идти спать, я так замучена! Напиши мне скорее.

С любовью, Коко XXX

Это требовало незамедлительного внимания. Вынув записную книжку, я начал набрасывать ответ:

Сладость моя!

Спасибо за твое долгожданное письмо. Я был особо заинтригован, услышав про Страну Несбыландию. Не могла бы ты рассказать мне побольше об этом странном месте? Какая, например, там столица, географическое положение, форма правления? Какие там, скажем, климатические особенности, государственные границы, ведущие отрасли промышленности? Кроме того, уже второй раз ты игнорируешь мой вопрос о том, собираешься ли ты, когда приедешь, лечь со мной в постель…

Я встал и потянулся, раскинув руки, как морская звезда. Было уже почти полдесятого. Я собрал свои бумажки и припустил бегом.

Школа походила на полицейский участок викторианской эпохи. Защищенное с боков длинными стандартными домами, окруженное розовато– лиловой оградой здание было отнесено подальше от дороги, и его закопченные кирпичи даже не мечтали о солнце. Я свернул на тропинку, ведущую к заднему входу.

Похоже, что в школе, кроме директрисы, не было ни души. Миссис Таубер сидела в своем кабинете и пила одновременно не меньше трех чашек кофе и курила не меньше трех сигарет. Она удивилась, но, кажется, обрадовалась моему появлению.

Мы поздоровались, и после недолгого, но весьма зловещего молчания я спросил, не слишком ли рано я пришел, всерьез опасаясь, что перепутал время, поскольку школа была явно пуста.

– Конечно, нет, – сказала она, указывая на настенные часы за ее спиной. Девять тридцать пять. – Ты видишь, который час? – Похоже, она искренне хотела услышать ответ.

Это сбило меня с толку. Единственным логичным ответом было бы: «Я дико сожалею и прошу прощения, но… здесь находится Психиатрическая Больница Таубер?» Вместо этого я поинтересовался, где остальные.

–  Ониопаздывают, – сказала она с раздражением.

Я шлепнул себя по ноге и покачал головой.

– А-а. Э… где я могу подождать, пока все не начнется?

К ней уже вернулось прежнее благодушие, и она с деланным энтузиазмом препроводила меня в «библиотеку» – грязный чулан, в котором было три стула, расколотая школьная доска и с десяток потрепанных учебников, грудой лежащих в углу. Именно сюда, в это святилище либерального образования, мои сокурсники подтягивались на протяжении последующих полутора часов. Всего их было четверо, две девушки, одна из них ничего, хотя и выше меня почти вдвое.

К середине недели школа уже ничем не могла меня удивить. Выяснилось, что есть еще и второй этаж, который состоит из большого зала /спортзала /кафетерия /класса и двух маленьких кабинетов. Скоро я понял, что школа является еще и детским садом, или, по крайней мере, чем-то вроде этого. Нас было всего пятеро в подготовительной группе, тогда как группа Общий-вступительный– и-младше оказалась раз в десять многочисленнее. В моей группе возраст ребят колебался от семнадцати (малолетний преступник с внешностью упыря) до девятнадцати (я сам), состав другой оказался более пестрым: от младенцев, еще не вошедших в анальную фазу, до плоскомордого монгола выше меня ростом, который мог потянуть на любой возраст от восьми до тридцати восьми. Многие из детей были явно не в себе.

Мое время (теоретически) должно было делиться между краткими утренними занятиями в кабинетах с двумя университетскими преподавателями (математика и латынь), вечерними занятиями с учителем английского в Сент-Джонс-Вуд и «общими предметами» в большом зале.

А на деле?

Прихожу от десяти до пол-одиннадцатого. Двадцатиминутный урок математики с мистером Гринчерчем. Кабинет – вакуумная камера, благоухающая, как носки мертвеца; безволосый, вислоухий восьмидесятилетний дед, шумно и беспрестанно сосущий свои фальшивые зубы (поначалу я думал, что у него полный рот леденцов; в среду он позволил своему коварному протезу вывалиться почти до подбородка, прежде чем всосать его обратно); память как у испорченных часов с кукушкой – постоянно забывает, что вы вообще здесь. Десять минут в коридоре болтаю с Сарой, менее уродливой из двух девушек. С одиннадцати тридцати до полудня – занятия с миссис Мери– гольд Трейгер, гигантской, но хорошо сложенной вдовствующей учительницей латыни, чьи несокрушимые ноги были для меня постоянным объектом наблюдений; приемы, например, могли быть такими: уронить карандаш с противоположного конца стола (я сидел прямо перед ней) и пойти в обход, чтобы его поднять; стоя рядом с ней, нагнуться, чтобы завязать шнурок; околачиваться под лестницей, на случай, что она вдруг по ней пойдет: миссис Трейгер было за тридцать, и она наверняка была крайне непривлекательна, но при этом носила довольно короткие юбки.

Еще пять минут с Сарой. Живительная прогулка домой. Легкий обед и попытка поболтать с Дженни или Норманом, если кто-нибудь из них был дома – ни разу не заставал их дома одновременно. С полчаса я опять топтался в школьном коридоре, заговаривая зубы трем своим одно– группникам (Сара бывала только утром). Затем все же делал попытку позаниматься хотя бы несколько минут, что было совсем не просто, так как полсотни вопящих дегенератов учились за стенкой пению, актерскому мастерству или, может, какому-нибудь там самовыражению.

Но все это было лишь прозаическим фоном для моих ночных изысканий. Я начал исследовать литературный гротеск, в частности работы Чарлза Диккенса и Франца Кафки, открыв для себя мир, наполненный причудливыми образами и каверзными интригами – всем тем, что я всегда стремился сделать достоянием собственной жизни. Настоящая учеба происходила дома, и посвящена она была в основном Рейчел, а также английской литературе и языку, к которым у меня были (или, по крайней мере, мне казалось, что были) неслабые способности.

С того вечера, когда между Дженни и Норманом произошла драка, все было довольно тихо. Но в тех редких случаях, когда они оказывались вместе, в комнате становилось трудно дышать. Не было ни ежедневных скандалов, ни вялого, наполненного чувством вины холодного раздражения, которое столь часто завладевает отношениями в парах, где даже не пытаются выявить и четко сформулировать источник конфликта. Нет, тут определенно был некий камень преткновения, и я чувствовал, что мне необходимо понять, что же встало между ними.

Как и следовало ожидать, поведение Нормана было более показательным, чем у его жены. Теперь ранними вечерами он проводил время за кухонным столом, задумчиво поигрывая ключами от машины и уперев в стену остекленевший взгляд. В какой-то момент он импульсивно кидался к двери – но выходил лишь для того, чтобы выйти; его поступки уже не производили впечатления беззаботной целенаправленности.

После своего первого утра в школе я сидел на кухне, обедая – довольно мило, как мне казалось, – сандвичем и стаканом молока. Я едва заметил, как появился Норман. Он вошел не в привычном маниакальном возбуждении, с грохотом и криками, а нерешительно, колеблясь, как если бы, только оказавшись на кухне, уверился наконец, что попал в нужный дом.

– А, привет, – сказал он. – Дженифер дома? («Дженифер» на языке Нормана обычно означало «эта сука Дженни».) Я ответил, что, похоже, нет. Мы оба пожали плечами. Кивнув каким-то своим мыслям, Норман открыл холодильник. – Чего-нибудь пожрать? – спросил он, рыская взглядом по комнате. Его взгляду предстали: полная раковина немытой посуды, грязная кошачья миска, корзина с вонючими простынями, вытряхнутый на стол набор для вязания, плита, похожая на прилавок в лудильной мастерской.

Никогда прежде Норман не проявлял хоть ка– кого-нибудь интереса к домашним делам и вел себя так, словно он жил в палатке или временном вагончике: кидал газеты на пол, раздевался на лестнице, расхаживал в своих говнодавах по свежевымытому полу.

Теперь же произошло нечто странное: он шагнул вперед и пинком загнал мусорное ведро под раковину, затем поправил кружку, которая наполовину сползла с сушилки для посуды.

– Эти долбаные бляди! – возопил он, закинув голову. – Все, на что они способны, это жрать свои чертовы сласти да лить на себя вонючие духи. – Резким движением он открыл кран и засучил рукава. Его голос дрожал от праведного гнева. – Ты, бля, целыми днями горбатишься на работе, а они тем временем тратят твои бабки в ресторанах и крутят жопой в этих модных магазинах, бля, шмагазинах, или где там еще. Ты покупаешь жратву, а они тем временем таращатся на себя в зеркало. – Его голос поднялся на пол-октавы. – Если они отрастили себе сиськи, это еще не значит… – Он издал долгое, сотрясающее тело рычание, полное негодования и ярости.

Норман вымыл посуду (с дотошностью бойскаута), надел пиджак и выскочил из дома.

Но все было не так просто. Если бы все было так просто, ничто на свете не заставило бы его сделать то, что он только что сделал.

В следующий раз я встретил Рейчел в пятницу, через три дня после случая в Чайном Центре.

Это произошло совершенно неожиданно. Даже если бы я все спланировал, мне бы не удалось достичь такой спонтанности. Я был тем более потрясен, поскольку уже собирался вообще забить на Рейчел. В среду утром, во время бритья, меня дергало и корчило, когда я вспоминал то, что произошло накануне. В лучшем случае, она просто меня пожалела; в худшем – это была вторая фаза их с Дефорестом дьявольского плана. Я боялся ей звонить. Вдобавок мне было стыдно. Возможно, завтра. Спешить некуда, да и терять нечего.

Но, как я уже сказал, встреча была совершенно спонтанной, меня застали врасплох: небритого, с волосами как мочалка, в пальто из бобрика и мешковатых вельветовых брюках. У меня не было при себе даже какого-нибудь блокнота, так что пришлось импровизировать.

Я стоял спиной к главному входу «Смите» в Ноттинг-хилл, и почесывал голову – не в задумчивости, а просто потому, что чесалось. Пристыженный давешней промашкой с «падением-с-грузовика», я только что поставил на место словарь жаргона кокни («Ну, дернули, Норм – прополощем тыкву. Обстругаем заначку на пару мальков в этом гадюшнике»?) и снял с полки «Критику и лингвистику».

Она подошла сзади и довольно чувствительно ткнула меня под ребра.

– Приветик. Че читаешь?

– О, привет, – сказал я, подкрепляя свое удивление хрипотой в голосе. Но я быстро пришел в себя, и меня понесло. – Понимаешь, какой-то наемный писака пересказывает старые статьи и пытается нас убедить, что они представляют собой единое целое. – Я на секунду прервался и сделал нетерпеливый жест рукой. – Он утверждает, что все они о «проблемах слов». – Я указал на подзаголовок на обложке. Тут у меня в мозгу всплыла фраза из одного романа, и я почувствовал, как в крови забурлил адреналин. – Но на самом деле эти статьи попросту о нем самом – о его вкусах, его положении и о том, как он любит деньги. Взгляни хотя бы на цену. – Рейчел как раз смотрела на цену, после чего перевела взгляд на мое улыбающееся от уха до уха лицо.

Претенциозно, многословно, неуместно, если хотите, – но, в общем, неплохо для затравки.

Затем мы (опять же, совершенно стихийно) отправились на экскурсию по магазину. Это позволило мне создать еще несколько ярких образов, продемонстрировав мальчишеский восторг, в который меня до сих пор приводят детские игрушки; неподдельный интерес к канцелярским товарам и любовь к пошлым поздравительным открыткам (на которых изображают котят с клубками шерсти, щенков, похожих на старичков). Было видно, что Рейчел получает от всего этого удовольствие, но ее реакция явно отличалась от той, на которую я рассчитывал. Например, она ни разу не схватила меня за член.

Наша экскурсия закончилась в отделе пластинок. Там мы могли наблюдать маленького человечка средних лет (с необыкновенно большими коричневыми ушами, похожими на печенье, которое обмакнули в чай), обличающего такую же маленькую, но гораздо более молодую продавщицу. Она непрерывно зевала ему в лицо. Он никак не мог заполучить нужную ему пластинку в монозвучании.

– Вы хотите сказать, что она существует только в стереоверсии? – спрашивал он гнусавым голосом..

– Да, но она…

– Все это просто замечательно для тех, у кого есть стереопроигрыватели.

– Пластин…

– А как насчет тех, у кого нет стереопроигрывателя?

– На ней напис…

– Это отвратительно. – Он произнес это так, словно долгое время придерживался мнения, что это вовсе не отвратительно, что это даже приятно, и вот теперь у него, наконец, открылись глаза. – Это отвратительно, – повторил он, двигаясь вдоль прилавка в попытке индивидуализировать свою аудиторию. – Мы же не стадо баранов, а? – он смотрел на каждого по очереди в стиле вы– вы-и-да-да-еы-сэр. Он подошел ко мне.

– Вот у вас есть стерео? – спросил он.

– Простите?

– У вас имеется стереопроигрыватель?

– Отнюдь.

Похоже, мой ответ его удовлетворил. Он стремительно зашагал к выходу.

Я намеревался купить себе новую пластинку, но теперь решил этого не делать, поскольку до сих пор не имел ни малейшего представления о музыкальных вкусах Рейчел. Вместо этого я предложил выпить кофе. Сверившись с часами и оговорившись, что ей через пятнадцать минут надо быть в подготовительной школе, Рейчел согласилась. Это вызвало у меня улыбку, изначально радушную, но очень быстро превратившуюся в саркастичную, зловещую гримасу, выражающую (как мне казалось) сексуальную угрозу.

На пути к выходу у меня возникла блестящая идея.

Когда мы оказались на улице, я внезапно остановился. Мне было страшно жаль – это как-то выскочило у меня из головы – но я обещал Цецилии Ноттингем покататься с ней на лошадях в Гайд– парке. Ничего?

– Но, Рейчел, – сказал я, – как насчет понедельника? Может, выпьем где-нибудь чаю?

Она задумалась.

– Хорошо.

– Правда? Тогда в четверть пятого. – Я остановил такси. – В Чайном Центре?

– Хорошо.

– Чудесно. Дорчестер, пожалуйста. Увидимся.

* * *

Это была мерзкая выходка, и самым жестоким укором оказалась для меня сама Рейчел. Она уже не выглядела такой шикарной, такой самоуверенной, короче – такой путающей. Казалось даже, что она всячески это подчеркивала, то надувая губы, то изображая дурочку, то неправильно произнося слова, – в общем, все как положено. Но мне было все равно, даже когда она, пребывая в нерешительности, по-детски морщила нос или очаровательно выпучивала глаза в изумлении. Если она глупа, скучна, уродлива и больна, думал я, все это мне подходит.

В любом случае, нужно было продемонстрировать независимость, создавая контрапункт своему унижению во вторник. И мне требовалась передышка, время для дальнейшего исследования. К тому же мое лицо было не в той кондиции, чтобы подвергнуться беспощадному неоновому свету в Чайном Центре. Нелепый предлог – катание на лошадях – по крайней мере объяснял мой затрапезный вид. И с этим я не мог ничего поделать; мое тщеславие – это лишенное гребца каноэ, скачущее по порогам моей фантазии.

Мне кажется, что именно в тот день я начал работать над Письмом Моему Отцу – осуществление этого замысла займет у меня немало времени в последующие недели.

Сейчас, думал я, доставая ручку и свои записи, этот ублюдок получит сполна. Через сорок минут передо мной лежал листок с двумя строчками:

Дорогой Отец!

Мне нелегко было писать это письмо.

Когда я поднялся наверх выпить чаю, Дженни была на кухне, где обрабатывала свой уже наполовину поблекший синяк, доставшийся ей от Нормана во вторник.

– Ну как он? – спросил я.

– Уже лучше. Проклятая дверь!

Теперь Дженни все больше молчала, но ее молчание было весьма красноречиво. В первые дни после драки она пыталась вести себя так, будто ничего не происходит: «Не волнуйся за меня, у меня полный порядок», – патрулируя дом на крейсерской скорости в поисках самых изнуряющих занятий. Всякий раз, нагибаясь или поднимаясь по лестнице, она исторгала – не в силах сдержаться – утробный стон или страдальческий вздох.

Ближе к концу недели, наверняка не позднее «Смитсовской пятницы», она стала целые дни проводить в постели, превратившись в призрачную фигуру, которую лишь изредка можно было увидеть на лестнице или на кухне, готовящей себе что-нибудь перекусить. Иногда я слышал, как она ходит из комнаты в комнату на верхнем этаже, время от времени спускаясь в уборную. Иногда, ранними вечерами, когда Нормана не было дома, она заглядывала ко мне, чтобы выпить со мной чашку чего-нибудь. В таких случаях я всегда старался выглядеть умиротворенным, мудрым и готовым помочь словом или делом; безрезультатно.

В субботу, почти через две недели после моего приезда, спустя шесть дней после великой кастрюльно-сковородочной речи Нормана, я собирался в Галерею Тейт и поднялся в гостиную отхлебнуть пару глотков, только чтобы защититься от холода). Я стоял, глядя в окно на площадь, ощущая всем телом, как джин, подобно священнику, изнутри ведет со мной душеспасительную беседу. Из смежной спальни донесся голос Дженни, вялый и тревожный одновременно: «Ноорман?..» Я сунулся в комнату и сказал, что это не Норман, а я, и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь.

Пять минут спустя я пытался найти место для кружки с чаем среди завалов на подносе, стоящем у кровати. В комнате пахло косметикой и женскими грудями: ополовиненные кофейные чашки, переполненные пепельницы, сырое одеяло; обвалившаяся стопка журналов на полу; под туалетным столиком Бина и Тики катали пустые тюбики от губной помады. Между тем Дженни – в красной ночной сорочке из хлопка, румяная, с горящими щеками, приятной на вид сальной кожей и блестящими волосами, – заставила меня вновь подумать, что я был бы не прочь увидеть ее голой.

Я присел на край кровати и попытался выяснить, как она себя чувствует. Дженни, лежа на спине, подтянула к себе колени.

– Нормально, – произнесла она, и слеза, размывая тушь, выкатилась из опухшего правого глаза. Она шмыгнула носом и с извиняющейся улыбкой потянулась за кружкой.

Я почувствовал комок в горле – горя, я был в этом вполне уверен, а не мокроты. Я открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова не шли.