Текст книги "Плохие кошки"

Автор книги: Марта Кетро

Соавторы: Тинатин Мжаванадзе,Виктория Лебедева,Кирилл Готовцев,Ева Дзень,Константин Кропоткин,Ната Немчинова,Лариса Павлецова,Станислав Барашек,Ира Форд,Татьяна Замировская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Нет, Санька этого так не оставит. Взяли моду – чужих котов в сумках уносить! Санька обязательно схватит вора в серой шапке, она потребует: «Отдавай Рыжика!» И не «дядя» и никакой не «гражданин», она крикнет ему: «Отдай Рыжика, паразит!», или даже лучше: «Зараза такая!» или «Фашист!». Она, волнуясь, рассказывала Биологине, как натравит Дружка, чтобы он искусал вора. Она знает, как дядька кричал: «Куси ее, Дружочек, куси, куси!», когда Санька с Биологиней кормили Брыську. Хоть пес уже и старый, но испугать может. Когда он рвался с цепи, захлебываясь слюной и яростью, Брыська удирала к себе за абрикосовые бревна, побросав еду, и ее долго потом не могли выманить.

Санька, забросив приручение Брыськи, теперь выслеживала вора, но тот больше не появлялся. Когда Дружка спускали с цепи, Санька командовала: «След! След!», но Дружок по старости уже не мог взять след и найти похитителя. Совсем нюх потерял… Правильно тетка говорит: никудышный стал пес!

– Ты, Санька, совсем наивная, – заметил папка. – Так он тебе и придет на старое место с Рыжиком в кармане. Меньше б дурью маялась, делом бы занялась.

Знала Санька эти дела – убери, подмети, вытри пыль, сходи за хлебом, начисти картошки, что за бардак кругом, это называется – девочка в доме! Как это сидеть без дела – его тут же находили и добавляли, что «вот я в твои годы»! Это Санька выучила назубок: мать мыла полы во всем доме, тетка носила по сто ведер воды поливать огород, бабушка носки вязала на всю семью, а в двенадцать лет уже работала на фабрике. Санька была недостойна трудовой биографии семейства и от работы бегала во двор, в сарай, к подружке Наташке, во флигель к Биологине, куда угодно, чтобы до нее было не докричаться: «Сань-кааааа! Даааа-мой!»

– Дружок, Дружочек, как же ты проворонил Рыжика! – пеняла Санька псу, а он улыбался, старый дурак, да возил в пыли свой облезлый хвост туда-сюда, туда-сюда, разметая бурые листья, рисуя на земле веер или ракушку.

– Все через тебя! Бездельник! Тунеядец! Алкашня! А ну, пошел в будку! – стала кричать Санька, замахиваясь на Дружка И Дружок, сгорбившись, поплелся в свою конуру. Глаза у него были жалкие и бессмысленные – как у папки, когда он причитал: «Вы мне жизнь погубили! Уйду я от вас к чертовой матери!»

Глупо это все, Санька уже большая и знает сама. Сделанного не воротишь, и надо было ждать нового котенка вместо Рыжика, и тетка тоже хороша – чего тянет, взяла бы котеночка, и дело с концом. А Рыжик, правда, красивый был, зеленоглазый и ласковый («Санька! Не таскай кота, он тебе не игрушка!»), и вдруг подумалось Саньке – единственный кот, который позволял ей себя погладить.

– Дурья башка! Брехун старый! Пьянь подзаборная!

Но что бы Санька ни кричала, она не могла выкрикнуть из себя эту мерзкую черную патоку, тягучую, сладко-горькую, что ворочалась липким комом в животе, поднимаясь выше и выше и заползая повсюду. Санька знала, что, если эта чернота доползет до горла, она уже не сможет ровно дышать, не сможет ничего объяснить – дура малолетняя, истеричка несчастная, рева-корова…

Дружок и раньше срывался с цепи, это был своего рода праздник: пес не лает, а прыгает по огороду, тетка бежит его ловить, пока все не разорил, он не дается – дурак он, что ли, когда еще сможет погулять! Дядька тем временем ругается и чинит ошейник, а папка ему советует, как правильно, а дядька на это отвечает, – ужасно смешно! И пока не прозвучит задорное и грозное: «Сань-каааа! Где тебя черти носят!» – знак, что и Саньке, и ее папке пора бы уже восвояси, – можно бегать за Дружком, примечать, где он вырыл ямы, кричать тетке: «Вот он, лови его!», искать для дядьки проволочку или плоскогубцы.

Ничего этого не случилось в тот раз. Было время завтракать, в домах гремели тарелками, из флигеля Биологини несло подгоревшей яичницей – замечталась, как всегда, и проворонила.

Брыська элегантной черной тенью пронеслась по дорожке, вслед ей раздалось истеричное: «Ав-ав-ав-ав-ав!!!» – так Дружок лаял только на кошек, долго и самозабвенно ругая нарушителей границ. Мать заметила:

– Совсем обнаглела кошка. Ходит средь бела дня…

И вдруг Дружок замолчал Санька догадалась – сорвался с цепи! – и выскочила в коридор.

– Сань-ка! Куда без одежды! Давно болела! – крикнула бабушка.

Раздался пронзительный крик, совсем непохожий на кошачьи ночные серенады. Люди побросали вилки, прижали носы к стеклу: возле куста крыжовника прыгал оскалившийся Дружок, а под кустом размахивало лапами черное, взъерошенное, кричащее. Брыська приготовилась дорого продавать свою жизнь.

– Давай, Дружок! Куси ее, гадюку! Куси, Дружочек, куси, куси! – уже надрывался дядька.

Санька, путаясь в материнских галошах, спешила на помощь Брыське, но первой подбежала Биологиня. Молча изо всех сил хлестнула пса фартуком схватила за ошейник – откуда только силы взялись! – отбросила и успела подхватить черный плюющийся клубок. Брыська продолжала кричать и вырываться. Не разбирая, где друг, где враг, она располосовала руки Биологине, сиганула на яблоню – на крышу – по крыше – на поленницу – к соседям во двор. Дружок тявкал возле забора К нему уже подбиралась тетка.

Биологиня вытирала руки грязным фартуком, а потом Санька поняла, что фартук обыкновенный, он просто в крови, и что кровь совсем не страшная, не гуашево-красная – темные капли на белых руках, словно вишни, темные пятна на земле и бурые – на фартуке.

Вышел красивый муж и молча увел Биологиню во флигель.

Вечером ее увезли на «скорой».

Санька провалялась с воспалением легких целый месяц – выскакиваешь раздетая, припоминали ей, воздух ртом хапаешь, бегаешь без шапки, вот и допрыгалась. Теперь полежи, подумай, вперед будешь умнее.

Все на свете она пропустила – и листопад, и нового котенка Прошку с серой восьмеркой на носу, и первый снежок в конце октября, и переезд – у тетки теперь были новые квартиранты с Аллой Пугачевой по воскресеньям и с красно-оранжевыми полотенцами через двор.

А Биологиня?..

– Съехали они, – объяснила бабушка. – Да и чего им теперь делать в нашем-то гадючнике? Ей доцента дали, вот оно как! Заживут теперь, как люди!

Может, хоть этот свежевыданный доцент не будет ее пилить. Хоть бабушка и говорит, что все мужчины одинаковы, но о доценте она отзывалась с большим уважением. Санька хотела спросить про красивого мужа, да раздумала – не все ли равно, кого он теперь будет пилить, где запоет: «Ой, мороз, мороз!»

Во дворе лежал снег. Дружок щеголял новехонькой прочной цепью и ярко-красными язвами на спине. Расчесал опять, старый дуралей. И нет теперь Биологини с мазью Вишневского. И Брыську теперь кто покормит…

– Кто ее знает – по помойкам шарится! – охотно пояснила бабушка. – Не кошка, а настоящий черт! Ты ее корми, она же тебя и порвет, как тигра! Скотина неблагодарная! Через нее зараженье крови сделалось, врачи откачать не могли!

– Но ведь ее спасли? Она же потом выздоровела? А как же доцент?

– Выздоровела, Санечка, выздоровела, – сладко закивала бабушка. – И ты вот у нас выздоравливай, набирайся сил. Ей доцента дали, уехала аж в самую Москву, она же очень умная была, сколько потом книжек оказалось – возами вывозили! Это ж надо столько книг прочитать! Голову сломаешь!

– Умная-то умная, а уехала и до свидания не сказала Ни разу ко мне не пришла, – буркнула Санька. Осталась обида это она, а не слабенькая Биологиня должна была спасти Брыську. Хотя кошка так ни разу и не дала себя погладить, и вообще оказалась предательницей. Но уж ее бы кошка не расцарапала – куртка вон какая толстая, ничем не возьмешь. И раз она надела куртку и шапку, откуда взялось это самое воспаление легких?

– Дак она сама в больнице лежала, а потом – то се, до тебя ли ей, Санька? Доцент – это знаешь сколько работать надо, это тебе не в огороде собак гонять!

– Может, они и Брыську с собой забрали?

– Ага, мало им в Москве кошек бегает, вези теперь эту дармоедку! – фыркнула бабушка.

«Найду! – пообещала себе Санька. – Раз не увезли, точно найду».

Она не очень понимала, зачем так нужно разыскать Брыську – погладить, приручить или, наоборот, подманить и угостить гнилой картофелиной, изо всех сил кинуть и не промазать, расквитаться за все. Или просто в глаза посмотреть: ну и как, неверная душа, человек тебя кормил, а ты его до крови расцарапала, до заражения, до больницы! Молча посмотреть в глаза и уйти, как это делала Биологиня.

Санька таскала из дому вкусные кусочки, демонстративно проносила их мимо Дружка – не тебе, тунеядец, не тебе, горе-охранничек! – складывала у поленницы и заводила: «Брыська, Брыська, кис-кис-кис!» Но кошка больше не приходила, кругляшики колбасы превращались в красные ледышки, и их потом расклевывали вороны.

Елена Смирягина
КАТИН ДОМ

Кату я принесла за пазухой в дождливый осенний день. Классическая ситуация: лужи, слякоть, грустная девочка двенадцати лет одной рукой держит школьный портфель, другой – придерживает на груди котенка. Встретились два одиночества, хоть трактат по детской психологии пиши.

Но дело было не в одиночестве, а в том, что Кату мне предложила Вера. Моя школьная подруга и соседка по парте Вера долгие годы, сама того не желая, будила во мне одно из самых темных человеческих чувств – зависть. Мне хотелось иметь такие же банты в тугой косе бубличком, на перемене вынимать из портфеля такое же красивое теплое яблоко, складывать аккуратно заточенные карандаши в такой же модерновый пенал с прозрачной крышкой. Но главное, мне хотелось иметь такую же семью, как у Веры, – папа, мама и бабушка И кошка Все они жили в двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами, а бабушка спала на раскладушке на кухне, что вряд ли могло быть предметом зависти, но тогда я этого не понимала. Для меня семья, дом, отношения в семье Веры были идеальными. И совсем не такими, как у меня.

Верин папа был строгий, но очень сдержанный человек, единственной страстью которого было коллекционирование книг. Да, тогда, в восьмидесятые, книги коллекционировали. Сначала их надо было достать – купить за большие деньги на черном рынке или выменять на макулатуру и ветошь, отстояв рано утром очередь к специальной машине, где за вторсырье давали купоны. Потом с этим купоном надо было идти в магазин и там, в специальном отделе, наконец, купить книгу за ее настоящую, типографским способом отпечатанную на задней обложке цену. И только потом книгу можно было коллекционировать – ставить на полку за стеклом, рядом с сервантом хрусталя – еще одного признака достатка.

Книг у Веры дома была целая стенка. И детские Незнайка с продолжениями, и подростковый капитан Блад, и взрослый, с томными сценами в «Докторе Паскале», Эмиль Золя. А у меня дома были только книги по медицине, преимущественно по психиатрии, и хранились они не в красивых высоких шкафах до потолка, а на чердаке, возле пыльного сена.

Папа мой был человек худощавый, конфликтный, работал психиатром на выездной бригаде «скорой помощи». Последний факт я обычно опускала, говорила уклончиво – врач.

Бабушка у Веры была интеллигентная, красила перманентные кудри хной, губы – алой помадой, а говорила сложноподчиненными предложениями. Свою жизнь в хрущевке она посвятила внучке. Поэтому у Веры всегда были чистые нарукавники, кружевные банты и гладкая, туго заплетенная коса. Меня же стригли коротко, потому что волосы были жидкие, нарукавники я меняла раз в десять дней, когда становилось видно серую полосу на оборотной стороне, а пришивали их криво, крупными стежками и ниткой цвета какой попадется. Бабуля моя была женщиной простой, прятала седой кукиш из волос под ситцевым платочком и повязывала козьим шарфом радикулитную поясницу.

А еще у Веры была мама. У меня мамы не было. К тому времени прошло уже больше года, как она умерла.

Правда, я жила в большом частном доме, а не в малогабаритной квартире, но тогда этот факт казался мне еще одной причиной для огорчения. Дом с огородом, где залихватски цвела высокая картоха пополам с бурьяном, до туалета вела разбитая бетонная дорожка, а двенадцать вишен у забора роняли подсохшие плоды в теплые дождевые лужи – все это казалось мне некрасивым и неинтересным по сравнению с настоящей двухкомнатной квартирой за обитой дерматином дверью, где был и крошечный балкон, и красная дорожка в прихожей, и даже белый унитаз в комнате с современным названием «санузел».

И, конечно, кошка. Грациозная гордая сиамская кошка Сари. Она сидела на подоконнике за тюлевой занавеской и делала вид, что дремлет. Тонкие черточки – закрытые глаза, хвост аккуратным кольцом вокруг тела – она сидела так всегда, то ли спала, то ли нет – не понятно. Я Сари побаивалась, мне почему-то казалось, что она на меня прыгнет. Вообще-то у нас тоже была кошка. Но я все время об этом забывала. Нельзя же, в самом деле, на полном серьезе считать личной кошкой невзрачную серую животину, старую, безмолвную, да еще и по кличке Мурка.

– У нас в подъезде кошка вывела котят, – сказала однажды Вера. – Представляешь, дворничиха сказала, что утопит их.

Я не удивилась. Топить новорожденных котят было делом обычным, а то расплодятся – не пройдешь.

– Так жалко их, – вздохнула Вера. – Одна мне особенно нравится, трёхцветная. Кошечка. Я ее Катей назвала.

– Жалко их, – согласилась я.

– Может, возьмешь котеночка? – с надеждой спросила Вера. – Например, Катю? А?

Я пожала плечами. Может быть. – Действительно, отчего не взять. Будет у меня своя личная кошка, как у всех, кто живет в высоких многоэтажных домах.

– Если бы у нас не было Сари, я бы обязательно взяла Катю, – сказала Вера. – А так…

И она опять вздохнула, на этот раз так глубоко и тяжело, что качнулись белые, вязанные крючком оборочки на ее школьном воротничке.

После уроков мы пошли смотреть котят. В темном подъезде, под низкой разбитой лестницей в картонной коробке на цветных тряпицах лежала большая полосатая кошка. У нее на животе копошились три котенка – черный, серый и пестрый. Завидев Верочку, кошка громко замурлыкала и сощурила глаза Вера села на корточки, протянула руку, отцепила пестрого котенка от матери и посадила себе на пальто. Котенок запищал, запуская тоненькие коготки в клетчатый драп, и уткнулся носом Вере в пуговицу.

– Катя, – представила котенка Верочка и улыбнулась. – Смотри, какая красивая.

Когда Вера улыбалась, было хорошо видно, что у нее верхние зубки, ровные и крупные, слишком сильно выдавались вперед. Тогда я еще не знала, что такой прикус – это не очень хорошо, тогда все в Верочке казалось мне прекрасным и достойным подражания и зависти. Помню, я пыталась писать как она – наклоняя буквы в другую сторону, и сидеть за партой как она – чуть боком, а иногда даже разговаривать как она – нарочно выпячивать верхнюю челюсть вперед, как у мультяшных кроликов.

– Возьму, – решительно сказала я и протянула руки к котенку.

Катя пищала, растопырив лапки, но я расстегнула две верхние пуговицы пальто и затолкала котенка себе за пазуху.

Так Катя появилась в нашем доме.

– Ты бы ее как-то по-другому назвала, – сказал отец, сложив газету «За рубежом», – а то ведь нашу соседку Катей зовут, нехорошо. Выйдешь на улицу кошку звать, а соседка будет оборачиваться.

Я посмотрела в окно. Там, через дорогу, за забором наша соседка Катя, толстая неприветливая девушка лет тридцати пяти, прорывала поздние саженцы. Фигурный зад Кати в батистовом халате с алыми маками призывно глядел на щирое украинское солнце.

– Назову Ката, – сказала я.

Папа хмыкнул, пожал плечами, развернул журнал «Новое время» и углубился в статью о политической ситуации в Камбодже. Там с народными повстанцами случилась какая-то неприятность.

Я поставила блюдце у раковины и налила в него молока. Котенок понюхал молоко, чихнул, потряс головой, еще раз понюхал и начал пить. Я погладила Кату по спинке, она выгнулась и громко замурлыкала, как умеют мурлыкать только котята – громко и не отрываясь от молока.

И Ката прижилась. Она оказалась резвым игривым котенком, носилась за тряпичными бантиками на резинке, с разгону забегала по ковру на стену, караулила меня за дверью и нападала на ноги. Пока она была маленькой, жила в доме. Я выводила ее гулять во двор на бинте. Поводков и ошейников для кошек тогда не было, да и сама идея выгуливать кошку на поводке показалась бы странной и смешной. Я размотала узкий аптекарский бинт и привязала один конец Кате на шею, а второй – к яблоньке, которую отец недавно посадил в конце огорода. Получилось комично – Ката пятилась от яблони, пока бинт не натягивался, и потом замирала, недобро урча. Так и «гуляла», не шевелясь.

Соседи смеялись, особенно тетя Катя.

К следующей весне Ката подросла и превратилась в мелкую шкодливую кошку. С одной стороны усы у нее были черные, а с другой – светло-серые, и с этой другой их практически не было видно, отчего морда Каты казалась еще хитрее и шкодливее, чем была на самом деле. Ката таскала еду со стола, за что была серьезно бита отцом, но все равно продолжала свое дурное дело.

Если на нашем столе еда не обнаруживалась, а такое случалось частенько, Ката шла к соседям. В первую очередь – к тете Кате. Однажды Ката стащила у нее из раковины кусок настоящего сырого мяса с косточкой, которое в раковине размораживалось и на которое в пору тотального дефицита у тети Кати были большие планы. Например, обрезать само мясо и перекрутить его на скромные котлеты, а из кости сварить борщ. Или суп с сытными галушками. Пару раз тетя Катя ловила Кату на месте преступления и один раз даже удачно запустила в нее тапкой, тяжелой от прилипшей огородной земли. Однако даже после этого Ката не образумилась. Более того, она продолжила свое моральное падение иным образом.

В марте Ката стала блудить. Я и подумать не могла, что у нас в округе такое количество озабоченных котов. Они собирались группами или приходили поодиночке, садились на некотором расстоянии от Каты и завывали. Потом начинали драться короткими яростными сцепками, потом поджимали хвосты, разбегались чуть и снова начинали завывать. Ката, казалось, не обращала внимания на настойчивых ухажеров. Она или дремала на солнышке, время от времени потягиваясь, или тщательно вылизывалась, грациозно вытянув заднюю лапу.

Потом коты исчезали, и Ката начинала толстеть животом А потом появлялись котята. В первый раз я обнаружила их в раскладном диване, внизу, где хранились гостевые подушки. Котята уже были большие, с открытыми глазками, пушистые и игривые. Их было трое. Дед немедленно предложил найденышей утопить, папа отказался.

– Не могу, – коротко объяснил деду.

– А не надо, – сказал дед. – Я сам.

Дед мой был не робкого десятка, охотился на лисиц, собственноручно снимал шкурки с кроликов, да что там – войну прошел. А тут какие-то котята смешно, честное слово.

– Нет, – сказал отец. – Раньше надо было, пока слепые.

Дед пожал плечами, он искренне не понял причины отказа.

Котята подросли, двоих мне удалось пристроить, третий – большой рыжий кот, остался у нас. Имени у него не было, нраву оказался строптивого. У нас он почти не жил, все время где-то пропадал, обедать, впрочем, приходил исправно. Ката все носила дефицитные продукты от соседей, а когда не удавалось ничем разжиться, давила крыс – больших, размером почти с себя, серых, с голыми розовыми хвостами. Давила и приносила во двор, а рыжий их иногда ел, если больше нечего было.

Во время следующей кошачьей весны он присоединился к когорте ухажеров матери. И, кажется, не без успеха, что я наблюдала с некоторым замешательством, по-детски пугаясь дикой догадки, – он же… с родной матерью…

Следующих котят я нашла в глубине платяного шкафа. Они спали, свернувшись лысыми клубочками в норковой шапке моей сестры. В шкафу отчаянно воняло кошатиной, а на постельном белье, что лежало тут же, хорошо были видны пятна крови. Котята были еще слепыми.

Я принесла коробку от сестриных сапог, устелила ее стерильной ватой и переложила туда котят. Их было опять трое – два кота и одна кошка, маленькие, жалкие, некрасивые. Пока перекладывала, котята пищали и тыкались носами в руку. И потом еще какое-то время беспомощно ползали по коробке и опять пищали. Я отнесла коробку в сарай, поставила возле дедовского станка со столярными инструментами. Дед уехал в село, можно было не бояться.

Когда я вернулась в сарай после обеда, котят в коробке уже не было. Наверное, Ката перенесла их в укромное место. Куда – я так и не смогла узнать, все попытки следить за ней и обнаружить тайное место не увенчались успехом.

Потом о котятах я забыла. Зачиталась. Летом я много читала. Читала практически все, что попадалось под руку, от сборника грузинских народных сказок, переживая до слез, когда замуровали красавца Амирана, до дневников Маркеса, которые печатались в сокращении в газете. Я читала в саду, лежа на раскладушке между абрикосой и кустами смородины, и вставала только для того, чтобы переставить вилы со шлангом. Эта смешная конструкция – шланг, привязанный к вилам, воткнутым в землю, предназначалась для тяжелой поливки огорода в жаркую летнюю пору. Время от времени вилы надо было переставлять, чтоб грядки поливались равномерно, а не залили напрочь, к примеру, огурцы, которые от лишней воды, как бабуля утверждала, могут горчить.

В то лето я прочитала «Вечера на хуторе близ Диканьки». Читала, так получилось, ближе к ночи у себя в комнате. А ночь была теплая, тихая, звездная. Окно в сад было открыто, трещали какие-то ночные жуки, темнела за тюлевой занавеской молодая груша. В комнате горела только настольная лампа, ее гигантская тень исчертила углами противоположную стену. Закутавшись в тонкое одеяло, я сидела на кровати и читала о том, как в темную ночь, стуча железными когтями, пришла к парубку ведьма, обернувшаяся кошкой, пришла и стала парня душить, а он… Стоит ли говорить, что именно в этот момент на подоконник с груши прыгнула Ката, а я закричала и вскочила так, что уронила лампу и напугала несчастную кошку. А ведь она всего-то пришла спать. Мы с Катой часто спали вместе: она на одеяле, а я под. Под одеялом Ката спать не любила, мне так и не удалось ее к этому приучить.

А утром, когда отец ушел на дежурство, я полезла на чердак. Я частенько туда лазила – почитать, помечтать, попридумывать истории, просто посидеть и послушать тишину – горячую от раскаленной крыши. Чердак был местом волшебным, удивительным.

Летом там стоял удушливый пыльный жар, но это не мешало мне сидеть там часами и смотреть старые номера «Науки и жизни», и читать «с любого места» убористые тексты из «Роман-газеты» и научно-популярные статьи об ацтеках, инопланетянах и Библии.

Сидела я неизменно перед копией сказочного полотна Васнецова и часто невольно рассматривала его. Картину эту, не оригинал, разумеется, а копию, сделанную красками, привез из села в Днепропетровск мой дед. Переезжали они с бабушкой спешно, потому что она заболела и нужно было ложиться «в городе» на операцию. Привезли добро, нажитое за долгие годы, – тяжелый сервант ручной, лично дедовой работы, набор блестящих рыбок-рюмок со старшей рыбкой-кувшином (загадочного предназначения гарнитур, что из него пить – не понятно), копию картины Васнецова Картину почему-то не повесили, а может, она и висела какое-то время во времянке, где жили старики, но я этого не помню. Потом бабушка умерла, а дед, как ветеран войны и инвалид первой группы, получил квартиру и с времянки съехал. Шкаф забрал, рыбок-рюмок тоже, а вот картину почему-то оставил. Она перекочевала на чердак, где так и простояла много лет в углу, в окружении башен из старых журналов, прислоненная к внутренней стороне крыши.

Темные краски, мрачный, словно плюшевый, лес. Поросшие пушистым мхом стволы деревьев, валежник, бурелом – видно, что человеку не пройти, не пробраться. Как удается проскочить волку – а он именно что скачет, бежит легко, даже передние лапы замерли почти «стрелочками», – не понятно. Язык волка высунут, глазки маленькие, не дикие. Ручной какой-то и даже квелый.

На Иване дурацкая шапка, рукавицы тяжелые, зимние, с татарской вышивкой. У самого нос крючком, глаза – колючие, черные – ничего общего с былинными русыми красавцами. Но главное, что мне не нравилось, помнится, это то, что Иван-царевич больше походил на женщину, чем на мужчину, отчего похищение выглядело как-то так – странно.

Похищенная же принцесса тоже вызывала недоверие. Квелая, как и волк, безвольная, глаза застывшие – сама покорность. Но меж тем покорна не тайной радостью сладостного подчинения воле победителя, а покорностью жертвы, никогда воли своей не имевшей и иного пути для судьбы не представлявшей. На голове у русской красавицы подозрительная тюбетейка, волосы растрепаны, расплетенная коса по фактуре больше напоминает свалявшуюся шерсть волка, только длиннее. Ясно было, что царевича она не любит, сам царевич малодушен – боязливо всматривается с темноту леса, а на волка надежды в плане защиты немного, уж больно ручной. Короче говоря, мне было совершенно ясно, что это предприятие не может закончиться ничем хорошим.

В тот злополучный день я обнаружила на чердаке второй том акушерства и гинекологии, где подробно описывалось, как принимать роды при тазовом прилежании плода. Это увлекательное чтиво завладело мной часа на три. Иллюстрации – половина рисунки, половина фотографии – пугали, но было интересно. Наконец я закрыла книгу и встала было уйти. Но… что-то черное мохнатое виднелось в углу, в сене, чуть правее Васнецова. Я подошла ближе, наклонилась, потом присела, пригляделась. Затем протянула руку и коснулась пушистых комочков. Так и есть. Котята! Теплые, почти горячие котята. Я попыталась взять одного… полосатого… и вдруг… он весь рассыпался у меня в руках… шерсть разлетелась словно пух, а внутри ничего… Я вскрикнула, вскочила, бросилась к лестнице и быстро полезла вниз, во двор, на волю, прочь из душного пыльного царства тлена.

Кату в тот день я побила. Кошка металась по кухне, пряталась то за плитой, то за холодильником, а я гонялась за ней с веником как полоумная. Маленькие пушистые трупики, лежащие плотно друг к дружке, с закрытыми слепыми глазками, преследовали меня как дурное видение, похлеще образов Гоголя, а легкий сухой жар рассыпавшегося в прах я чувствовала на ладони так ясно, будто все еще держала его.

Из мелкой шкодливой кошки Ката вмиг превратилась в чудовище. Как она могла бросить своих детей? Ни одна мать, будь то человек или зверушка, не имеет на это право. Даже смерть – не оправдание. Нет у матери права умирать, пока дети – дети, а не взрослые. А эта…

Ката забилась под низкую чугунную ванну, уперлась острым мелким задом в угол с канализационной трубой и шипела. Новый пушистый веник из желтых пахучих прутиков, только вчера купленный сестрой на базаре, под ванну не лез – прутики ломались и некрасиво топорщились. Стало ясно, что за веник мне попадет.

С того дня наши отношения с Катой испортились. Нет, характер ее не изменился, экзекуция никак не повлияла на ее видение жизни. Она так же таскала продукты со стола и даже стала еще хитрее. Бывало, зайдет в дом, замрет на пороге кухни, прислушается, подергивая кончиком хвоста, и мяукнет коротко и громко. Словно спрашивает: «Есть в доме кто?» Если я молчу, мяукнет еще раз, и если опять не отзовусь, то сразу – прыг на стол и давай рыскать. А если крикну из комнаты: «Ката, вон пойди!», то она и уходит прочь обратно во двор.

Все так же исправно, два раза в год, Ката приносила котят. Новых, слепых, живых. Каких-то мне удавалось пристроить, какие-то оставались, жили во дворе, потом исчезали – то ли находили себе другой дом, то ли просто подавались в бега.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я поругалась с отцом и ушла жить к бабушке, а еще через два года уехала учиться в Москву. Почти сразу после этого отец продал наш большой дом и купил поменьше – тут же, на поселке. Новый дом и размером и планировкой был очень похож на малогабаритную двухкомнатную квартиру. Кату отец перевез вместе с нехитрым скарбом – кое-какой мебелью, посудой, личными вещами и профессиональной литературой – книгами по психиатрии. Старая своенравная кошка вошла в дом, остановилась в коридоре, повела носом, а потом недовольно фыркнула и вышла. В тот же день она вернулась в старый дом, где уже заселялись новые хозяева. Отец пошел ее забирать.

– Та пусть живет, – сказал тот хозяин. – Кошка справная, крыс давит. Не обидим.

– Шкодливая, – заметил отец.

– Та пускай, – улыбнулся собеседник. – Шкодливая, то не плохая. Плохих кошек не бывает.

– Привык я к ней, – объяснил отец. – Дочка котенком за пазухой принесла.

И он забрал Кату. Той же ночью кошка снова сбежала.

Второй раз отец долго искал ее в саду, звал, пока не увидел во дворе у соседки. Ката сидела на лавке и смотрела, как он ее ищет. В тот раз она опять вернулась, и больше отец за ней не ходил. Говорят, кошки привыкают к дому, а не к людям, а ее дом был там, где и мой, – на поселке Перемога, в самом конце улицы, где вишни у калитки, где пыльный чердак с картиной Васнецова и раскладушка под абрикосой в летний погожий день. Ката могла туда вернуться, а я уже нет.

Из старого дома я взяла с собой единственную художественную книжку – старый, неизвестно откуда взявшийся в нашем царстве медицинской литературы сборник сказок Андерсена. Книжка была большая, сказки страшные. И еще там были иллюстрации – большие и красивые. Там Элизу везли на костер, а она вязала из крапивы ядовито-зеленые одежды для братьев, которых злая мачеха превратила в диких лебедей. А лебеди кружили над смертной телегой, большие, красивые, каждый с маленькой золотой короной на голове. А на другой странице оживали пышнотелые тюльпаны, превратившись в чопорных дам, танцевали на балу с тонкими субтильными кавалерами-колокольчиками, пока крепко спала в своей колыбельке маленькая Ида в кружевном чепце.