Текст книги "Книга Монеллы
Собрание сочинений. Том II"

Автор книги: Марсель Швоб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Услышанная

Сис поджала свои ножки в кроватке и прильнула ухом к стене. Чуть брезжил бледный свет в окне. Стена дрожала и, казалось, спала, сдавленно дыша. Белая юбочка вздулась на стуле и пара чулок свешивалась, будто черные ножки, мягкие и пустые. Платье таинственно рисовалось на стене и точно хотело вскарабкаться до потолка. Дощечки паркета слегка поскрипывали в ночной тиши. Кувшин с водой был похож на белую жабу, присевшую на корточки в миске и впитывавшую в себя сумрак.

– О, как я несчастна, – сказала Сис. И она заплакала под одеялом. Стены вздохнули сильнее; но две черные ножки остались неподвижны, и платье не вскарабкалось выше и белая жаба на корточках не закрыла своей влажной пасти.

Сис опять заговорила:

– За то, что все сердятся на меня, за то, что здесь любят только моих сестриц, за то, что меня послали спать во время обеда, я уйду, да, я уйду далеко, далеко. Я – Золушка, вот что я такое. Я им покажу. У меня будет принц; а у них не будет никого, совсем никого. И я приеду в роскошной карете с моим принцем; вот что я сделаю. Если они тогда будут хорошие, я прощу им. Бедная Золушка, вы увидите, что она лучше вас всех, вот как!

Ее сердечко сжалось еще сильнее, пока она натягивала свои чулочки и завязывала юбку. Пустой стул остался, покинутый посреди комнаты.

Сис тихонько сошла в кухню и там заплакала снова, став на колени перед печкой и всунув ручки в золу.

Мерное мурлыканье, точно шум прялки, заставило ее обернуться. Теплое, волосатое тельце терлось о ее ножки.

– У меня нет крестной фей, – сказала Сис, – но у меня есть мой котик. Правда?

Она протянула свои пальчики, а кот медленно полизал их, словно маленькой горячей теркой.

– Пойдем, – сказала Сис.

Она толкнула дверь в сад и свежий ветер подул ей в лицо. Лужайка вырисовывалась темно-зеленым пятном; высокий клен весь трепетал своей шелестящей листвою и ветви, казалось, были увешаны звездами. Из-за деревьев просвечивал огород, там блестели стеклянные колпаки над дынями.

Сис прошла меж двумя стенами высокой травы, которая легонько щекотала ее. Пробежала между стеклянными колпаками, по которым прыгали мгновенные отблески.

– У меня нет крестной феи: ты умеешь сделать карету, кот? – спросила она.

Маленькое животное зевнуло в небо, по которому, нагоняя друг друга, неслись серые тучи.

– У меня нет еще принца, – сказала Сис. – Когда ж он придет?

Усевшись у большого фиолетового чертополоха, она посмотрела на плетень огорода. Потом сняла одну из своих туфелек и изо всех сил бросила ее через кусты смородины. Туфелька упала на дорогу.

Сис погладила кота и сказала:

– Слушай, кот. Если принц не придет и не принесет мне моей туфельки, я куплю тебе сапоги и мы отправимся искать его по белу свету. Это прекрасный юноша. Он одет весь в зеленое, с алмазами. Он меня очень любит, но он меня никогда не видал. Ты меня не будешь ревновать. Мы будем жить вместе, все мы будем жить вместе, все мы трое. Я буду счастливее Золушки, потому что я была несчастнее. Золушка каждый вечер ездила на бал и получала роскошныя платья. А у меня только ты один, мой дорогой котик.

Она поцеловала его в мокрое, сафьянное рыльце. Кот тихонько замяукал и почесал лапкой свое ухо. Потом он стал облизывать себя и замурлыкал.

Сис сорвала несколько смородин:

– Одна для меня, одна для принца, одна для тебя. Одна для принца, одна для тебя, одна для меня. Одна для тебя, одна для меня, одна для принца. Вот как мы будем жить. Мы все будем делить между нами троими, и у нас не будет злых сестер.

Серые тучи заволокли небо. Бледная полоса поднялась на востоке. Деревья купались в синеватом полумраке. Вдруг порыв холодного ветра рванул юбочку Сис. Все затрепетало. Чертополох качнулся и пригнулся к земле несколько раз. Кот выгнул горбом спину и ощетинился.

Издали, с дороги до Сис донеслось скрипение тяжелых колес.

Тусклый свет пробежал по качавшимся верхушкам деревьев и по крыше домика.

Раскатистый стук колес раздался ближе. Послышалось ржание лошадей и глухой гул человеческих голосов.

– Слышишь, кот, – сказала Сис. – Слышишь. Вот едет роскошная колесница. Это колесница моего принца. Скорее, скорее: он сейчас позовет меня.

Темно-красная кожаная туфелька полетела над кустами смородины и упала меж дынь.

Сис бросилась к ивовой калитке и открыла ее.

Длинная, темная колесница медленно подвигалась вперед. Красный свет падал на треуголку возницы. Два человека в черном шли по обеим сторонам лошадей. Сзади колесница была низка и продолговата, как гроб. Приторный запах доносился с дуновением рассветного ветерка.

Но Сис ничего не поняла во всем этом. Она видела только одно: чудесная колесница приехала. Возница принца был оцет в шитое золотом платье. Тяжелый ящик был полон драгоценных свадебных подарков. Этот ужасный и торжественный властный аромат веял царственностью на нее. И Сис простерла руки вперед с криком:

– Принц, возьми меня с собой, возьми меня с собой!

Бесчувственная

Принцесса Моргана никого не любила. Непорочно-чистая и холодная, она жила средь цветов и зеркал. Она прикалывала к своим волосам красные розы и любовалась собою. Ни одна дева, ни один юноша не были видны ей, потому что она видела лишь свое отраженье в их взоре. Ни жестокости, ни страсти не знала она. Черные волосы скатывались вокруг ее лица, будто тихие волны. Ей хотелось любить себя: но в отраженьи зеркал был холод покоя и дали, отраженье прудов было угрюмо и бледно, а отражение рек, трепеща, убегало.

Принцесса Моргана читала в книгах рассказ о зеркале Белоснежки, которое умело говорить и предвещало ей ее жестокую смерть, и сказку о зеркале Ильзе, из которого вышла другая Ильзе и убила Ильзе, и повесть о ночном зеркале города Милета, пред которым, с наступлением ночи, удушали себя милетские девы. Она видела также таинственную картину, на которой жених простер меч перед своей невестой, потому что они встретили самих себя в вечернем тумане; а двойники несут смерть. Но она не боялась своих изображений, потому что никогда не встречала себя иначе, как непорочной и под покрывалом, не жестокой, не сладострастной, – сама для себя. И ни полированные доски из зеленого золота, ни тяжелая гладь живого серебра никогда не давали увидеть Моргане – Морганы.

Жрецы страны ее были землегадатели и огнепоклонники. Они насыпали в квадратный ящик песок и начертили знаки на нем; они произвели вычисления по своим пергаментным талисманам и сделали черное зеркало из воды, смешанной с сажей. Вечером Моргана пришла к ним и бросила в огонь три жертвенных лепешки. «Смотри!» – сказал землегадатель; и показал ей жидкое черное зеркало. Моргана взглянула: сначала светлые пары скользили по поверхности волшебной жидкости, потом закипел разноцветный круг, потом стал выделяться образ и медленно, тихо колышась, выплыл перед ней. Это был белый кубический дом с длинными узкими окнами; под третьим окном его висело большое бронзовое кольцо. А вокруг дома стлался серый песок. «Вот место, – сказал землегадатель, – где находится истинное зеркало; но наша наука не может ни определить его, ни истолковать».

Моргана склонилась и бросила в огонь три новых жертвенных лепешки. Но образ задрожал и померк. Белый дом скрылся в глубине, и Моргана напрасно глядела в черное зеркало.

А назавтра Моргана решила отправиться в путешествие. Ей казалось, что она узнала угрюмую окраску песка, окружавшего дом, и она направилась на запад. Отец дал ей отборный караван мулов с серебряными колокольчиками, и ее несли в носилках со стенками из драгоценных зеркал.

Она прибыла в Персию и там осмотрела все харчевни, стоявшие особняком: те, что построены возле колодцев и мимо которых проходят толпы путников, и те, с дурной славой, в которых женщины пели всю ночь и ударяли в медные тарелки.

И у границ персидского царства она видела много белых домов, кубических, с продолговатыми окнами; но бронзовое кольцо не висело на них. И ей сказали, что она найдет это кольцо на Западе, в христианской сирийской земле.

Моргана миновала отлогие берега реки, омывавшей сырую страну, где росли лакричные леса. Там были замки, высеченные в скале, у самой вершины ее; женщины грелись на солнце на пути каравана и чело их было обвязано шнурками, свитыми из рыжего конского волоса. Там жили погонщики табунов, у которых были копья с серебряными остриями.

Дальше были дикие горы; там жили разбойники, пьющие брагу в честь своих божеств. Они обожают зеленые камни причудливой формы и блудят друг с другом средь кустов, пылающих вокруг. И Моргана прониклась омерзением к ним.

А дальше был подземный город черных людей, которых боги посещают лишь во время сна. Они едят конопляныя волокна и покрывают лицо меловым порошком. И, опьяненные коноплею, они ночью режут горло тем, что спят, чтоб отправить их к ночным божествам. И Моргана прониклась омерзением к ним.

А еще дальше стлалась серая песчаная пустыня, где растения и камни не отличаются цветом своим от песка. И на рубеже этой пустыни Моргана нашла харчевню с кольцом.

Она велела остановить носилки и погонщики развьючили мулов. Это был старинный дом, построенный без замазки; его каменные глыбы побелели на солнце. Но хозяин харчевни ничего не мог сказать ей о зеркале: он не знал его вовсе.

Вечером, после того, как покушали плоских лепешек, хозяин сказал Моргане, что дом этот в древние времена был жилищем жестокой царицы. За ее жестокость ее постигла кара. Она велела срубить голову благочестивому человеку, который жил отшельником средь песчаной пустыни и с благими словами купал путников в речной воде. Вскоре после того царица погибла со всем своим родом. А покой этой царицы в доме был замурован. И хозяин харчевни показал Моргане дверь, заваленную камнями.

Потом все путники легли спать в квадратных комнатах харчевни и под навесом. Но позднею ночью Моргана разбудила погонщиков своего каравана и велела отвалить камни от двери. И она прошла сквозь пыльную брешь с железным факелом в руке.

И люди Морганы услышали крик и вбежали за принцессой. Она стояла на коленях посредине покоя перед блюдом из кованой меди, полным крови, и устремила в него свой пламенный взор. Хозяин харчевни простер руки кверху: кровь в сосуде, в закрытом покое, не иссохла с тех пор, как жестокая царица велела снять с него срубленную голову.

Никто не знает, что увидала принцесса Моргана в зеркале крови. Но на возвратном пути погонщиков ее каравана, одного за другим, после ночи, когда они входили в носилки принцессы, находили мертвыми, лежащими с серым лицом, обращенным к небу. И эту принцессу назвали Морганой Кровавой, и она стала знаменитой блудницей и ужасной убийцей мужчин.

Самоотверженная

Лилли и Нан были служанками на ферме. Летом они носили воду из колодца по дорожке, протоптанной среди зрелых колосьев; а зимой, когда холодно и сосульки свешиваются над окнами, Лилли ложилась спать с Нан. Свернувшись под одеялами, они слушали завывания ветра. У них всегда были белые монетки в карманах и шемизетки с ленточками вишневого цвета; обе были белокуры и смешливы. Каждый вечер они ставили в углу за печкой лоханку со свежей чистой водой, где, как говорили, они тоже находили утром серебряные монетки, и позванивали ими. Это «pixies» бросали их в лоханку, выкупавшись в ней. Но ни Нан, ни Лилли, никто не видал «pixies»; только в сказках да балладах встречались эти злые маленькие черненькие существа с виляющими закрученными хвостиками.

Однажды ночью Нан забыла накачать воды; к тому же тогда был декабрь, и заржавелая цепь колодца оледенела. Она спала, положив руки на плечи Лилли, как вдруг что-то больно ущипнуло ее за руки и икры и немилосердно дернуло за волосы. Она проснулась с плачем: «Завтра я буду черной и синей!». И она сказала Лилли: «Обними меня, обними; я не поставила лоханки со свежей водой; но я не сойду с кровати, хотя бы сюда пришли все „pixies“ Девоншира». Тогда маленькая добрая Лилли поцеловала ее, встала, накачала води и поставила лоханку в угол. Когда она снова легла, Нан уж уснула.

И Лилли увидела сон. Ей чудилось, что царица, одетая в зеленые листья, с золотою короной на голове, подошла к ее кровати, прикоснулась к ней и заговорила с ней. Она говорила: «Я царица Мандозиана; Лилли, приди ко мне». И еще: «Я живу на изумрудном лугу, и дорога, ведущая ко мне, – трех цветов: желтого, голубого и зеленого». И она говорила: «Я царица Мандозиана; Лилли, приди ко мне».

Потом Лилли погрузилась головкой в черное изголовье ночи и уж не видела ничего больше. А наутро, когда запели петухи, Нан не могла встать и испускала пронзительные жалобные крики, потому что обе ноги ее были в параличе и она не могла шевельнуть ими. Днем врачи осмотрели ее и после торжественного совещания решили, что, наверно, она останется так лежать и никогда больше не сможет ходить. И бедная Нан рыдала: ведь так никогда никто не возьмет ее в жены.

Лилли стало ужасно жаль ее. Чистя картофель, раскладывая иргу, сбивая масло, выжимая молочную сыворотку своими покрасневшими руками, она все только думала о том, как можно вылечить Нан.

Она позабыла свой сон. Раз вечером, когда на дворе падал хлопьями снег и у стола пили горячее пиво с гренками, старый продавец баллад постучал в дверь. Все девушки с фермы запрыгали вокруг него, потому что у него были перчатки, любовные песни, ленты, голландские полотна, подвязки, булавки, шитые золотом чепчики.

«Пожалуйте, – говорил он, – плачевную историю о жене ростовщика, что двенадцать месяцев была беременна двадцатью мешками червонцев и которую обуяла чудная охота покушать фрикасе из гадючьих головок и карбонад из лягушек.

Пожалуйте балладу о громадной рыбе, что выпрыгнула на берег четырнадцатого апреля, прошла больше сорока сажен по суше и изрыгнула пять бочонков венчальных колец, совсем позеленевших в морской воде.

Пожалуйте песню о трех злых царских дочерях и о той, которая вылила на бороду отца чашу крови.

Были у меня еще приключения царицы Мандозианы; да бездельник ветер вырвал у меня на повороте дороги последний лист из рук».

Тотчас Лилли вспомнила свой сон и поняла, что царица Мандозиана велит ей прийти.

И в ту же ночь Лилли тихонько поцеловала Нан, одела свои новенькие башмачки и одна пустилась в путь-дорогу. Но старый продавец баллад исчез и лист его улетел так далеко, что Лили не могла его найти; так что она не знала, ни кто такая царица Мандозиана, ни где ее искать.

И никто не мог ей сказать, хотя она обращалась и к старым землепашцам, смотревшим на нее еще издалека, прикрывая ладонью от солнца глаза, и к беременным женщинам, лениво беседовавшим на завалинках, и к детям, только что начавшим говорить, для которых она пригибала через плетень ветви тутовых деревьев. И одни говорили: «Нет больше цариц», другие: «У нас здесь этого нет; то в старину бывало», третьи: «Это имя красивого парня»? А еще были злые люди, которые подводили Лилли к одному из тех городских домов, что днем закрыты, а ночью открыты и освещены, и уверяли ее, что царица Мандозиана восседает там в красной рубахе, окруженная свитой голых женщин.

Но Лилли хорошо знала, что настоящая царица Мандозиана одета в зеленое, а не в красное, и что к ней можно пройти только по трехцветной дороге. Так раскрыла она обман злых людей. Между тем, она уже шла очень, очень долго. Так лето жизни ее уж минуло, а она все плелась по белой пыли, шлепала по дорожной грязи, нагоняемая извозчичьими колясками и порою, вечером, когда небо бывало облито роскошною алою краской, сопровождаемая большими возами, на которых громоздились снопы и качались блестящие косы. Но никто не мог ничего сказать ей о царице Мандозиане.

Чтоб не забыть такое трудное имя, она сделала три узелка на подвязке. Раз в полдень она вышла на извилистую желтую дорогу, окаймлявшую голубой канал. И канал изгибался вместе с дорогой, а меж ними зеленый откос повторял их очертанья. По обе стороны дороги росли кусты, и сколько взор мог окинуть, видны были лишь трясины и зеленые тени. Средь болотных пятен рассеяны были маленькие конические шалаши, и длинная дорога прямо врезалась в кровавые тучи.

Там она встретила мальчика со смешно прорезанными глазками, который тянул бечевой вдоль канала тяжелую барку. Она хотела спросить его, не видал ли он царицы, но к ужасу ее оказалось, что она забыла ее имя. Тогда она закричала, заплакала и стала щупать свою подвязку, но напрасно. И она закричала громче, видя, что идет по трехцветной дороге из желтой пыли, голубого канала и зеленого откоса. Снова она потрогала три узла, которые завязала, и зарыдала. А мальчик, думая, что ей больно и не понимая ее горя, сорвал у края желтой дороги бедную, жалкую травку и положил ее в руку Лилли.

– Мандозиана лечит, – сказал он.

Так Лилли нашла царицу свою, одетую в зеленые листья.

Она бережно прижала ее к груди и тотчас пошла обратно по длинной дороге. И обратный путь был медленней, потому что Лилли устала. Ей казалось, что она уж идет годы и годы. Но радостно было ей: она знала, что вылечит бедную Нан.

Она переправилась через море, покрытое чудовищными волнами. Наконец, она пришла в свой Девон, сжимая траву под своею рубашкой. И она не узнавала деревьев; и вся скотинка казалась ей иной. И в большой горнице фермы она увидала старуху, окруженную детьми. Подбежав к ней, она спросила, где Нан. Старуха окинула ее удивленным взглядом и сказала:

– Да ведь Нан уж давно уехала, и замужем.

– И здорова? – радостно спросила Лилли.

– Здорова, да, конечно, – сказала старуха. – А ты, бедняжка, не Лилли ли ты?

– Да, – сказала Лилли, – но сколько ж мне может быть лет?

– Пятьдесят, не так ли, бабушка! – закричали дети. – Она чуть помоложе тебя.

И в то время, как Лилли устало улыбалась, сильный запах мандозианы одурманил ее, и она умерла на солнце.

Так Лилли пошла искать царицу Мандозиану и была унесена ею.

Монелла

О ее появлении

Не знаю, как я очутился в дождливую темь у странного ларька, который появился передо мною в ночи. Не знаю, что это был за город и в каком году это было; помню только, что время тогда было ненастное, очень ненастное.

Достоверно известно, что в то самое время люди встречали по дорогам маленьких бродячих детей, которые не хотели расти. Семилетние девочки на коленях молили, чтоб их возраст оставался неподвижным, и с возмужалостью, казалось, уже приходила смерть. Белые процессии двигались под свинцовым небом, маленькие чуть лепечущие тени возбуждали детское племя. К одному лишь стремились они – к вечному неведению. Они хотели отдаваться бесконечным играм. Труд жизни приводил их в отчаяние. Все было для них минувшим.

В те тоскливые дни, в ту ненастную, очень ненастную пору, я заметил во тьме узенькие коптящие огоньки у маленькой продавщицы ламп.

Я подошел под навес ларя, и дождевые струи стекали на мою шею, пока я стоял, склонив голову.

Я сказал ей:

– Что продаете вы, маленькая продавщица, в эту печальную, дождливую пору?

– Лампы, – отвечала она, – только зажженные лампы.

– А, что ж это, скажите, за зажженные лампы высотою с мизинчик, горящие крохотным огоньком с булавочную головку?

– Это лампы для темной, ненастной поры. Когда-то это были лампы для кукол. Но дети не хотят больше расти. Вот почему я им продаю эти лампочки, чуть светящиеся в дождливой тьме.

– И вот так вы живете, маленькая продавщица в черном платьице, и кормитесь на те деньги, что получаете от детей за ваши лампы?

– Да, – просто сказала она. – Но я зарабатываю очень мало. Ужасный дождь часто тушит мои лампочки в ту минуту, как я подаю их. А когда они потухают, дети не хотят их больше. Никто не может зажечь их снова. У меня остались только вот эти, и я знаю, что других я уж найти не смогу. А когда и эти будут проданы, мы останемся в ненастной тьме.

– Разве это единственный свет этой мрачной, тоскливой поры? – спросил я. – И как можно такой маленькой лампой осветить эти влажные потемки?

– Дождь часто их тушит, – сказала она, – и на улице или в поле они не годятся. Но нужно замкнуться. Дети прикрывают мои лампочки руками и запираются. Каждый из них запирается со своей лампой и зеркалом. Ее довольно, чтоб увидеть свое отражение в зеркале.

Я смотрел с минуту на бедные, колеблющиеся огоньки.

– Увы, маленькая продавщица, это печальный свет, и печальны должны быть отраженья зеркал.

– Они вовсе уж не так печальны, – сказало дитя, одетое в черное, тряхнув головой, – пока они не подрастают. Но лампочки, которые я продаю, не вечны. Их пламя убывает, как будто от огорчения ненастной погодой. А когда мои лампочки гаснут, дети не видят уж больше блеска зеркал и впадают в отчаяние. Они боятся, что не будут знать минуты, когда они станут взрослыми. Вот почему убегают они со стоном в ночь. Но мне нельзя продавать каждому ребенку больше одной лампы. Если они пробуют купить вторую, она гаснет в их руках.

Я нагнулся немного ближе к маленькой продавщице и хотел взять одну из ее ламп.

– О! не трогайте их, – сказала она, – вы уже миновали тот возраст, в котором светят мои лампы. Они сделаны только для кукол и для детей. Разве у вас нет лампы для взрослых?

– Увы! – сказал я, – в эту ненастную, темную пору, в эти невиданные, хмурые времена, только ваши детские лампы горят. И я хотел бы тоже еще раз поглядеть в зеркальный блеск.

– Пойдем, – сказала она, – мы поглядим вместе.

По узенькой перегнившей лесенке она провела меня в простенькую деревянную комнатку, где на стене играл отблеск зеркала.

– Тише, – сказала она, – я вам сейчас покажу. Моя лампа светлее и сильнее других; я не так уж бедна в этих дождливых потемках.

И она подняла свою лампочку к зеркалу.

В бледном отраженном сияньи передо мной проносились знакомые истории. Но лампочка лгала, лгала, лгала. Я видел как перышко поднялось на устах Корделии; и она улыбнулась и исцелилась; и со своим отцом-стариком она жила в большой клетке, как птичка, и целовала его в белую бороду. Я видел, как Офелия весело играла на стеклянной глади пруда и влажными руками, обвитыми гирляндами фиалок, обнимала Гамлета. Я видел, как под ивами блуждала пробужденная Дездемона. Я видел, как принцесса Малена отняла свои руки от очей старого короля и смеялась и танцевала. Я видел, как Мелизанда, освобожденная, любовалась у фонтана своим отраженьем.

И я крикнул:

– Лампочка – обманщица…

– Тише! – сказала маленькая продавщица ламп и положила мне на уста свою ручку. – Не надо ничего говорить. Разве не довольно уж темно и ненастно вокруг?

Тогда я поник головою и ушел в дождливую ночь в неведомый город.

Я не знаю, где Монелла взяла меня за руку. Но я думаю, что это было в осенний вечер, когда дождь уже холоден.

– Пойдем играть с нами, – сказала она. В переднике у Монеллы были старые куклы и воланы с измятыми перьями и потускневшими позументами.

Лицо ее было бледно и глаза смеялись.

– Пойдем играть, – сказала она, – мы не работаем больше, мы играем.

Было ветрено и грязно. Мостовые блестели. С навесов стекала, капля за каплей, дождевая вода. Девушки тряслись от холода у порога съестных лавок. Свечи горели красным огнем.

Но Монелла вынула из кармана свинцовый наперсток, оловянную сабельку и резиновый мяч.

– Это все для них, – сказала она. – Я всегда хожу за покупками.

– А какой у вас дом, какая работа, какие деньги, маленькая…

– Монелла, – сказала она, – пожимая руку. Они зовут меня Монеллой. Наш дом – это дом, где играют: мы изгнали работу, и те гроши, что мы имеем еще, нам дали на пирожные. Каждый день я хожу искать на улице детей и говорю им о нашем доме и привожу их к нам. И мы хорошо прячемся, чтобы нас не нашли. Взрослые заставили б нас пойти домой и взяли б у нас то, что мы имеем.

– А во что вы играете, маленькая Монелла?

– Мы играем во все. Те, что постарше, делают себе ружья и пистолеты; другие играют в волан, прыгают через веревочку, играют в мяч; некоторые танцуют хороводом, взявшись за руки; иные рисуют на оконных стеклах чудные невидимые картинки и пускают мыльные пузыри; иные одевают своих кукол и водят их гулять; чтоб рассмешить самых маленьких, мы считаем их пальчики.

В доме, куда привела меня Монелла, окна, казалось, были замурованы. Дом отвернулся от улицы, и весь свет в него шел из глубокого сада. Я слышал уже счастливые голоса.

Трое детей, прыгая, окружили нас.

– Монелла, Монелла! – кричала они. – Монелла пришла!

Они посмотрели на меня и шепнули:

– Какой он большой! Он будет играть с нами, Монелла?

А девочка сказала им:

– Скоро взрослые придут к нам. Они пойдут к маленьким детям. Они научатся играть. Мы устроим для них школу, и в нашей школе никогда никто не будет работать. Вы голодны, детишки?

Голоса закричали:

– Да, да, да, надо сделать обедик!

Тогда принесли круглые столики, и салфеточки величиной с сиреневый лепесток, и стаканчики глубиной с наперсток, и тарелочки с ореховую скорлупу. Обед состоял из шоколада и сахарных крошек; а вино не могло литься в стаканы, потому что у маленьких белых фляжек, длиною с мизинчик, были слишком узкие горлышки.

Зала была старая и высокая. Повсюду горели маленькие зеленые и розовые свечки в крохотных оловянных подсвечниках. На стенах маленькие круглые зеркальца казались новенькими серебряными монетками. Кукол можно было отличить от детей только по их неподвижности. Они сидели в своих креслах, или причесывались, подняв руки, перед маленькими туалетными столиками, или уже спали в медных кроватках, закутанные до подбородка в одеяльца. Пол был выстлан нежным зеленым мхом, какой кладут в овчарнях.

Казалось, что дом этот был тюрьмой или больницей. Но тюрьмой, куда заключали невинных, чтоб уберечь их от страданий; больницей, где лечили от труда жизни. И Монелла была тюремщицей и сиделкой.

Маленькая Монелла смотрела, как играют дети. Но она была очень бледна. Не голодна ли она была?

– Чем вы живете, Монелла? – спросил я ее вдруг.

Она мне ответила просто:

– Мы ничем не живем. Мы не знаем.

И она рассмеялась. Но она была очень слаба.

Она села у изголовья больного ребенка. Подала ему одну из белых бутылочек и долго оставалась так, неподвижно склонившись, с полуоткрытыми устами.

Дети танцевали хоровод и пели звонкими голосами. Монелла подняла руку и сказала:

– Тсс!

Потом тихо заговорила своим мягким, нежным голоском.

– Мне кажется, что я больна. Не уходите. Играйте вокруг меня. Завтра другая пойдет искать прелестных игрушек. А я останусь с вами. Мы будем веселиться, не делая шума. Тсс! После мы будем играть на улицах и в полях, и нам дадут есть во всех лавках. Теперь нас принудили б жить как другие. Надо ждать. Мы будем долго, много играть.

И еще сказала Монелла:

– Любите меня. Я вас люблю всех.

Потом она, казалось, уснула у изголовья больного ребенка.

Все дети смотрели на нее, вытянув вперед головки.

Раздался тоненький дрожащий голосок: «Монелла умерла». И наступила глубокая тишина.

Дети принесли маленькие зажженные свечки и окружили ими кроватку. И думая, что, может быть, она только спит, они расставили перед ней, как для куклы, маленькие светло-зеленые, остроконечные деревца и меж ними белых деревянных барашков – смотреть на нее. Потом они уселись кругом и взором следили за ней. Немного спустя больной ребенок, почувствовав, что щека Монеллы холодеет, стал плакать.