Текст книги "Стена"

Автор книги: Марлен Хаусхофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Утомительное же занятие, скоро от ходьбы внаклонку заболела спина. Но меня словно заклинило на том, что нужно продолжать, сколько удастся. Такие мысли успокаивали и вносили в огромный страшный сумбур, обрушившийся на меня, намек на порядок. Такого, как стена, просто не должно быть. То, что я обозначала её зелеными ветками, стало первой попыткой поставить ее на место, раз уж она тут.

Мой путь вел через две горные лужайки, молодой ельник и густой малинник. Пекло солнце, кровоточили руки, исцарапанные шипами и камнями. Прутики, само собой, годились только на открытых местах, в кустах нужны были настоящие жерди; кое-где я делала также ножом зарубки на деревьях около стены. Все это очень задерживало, вперед я продвигалась крайне медленно.

Со склона, где рос малинник, было видно почти всю долину. В бинокль я разглядела все очень ясно и четко. Перед домиком тележника на солнце неподвижно сидела женщина. Лица видно не было, она опустила голову и как будто спала. Я смотрела так долго, что на глаза навернулись слезы, краски и контуры расплылись. Поперек порога неподвижно лежала овчарка, положив голову на лапы.

Если это смерть, то она наступила очень быстро и ласково, почти любовно. Может, умнее было пойти в деревню с Гуго и Луизой.

Наконец я оторвалась от мирной картины и пошла втыкать ветки дальше. Стена снова шла под уклон, к небольшой лужайке, где стоял одноэтажный дом; собственно, совсем маленький домик, каких много в горах, не сравнить с большущими домами в долинах.

Стена прошла по поляне за домом и срезала два сука со стоящей там яблони. Вообще-то, они выглядели не срезанными, а оплавленными, если можно представить оплавленное дерево.

Я к ним не прикоснулась. По ту сторону стены на лугу лежали две коровы. Я долго на них смотрела. Бока неподвижны.

Они тоже казались скорее спящими, чем мертвыми. Розовые ноздри больше не влажные и не блестящие, скорее они напоминали умело раскрашенный мелкозернистый камень.

Лукс отвернулся и стал глядеть на лес. Он не завыл так страшно, как вчера, он туда просто не смотрел, словно решив не обращать внимания на все, что за стеной. Когда-то у моих родителей была собака, которая так же отворачивалась от всех зеркал.

Разглядывая мертвых коров, я услыхала за спиной мычание и взволнованный лай Лукса. Стремительно обернулась, тут кусты раздвинулись и на поляну, в сопровождении возбужденного пса, вышла мычащая живая корова. Тут же подойдя ко мне, она поведала историю своих злоключений. Бедное животное два дня не доили, его мычание стало низким и хриплым. Я немедленно постаралась ей помочь. Молоденькой девушкой я для развлечения научилась доить, но прошло целых двадцать лет, и я растеряла все умение.

Корова терпеливо все снесла, она поняла, что я хочу помочь. Желтоватое молоко лилось на землю, Лукс принялся его лизать. У коровы было очень много молока, и от непривычного занятия у меня заболели руки. Наконец корова совершенно успокоилась, нагнула голову и потянулась большой мордой к коричневому носу Лукса. Обнюхивание завершилось к обоюдному удовольствию, оба были удовлетворены и успокоены.

И вот я стою на абсолютно незнакомой полянке в лесу и у меня – корова! Совершенно ясно: бросить ее я не могу. Только теперь я заметила у нее на морде следы крови. Видимо, она тоже билась о стену, не дающую вернуться в родной хлев, к хозяевам.

Хозяев нигде не видно. Верно, в момент катастрофы они были дома. Задернутые занавески на маленьких окошках укрепили меня в мысли, что все стряслось вечером. Не слишком поздно, если старик как раз умывался, а старуха с кошкой сидели на скамейке. Рано утром, когда еще прохладно, старухи с кошками на скамейках не сидят. К тому же, если бы несчастье разразилось утром, Гуго с Луизой уже давно были бы дома. Я все это прикинула и тотчас сказала себе, что подобные мысли совершенно бесполезны. Так что я их отбросила и, призывно крича, направилась в кусты искать другую корову, но никого не обнаружила. Если бы поблизости был еще кто-нибудь рогатый, Лукс давно бы его нашел.

Мне ничего не оставалось, кроме как гнать корову по горам и долам домой. Так что прокладыванию границы пришел скорый конец. Да и вообще было уже поздно, около пяти, и лишь редкие лучи достигали дна ущелья.

Итак, мы отправились домой втроем. Хорошо, что я натыкала прутьев и мне не надо было идти вдоль стены ощупью. Я медленно шла между коровой и стеной, боясь, что животное переломает ноги. Но, судя по всему, она привыкла ходить по горам. Погонять ее тоже не было нужды, я только следила, чтобы она держалась на достаточном от стены расстоянии. Лукс уже смекнул, что означает моя игрушечная граница, и норовил держаться от нее подальше.

Всю дорогу я и не вспоминала о стене, так занимал меня мой найденыш. Корова то и дело останавливалась и пощипывала траву, тогда Лукс ложился поблизости и не спускал с нее глаз. Когда ему это надоедало, он ласково ее подталкивал, и она послушно отправлялась дальше. Не знаю, так ли это, но потом мне часто казалось, что Лукс здорово умел обращаться с коровами. Вероятно, егерь иногда использовал его как пастушью собаку, когда осенью выгонял своих коров в луга.

Корова казалась спокойной и всем довольной. После двух страшных дней она нашла человека, избавившего ее от тяжкого бремени молока, и вовсе не думала убегать. Найдется где-то и хлев, куда гонит ее этот новый хозяин. Доверчиво сопя, она топала рядом. Когда мы переходили ручей, что оказалось непросто, она даже обогнала меня, и я за ней едва поспевала.

По дороге я сообразила, что корова – дар Божий, но одновременно и большая обуза. О дальней разведке больше не могло быть и речи. Таких животных нужно поить и кормить, им нужен постоянный хозяин. Я стала хозяйкой и пленницей коровы. У меня и в мыслях не было заводить корову, но теперь я не могла ее бросить. Ей не на кого надеяться, кроме меня.

Когда мы дошли до дома, стало уже почти темно. Корова остановилась, повернула голову и замычала тихо и радостно. Я погнала ее к избушке егеря. Там стояли две кровати наподобие коек, стол, лавка и плита. Я вытащила стол наружу, сняла с одной кровати соломенный тюфяк и завела корову в ее новый хлев. Для нее одной там было довольно места. Взяв с плиты жестяной таз, я налила в него воды и поставила на пустую кровать. Больше для моей коровы в тот вечер ничего не могла сделать. Погладила ее, объяснила, как могла, что случилось, и заперла хлев.

Я так устала, что едва дотащилась до дома. Горели ноги в тяжелых ботинках, ломило спину. Я накормила Лукса и допила какао из термоса. От усталости бутерброды не лезли в горло. В тот вечер я умылась у колодца холодной водой и сразу же легла. Лукс, видно, тоже устал, потому что сразу после еды залез под печку.

Следующее утро не было таким невыносимым, как предыдущее, ведь, едва открыв глаза, я вспомнила про корову. Я тут же совершенно проснулась, но чувствовала себя совсем разбитой. К тому же я проспала: желтые солнечные лучи уже пробивались сквозь щели в ставнях.

Встала и взялась за работу. В доме – куча посуды, я решила, что одно из ведер станет подойником, и отправилась с ним в хлев. Корова послушно поднялась на ноги и приветливо поздоровалась, облизав мне все лицо. Я кое-как подоила ее, дело шло хуже, чем вчера. Ломило все кости. Дойка – чрезвычайно тяжелое занятие, сперва нужно втянуться. Но я знала, что и как нужно делать, а это – самое главное. Сена у меня не было, поэтому после дойки я выгнала корову на лесную поляну и оставила там пастись, в твердой уверенности, что никуда она от меня не убежит.

Потом наконец позавтракала: парное молоко и вчерашние черствые бутерброды. Весь день был посвящен корове, точно помню. Я устроила ей настоящий хлев, насколько мне это было по силам: набросала на пол зеленых веток вместо соломы, а ее первые лепешки стали началом навозной кучи возле «хлева».

«Хлев» был построен основательно, из толстых бревен. Чердак под крышей я позже набила сухой травой. Но тогда, в мае, травы еще не было, и до осени мне пришлось обходиться ветками.

Конечно, я задумывалась о корове. Если особенно повезет, у нее будет теленок. Но слишком рассчитывать на это не стоило, оставалось только надеяться, что моя корова долго будет давать молоко.

Я по-прежнему считала свое положение временным или по крайней мере старалась считать его таковым.

О животноводстве представление у меня слабое. Однажды я присутствовала при рождении теленка, но не знала даже, как долго корова его носит. Потом я прочитала об этом в крестьянском календаре, но это не слишком-то прибавило знаний, до сих пор ума не приложу, как научиться еще чему-то.

Маленькую плиту в хлеву я сначала решила сломать, но потом обнаружила, что она очень удобна. Если понадобится, я смогу прямо там кипятить воду. Стол и одно кресло я вынесла в гараж, где хранилась куча инструментов. Гуго ценил хороший инструмент, а егерь, человек порядочный и добросовестный, следил, чтобы он всегда был в рабочем состоянии. Не знаю, почему Гуго придавал такое значение инструментам. Сам он до них никогда не дотрагивался, но при каждом наезде созерцал их с большим удовлетворением. Если это и был бзик, то для меня он оказался спасением. Тем, что я до сих пор жива, я обязана только этим маленьким странностям Гуго. Милый Гуго, да благословит его Господь, наверняка сидит по-прежнему в трактире над стаканом лимонада, не боясь, наконец, ни болезней, ни смерти. И некому больше гонять его по заседаниям.

Пока я возилась в хлеву, корова паслась на полянке. Симпатичная корова, изящная, кругленькая, серо-коричневая. Бог весть почему она производила впечатление веселого молодого животного. Ее манера поворачивать голову, ощипывая с кустов листья, напоминала мне движение грациозной кокетливой молодой женщины, глядящей через плечо влажными карими глазами. Я сразу полюбила корову, таким успокоительным был ее вид.

Лукс болтался неподалеку от меня, глазел на корову, пил из колоды и бегал по кустам. Он успел стать прежней веселой собакой и, казалось, позабыл все ужасы минувшего дня. Он, видно, уже свыкся с тем, что его хозяйкой стала я, хотя бы временно.

На обед сварила суп из гороховой колбасы и открыла тушенку. После еды навалилась усталость. Я велела Луксу покараулить корову и, словно оглушенная, не раздеваясь, повалилась на кровать. После всего, что стряслось, я вообще не должна была спать. Но нужно признаться, что первые недели в охотничьем домике я спала очень крепко, пока тело не привыкло к тяжелой работе. Бессонница начала мучить позже.

Проснулась около четырех. Корова лежала, пережевывая жвачку. Лукс, сидя на скамейке перед домом, сонно на нее взирал. Я освободила его от караульной службы, и он вновь отправился на разведку. В те дни я, едва потеряв его из виду, сразу же начинала беспокоиться. Позже, поняв, что полностью могу положиться на него, я совсем перестала тревожиться.

Когда похолодало, я затопила и поставила воду на плиту. Мне совершенно необходимо было вымыться.

Под вечер загнала корову в хлев, подоила ее, налила свежей воды и оставила ее на всю ночь в одиночестве. После мытья я закуталась в халат, выпила парного молока и села к столу подумать. Удивительно, что я не грущу и не отчаиваюсь. Спать хотелось так, что пришлось подпереть голову руками, я едва не уснула сидя. Раз думать я не могла, то попыталась читать один из детективов Гуго. Но, видно, выбрала неудачно: торговля женщинами интересовала меня в тот момент весьма слабо. Вообще-то Гуго тоже всегда засыпал на третьей или четвертой странице своих крутых детективов. Наверное, они и были у него вместо снотворного.

Я тоже едва вынесла десять минут, потом решительно встала, привернула лампу, заперла дверь и легла.

Следующее утро было холодным и неприветливым и навело меня на мысль позаботиться о сене для коровы.

Я вспомнила, что видела когда-то на лугу у ручья сеновал; может, там еще есть сено. Машина Гуго мне без пользы. Уходя, он унес ключи. Да и будь ключи – тоже было бы мало толку. Всего две недели назад, по настоянию дочек, я с величайшими трудностями получила права и поэтому ни за что не решилась бы въехать в ущелье. Нашла в гараже несколько старых мешков и, окончив уборку хлева, отправилась за сеном.

На сеновале у ручья я действительно нашла немного сена. Набила им мешки, связала их друг с другом и поволокла за собой. Но скоро обнаружила, что в качестве транспортного средства мешки на каменистой тропе непригодны. Тогда я оставила два мешка на обочине, взвалила два других на плечи и потащила к дому. Убрала из гаража инструменты, сложила их в кладовой при кухне, потом принесла оставшиеся мешки и сложила сено в гараже.

После обеда еще дважды ходила за сеном, и на другой день – тоже. Было ведь только начало мая, а в эту пору в горах иногда бывает очень холодно. Пока было просто прохладно, моросило, но корова вполне могла пастись на лужайке. Она казалась вполне довольной новой жизнью и терпеливо сносила неуклюжую дойку. Иногда только поворачивала свою большую голову, словно потешаясь над моими усилиями, но стояла спокойно и никогда не лягалась. Она была дружелюбна и иногда – чуть высокомерна.

Пораскинув умом, как мне звать корову, окрестила ее Беллой. В этих местах коров так никогда не называли, однако – почему нет – имя короткое и благозвучное. Корова скоро поняла, что теперь ее звать Беллой, и поворачивала голову на мой оклик. Очень бы хотелось знать, как ее звали раньше: Пеструха, Грета или, может, Серка. Собственно, имя ей вообще было не нужно, она была единственной коровой в этом лесу, а скорее всего – и в стране.

У Лукса имя тоже было совершенно неподходящее, оно свидетельствовало о дремучей темноте местных жителей. Но с давних пор всех охотничьих собак в долине звали Луксами.[1]1
  Luchs (нем.) – рысь.


[Закрыть] Настоящих рысей истребили так давно, что никто в долине их и в глаза не видел. Может, кто-нибудь из предков Лукса загрыз последнюю настоящую рысь и в награду получил свое имя.

Пасмурная погода сменилась обложным дождем, а потом – настоящей вьюгой. Белла стояла в хлеву и жевала сено, а у меня внезапно появился досуг – поразмыслить. В моей – то есть Гуго – книжке под десятым мая помечено: переучет.

То десятое мая было настоящим зимним днем. Снег, вначале таявший, теперь держался, а с неба все сыпало.

Началось с того, что я проснулась и почувствовала себя полностью беззащитной. Физическая усталость прошла, навалились раздумья. Прошло десять дней, а в моем положении ничего не изменилось. Десять дней я глушила себя работой, но стена никуда не делась, и никто за мной не приехал. Не оставалось ничего другого, кроме как примириться с действительностью. Тогда я еще надеялась, я еще долго надеялась. Даже когда мне пришлось сказать себе, что на помощь больше рассчитывать не приходится, оставалась безумная надежда вопреки разуму и собственной уверенности.

Уже тогда, десятого мая, я была убеждена, что произошла огромная катастрофа. Все говорило за это: отсутствие спасателей, молчание радио и то немногое, что я увидела сквозь стену.

Гораздо позже, лишившись всех надежд, я все не могла поверить, что дочери мои тоже погибли. Они не могли погибнуть, как старик у колодца или женщина на скамейке!

Думая сейчас о дочках, я все вижу их пятилетними, и мне кажется, что уже тогда они ушли из моей жизни. Наверное, в этом возрасте все дети начинают уходить из жизни родителей; мало-помалу они превращаются в посторонних нахлебников. Но происходит это так незаметно, что этого почти не ощущаешь. Хоть и были минуты, когда я подозревала такую чудовищную возможность, да как всякая мать гнала подобные мысли прочь. Нужно ведь было жить дальше, а какая мать сможет жить с такими думами?

Проснувшись десятого мая, я вспомнила дочек пятилетними девочками, семенящими по детской площадке. Два довольно неприятных, неласковых и строптивых подростка, оставшиеся в городе, стали вдруг абсолютно нереальными. По ним я никогда не горюю, только по тем малышкам, какими они были много лет назад. Может, это слишком жестоко, но, право, не знаю, кому мне теперь врать. Могу позволить себе писать правду: все, в угоду кому я всю жизнь врала, умерли.

Дрожа в постели, я раздумывала, что же мне делать. Я могла бы покончить с собой или прорыть ход под стеной, что, очевидно, просто более трудоемкий способ самоубийства. Разумеется, кроме того, я могла остаться тут и попытаться выжить.

Я уже старовата, чтобы всерьез думать о самоубийстве. А главное – меня удерживала мысль о Луксе и Белле, вдобавок еще и любопытство. Стена – загадка, я же ни за что не отступлю перед неразгаданной загадкой. Благодаря предусмотрительности Гуго у меня были некоторые запасы (их хватит на лето), был дом, дрова и корова, которая тоже – неразгаданная загадка и, может, ждет теленка.

Прежде чем решать, что делать дальше, мне хотелось по меньшей мере дождаться, родится теленок или нет. Над стеной я голову особо не ломала. Предположила, что это – новое оружие, создание которого одной из великих держав удалось утаить. Идеальное оружие: оно оставляет ландшафт нетронутым, просто убивает людей и животных. Ясное дело, было бы еще лучше, если бы и животные оставались, но, судя по всему, это невозможно. Ведя свои войны, люди никогда не обращали внимания на животных. Когда же яд – я полагала, что это какой-то яд – перестанет действовать, территорию можно будет оккупировать. Судя по умиротворенному виду жертв, они не страдали; из всех дьявольских выдумок человека эта показалась мне самой гуманной.

Я и предположить не могла, сколько все будет продолжаться, но считала, что как только действие яда прекратится, стена исчезнет и объявятся победители.

Сейчас я иногда задаюсь вопросом, не превзошел ли эксперимент – если это только эксперимент – вообще все ожидания. Слишком долго заставляют себя ждать победители.

А может, и вообще не осталось никаких победителей. Что толку думать? Может, какой-нибудь ученый, специалист по оружию массового уничтожения, понял бы больше, чем я, да что проку. Со всеми своими знаниями он бы только и смог, что ждать да пытаться избежать смерти.

Хорошенько все обдумав, насколько это было по силам человеку моего опыта и рассудительности, я отбросила одеяло и затопила печь: тем утром было очень холодно. Лукс вылез из-под печки и согрел меня участием, а там пришло время идти в хлев и заняться Беллой. После завтрака я решила перенести в спальню все припасы, которыми располагала, и составить список. Список – передо мной, но переписывать его не буду, ведь по ходу рассказа все мои запасы будут упомянуты. Продукты же перенесла из маленькой кладовой в спальню, потому что там и летом прохладно. Дом стоит у самой горы, и задняя его стена всегда в тени.

Одежды хватало, керосина для лампы и спирта для маленькой спиртовки – тоже. Кроме того, был пакет свечей и два фонарика с запасными батарейками. Богатейшая аптечка: кроме перевязочных материалов и болеутоляющих таблеток, все до сих пор на месте. В аптечку Гуго вложил всю свою любовь; думаю, срок годности большинства лекарств давно истек.

Жизненно необходимыми были большой мешок картошки, целая гора спичек и патроны. А также, конечно, разный инструмент, охотничье ружье и манлихеровская винтовка,[2]2
  «Манлихер» – одна из старейших австрийских фирм по производству стрелкового боевого и охотничьего оружия.


[Закрыть] бинокль, коса, грабли и вилы – раньше они служили при заготовке сена на лесной поляне, где зимой подкармливали дичь, – и мешочек бобов. Без всего этого меня уже не было бы на свете, спасибо странностям Гуго и случаю.

Я обнаружила, что успела израсходовать слишком много продуктов. Прежде всего расточительство – кормить ими Лукса, да они и не шли ему на пользу, ему совершенно необходимо свежее мясо. Муки, если экономить, могло хватить месяца на три, а рассчитывать, что помощь придет раньше, не приходилось. Вообще не имело смысла надеяться, что она когда-нибудь придет.

Главным сокровищем были картошка и бобы. Мне непременно нужно найти место для маленького огорода. А прежде всего – решиться и позаботиться о свежем мясе. Стрелять я умею, часто даже побеждала в состязаниях по стрельбе, но никогда прежде не стреляла дичь.

Позднее там, где подкармливали дичь, я нашла шесть кусков красной каменной соли и спрятала их на кухне в сухом месте. Другой соли у меня сейчас уже нет. Летом смогу ловить форель на Луизину удочку. Прежде мне не доводилось ловить рыбу, но это, наверное, не так уж трудно. Перспектива столь истребительных занятий меня отнюдь не радовала, но выбора не было, если мы с Луксом намеревались остаться в живых.

На обед сварила рисовую кашу на молоке, но без сахара. Несмотря на всю бережливость, уже через два месяца сахару не осталось ни кусочка и мне пришлось навсегда отказаться от сладкого.

Я также твердо решила каждый день заводить часы и зачеркивать клетку в календаре. Тогда это казалось страшно важным. Я прямо-таки цеплялась за скудные остатки человеческих обычаев. Я и до сих пор не отказалась от определенных привычек: каждый день моюсь, чищу зубы, стираю белье и прибираю в доме.

Не знаю, зачем я это делаю, просто какая-то внутренняя потребность. Возможно, меня пугает перспектива – если перестану это делать – постепенно превратиться в зверя, ползать, грязной и вонючей, на четвереньках и издавать нечленораздельные звуки. Не то чтобы я боялась превратиться в зверя, это-то было бы неплохо, но человек не может стать зверем, ему придет конец прежде, чем он им станет. Не хочу, чтобы со мной приключилось такое. В последнее время боюсь этого больше всего, я и пишу от страха. Когда кончу, как следует спрячу записки и забуду о них. Не хочу, чтобы чудище, в которое я могу превратиться, когда-либо их нашло. Сделаю все, чтобы избежать такого превращения, но я не так сильно воображаю о себе, чтобы быть уверенной: со мной не случится того, что до меня случалось со столь многими.

Уже сегодня я не тот человек, что прежде. Как узнать, что будет дальше? Может, я уже сегодня так далека от себя прежней, что даже не замечаю этого?

Думая сейчас о женщине, которой я была до того, как в мою жизнь вошла стена, я не узнаю себя. Но и та, что десятого мая пометила в календаре «переучет», тоже совсем чужая. С ее стороны было весьма разумно оставлять заметки, чтобы я могла вспоминать о ней. Да, я же нигде не назвала своего имени. Я почти забыла его, и да будет так! Никто меня этим именем не зовет, стало быть, его больше нет. Не хочу, чтобы оно когда-нибудь появилось в иллюстрированных журналах победителей. Не могу представить, что где-то еще есть журналы. Но почему бы и нет? Если бы катастрофа разразилась в Белуджистане, мы преспокойно сидели бы в кафе и читали об этом в газетах. Сегодня Белуджистан – это мы, очень далекая чужая страна, вряд ли кто и знает, где она, там живут такие люди, которых, верно, и людьми-то нельзя назвать, недоразвитые и нечувствительные к боли: слова и цифры в чужих газетах. Совсем не повод беспокоиться. Очень хорошо помню, насколько большинство людей лишено фантазии. Может, и к счастью для них. Фантазия делает слишком чувствительным, ранимым и беззащитным. Может быть, она вообще признак вырождения. Никогда не ставила этого им в вину, даже, наоборот, завидовала. Таким живется легче и лучше, чем остальным.

Это к делу не относится. Просто иногда не удается уйти от мыслей о том, что мне кажется важным. Мне так одиноко, что от бесплодных раздумий не увильнуть. С тех пор как погиб Лукс, стало много хуже.

Постараюсь не уклоняться слишком в сторону от заметок в ежедневнике. Шестнадцатого мая нашла наконец место под картошку. Мы с Луксом искали его несколько дней подряд. Хотелось, чтобы оно было поблизости от дома, на солнце, но прежде всего – чтобы земля была хорошая. Последнее – почти невозможно.

Известняк тут покрыт очень тонким слоем гумуса. Я уже едва не отчаялась, пока нашлось подходящее местечко на маленькой солнечной полянке. Почти ровное, сухое, со всех сторон укрытое лесом и с настоящей землей. Чудесной легкой землей, черной и полной мелких кусочков угля. Верно, когда-то, давным-давно, там жгли уголь, хотя теперь в лесу нет, конечно, никаких угольщиков.

Не знала, любит ли картошка такую землю, но решила сажать ее там, ведь больше такой земли мне не найти.

Взяв лопату и мотыгу, я тут же принялась за работу. Не так-то просто: там росли кусты и ужасно жесткая трава с длиннющими корнями. Я копала четыре дня и совершенно вымоталась. Закончив, отдохнула денек и тут же взялась сажать картошку. Смутно припоминая, что для этого клубни полагается разрезать на части, я следила, чтобы на каждой из них был хоть один глазок.

Закончив посадку, вернулась домой. Оставалось только ждать и надеяться.

Израненные руки смазала оленьим салом: я нашла большой кусок в избушке егеря. Немного придя в себя, разбила рядом с хлевом грядки и посеяла бобы. Огородик получился крохотный, и было неясно, взойдут ли бобы вообще. А что, если они слишком старые или обработаны какой-нибудь химией? Все равно, попробовать нужно.

Тем временем распогодилось, но солнечные дни перемежались дождливыми. Однажды была даже небольшая гроза, и лес превратился в зеленый дымящийся котел. После грозы – тогда мне показалось, что это стóит записать, – стало по-летнему тепло, на поляне поднялась густая зеленая трава. Удивительно жесткая трава, чуть ли не осока, я сомневаюсь, что она годилась на корм скоту. Но Белле вроде бы понравилась. Она все дни проводила на поляне и, по-моему, бока у нее округлились. Тем не менее я перетаскала с сеновала последнее сено – на случай внезапного ненастья. Подстилку Белле меняла через день. Хотелось, чтобы моя корова жила в чистоте и холе. Забота о Белле стоила немалых трудов. Молока нам с Луксом хватало теперь с избытком, но даже если бы Белла совсем не давала молока, я не смогла бы отказаться от ухода за ней. Очень скоро она стала для меня не просто полезной скотиной. Это, скорее всего, безрассудство, но тут ничего не поделаешь. Со мной остались только животные, и я потихоньку начала чувствовать себя главой нашей странноватой семьи.

После грозы, тридцатого мая, весь день лил теплый ливень и мне пришлось сидеть дома, чтобы не промокнуть за несколько минут до нитки. К вечеру неприятно похолодало, я затопила печку. Окончив дела в хлеву, умылась и надела халат, собираясь немного почитать при свете лампы. Отыскала сельский календарь, он оказался заслуживающим чтения. Там было много чего понаписано о садоводстве и животноводстве, а мне необходимо было узнать обо всем этом побольше. Лукс лежал под печкой и уютно сопел, я пила чай без сахара и слушала монотонный шум дождя. Вдруг мне почудилось, что где-то плачет ребенок. Зная, что это только обман чувств, я вновь взялась за чтение, но тут Лукс поднял голову и насторожил уши, и опять послышался тихий жалобный плач.

В тот вечер в моем доме появилась Кошка. Насквозь промокший серый комочек сидел перед дверью и плакал.

Потом, в доме, она в ужасе вцепилась когтями в мой халат и яростно шипела на лаявшего Лукса.

Я прикрикнула на пса, он оскорбленно и нехотя залез обратно под печку. А я посадила Кошку на стол. Она продолжала шипеть на Лукса, тощая такая, серая, полосатая деревенская кошка, мокрая и голодная, но готовая защищаться зубами и когтями. Успокоилась она, только когда я прогнала Лукса в спальню.

Я дала ей парного молока и немножко мяса, она поспешно все это слопала, непрестанно озираясь. Потом позволила себя погладить, спрыгнула со стола, прошлась по комнате и вскочила на кровать. Улеглась там и принялась умываться. Когда она обсохла, я поняла, что зверек красив, невелик, но изящен. Красивее всего были глаза – большие, круглые, янтарные. Должно быть, она была кошкой того старика у колодца, тоже, наверное, наткнулась на стену, возвращаясь с вечерней охоты. И целый месяц скиталась, а может, давно наблюдала за мной, прежде чем осмелилась приблизиться к дому. Над недоверием взяли верх заманчивые тепло и свет, да еще, пожалуй, молочный дух.

Лукс скулил в заточении, я выпустила его и, придержав за ошейник, показала ему Кошку; погладила сперва его, потом ее, представив как нового домочадца. Лукс вел себя очень разумно, он явно все понял. Кошка же еще несколько дней была настроена враждебно и неприступно. Ей, верно, несладко пришлось в жизни, вот она и шипела яростно, когда любопытный Лукс приближался к ней.

Ночью она спала на кровати, крепко прижавшись к моим ногам. Было не очень удобно, но понемногу я привыкла. Утром Кошка убежала и вернулась только с наступлением сумерек – поесть, попить и выспаться в моей постели. Так продолжалось пять или шесть дней. Потом она перестала убегать и вела себя как порядочная домашняя кошка.

Лукс не оставлял попыток подойти к ней, он вообще был очень любопытным псом. Кошка наконец смирилась, перестала шипеть и даже дала себя обнюхать. При этом ей, по всей видимости, было не по себе. Она была весьма нервным и недоверчивым созданием, сжимавшимся при каждом шорохе и постоянно готовым удрать.

Прошло несколько недель, прежде чем она успокоилась и, кажется перестала бояться, что я пинком вышвырну ее вон. Странно, но вскоре Кошка доверяла Луксу больше, чем мне. Она определенно не ждала больше от него никаких каверз и стала обращаться с ним, как капризная жена с недотепой-мужем. Иногда фыркала на него и замахивалась лапой, а когда Лукс отскакивал, снова подходила и даже спала рядом с ним.

От людей она явно видела только самое дурное, но меня это не удивляло: всем известно, как худо живется кошкам именно в деревне. Я всегда относилась к ней по-дружески, подходила спокойно, что-нибудь при этом приговаривая. И когда в конце июня она впервые встала со своего места, подошла ко мне по столу и потерлась мордочкой о мою голову – это была победа! Лед сломан. Не то чтобы она приставала ко мне с нежностями, но, по-видимому, согласилась не вспоминать зло, причиненное людьми.

До сих пор она иногда испуганно шарахается или кидается к двери, если я сделаю слишком резкое движение. Обидно, но кто знает, может, Кошка понимает меня лучше, чем я сама, и догадывается, на что я способна. Сейчас, пока я пишу, она лежит на столе и глядит большими желтыми глазами через мое плечо на стену. Я уже трижды оборачивалась, да ничего там нет, кроме старого потемневшего дерева. На меня она тоже иногда подолгу пристально смотрит, но не так долго, как на стену, потому что через некоторое время приходит в беспокойство и отворачивается или закрывает глаза.

Лукс тоже отворачивался, если я долго смотрела на него. Не думаю, что глаза человека обладают гипнотическим воздействием, наверное, они просто слишком большие и яркие и неприятны меньшим созданиям. Мне бы тоже не понравилось, если бы на меня уставились глазищи величиной с доброе блюдце.