Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

Автор книги: Маркус Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

После развода с Кнолльманом Герлинде завербовала для нашей службы, и опять-таки по собственной инициативе, своего второго мужа Норберта Мозера, также офицера, который был на семь лет моложе ее. Он информировал нас об оснащении и мощности транспортных соединений ВВС бундесвера, а позже, став офицером связи в штабе одной танковой бригады и имея доступ к документам НАТО высшей степени секретности, – о танках “Леопард-2” и “Гепард”. Мы были обязаны ему и обстоятельным знакомством с военно-политической и стратегической оборонной концепцией Федеративной республики и некоторых ее партнеров по НАТО. В начале 80-х годов я впервые познакомился с супругами. Рут Мозер только-только удалось привезти мужа в ГДР после того, как он отбыл четырехлетнее заключение и был обменен на западногерманского шпиона. От этого знакомства у меня осталось впечатление, что оба работали на разведку по внутреннему убеждению, которого по-прежнему придерживались.

По-другому сложилась история западногерманского журналиста Хельмута Эрнста, работавшего на нас под именем Генри. Его шпионская карьера завершилась действительно подобающим образом, как в фильме о Джеймсе Бонде. Как-то декабрьским утром на обледеневшем шоссе между Бад-Эмсом и Арцбахом его машина наскочила на грузовик, попавший в аварию. С переломами ноги и таза Генри был помещен в больницу, и полицейские немало удивились, обнаружив в автомобиле среди прочего малогабаритную камеру “Минокс” – тогдашнее наше стандартное оборудование, а также пленки, пистолет и радиоприемник, который был оснащен некоторыми приспособлениями, необходимыми для того, чтобы наши люди могли слышать таинственные голоса, передававшие им на коротких волнах указания в форме цифровых комбинаций. Гололед обеспечил Ведомству по охране конституции неожиданный успех.

Косвенным образом через Генри были разоблачены три женщины. Он устроил свою несколько странную частную жизнь, обстоятельно рассматривавшуюся во время процесса, не только по нашему заданию. Генри открыто состоял в так называемом “дядюшкином браке” с одной из упомянутых дам (псевдоним Лило), которая в качестве курьера переправляла нам информацию от Генри. В их семье жили разведенная дочь Лило (псевдоним Хайке), которая в Федеральном ведомстве по военной технике в Кобленце добывала для нашего человека планы электронных систем оружия, и возлюбленная Генри (псевдоним Бланш). Она работала секретаршей в бюджетном отделе министерства обороны и снабжала Генри структурными планами, списками сотрудников и документами по финансовым операциям между бундесвером и США. Как выяснилось во время судебного разбирательства, Бланш пребывала в уверенности, что работает на французскую службу. Сам же Генри по состоянию здоровья был объявлен неспособным к участию в судебном деле.

Нашим самым высокопоставленным источником в Федеративной республике на протяжении длительного времени был майор Бруно Винцер (псевдоним Зюдполь), офицер по связи с прессой при штабе группы ВВС “Юг” в Карлсруэ. Он пришел к сотрудничеству с нами, будучи твердым противником не только третьей мировой войны, но и форсированного вооружения бундесвера. И его работу на нас оборвал несчастный случай, причиной которого на этот раз стал курьер, забравший информацию из тайника. Бумаги курьера не выдержали бы и самого поверхностного контроля со стороны дорожной полиции, и поэтому он пустился в бега. Информация, полученная от Зюдполя, осталась в машине. У нас не было никакой другой возможности предупредить Винцера, который затем в мае 1960 года, находясь в отпуске, перебрался в ГДР. Там мы на пресс-конференции, сопровождавшейся пропагандистскими фанфарами, представили его как дезертира, движимого совестью.

Одним из наших самых информативных боннских источников тех лет был простой курьер министерства внутренних дел, так называемый референт, носивший гордый псевдоним Министр. Он владел копией ключа от курьерских сумок своего ведомства, которые безжалостно грабил. Этот человек был живым примером того, что служебный ранг далеко не определяет истинное значение агента. Бумаги, которые доставлял нам агент, показывали, как далеко продвинулось планирование на серьезный случай, – и это задолго до принятия чрезвычайных законов. Все было подготовлено до мелочей: регулирование потоков беженцев, реквизиция гражданских грузовиков, рационирование бензина и продовольствия, интернирование лиц, сочтенных опасными, и иностранцев. Тщательно скоординированные планы не удивили нас – ведь их сочиняли специалисты, готовившие при Гитлере мировую войну и накопившие опыт в ходе этой войны.

Впоследствии важнейшими источниками в военной сфере были Лотар-Эрвин Лутце, его жена Рената и его друг Юрген Вигель, работавшие в министерстве обороны. В связи с их разоблачением западногерманская пресса говорила о самом тяжелом и чреватом самыми серьезными последствиями шпионском деле в Федеративной республике. Эти люди предоставили нам не только чертежи боевого танка “3”, планы строительства ракетных баз и складов атомного оружия и планы НАТО при чрезвычайных обстоятельствах. Они регулярно добывали и ежегодные оперативные сводки бундесвера, которые, по оценке самого министерства обороны ФРГ, давали “надежную и полную картину состояния бундесвера”.

Первой разведывательной операцией против НАТО стало получение информации, которую предоставил нам бывший военнослужащий иностранного легиона Петер Краник (псевдоним Бруно). Мы завербовали его, когда он служил в штаб-квартире французских войск в Западном Берлине. Позже Краник возобновил дружбу с некоей секретаршей, которая к тому времени получила место в посольстве Федеративной республики в Париже. После того как ему удалось завербовать женщину, он переселился в Париж и с тех пор считался одним из наших важнейших агентов, работавших против штаб-квартиры НАТО.

Ни от одного из наших источников мы не получали информации, указывавшей на подготовку малой войны, которой опасалось руководство ГДР. Вместо этого мы узнавали от них, как Федеративная республика готовила так называемое скрытое ведение войны на случай советского нападения. Очевидно, что малой войны – но только при нанесении удара с Востока на Запад – боялись и в Бонне.

1956 год шел к концу, а третья мировая война так и не началась. Сталинисты-догматики в странах Варшавского договора потерпели поражение, но они не были разбиты и уж тем более исключены из политической жизни. Эти деятели использовали любой предоставлявшийся шанс для того, чтобы вновь укрепить свои поколебленные позиции.

В ГДР снова начались столкновения внутри СЕПГ, и снова они напоминали спектакль, разыгранный вокруг “антипартийной фракции”. На этот раз режиссером выступил Мильке, выбравший в качестве козлов отпущения Эрнста Волльвебера и Карла Ширдевана. С моей точки зрения, вся история была точно так же выдумана, как и дело так называемой фракции Цайссера – Херрнштадта в 1953 году. Правда, в этот раз имелось существенное для меня отличие: я как доверенный сотрудник Волльвебера оказался вовлеченным в дело.

Интрига, затеянная Мильке против Волльвебера, сомкнулась с амбициями Эриха Хонеккера, восхождению которого препятствовал Ширдеван, второй человек в партии после генерального секретаря. Нашептывания обоих воздействовали на Ульбрихта, отличавшегося хронической подозрительностью, самым благоприятным для интриганов образом. В первые послевоенные годы Ширдеван и Волльвебер были соседями, но, насколько мне известно, никогда не поддерживали близких отношений друг с другом.

На собрании парторганизации Главного управления разведки Мильке в присутствии Волльвебера раскритиковал нас. Тот никак не возразил, и я понял, что нас ожидало. Главными были обвинения в недооценке того, что Мильке называл “идеологической диверсией”. Он обрушился лично на меня и моего заместителя Роберта Корба за то, что мы считали необходимой более дифференцированную оценку различных течений внутри социал-демократий, тогда как Мильке отождествлял всю СДПГ с ее Восточным бюро, а в Герберте Венере видел главного зачинщика “идеологических диверслй” вообще.

В этой связи нельзя умолчать о том, что Мильке всегда был очень горд изобретением данного понятия. Лишь гораздо позже оно было перенято другими службами безопасности, включая, к сожалению, и советскую, и вошло в лексикон коммунистических партий. Этот термин способствовал формированию примитивного “черно-белого” мышления и использовался для оценки всех, кто придерживался иных взглядов. Для придания конструкции необходимой законченности, это предельно растяжимое понятие, которое допускало любую интерпретацию, казавшуюся политическому руководству подходящей в данный момент, было узаконено с помощью параграфа Уголовного кодекса и использовалось как средство поддержания порядка. “Политико-идеологическая диверсия” (немецкое сокращение ПИД) стала определенным элементом доктрины безопасности и антиконституционных репрессий против лиц, придерживавшихся оппозиционных взглядов. ПИД была важнейшим оружием, с помощью которого догматики удерживали свою окостеневшую власть до тех пор, пока она не распалась.

Когда Мильке вызвал меня к себе в министерство с документами, фиксировавшими беседы Вильгельма Гирнуса с Гербертом Венером во время Женевской конференции министров иностранных дел. и с документами о личности Гирнуса, я почувствовал, чего он хотел добиться. Гирнуса предполагалось оклеветать как курьера, осуществлявшего связь между “врагом партии” Ширдеваном и идеологическим вредителем Венером, используя тот факт, что Гирнус знал Ширдевана по совместному заключению в концлагере Заксенхаузен. Я принес Мильке копии тех сообщений о беседах, которые визировал, а отчасти снабдил и рукописными пометками сам Ульбрихт. Оригиналы запер в свой сейф и проинформировал о происходившем Роберта Корба. Тем самым я вывел из-под обстрела не только Гирнуса, но, пожалуй, прежде всего и себя.

Обвинение Волльвебера в намерении поставить органы госбезопасности и себя лично над партией должны были быть доказаны с помощью приказа, касавшегося контактов между руководящими сотрудниками министерства и аппаратом Центрального Комитета, хотя Волльвебер всегда доверял эти контакты своему заместителю. Несмотря на то что все это знали и я во всеуслышание сказал о том, как дело обстояло в действительности, ход заранее предрешенного дела нельзя было изменить, когда Ульбрихт вызвал к себе руководство министерства, чтобы проверить компрометирующий материал.

В октябре 1957 года Карл Ширдеван и Эрнст Волльвебер были лишены всех постов с мотивировкой, согласно которой они “в период обострения классовой борьбы представляли вредные взгляды”. Прожженный политик Ульбрихт снова сумел использовать к своей выгоде ситуацию, которая ему угрожала. Если летом 1953 года его спасли как раз волнения, направленные против его политики, то теперь антисталинистские выступления в Польше и Венгрии уберегли Ульбрихта от порожденных XX съездом КПСС требований жизни: от реализации становившихся все громче требований реформ, внутрипартийной демократии и его отстранения от руководства партией. Мильке тоже мог потирать руки. Он достиг своей цели – стал министром госбезопасности.

Теперь я оказался в незавидном положении. С одной стороны, я знал, что Мильке требовал от Ульбрихта сместить меня, а с другой – я прилагал все усилия, чтобы публично охарактеризовать козни Мильке и назвать “фракцию Ширдевана – Волльвебера” тем, чем она и была, то есть чистой выдумкой. Тем самым я загнал бы себя в угол и положил конец относительной самостоятельности своей службы. Сам Волльвебер настоятельно отговаривал меня от конфронтации. Так я и попал в одну из мучительнейших ситуаций, которые мне довелось испытать на протяжении своей политической жизни. В присутствии Ульбрихта я зачитал на партконференции министерства доклад, характеризовавшийся требуемой степенью “самокритики”. Теперь и мне пришлось испытать, как должны были себя чувствовать другие, когда их заставляли оказать подобающее почтение ритуалу партийной дисциплины. Вопрос, от которого нельзя было больше отделаться, заключался в том, не оказалась ли иллюзорной моя предполагаемая самостоятельность во главе разведки. “

“Бетонное” решение

Разрыв в уровне экономического и социального развития между ГДР и Федеративной республикой становился в 1960–1961 годах более заметным, чем когда-либо ранее, и последствия этого были самыми серьезными. Поток беженцев на Запад нарастал из месяца в месяц. В 1961 году их рекордная численность, составившая в 1953 году 300 тысяч, была бы, вероятно, значительно перекрыта. Число зарегистрированных 9 августа в западноберлинских приемочных лагерях дошло до самого высокого уровня, когда-либо отмечавшегося в течение одного дня, и составило 1926 человек. И кто мог бы упрекнуть рабочих, врачей, инженеров, молодежь, лишь начинавшую жизненный путь, в том, что их тянуло туда, где они могли хорошо зарабатывать и обеспечить себе соответствующий жизненный уровень? Эти люди понимали свой шаг не как предательство по отношению к ГДР, а всего лишь как переход из одной части Германии в другую, где их нередко уже ждали родственники или друзья.

Но ГДР, и без того более слабая в экономическом отношении, не смогла бы на протяжении долгого времени переносить это непрерывное кровопускание. Всем было ясно, что должно что-то произойти, что положит конец такой ситуации.

Случившееся оказалось полной неожиданностью не только для Запада, но и для большинства населения ГДР. Считаясь с риском потерять славу одного из наиболее информированных граждан ГДР, я должен признать, что закрытие границы 13 августа 1961 г. оказалось неожиданным и для меня. Как и большая часть моих сограждан, я только из сообщений радио узнал о блокаде и перегораживании улиц, где возникла Берлинская стена. До сих пор я не могу с уверенностью сказать, было ли причиной этого почти болезненное стремление нашего политического руководства к сохранению в секрете всего, что только можно, или недоверие Мильке к разведке – ведь он-то был посвящен в дело и участвовал во всех приготовлениях.

Для меня и моей службы ситуация оказалась поначалу катастрофической. Мои сотрудники сомневались в том, что я знать ничего не знал, и подозревали, что я не доверял им, но хуже этого стало полное изменение положения в стране в результате закрытия границы. К нему мы были совершенно не подготовлены. Переход границы внутри Берлина в обоих направлениях моментально стал невозможным без серьезных последствий.

До тех пор, пока не было завершено строительство стены, которое наше руководство называло “антифашистским защитным валом”, а Запад – “стеной позора”, и город не оказался с немецкой основательностью разделенным надвое, разыгрывались потрясающие сцены. Детей и стариков спускали в Западный Берлин из окон домов, стоявших на линии границы, на “канатах”, связанных из простыней. Многие падали на спасательные полотнища, расстеленные западноберлинскими пожарными. Были прорыты десятки примитивных туннелей, по которым сотни людей, рискуя жизнью, искали путь на Запад, а некоторые пытались уползти по канализационным трубам, пока и их не перегородили решетками.

Обоснование, выдвинутое нашим руководством, что-де с закрытием границы был построен защитный вал против предстоявшего нападения или проникновения агентов и саботажников, было уже тогда сомнительным, так как причина этой акции заключалась в очевидных социальных и экономических факторах. ГДР не только находилась в неблагоприятных по сравнению с Федеративной республикой условиях, но ей приходилось платить гораздо большие репарации. Как и многие другие, я тогда верил, что передышка поможет нам чем дальше, тем больше продемонстрировать преимущества социализма.

Запереть людей, лишив их доступа в более привлекательную часть Германии, – такой шаг представлял собой не решение проблемы, а подчеркивал резкий контраст между двумя германскими государствами. Благодаря “замуровыванию” границы то особое внимание, которое уделял Запад проблеме прав человека, и требования свободы выезда приобретали новую убедительность и воздействовали на исход холодной войны, хотя я тогда и не осознавал этого.

Существенные причины, по которым строительство стены представлялось руководству ГДР и его союзникам последним средством спасения, следует, без сомнения, искать внутри страны, а не за ее пределами. Может быть, инициатива принадлежала Ульбрихту, который и толкал на закрытие границы. Но решение было принято в Москве. То, что случилось в 1961 году на границе между двумя враждебными блоками, чувствительно реагировавшей на все колебания в их отношениях, было решено великими державами и никем более.

После того как ГДР прекратила существование, я беседовал о строительстве стены с одним из лучших знатоков советской политики в германском вопросе Валентином Фалиным. Он сказал мне: “После событий в Венгрии, на Ближнем Востоке и Польше тема стабильности стала как нельзя более актуальной для Хрущева. Центральным пунктом была внутренняя стабильность в ГДР. Я думаю, что кризис ГДР, закончившийся катастрофой в 1989-м, начался уже в 1953 году. Число тех, кто поддерживал режим в ГДР. никогда не было выше 30 %, а как правило, и того ниже. Следовательно, рано или поздно должен был встать вопрос об отказе от ГДР или о введении на границе с Федеративной республикой такого порядка, который препятствовал бы людям покидать страну”.

Фалин вспоминал, что летом 1961 года Ульбрихт заявил: в случае продолжения исхода будет невозможно сохранить ГДР в состоянии стабильности. Решение о строительстве стены было, как известно, принято таким образом, что страны – члены Варшавского договора, подготовив совместный документ, призвали ГДР ввести эффективный пограничный контроль. “Тем самым, – сказал Фалин, – Ульбрихт был формально уполномочен осуществить решение. Следовательно, он действовал не самостоятельно, а по поручению Союза”.

Юлий Квицинский, сопровождавший тогда посла в ГДР Первухина, а позже сам занявший пост посла в Бонне, подтверждал, что в начале лета 1961 года Ульбрихт просил Первухина сообщить Хрущеву, что при сохранении открытой границы крах ГДР станет неизбежным. Хрущев поручил через посла передать об одобрении закрытия границы и сразу же начать в строжайшей тайне подготовку соответствующей акции.

Следовательно, нет сомнений относительно того, что главную роль в драме, разыгрывавшейся летом 1961 года, играл не Ульбрихт, а Хрущев.

Соглашений о строительстве стены между двумя великими державами не было, но контакты имели место. На официальном уровне они протекали достаточно холодно, на неофициальном же СССР заверил Вашингтон в своей заинтересованности в хороших отношениях. Накануне закрытия границы Москва, не упоминая о предстоящей акции, дала Соединенным Штатам понять: Советский Союз никогда не предпримет чего бы то ни было против Западного Берлина, что могло бы спровоцировать США.

После кризисного 1956 года советское руководство во главе с Хрущевым стремилось разрешать конфликты и уменьшать напряженность или по меньшей мере не позволять им превышать определенного порога, уделяя основное внимание достижению высоких экономических целей. Хотя хвастливые цифры, которые приводил советский лидер, и его оптимистические речи вызывали скорее ироническую, нежели восхищенную улыбку, сам он верил в осуществление своих честолюбивых планов. Хрущев называл сроки, за которые следовало догнать и перегнать США в экономическом отношении. Специалисты в ГДР пожимали плечами, слыша эти заявления, но руководство в Берлине пошло дальше московских лозунгов, выдвинув свой авантюристический и прямо-таки издевавшийся над всякой логикой: “Перегнать, не догоняя”. Вера Никиты (так многие в ГДР вполне по-дружески называли Хрущева) в кукурузу как чудо-средство для решения проблем снабжения побудила находчивых агитаторов изобрести, к его радости, для кукурузного початка образное сравнение “колбаса на стебле”.

Во время визитов Хрущева в ГДР я мог видеть его на самом близком расстоянии. Впервые это было в 1957 году, когда мы с Мильке в качестве “почетной охраны” сопровождали его и Анастаса Микояна. Визит проходил летом, и мы ехали в большом лимузине “ЗиЛ” с откинутым верхом: Хрущев и Микоян – в середине, Мильке – рядом с водителем, а переводчик и я – сзади. Программа, рассчитанная почти на неделю, довела до изнеможения всех, но только не Хрущева, живость которого превосходила все представления. Он был готов поболтать и пошутить даже во время коротких передышек, которые Микоян использовал большей частью для сна. На тротуарах стояли толпы людей, приветствовавших советских руководителей. Конечно, это было организовано, но многие выражали дружеские, даже сердечные чувства. Хрущев обращался к собравшимся с речами, выдержанными в народном духе, охотно украшая их примерами и остроумными анекдотами. Его манера поведения действовала убедительно, так как он, в отличие от Ульбрихта, говорил свободно. Руководитель КПСС и Советского государства пользовался у населения ГДР такой симпатией, как ни один советский политик до и после него, за исключением Горбачева, но, в отличие от последнего, Хрущев излучал обаяние простого человека. Он походил на русского крестьянина и охотно рассказывал о своей родной деревне Калиновке.

Незабываема сцена, когда он, протестуя, принялся стучать ботинком по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Но многим американцам импонировали именно стихийность в манере поведения, тот наивный стиль, в котором он во время пребывания в США бил в пропагандистский барабан, говоря о победе коммунизма над капитализмом.

Хрущев, несомненно, обладал сильной волей. Не раз описывалась его победа над страшным противником Берия. Незадолго до визита в ГДР в 1957 году он самым решительным образом пресек попытку свержения, предпринятую его противниками в политбюро. При поддержке маршала Жукова он приказал доставить на чрезвычайное заседание в Москву членов Центрального Комитета и добился на нем отстранения от руководства представителей консервативного крыла во главе с Молотовым. В ГДР об этом ничего не знали. К изумлению не только сопровождавших Хрущева советских партийных функционеров и государственных деятелей, но и присутствовавших при сем политических деятелей ГДР при посещении советских военнослужащих, расквартированных в штабе в Вюнсдорфе, перед широкой публикой он рассказал в эпической манере о внутрипартийном конфликте и борьбе “против фракционеров Молотова, Кагановича, Маленкова и Булганина”, а также “примкнувшего к ним Шепилова”. Вероятно, Ульбрихт, Гротеволь и Мильке слушали эти откровения со смешанными чувствами.

Конечно, у Хрущева не было общего образования и чувства реальности. Он склонялся к стихийному принятию важных решений, и в волюнтаризме его упрекали не без оснований. Этот политик был не всегда удачлив при выборе советников. Он был прочно укоренен в прошлом и столь же прочно встроен в систему, которая тормозила и в конце концов срывала реализацию многих его разумных идей. Но это был полнокровный политик, веривший в свои идеалы. Он был убедителен не только на массовых митингах, но и в ходе доверительных переговоров с политиками другой стороны.

Хрущев никогда не упускал из виду разрядку международной напряженности, имевшую для Советского Союза жизненно важное значение. Было бы ошибкой считать отстранение “фракции Молотова” от руководства чисто внутриполитическим событием. Хрущев нуждался в свободе рук для примирения с США, к которому он стремился. Понятие “мирное“ сосуществование” не было для него пустой фразой.

Моей службе были известны отчеты боннского министерства иностранных дел, из которых явствовало, что Госдепартамент США расценивал новые предложения Москвы по поводу заключения мирного договора с Германией с учетом старого плана конфедерации двух германских государств так же скептически, как и прежде. Столь же отрицательно он относился и к плану министра иностранных дел Польши Рапацкого, направленному на превращение Центральной Европы в зону, свободную от атомного оружия. Особенно чувствительно, как казалось, он реагировал на идею превращения Берлина в “вольный город” – ведь такой план задевал бы важнейшие права держав-победительниц.

Тем не менее оставалось впечатление, что во время встречи на высшем уровне между президентом Эйзенхауэром и Хрущевым, состоявшейся в 1959 году в Кэмп-Дэвиде, была открыта новая фаза взаимопонимания. В скоропалительных комментариях уже возвещался конец холодной войны, средства массовой информации превозносили “дух Кэмп-Дэвида”. Мы узнали из хорошо информированных американских источников, а не от наших советских партнеров, что при обсуждении щекотливого берлинского вопроса оба государственных деятеля сблизились и что они стремились на своей следующей встрече в Париже заключить соглашение, которое учитывало бы советские предложения.

Но Парижская встреча на высшем уровне не состоялась. Ракеты советской ПВО сбили американский самолет-разведчик, а оставшийся в живых летчик Френсис Гарри Пауэре был предан суду и при первой возможности обменен на советского разведчика Рудольфа Абеля, приговоренного в США к тридцати годам тюрьмы.

Полгода спустя обозначилась смена руководства в Белом доме. Мы лихорадочно пытались собрать сведения о Джоне Ф. Кеннеди и его команде. Прийти к собственной оценке было нелегко, даже читая все важнейшие газеты и изучая сообщения посольства ФРГ в Вашингтоне, если мы получали доступ к ним.

Оценки, которые делало министерство иностранных дел ФРГ, вместе с другими источниками обнаруживали озабоченность Аденауэра тем, что США могут поставить собственные интересы над интересами немецких союзников. Аденауэр легко находил общий язык с республиканцами Эйзенхауэром и Даллесом, но не доверял демократу Кеннеди.

Постепенно передо мной стала вырисовываться картина необычного подхода Кеннеди к своим обязанностям и проблемам, которые решала его администрация. Тот факт, что советская печать опубликовала полный текст его инаугурационной речи, был обнадеживавшим сигналом со стороны Москвы.

Но затем нахлынули события, свидетельствовавшие о повороте событий в противоположном направлении и заставлявшие опасаться худшего. Чего нам приходилось ожидать от американского правительства, которое не просто терпимо отнеслось к интервенции в кубинском заливе Кочинос в апреле 1961 года, но и поддерживало ее? А в том, что кубинские эмигранты, высадившиеся там, пользовались поддержкой США, не было никаких сомнений.

Неудачное вторжение в заливе Кочинос побудило Хрущева и его внешнеполитических советников более наступательно подходить к западноберлинскому вопросу. Часть города, расположенная внутри территории ГДР, была важным козырем в руках Хрущева, и Кеннеди сознавал это. Но в отличие от того, что сделал Эйзенхауэр в Гватемале в 1954 году, он колебался с отправкой собственных войск на Кубу. Советское руководство знало, что ракеты “Минитмэн”, находившиеся на вооружении США, представляли собой оружие первого удара, а соотношение по ядерным боеголовкам было 20:1 в пользу США. Союз между СССР и Китаем был сломан, а из ГДР через открытую границу стремилось на Запад все больше людей. Внутри советского руководства вновь образовалась группа, возражавшая против уступок Западу. С другой стороны, Хрущев непосредственно перед неудавшимся вторжением в заливе Кочинос, которое он истолковал как признак слабости руководства Кеннеди, смог записать на свой счет сенсационный успех – первый пилотируемый космический полет 12 апреля 1961 г., и это с психологической точки зрения уменьшило ядерный перевес США.

Хрущев предложил американскому президенту, который со своими советниками искал приемлемую основу для отношений с Советским Союзом, провести в скором времени встречу на высшем уровне взамен несостоявшейся встречи в Париже. Ни один из наших источников не смог оценить позицию США в берлинском вопросе. Им лишь бросалась в глаза определенная сдержанность американской стороны. В речах Кеннеди не обнаруживалось и минимума обычных заверений в верности Берлину.

Телевизионные кадры Венской встречи на высшем уровне показывали откровенность двух оптимистично настроенных политиков, дружески общавшихся между собой, но во время переговоров, которые проходили поочередно то в советском, то в американском посольствах, точки зрения обеих сторон жестко и бескомпромиссно сталкивались.

Хрущев упорствовал, настаивая на заключении соглашения по германскому вопросу, в соответствии с которым Западный Берлин превращался бы в “вольный город”, и в ультимативном тоне угрожал, что в противном случае до конца года заключит с ГДР мирный договор со всеми вытекающими отсюда последствиями. Под этим подразумевался прежде всего контроль над коммуникациями с Западным Берлином, включая воздушный коридор.

Увидев в лице Кеннеди отнюдь не колеблющегося или слабого партнера, Хрущев реагировал вспышкой гнева. Не найдя со стороны США понимания своей позиции по проблемам Лаоса и по соглашению о запрете ядерных испытаний, чего не учитывали американские эксперты, он предложил Кеннеди в беседе с глазу на глаз попытаться ослабить опасную конфронтацию в берлинском вопросе. Это оказалось напрасным. Теперь, по прошествии многих лет, мы знаем, что партнеры по переговорам взваливали друг на друга ответственность за возможное начало войны. Говорят, Кеннеди заявил после переговоров: “Может прийти холодная зима”.

Тем временем наша информация, поступающая из США, свидетельствовала о лихорадочной разработке Пентагоном контрмер на случай блокады Берлина, и Вашингтон делал достоянием гласности сообщения, выдержанные в подобных тонах.

Из западных штабов мы получали документы относительно чрезвычайного плана, предусматривавшего переброску в Западный Берлин американских гарнизонов, которые, чтобы проверить реакцию Москвы, должны были силой оружия пробить возможные заграждения. Министр обороны Макнамара предлагал объявить ситуацию национальным бедствием, а еще один план предусматривал в качестве предупреждения на случай блокады Западного Берлина даже нанесение первого ограниченного атомного удара. Конечно, следовало считаться и с возможностью того, что доверенные лица наших информаторов намеренно допускали утечку информации, но в серьезности положения, сложившегося после Венской встречи, сомневаться не приходилось.

Ясность внесло телевизионное выступление Кеннеди в конце июля 1961 года, в котором он недвусмысленно высказался за соблюдение обязательств относительно Западного Берлина и охарактеризовал любую агрессию против города как “нападение на всех нас”. Даже если Хрущев еще некоторое время и говорил о своем сепаратном мирном договоре с ГДР, карты были брошены. Отступил не Кеннеди, а Хрущев.