Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

Автор книги: Маркус Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Человек с улицы, будь то на Востоке или на Западе, любил Вилли Брандта как канцлера мира и откровенно выражал свое недовольство его вынужденной отставкой. Улица в Нойштрелице была переименована в честь бывшего канцлера с помощью рукописной таблички, в Эрфурте предательство, жертвой которого он пал, клеймили гневные плакаты, в Гюстрове почта перехватила телеграмму соболезнования, в которой три молодые женщины ободряли Брандта и выражали надежду, что его преемник продолжит его дело.

Я лично попросил извинения у Вилли Брандта. Я смог оценить человеческое величие этого политика, когда он незадолго до своей смерти в 1992 году выступил против моего уголовного преследования. Встретиться с ним мне было не суждено: Брандт полагал, что это всколыхнет в нем слишком много болезненных воспоминаний.

Яд предательства

Борьба секретных служб друг против друга, вербовка и перевербовка агентов, заманивание перебежчиков одной стороной и последующее их преследование другой может показаться постороннему грязным и в сущности бессмысленным занятием. Для секретных служб противоборство с противной стороной является пиком их деятельности: внедрение в сферу службы противника – ее венцом, а проникновение противника в твою службу – обескураживающим поражением.

В психологическом плане секретную службу по принципу ее построения можно сравнить с племенем или кланом: отдельных индивидуумов объединяют общая цель и чувство равнозначности. У секретных служб социалистических государств это чувство служения общему делу усиливалось верой в дело коммунизма, верой в то, что они трудятся во имя построения лучшего мира. Именно в силу этого, как я полагаю, наши службы всегда были эффективнее соответствующих служб на Западе, которые привлекали своих сотрудников преимущественно на финансовой основе.

Один из моих бывших противников утверждал, что превосходство разведки ГДР над соответствующей службой ФРГ – которого он не отрицал – в первую очередь объясняется “преимуществами диктатуры” перед либерально-демократическим правовым государством, поскольку драконовские кары против зарубежных агентов – с чем они не могли не считаться – делали риск для западногерманской службы слишком большим. Но я должен возразить против этого утверждения: удивительное легкомыслие, с которым западногерманские службы засылали к нам целые полчища агентов, проводивших фотографирование и наблюдение за казармами и воинскими учениями, часто трудно было понять. Вряд ли можно было предположить, что эти агенты просто подавались нам на блюдечке только затем, чтобы мы могли их использовать для обмена на наших людей, расконспирированных на Западе. После крушения ГДР все же оказалось, что подавляющее большинство сотрудников моей службы верили в идеалы социализма. За редким исключением, они были движимы политическими мотивами и чувствовали свою моральную правоту в мировом соперничестве двух противоположных систем, не теряя при этом способности к самостоятельному логическому мышлению. Они отнюдь не были слепы по отношению к недостаткам собственной системы. Однако наряду с их профессиональным умением и интеллектуальными преимуществами сознание политического превосходства всегда играло огромную роль, и эта духовная и идеологическая позиция нередко воспринималась теми источниками, с которыми они сотрудничали. Секрет наших успехов, по моему мнению, следует искать в том, что мы считали себя носителями идеи и идеала справедливого общественного строя.

Что могли противопоставить этому западные службы? Разумеется, они располагали и женщинами, и мужчинами, убежденными в преимуществах своей общественной системы. Но для многих их сотрудников служба была главным образом более или менее хорошо оплачиваемой работой, обеспечивавшей определенный жизненный уровень. Деньги и престиж, а порой и острая жажда приключений были в западном обществе более привлекательными стимулами, нежели служение государству. Так я объясняю то обстоятельство, что для моих сотрудников во многих случаях не представляла непосильного труда вербовка агентов из службы противника.

В западных службах тоже неизменно предпринимались попытки создать среди сотрудников общность убеждений и некий образец для самоидентификации. Поэтому в британских службах как раньше, так и теперь бросается в глаза большое число выпускников Оксфорда и Кембриджа, а в ЦРУ – прежних студентов элитных университетов Восточного побережья, с ярко выраженным у тех и у других сознанием своей принадлежности к некоему избранному сообществу.

Однако как только это ощущение общности оказывается вдруг рассеченным предательством, сразу же всеразрушающие подозрительность и недоверие широко распространяются даже на тех агентов, которые действуют на значительном отдалении от места происшествия. Предательство – это яд для всякой разведки. Каждый такой случай глубоко подрывает доверие всех работающих в этих службах и на долгое время затрудняет вербовку новых агентов. Резко обостряется и без того всегда присущее службам чувство риска и опасности. Аппарат и руководство могут быть на целые недели, а то и месяцы отвлечены от выполнения своих обязанностей, а то и попросту парализованы. А если, к несчастью, подобный случай будет еще раздут СМИ, что неизбежно привлечет внимание политического руководства, то могут последовать в высшей степени нежелательные для скомпрометированной службы и персональные выводы.

Неприятные последствия наступают и для руководителей. Разведка вдруг становится объектом не совсем желательного интереса со стороны политиков, когда выясняется, что что-то идет не так. Взять, к примеру, ту жуткую встряску, которая буквально парализовала ЦРУ, когда раскрылось дело Олдрича Эймса. Предатель внутри разведки может нанести куда больше вреда, чем все те, чьи имена он раскрыл. Он наносит удар по самой целостности разведывательной службы.

С самого начала нашей работы в Восточной Германии разведка представлялась нам делом чести, потому что мы имели возможность строить ее на легендарном опыте наших героических предшественников, разведчиков-антифашистов, среди которых Рихард Зорге и его замечательные помощники: Рут Вернер, известная как Соня, которая была советской разведчицей в Китае, Данциге, Швейцарии и Англии во время войны, и радист Зорге Макс Кристиансен-Клаузен; Ильзе Щтёбе, которая работала в самом сердце гитлеровского МИДа; Харро Шульце-Бойзен, офицер геринговского министерства авиации и глава “Красной Капеллы”, в которую входили Арвид и Милдред Харнак, а также Адам и Маргарет Кукхоф. В нашем собственном аппарате было много ветеранов коммунистического движения времен “третьего рейха”, таких как мои первые начальники: Вильгельм Цайссер, Рихард Штальман, Роберт Корб и Эрнст Волльвебер. Я восторгался их подвигами, они представлялись мне образцом выполнения той роли, которую может сыграть искусство разведки в укреплении социализма. У нас это называлось “традиционспфлеге” – сохранение традиций.

В какой-то мере различие между восточным и западным подходами к разведслужбе можно, по-моему, увидеть и в самоиндентификации. Дело в том, что ЦРУ и его западногерманский эквивалент – БНД – присваивали своим сотрудникам ранг, аналогичный должностям гражданской службы, а мы, следуя советской традиции, – воинские звания. Так, возглавлявший эту “лестницу” министр государственной безопасности у нас имел звание “генерал армии”, что соответствовало западному четырехзвездному генералу, и т. д.

Мы никогда не называли себя шпионами. Разведчик – Kundschafter – лютеранско-германское слово, имевшее смысл “добытчик информации”. Слово “агент” никогда не использовалось дня наших, но только для врагов. Конечно, это была всего-навсего лингвистическая психология, но она помогала в создании атмосферы, в которой наши офицеры действительно смотрели на себя как на солдат чести, видя в противнике вероломного врага.

Я должен четко сказать, что военные аспекты отступали, конечно, на второй план перед идеологическими. Что же касается Запада, то там подобной мифологизации не было вообще. Насколько я могу судить, для ЦРУ, английской МИ-6 и большинства других западноевропейских спецслужб характерно бесстрастное, не освященное никакими эмоциями отношение к разведывательной работе. Я вовсе не хочу сказать, что они не профессиональны, но их сотрудников всегда настраивали на то, чтобы считать себя эдакими рабочими пчелами, собирающими информацию, которой займутся “великие умы”, а не придавать своей работе какую-то вдохновенную и особую миссию. Наверное, мы зашли слишком далеко, введя в наших службах военную структуру и жесткие правила в отношении личного поведения и нравственности. Но это создавало атмосферу сопричастности к общему делу и повышенной ответственности, без чего секретная служба не может работать успешно.

Я твердо убежден в том, что едва ли кто-то становится предателем только ради денег. ЦРУ же всегда было склонно использовать деньги как инструмент вербовки да и КГБ не исключал такую практику. В частности, в США агентов, идущих на сотрудничество по убеждениям, было трудно найти, и довольно часто нам приходилось сосредоточивать усилия именно на деньгах, а не внедрять агента по заранее разработанному плану. Поэтому наша служба зачастую начинала работать с потенциальным агентом в его студенческие годы. Агентам типа Клауса Курона из западногерманской контрразведки мы платили, и очень хорошо, но это было все-таки исключение, а не правило. Советские вербовщики тоже понимали, что, создавая потенциальных “кротов” на Западе, надо учитывать не только деньги, но и иные постоянно действующие факторы. Один из них – то, что я называл эротическим обаянием людей с Востока. При этом я не имею в виду ни проституток, ни порнофильмы, подсовываемые по случаю гостю для времяпрепровождения. Речь идет о том обостренном восхищении, которое испытывали эти гости, когда их принимали и обихоживали по ту сторону “железного занавеса”. Время от времени мы организовывали нестандартные визиты в ГДР и даже в Советский Союз тех людей, на которых мы нацеливались, поскольку необычная обстановка и неожиданные впечатления (конечно, тщательно подготовленные нами) задевали за живое и трогали душу привечаемого человека с Запада.

Слишком хорошо, в частности, я помню волну шпионской истерии, когда в 1971 году офицер КГБ Олег Лялин остался в Англии. Девяносто служащих советских представительств были незамедлительно высланы из страны, а некоторые из тех, кто находился в отпуске, лишены права вернуться. Советский Союз протестовал и отплатил ответными ударами, но внутри КГБ, разумеется, искали виновных и, конечно, нашли. Уже спустя довольно долгое время мой московский коллега между прочим рассказал мне, что Лялин предал свою службу, впутавшись в какую-то любовную историю, естественно, он не назвал мне имя героини этого эпизода.

Проблема, которую в этой связи не следует недооценивать, состоит в том, насколько трудно правильно при подозрении различить необходимую осторожность в отношении причастных к делу лиц и мнительность. Говоря иными словами, всегда существует опасность, что окажется слишком много посвященных в дело, из-за чего в конце концов остаешься с пустыми руками, поскольку искомый предатель предупрежден одним из многих, осведомленных о деле, а намеренно или по оплошности – это уже не имеет значения.

В качестве примера у меня в памяти остался случай, когда один сотрудник польского министерства внутренних дел предложил через шифровальщика посольства ФРГ начать работать на западногерманскую разведку. Предложения и условия, которые он назвал, давали основания предполагать столь высокую степень профессионализма и осведомленности в делах министерства, что не нужно было быть провидцем, чтобы опознать в нем сотрудника польской контрразведки, работавшего против ФРГ. Через западногерманскую разведку благодаря источникам, работавшим там на нас, я узнал об этом предложении, после чего позвонил заместителю польского министра внутренних дел Франчишеку Шляхчичу и предложил ему в ближайший уик-энд организовать совместный выезд на охоту.

Пристрастие к охоте сделало наши отношения очень искренними и неформальными. Как было условлено, я приехал к нему как бы частным образом, и на охотничьей вышке, где нас никто не мог подслушать, мы обсудили истинную причину встречи. Точно так же, как и я, Шляхчич полагал, что все нужные шаги мы должны обсудить только с руководителем польской контрразведки в Варшаве.

Я почувствовал себя весьма неловко, когда на следующий день в назначенное время оказался не в узком доверительном кругу, как мы условились, а буквально перед целым собранием. К сожалению, мне не оставалось ничего другого, как, справившись с подступившим раздражением, изложить существо дела и разъяснить, какие контрмеры я считал необходимым принять.

Интуиция не обманула меня: предатель не попался в ловушку, которую мы ему подстроили, так как либо его предупредил какой-то информатор, либо один из участников разговора ненамеренно помог ему почуять опасность. А мы так и не узнали, кто этот потенциальный “крот”.

Никогда я не тешил себя иллюзиями, что моя собственная служба не подвержена опасности предательства со стороны своего же сотрудника, хотя по собственным наблюдениям знал, что некоторые шефы секретных служб восточного блока обольщали себя мыслью, что у них чего-либо подобного быть не может. Настолько наивным я не был никогда; болезненные уроки наших прежних поражений научили меня не полагаться слепо на надежность наших людей, на какой бы высоконравственной основе она ни зижделась.

Каждый случай предательства имеет свою историю, и из каждого можно извлечь для себя уроки. После первого предательства – уже известного читателю “дела Вулкан” – чувствительное поражение моей службе в 50-е годы нанесли перебежчики Макс Хайм, бывший центральной фигурой в наших усилиях проникнуть в Христианско-демократический союз (он раскрыл западногерманской службе почти дюжину наших агентов), и Вальтер Глассель, которого мы нацелили на американские учреждения в Федеративной республике. Однако с тех пор подобных громких предательств уже не случалось.

19 января 1979 г., в мой день рождения, когда я находился на одной конференции в Карл-Маркс-Штадте, который теперь опять называется Хемниц, меня позвали к телефону. В XIII отделе нашего Сектора научно-технической разведки был взломан сейф и вместе с важными документами унесен специальный пропуск, предназначенный для прохода через пункт пограничного контроля на вокзале Фридрихштрассе. Подобные пропуска в единственном экземпляре имелись в каждом отделе, и начальник отдела хранил его под замком. В этом случае начальник, вопреки инструкции, передал его секретарше, чтобы самому всякий раз не выдавать его сотруднику. Злоумышленник наверняка был осведомлен об этой практике. Как мы установили, пропуск был использован вечером 18 января около 21.30 на вокзале Фридрихштрассе.

Без сомнения, один из сотрудников моей службы ушел на Запад. Но кто? За многие годы это был первый подобный случай. Подозрение пало на старшего лейтенанта Вернера Штиллера, сотрудника отделения I по атомной физике, химии и бактериологии. Его собственная осведомленность – будучи старшим лейтенантом, он принадлежал к низшему разряду в оперативной работе – могла нанести лишь ограниченный вред, однако трудно было определить степень последствий взлома, совершенного им в секретариате отдела. В исчезнувших папках содержались списки информаций и псевдонимы соответствующих источников. Кроме того, исчезли приказы и распоряжения, служебные инструкции и доклады министра Мильке, которые считались или секретными, или конфиденциальными и должны были храниться под замком. Не только для меня, но и для Мильке это было ударом с далеко идущими последствиями. Я незамедлительно сообщил ему о краже, что дало достаточно времени, чтобы внутренне подготовиться к возможной публикации его высказываний на Западе.

Два дня спустя после бегства Штиллера мы узнали, что “кротом” разведки ФРГ, чье разоблачение и арест нашей контрразведкой должны были вот-вот состояться, был именно он. Он явно использовал последний шанс для бегства. Конспиративная квартира, где он принимал по радио инструкции разведки ФРГ и поблизости от которой отправлял написанные тайнописью письма, была уже окружена. Удачей побега он был обязан не службе разведки ФРГ, а своим собственным действиям, так как документы, которыми она его снабдила, были настолько явно фальшивыми, что он вынужден был от них отказаться и импровизировать бегство.

Естественно, на Западе обыграли побег Штиллера так, что моей службе был нанесен самый чувствительный удар, чем когда-либо. Мы же в это время были заняты тем, чтобы предостеречь людей, имевших дело со Штиллером, и реально оценить вред, который он мог причинить.

Одной супружеской паре из Гамбурга, которая занималась исследованиями, связанными с реакторами, и снабжала информацией Штиллера, удалось сбежать буквально в последнюю минуту. Когда криминальная полиция позвонила в дверь владельца квартиры, он с редким присутствием духа, сказав, что тот, кого они спрашивают, живет двумя этажами выше, тотчас же со своей женой покинул квартиру, пока полицейские с шумом поднимались вверх по лестнице.

Сотрудника ядерного исследовательского центра в Карлсруэ наш телефонный звонок застал в тот момент, когда полиция уже вошла в его квартиру, однако по дороге к следователю он выпрыгнул из машины и убежал, воспользовавшись тем, что его сопровождающий поскользнулся на льду и упал. Нашему агенту удалось незаметно перейти в ГДР, но он так и не смог обосноваться здесь и с нашего молчаливого согласия два года спустя вернулся в Федеративную республику.

Однако не всех сотрудничавших со Штиллером удалось спасти. Профессор Гёттингенского университета, а также физик-атомщик, работавший во Франции, на которого мы возлагали большие надежды, были арестованы.

Если оценивать это дело в целом, то куда большие потери, чем от фактической осведомленности злоумышленника, представляла необходимость принять после его бегства предохранительные меры, которые мы должны были худобедно осуществить, – бесчисленные перестановки и отзывы, болезненно сказавшиеся на нашей работе.

НТР, сектор научно-технической разведки, был основан в 50-е годы. Сначала это был небольшой отдел, в задачу которого входило держать нас в курсе дела в сфере использования атомной энергии и других исследований военного значения на Западе. Физики и биологи Федеративной республики информировали нас о том, что государство вновь вооружается и у простых граждан это вызывает серьезное беспокойство. К вооружениям относилось и строительство ядерных реакторов, которые могли быть использованы не только для мирных целей.

Атомная энергия была для нас вдвойне сложной проблемой, поскольку нас беспокоила не только конкуренция Федеративной республики в этой области, но и опека Советского Союза, который вплоть до начала 90-х годов контролировал разработку урановых рудников в ГДР. АО “Висмут” служило только вывеской для совместного немецко-советского предприятия. В действительности же оно находилось в ведении соответствующих подразделений советской военной администрации. Поэтому в ГДР дело не дошло до самостоятельного использования атомной энергии.

С середины 60-х годов нельзя уже было далее закрывать глаза на то, что в мировом состязании за технологический прогресс ГДР все более плетется позади не только в области использования ядерной энергии. В то время как в Федеративной республике не жалели средств на развитие исследовательской работы, энтузиазм нашего политического руководства и реальные возможности ГДР ограничивались лишь немногими показушными предприятиями, например в микроэлектронике. Прежде всего в этой области высокой технологии, а также в точной механике и оптике и в современной химии нашей научно-технической разведке нечего было прятаться. Ей удалось прорвать блокаду различных эмбарго и снискать высокое уважение у экономического руководства ГДР, а также у наших союзников, особенно в Москве. Технические же разработки у наших друзей можно было приобрести лишь за звонкую монету. Поэтому со временем мы стали выделять особенно важные материалы из общего потока информации, предназначенной для Москвы и не имевшей для них ценности, с тем чтобы предоставить их экономике ГДР как эквивалент для получения советских достижений. Так поневоле создалась довольно деликатная ситуация в наших дружеских контактах с весьма любознательными офицерами связи нашего советского партнера.

Едва из газетных заголовков исчез эпизод со Штиллером, в качестве следующей сенсации на обложках многих журналов появилась моя фотография.

Штиллер дал в руки моих врагов из западной разведки нечто неосязаемое, но для них чрезвычайно важное, а именно подтверждение того, как я выгляжу. Дело в том, что ко времени его бегства я уже целых двадцать лет пребывал во главе восточногерманской разведки, но за все это время на Западе так и не сумели заполучить мою фотографию, благодаря чему я заслужил комплиментарное прозвище “Человек без лица”. На самом деле федеральная разведка, конечно же, имела мои фотографии, но не подозревала, что это именно я.

Я был незаметно “схвачен” объективом во время вояжа в Швецию, куда направлялся на встречу с доктором Фридрихом Кремером, видной фигурой в Социал-демократической партии Германии, с которым мы связывали надежды на контакт. Это случилось летом 1978 года на нейтральной территории. Надо заметить, мы часто использовали Швецию, Финляндию и Австрию для таких целей. Путешествие было удобным поводом не просто покинуть на время службу, но и совершить его вместе с моей женой, а кроме встречи с Кремером главным смыслом поездки была встреча с важным источником в НАТО.

Может быть, именно потому, что мы были так осторожны, соблюдая безопасность этого важного свидания, мы освободились от охраны, когда миссия была исполнена и состоялась встреча с Кремером – увы, с печальными последствиями для него. Ах, эти якобы нейтральные страны! Умиротворяющий покой, неспешная атмосфера и не кажущаяся сверхусердной контрразведка, хотя ее прозападная ориентация для меня была совершенно очевидна. Я встретился с нашим агентом в окрестностях великолепного замка Грипсхольм, западнее Стокгольма, где мы надеялись остаться незамеченными среди туристов и экскурсантов. Позднее я вспомнил одну пожилую пару, сидящую в машине с западногерманскими номерами, которая была припаркована на одной из окрестных автостоянок. Но никаких других поводов для подозрения не было, и я провел встречу в условленном месте. Свидание же с Кремером организовано было в Стокгольме, о чем меня и проинформировали мои коллеги.

В этот же день позднее, когда я, убивая время, слонялся в центре города, ожидая социал-демократа, произошел маленький инцидент: ко мне неожиданно подошла иностранная пара, по-моему венгры, и возбужденно сообщила, что меня исподтишка фотографируют. Это было, конечно, огорчительно, но я не усмотрел в этом логической связи с парой из автомобиля. День прошел, как и планировался. С Кремером мы встретились в особняке, который использовался нашим посольством для приема приезжающих в Швецию официальных лиц.

Действительной нашей ошибкой стал выбор места въезда в страну. Мы прибыли из Финляндии в самый северный шведский порт Каппельскар. Это совершенно нормальный путь, которым всегда пользовались шпионы, чтобы избежать въезда напрямик из своей страны на ту территорию, где они планируют будущие контакты. Казалось, мы сделали все правильно – из Финляндии прибыли в Швецию, миновали пограничный контроль, даже “не засветив” своих паспортов, а посему само наше присутствие не было зарегистрировано. Но в порту меня все же “зацепил” офицер разведки, “приписанный” к нашему посольству. Судя по всему, шведская контрразведка работала четко. Они заложили в компьютер номер взятого нами напрокат автомобиля и таким образом “вели” нас в Стокгольм, постоянно держа под колпаком.

Необычные приготовления для встречи специальных гостей в гостевых апартаментах должны были – что вполне естественно – привлечь внимание шведов к таинственному прибытию кого-то из Восточной Германии, и об этом шведы поспешили уведомить своих коллег из западногерманской разведки. Вот почему я оказался под плотной сетью двойного догляда с того самого момента, как только ступил на шведскую территорию.

Западные немцы вернулись домой с моим портретом, “выщелкнутым” в Стокгольме, однако никто из них так и не смог (тогда!) определить таинственного восточного немца.

Фотография хранилась в опечатанном сейфе вместе с другими потускневшими моментальными снимками, сделанными западногерманской контрразведкой, других подозреваемых, но так и не установленных личностей. Когда Штиллер прибыл на Запад, все эти фотокарточки просто так, на всякий случай, были показаны ему. Он немедленно узнал меня, и с этого дня мой подлинный фотопортрет сопутствовал всем докладам, имевшим ко мне отношение. Узнать, как выглядит руководитель разведслужбы, – это само по себе не бог весть какое приобретение с точки зрения практических интересов противника, но в моем случае Запад теперь хотя бы частично снял таинственную завесу, окружавшую меня и мою службу.

К сожалению, моя идентификация Штиллером имела последствием то, что Фридрих Кремер предстал перед судом как агент ГДР, не будучи таковым. Все заверения в невиновности помогли ему столь же мало, сколь и шаткость доказательств, н дело закончилось осуждением. Для меня не имело особого значения, знают ли в Пуллахе, как я выгляжу, так как на ближайшие годы я не планировал поездку в Федеративную республику, но для бульварной прессы эта фотография стала, естественно, ценным подарком, из которого был выжат максимум пользы.

В связи с этим, а также из-за последовавшего ареста Кремера мы, к сожалению, прервали также контакт с тем натовским источником, ради которого я предпринял поездку в Швецию. Этот разрыв, прямо скажем, был самой болезненной потерей, причиненной по вине Штиллера.

После его побега западные хозяева передали Штиллера на пару лет в ЦРУ. Ему было присвоено фальшивое имя, после чего он, насколько я знаю, затерялся ще-то в Чикаго, тратя время не столько на изучение английского языка, сколько на обзаведение банковскими сертификатами. Это был не тот тип, который готов был остаться бедняком где бы то ни было. Когда он вернулся в Германию и под новым именем начал во Франкфурте на этот раз банковскую карьеру, это немедленно по тайным каналам стало известно нам. Один из наших агентов дал нам даже его адрес, а за хорошее вознаграждение готов был доставить Штиллера на границу. Узнав об этом, Мильке тут же вызвал меня к себе и выпалил в характерной для него резкой манере: “А может быть, стоит вернуть назад эту свинью Штиллера?”

Конечно, я точно знал, что он имеет в виду – организовать захват и переброску через границу, как это делали наши агенты в 50-х. Но сейчас были уже 80-е. “Восточная политика” и разрядка сделали подобные операции в стиле “плаща и кинжала” политически неприемлемыми. К огорчению министра, Штиллер оставался свободен и процветал, возглавляя свой удачливый бизнес во Франкфурте.

Рассуждая на эту тему, я пришел к выводу, что он был единственным, кто вчистую выиграл в этой одной из самых печальных историй моей карьеры.

Тот факт, что уважаемые западногерманские политики, серьезно заинтересованные в конструктивном политическом диалоге, постоянно вызывали подозрение разведывательной службы и Ведомства по охране конституции, напоминал ситуацию, когда человек, осматривая окрестности в подзорную трубу, совершенно не видит того, что творится под носом. Подтверждение тому – одна из самых острых и захватывающих глав истории отношений секретных служб двух германских государств. Началось это с эпизода с нашим агентом Виландом и достигло своей кульминации, когда “защитники конституции” Клаус Курон и Ханс-Йоахим Тидге перешли на службу в ГДР.

Йоахим Мойцхайм (псевдоним Виланд) девятнадцати лет попал в советский плен, где посещал антифашистскую школу. После войны один из его бывших товарищей по плену завербовал его для нашей службы. Его мотивы до конца так и остались для нас неясными, как, впрочем, и другие моменты. С одной стороны, он по собственному желанию вступил в СЕПГ и даже якобы всерьез подыскал место для своей могилы неподалеку от нашей конспиративной квартиры в Раухфангсвердере, а с другой – четко отделял свою работу для нас от своей частной жизни, в которой он всегда оставался более чем замкнутым. Подобные крайности мы могли приписать только его воспитанию, полученному в иезуитской школе.

После того как Виланд получил от нас задание установить контакт с сотрудниками Ведомства по охране конституции, он сразу же попал в результате своих действий в поле зрения этой организации. Один из сотрудников ведомства, которого Виланд попытался было подкупить и завербовать, некоторое время явно колебался и в конце концов посчитал разумнее проинформировать своего начальника о попытках Виланда.

После этого однажды вечером на улице два господина, представившиеся сотрудниками Ведомства по охране конституции, заговорили с Виландом и предложили ему следовать за ними. Автомобиль подвез их к одному из отелей Кёльна, где они представились как Клюге и Тапперт. Опуская некоторые подробности, я могу раскрыть, что Клюге и Тапперт были оперативными псевдонимами, соответственно, Клауса Курона и Ханса-Йоахима Тидге, и таким образом началась в высшей степени сложная интрига двойного и тройного шпионажа.

Оба высокопоставленных чиновника Ведомства по охране конституции потребовали от Виланда под угрозой длительного тюремного заключения стать двойным агентом и работать на их организацию. Из страха он согласился, после чего они пошли с ним вместе на его квартиру и скопировали шифровальные документы, что дало им возможность слушать все радиопередачи, которые для него вещала наша разведка.

Однако им не могло прийти в голову, что Виланд во время ближайшей поездки в Берлин уже в качестве двойного агента Ведомства по охране конституции (псевдоним Кайль) первым делом расскажет обо всей этой истории своему ведущему офицеру в нашей службе. Перевербовка длилась недолго. Виланд (он же Кайль) стал тройным агентом.

Ведомству по охране конституции, несомненно, было настолько важно иметь новую связь внутри нашего Главного управления разведки, что Виланду – дабы не возбудить у нас недоверия – сообщили из самых доверительных данных (NADIS) компьютерной программы по учету лиц более тысячи позиций, содержащих подлинные даты и имена граждан ФРГ, включая и те данные, под которыми велись их досье в Ведомстве по охране конституции. Среди этих лиц числились чиновники министерств, ведущие сотрудники правительственных учреждений и даже лица, которые находились под подозрением в шпионаже в пользу ГДР или других восточных служб, кроме того, мы были информированы обо всех сотрудниках Ведомства по охране конституции, которые надзирали за телефонами и почтовыми отправлениями. Эти действия превосходили все допустимые нормы. В 1990 году Виланд был арестован и осужден. Я увидел его вновь в 1993 году, когда он, доставленный из заключения, выступал свидетелем на моем процессе.