Текст книги "Занимательные истории, новеллы и фаблио"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Цветок каштана

Не смею ручаться, однако некоторые ученые уверяют нас, что цветок каштана имеет положительно тот же запах, что и семенная жидкость, которую природе угодно было поместить в чреслах мужчины для воспроизведения рода человеческого.

Юная пятнадцатилетняя девица, никогда не покидавшая родительского крова, как-то прогуливалась в обществе матери и одного весьма кокетливого аббата по каштановой аллее. Каштаны цвели, и их испарения наполняли воздух тем самым подозрительным ароматом, о сходстве которого с иным запахом мы только что осмелились высказаться.

– О Господи, матушка, как особенно здесь пахнет, – замечает молодая особа, не догадываясь, что ступает на опасный путь, – принюхайтесь, матушка... этот запах мне знаком.

– Замолчите, мадемуазель, прошу вас, не говорите о таких вещах.

– Но отчего же, матушка, я не вижу ничего худого в том, что аромат этот мне не совсем внове, и уверяю вас, что я с ним уже встречалась.

– Мадемуазель...

– Матушка, я знаю его, говорю вам. Господин аббат, ответьте же мне, пожалуйста, разве это плохо, если я пытаюсь убедить матушку, что этот запах я уже вдыхала?

– Видите ли, мадемуазель, – сладко пропел аббат, теребя кружевное жабо, – конечно, зло само по себе в том невелико, однако мы находимся под сенью каштанов, а наш брат-натуралист признает по правилам ботаники, что цветок каштана...

– И что же цветок каштана?

– А то, мадемуазель, что сие отдает е...й!

Счастливое притворство

Существует немало неосмотрительных женщин, воображающих, что если они не заводят любовника, то могут, не оскорбляя чести мужей своих, допускать, по крайней мере, чьи-либо легкие ухаживания. Подобное заблуждение влечет за собой последствия порой более опасные, чем если бы падение этих дам было окончательным. То, что произошло с маркизой де Гиссак – знатной дамой из Лангедока, жившей в городе Ниме, – ясно доказывает справедливость высказанного нами утверждения.

Безрассудная, легкомысленная, живая, необыкновенно обаятельная, блещущая остроумием госпожа де Гиссак сочла, что несколько любовных посланий, какими она обменялась с бароном д'Омела, не произведут в ее жизни никаких осложнений прежде всего оттого, что о них никто не узнает. Если же, к несчастью, они и окажутся раскрыты, то лишь подтвердят мужу ее невинность, не навлекая немилость на неосторожную супругу. Она ошиблась... Крайне ревнивый, господин де Гиссак, заподозрив что-то неладное, допрашивает горничную, перехватывает одно из писем и, не найдя в нем ничего, что могло бы оправдать его опасения, все же обнаруживает в этом послании более чем достаточно сведений, дающих пищу его догадкам. Мучимый жестокими сомнениями, он вооружается пистолетом, стаканом лимонада и, словно бешеный, врывается в спальню жены.

– Я обманут, сударыня! – кричит он в неистовстве. – Прочтите эту записку: она мне все прояснила. Время сомнений кончилось. Оставляю за вами право самой решать, как вам умереть.

Маркиза пытается защищаться, клянется супругу, что тот ошибается: возможно, она и виновна в неосторожности, но уж никак не в преступлении.

– Вам не удастся меня переубедить, коварная, – отвечает муж. – Напрасно стараетесь; поторопитесь с выбором, иначе мое оружие в один миг лишит вас жизни.

Бедная госпожа де Гиссак, ужасно напуганная, выбирает яд, берет стакан и подносит его к губам.

– Постойте, – произносит супруг, как только она отпила несколько глотков, – вы погибнете не одна. Ненавидимому вами и пережившему вашу измену, мне больше нечего делать на этом свете.

С этими словами он допивает стакан до дна.

– О сударь! – вскрикивает госпожа де Гиссак. – В этом страшном состоянии, до которого вы довели нас обоих, не откажите мне в исповеднике и позвольте в последний раз обнять моих отца и матушку!

Тотчас посылают за родителями, о чем просит несчастная. Она бросается на грудь тех, кто произвел ее на свет, и снова уверяет, что ни в чем не повинна. Но как можно укорять мужа, который считает себя обманутым и жестокость которого проявляется в том, что, наказывая жену, он и себя приносит в жертву? Остается только отчаиваться, и все вокруг проливают горькие слезы.

Тем временем прибывает духовник...

– В этот прощальный миг моей жизни, – говорит маркиза, – в утешение родителям моим и чтобы сохранить память обо мне незапятнанной, я желаю исповедаться публично.

И она во всеуслышание сознается во всем, что совершила против совести с тех пор, как родилась на свет.

Муж внимательно прислушивается. Убедившись, что барон д'Омела не был упомянут вовсе в такую минуту, когда жена его вряд ли осмелилась бы на сокрытие своих мыслей и чувств, он поднимается, сияя от радости.

– О дорогие мои! – восклицает он, обнимая родителей жены. – Утешьтесь, и пусть дочь ваша простит мне тот страх, в который я ее вверг. Она доставила мне столько тревог, что мне позволительно было немного поволновать и ее. В напитке, который мы оба выпили, никогда не было яда; пусть она успокоится, да и мы вместе с ней. Однако ей следует помнить, что истинно порядочной женщине надлежит не только не совершать зла, но и не помышлять даже о самой возможности его.

Маркизе стоило невероятных усилий прийти в себя. Она так искренне поверила в отравление, что в своем воображении уже испытала все ужасы такой смерти. Она встает, трепеща, заключает мужа в объятия; боль сменяется ликованием, и молодая женщина, после столь тяжкого испытания осознавшая теперь свою неправоту, дает зарок избегать в будущем даже самых незначительных намеков на прегрешения. Она сдержала слово и с той поры прожила со своим мужем более тридцати лет, ни разу не дав ему ни малейшего повода для упреков.

Будет сделано, как потребовано

– Дочь моя, – говорит баронесса де Фреваль старшей из своих дочерей в канун ее бракосочетания, – вы красивы, как ангел, вам едва исполнилось тринадцать лет, вы несравненно свежи и хороши, казалось, самой любви угодно было нарисовать ваши черты, и тем не менее вы вынуждены завтра стать женой старого судейского крючка с весьма подозрительными причудами... Такая ваша судьба мне крайне неприятна, однако отец ваш этого желает. Мне хотелось сделать вас знатной дамой, но вышло совсем не так, и вам предназначено всю жизнь зваться президентшей, что будет вам тяжким бременем... Еще больше приводит меня в отчаяние то, что вы, возможно, всегда будете ею наполовину... Стыдливость не позволяет мне объяснить вам это, дочь моя. Просто все эти старые мошенники, чье ремесло – судить других и никогда не судить самих себя, наделены столь странными фантазиями, порожденными их пресыщенностью... Так вот, эти плуты развращаются уже с рождения, они тонут в распутстве и, пресмыкаясь в этом зловонном болоте, произносят законы Юстиниана вперемежку со столичной похабщиной. Подобно ужу, время от времени поднимающему голову лишь для того, чтобы заглотнуть насекомых, они выползают из грязи лишь для угроз и арестов. Так послушайте же меня, дочь моя, и держитесь прямо, ибо если вы будете так нагибать голову, то это слишком привлечет господина президента, и я не сомневаюсь, что он вас частенько будет эдаким манером ставить лбом к стенке... Словом, дитя мое, вопрос состоит вот в чем. Решительно отказывайте вашему мужу в первой просьбе, с которой он к вам обратится; мы-то уж знаем, что эта первая просьба окажется непременно непристойной и неподобающей... Нам известны его вкусы, вот уже сорок пять лет из-за своих нелепых принципов этот жалкий шельмец-адвокатишка не изменяет привычке браться за дело с другой стороны. Итак, вы откажетесь, дочь моя, и послушайте, что вы ему скажете: «Нет, сударь, в любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что».

После этих наставлений мадемуазель де Фреваль купают, окропляют духами, наряжают, прихорашивают. Появляется президент, завитой, нарумяненный, напудренный, и начинает своим гнусавым голосом громко рассуждать о законах и управлении государством. Благодаря искусно изготовленному парику с беспорядочно разбросанными длинными буклями и подогнанной одежде, ему едва можно дать на вид сорок лет, хотя ему уже стукнуло шестьдесят. Появляется новобрачная; он с ней любезничает, но в глазах судейского крючка читается вся испорченность его души. Наконец настает решающий момент... они раздеваются, они в постели, и впервые в жизни президент, то ли желая дать себе время для воспитания своей ученицы, то ли боясь язвительных насмешек из-за бестактности жены, – в общем, президент в первый раз за всю свою жизнь решил вкусить законные супружеские удовольствия. Однако хорошо обученная мадемуазель де Фреваль, вспомнившая, что маменька наказала ей решительно отвергать первые предложения, не преминула заявить президенту:

– Нет, сударь, пожалуйста, так не надо, в любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что.

– Сударыня, – заявляет ошеломленный президент, – я должен вам возразить. Я делаю над собой такое усилие; это на самом деле вполне добропорядочно.

– Нет, сударь, напрасно стараетесь, вы никогда не склоните меня к этому.

– Ну что ж, сударыня, придется удовлетворить вашу просьбу, – говорит судья, завладевая своими излюбленными алтарями, – я был бы крайне огорчен, если бы доставил вам неприятность, тем более в брачную ночь, однако обращаю ваше внимание, сударыня, что в будущем вам уже не удастся свернуть меня с этого пути.

– Именно это я и имела в виду, сударь, – говорит девица, располагаясь согласно его желаниям, – и не опасайтесь, что я потребую чего-нибудь другого.

– Итак, приступим, раз вы этого хотите, – говорит сей почтенный человек, приспосабливаясь к позе Ганимеда и Сократа. – Пусть все будет сделано так, как того потребовали.

Недотрога, или нежданная встреча

Господину де Серненвалю было около сорока лет. Он безмятежно проживал в Париже, тратя по двенадцать-пятнадцать тысяч ливров ежегодной ренты, не интересуясь более торговыми делами, на поприще которых прежде сделал карьеру, и довольствуясь в качестве единственного отличия почтенным званием парижского буржуа, метящего в эшевены. Несколько лет назад он женился на дочери одного из своих бывших собратьев по профессии, которой в ту пору было примерно двадцать четыре года. Невозможно представить себе более свежее и пышное создание, нежели госпожа де Серненваль: ну просто кровь с молоком. Нет, это не была дочь граций: аппетитностью своей она была обязана самой покровительнице любви. Не королевская стать, но облик, дышащий сладострастием. Нежный, полный истомы взгляд, очаровательный ротик, упругая округлая грудь – все было в ней сотворено, чтобы будить желания. И даже среди парижских красавиц нашлось бы немного тех, кого можно было бы ей предпочесть. Однако госпожа де Серненваль, наделенная столькими чувственными прелестями, имела весьма существенный духовный изъян. Несносная, преувеличенная стыдливость, чрезмерная набожность и до смешного непомерное целомудрие, из-за которого мужу не удавалось уговорить ее показываться в обществе. Доведя свое поведение буквально до ханжества, госпожа де Серненваль лишь изредка соглашалась проводить с мужем всю ночь, и даже, когда она до этого снисходила, все проделывалось с бесчисленными оговорками и при этом сорочка никогда не поднималась. В искусно прорезанное в портике супружеского храма отверстие разрешалось входить лишь при непременном условии недопущения никаких неприличных касаний, и никаких прижиманий плоти к плоти. Попытка преступить границы, воздвигнутые ее скромностью, привела бы госпожу де Серненваль в ярость, и, попробуй муж это совершить, он рисковал навсегда утратить милости этой пугливой, настороженной самочки. Господин де Серненваль смеялся над этими ужимками, но, обожая свою жену, уважительно относился к ее слабостям. Порой он все же пытался ее наставлять, со всей ясностью давая понять, что, отнюдь не проводя все свое время в церквах или со священниками, порядочная женщина наилучшим образом исполняет свой долг; что главная ее обязанность – дом, неизбежно остающийся без внимания из-за излишнего благочестия хозяйки; что она намного более порадует взоры Всевышнего, живя безупречно в миру, нежели заживо погребя себя в монастырях, и что строить жизнь по образу и подобию Девы Марии куда опасней, нежели проводить ее в обществе надежных друзей, которых она так нелепо сторонится.

– Надо так хорошо знать и любить вас, как я, – добавлял господин де Серненваль, – чтобы не тревожиться всеми этими религиозными упражнениями. Кто может меня уверить, что, как и у подножий алтарей Господних, вы не забываетесь порой на мягких кушетках левитов? Нет никого опаснее этих пройдох-священников. У них заведено, рассуждая о Боге, соблазнять наших жен и дочерей. Прикрываясь его именем, они вечно бесчестят и обманывают нас. Поверьте мне, дорогая, можно оставаться честной повсюду. Не в келье отшельника и не у ног идола добродетель воздвигает свой храм, а лишь в сердце благоразумной женщины, и пристойные компании, что я предлагаю вам разделять, никак не противоречат служению культу добродетели... В обществе вас считают одной из наиболее искренних ее почитательниц, и я в это верю. Однако какими доказательствами я располагаю, что вы действительно заслуживаете такой репутации? Моя вера была бы куда тверже, если бы я видел, что вам удается выстоять перед коварным натиском атакующих: лучше всего подтверждает свою добродетель не та женщина, что ставит себя в обстоятельства, при которых в принципе не может быть совращена, а та, кто достаточно уверена в себе и готова без опаски подвергнуться любым испытаниям.

Госпожа де Серненваль ничего на это не отвечала. Да и что можно возразить на столь веские доводы? Она лишь плакала, ибо слезы – это верное средство, применяемое всеми слабыми, соблазненными или лживыми женщинами, и муж не осмеливался продолжать свой урок.

Таково было состояние дел, когда старинный друг Серненваля, некто Депорт, приехал из Нанси повидаться с ним и заодно заключить в столице несколько интересующих его сделок. Депорт был примерно того же возраста, что и его приятель; весельчак и кутила, он не чуждался никаких удовольствий из числа тех, что благодетельная природа позволяет нам вкушать, чтобы забыть о бедах, которыми она нас одолевает. Он не отказался от предложения Серненваля пожить у него, радовался встрече с ним и удивлялся строгости его жены: та, узнав, что в доме появился чужак, решительно отказалась появляться ему на глаза и перестала спускаться даже к обеду и ужину. Депорт подумал, что стесняет их, и хотел переехать в другое место; Серненваль воспротивился этому и наконец признался во всех странностях своей милой супруги.

– Простим ее, – говорил доверчивый муж, – она искупает свои ошибки столькими добродетелями, что заслужила мое снисхождение, прошу и тебя последовать моему примеру.

– В добрый час, – отвечает Депорт. – Когда это не затрагивает меня лично, я ни на что не обращаю внимания. А недостатки жены того, к кому я хорошо отношусь, приобретут в моих глазах оттенок почтенных достоинств.

Серненваль обнимает своего друга, и они принимаются за дела, доставляющие им одни лишь удовольствия.

Если бы не скудоумие двух-трех тупиц, вот уже полвека контролирующих все сословие публичных девок поименно, подобно одному испанскому мошеннику, зарабатывавшему за время последнего царствования по нескольку тысяч экю в год на такого рода инквизиции (сейчас мы это поясним), если бы пошлая и глупая прямолинейность в соблюдении нравственности, присущая этим господам, не сподвигла их вообразить, что один из самых славных способов управления государством и поддержания основ добродетели – приказать этим созданиям давать точный отчет о той части их тела, какую удостаивает самой большой чести обхаживающий их субъект (выходит, между одним мужчиной, разглядывающим, к примеру, груди, и другим, оценивающим изгиб бедер, существует решительно такое же различие, как между честным человеком и негодяем, и тот, кто, согласно моде, подпадает под тот или иной разряд, должен непременно оказаться злейшим врагом государства), – так вот, если бы не презренные низости, о каких говорю я, совершенно очевидно, что два почтенных буржуа, один из которых женат на святоше, а другой – холостяк, могли бы вполне законно провести часок-другой с этими девицами. Однако из-за абсурдных гнусностей, что охлаждают пыл сограждан, Серненвалю и на ум не пришло советовать Депорту подобный способ развеяться. Последний, заметив это и не подозревая об истинных мотивах, спросил у друга, отчего, предлагая все виды столичных развлечений, он ни разу не упомянул о таком? Серненваль приводит в качестве возражения опасность возможного дознания. Депорт шутит, что, невзирая на списки, донесения в полицию, свидетельские показания жандармов и все прочие плутовские приемы, подстроенные властями для борьбы против радостей вилланов Лютеции, он все же непременно желал бы отужинать со шлюхами.

– Ладно, – отвечает Серненваль, – я согласен, я даже готов отвести тебя туда в доказательство своего философского отношения к этой стороне жизни, однако из-за некоторой щепетильности – надеюсь, ты не станешь меня в ней упрекать – и, наконец, из-за чувств, что я испытываю к жене и не в силах преодолеть, позволь мне не разделять твоих удовольствий, я тебе их обеспечу, а сам останусь внизу и подожду тебя.

Депорт немного подтрунивает над приятелем, однако, поняв, что тот тверд в своем намерении не участвовать в этом предприятии, уступает, и они идут в назначенное место.

Их встретила знаменитая С. Ж., жрица храма, где Серненваль предполагал принести в жертву своего друга.

– Нам нужна надежная, – говорит Серненваль, – приличная женщина. Мой приятель пробудет в Париже недолго, и ему не хотелось бы вернуться в провинцию с каким-нибудь нежелательным подарком и подмочить вашу репутацию. Скажите откровенно, есть ли у вас то, что ему нужно, и сколько вы хотите получить за доставленное ему удовольствие?

– Послушайте, – отвечает С. Ж., – я прекрасно вижу, с кем имею честь разговаривать; таких людей я не обманываю. Буду говорить с вами откровенно, как честная женщина, и мое поведение подтвердит вам, что я именно такова. Берусь в лучшем виде устроить ваше дело. Речь идет лишь о том, чтобы договориться о цене. Есть у меня одна очаровательная особа. Это создание приведет вас в восторг, как только вы ее увидите. Она из тех, кого мы зовем прелатским кусочком, а вы знаете, что они мои лучшие клиенты и я всегда подаю им не самое худшее, что имею... Три дня назад господин епископ де М. уплатил мне за нее двадцать луидоров, архиепископ де Р. вчера приобрел ее за пятьдесят, этим утром она была оценена еще в тридцать, полученных от коадъютора де ***. Вам я ее предлагаю за десять, признаться, просто чтобы заслужить ваше уважение. Но надо точно соблюдать день и час: она находится во власти мужа, и мужа очень ревнивого, который с нее глаз не спускает. Она наслаждается украдкой, ловя каждый удобный момент, так что не опаздывайте ни на миг и приходите минута в минуту в то время, о котором мы сейчас условимся.

Депорт немного поторговался, стараясь сбавить цену: никогда во всей Лотарингии шлюхам не платили по десять луидоров. Ему расхваливали товар; наконец сговорились, и на следующий день ровно в десять утра было назначено свидание. Серненваль, не желая более участвовать в этом развлечении, раз речь больше не шла об ужине, порекомендовал Депорту такой час. Было очень удобно устроить это дело с утра пораньше, чтобы остальную часть дня посвятить исполнению более важных обязанностей. Бьет десять, и два наших друга прибывают к услужливой сводне. Будуар, где царит зовущий к сладким утехам полумрак, таит в себе богиню, которой Депорт должен принести себя в жертву.

– Счастливое дитя любви, – говорит ему Серненваль, подталкивая его к святилищу, – лети в сладостные объятия, простертые к тебе, но после приди отчитаться передо мной о своих наслаждениях. Я порадуюсь твоему блаженству, и удовольствие мое будет тем более чистосердечным, что я ничуть не стану ему завидовать.

Наш новообращенный попадает внутрь храма. На свершение таинства едва хватило трех часов. Наконец он возвращается, уверяя своего друга, что никогда не встречал ничего подобного и что сама покровительница любви не смогла бы доставить ему большего блаженства.

– Значит, она прелестна, – говорит Серненваль, и в нем понемногу загорается пламя.

– Прелестна? Я не нахожу слов, способных выразить, какова она. И даже сейчас, когда иллюзия уже должна была улетучиться, я чувствую, что никаким пером не описать той бездны наслаждений, в которую эта женщина меня ввергла. К прелестям, доставшимся ей от природы, она прибавляет столь чувственное искусство заставить их заиграть, она умеет привнести в утехи такую остроту и пикантность, что я до сих пор еще нахожусь в опьянении... О друг мой, отведай ее, умоляю, как бы ты ни привык к парижским красавицам, уверен, ты признаешься, что никого из них нельзя поставить рядом с этой.

Серненваль держится по-прежнему стойко, однако любопытство его задето, и он просит С. Ж. провести ту особу перед ним, когда она выйдет из кабинета. Возражений нет, двое друзей встают, стремясь лучше ее разглядеть, и принцесса гордо проплывает мимо них...

Небо праведное, что сделалось с Серненвалем, когда он узнает свою жену! Да, это она... та самая недотрога, не отваживавшаяся из-за излишней скромности выйти к столу в присутствии приятеля своего мужа и бесстыдно приходящая продавать себя в публичный дом!

– Презренная тварь! – кричит он в бешенстве...

Но напрасно он пытается наброситься на это коварное создание: его супруга узнала мужа в тот же миг и успела сбежать. Серненваль в состоянии, которое невозможно передать, обрушивает свой гнев на С. Ж., но та извиняется, говоря, что понятия не имеет, кто эта женщина, и уверяет Серненваля, что вот уже более пяти лет, то есть гораздо ранее, нежели он имел несчастье жениться, молодая особа приходит сюда развлекаться.

– Негодяйка! – вскрикивает злосчастный муж, которого тщетно пытается утешить приятель. – Но нет, теперь с этим покончено, презрение – вот все, что она увидит от меня отныне, она навсегда будет им отмечена, и пусть это жестокое испытание научит меня никогда впредь не забирать себе в голову, что можно судить о женщинах по лицемерной маске, какую они надевают на себя.

Серненваль возвратился домой, но уже не нашел там своей потаскухи, та уже приняла решение, и он не очень об этом сожалел. Друг не осмеливался более навязывать ему свое присутствие после того, что произошло, и на следующий же день съехал. Безутешный Серненваль, в полном уединении, испытывая стыд и боль, написал книгу ин-кварто, изобличающую лицемерных жен. Книга эта не исправила ни одной женщины и не была прочитана ни одним мужчиной.