Текст книги "Жанна д'Арк"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Жанна выразила свое негодование по поводу того, что феям, как существам, близким к нечистой силе, закрыт путь к спасению и что их следует презирать и. ненавидеть. А ведь казалось бы, люди должны жалеть фей и делать все возможное, чтобы заставить их забыть горькую участь, уготованную им случайностью рождения, а не личной виной.

– Бедные крошки! – говорила она. – Если сердце человека способно жалеть христианское дитя, то почему бы ему не пожалеть и вас, детей дьявола, в тысячу раз более нуждающихся в этом?

Она отвернулась от священника Фронта и заплакала, зажав кулачками глаза и топая в гневе ногами. Затем она выбежала из дома и исчезла, прежде чем мы могли опомниться в этом потоке слов и водовороте страсти.

Отец Фронт, озадаченный и смущенный, наконец поднялся и долго стоял, потирая ладонью лоб; потом он повернулся и медленно побрел в свою маленькую рабочую комнату. Я слышал, как на ходу он смущенно бормотал:

– Ах, боже мой! Бедные деточки, бедные волшебницы! У всех нас есть свои права. Об этом я и не подумал. Прости меня, господи, согрешил я, несчастный!

Услыхав это, я еще раз убедился в правильности своей прежней догадки: он действительно сам попался в расставленную им ловушку. Да, именно так, вы видите это. Лично мне это придало столько смелости, что я даже возмечтал уличить его в чем-нибудь. Но, поразмыслив, я решил лучше не пробовать – не моего ума это дело.

Глава IV

Говоря обо всем этом, я вспоминаю множество случаев и происшествий, о которых тоже мог бы рассказать, но сейчас лучше умолчу. Мне гораздо приятнее рассказать нам о нашей мирной жизни в родном селе в то доброе старое время, особенно зимой. Летом мы, дети, с утра до вечера пасли стада на холмах, и нам мало оставалось времени для игр и проказ. Зато зимой наступало самое веселое, самое шумное время. Мы часто собирались в старом просторном доме Жака д'Арк, с земляным полом, перед пылающим очагом, и тут мы играли в разные игры, пели песни, загадывали о будущем и до полуночи слушали сказки, случаи из жизни и незатейливые выдумки стариков.

Однажды, зимним вечером – это было как раз в ту зиму, которую потом долго называли лютой, – мы собрались как обычно. В тот вечер погода была особенно ненастной: на дворе бушевала вьюга и уныло завывал ветер. Но мне было приятно слушать завывание ветра, сидя в уютной, теплой горнице. Нам всем было приятно. Перед нами пылал огонь, и в него с веселым шипеньем падали через трубу комочки снега и капли воды. В горнице царило радостное возбуждение; мы пели, болтали и смеялись до десяти часов, потом нам подали ужин: горячую овсяную кашу, бобы и лепешки с маслом. Мы набросились на еду с волчьим аппетитом.

Маленькая Жанна сидела на ящике в сторонке, перед нею миска и хлеб на другом ящике, а вокруг нее в ожидании пищи вертелись ее любимцы. У нее было их много: сюда приходили бродячие кошки; разные бездомные и никому не нужные животные, будто прослышав о ее доброте, спешили к ней; ее не боялись птицы и всякие пугливые лесные жильцы – они чувствовали в ней своего друга и шли к ней. Ее удивительные знакомства заканчивались приглашением в дом, напоминавший собой зверинец. Жанна относилась к ним с большой нежностью, у нее всякое животное заслуживало любви и было дорого ей независимо от породы и внешности. Она не признавала ни клеток, ни ошейников, ни привязей, и звери могли свободно приходить и уходить, когда им вздумается. Это им очень нравилось, и они приходили. Но они не хотели уходить и своим присутствием нарушали спокойствие в доме, и Жак д'Арк часто проклинал их. Зато жена его говорила, что сострадание дано ребенку от бога, а бог знает, что делает, и поэтому не следует чинить препятствий, так как неблагоразумно вмешиваться в дела господни, не имея соизволения всевышнего. Животных не трогали. И теперь они окружили Жанну. Тут были и кролики, и птицы, и белки, и кошки, и разная мелкая тварь; они с интересом следили, как ужинала Жанна, и с усердием подбирали то, что им перепадало. На плече у Жанны на задних лапках сидела маленькая белочка, вертела в передних лапках кусочек черствой каштановой лепешки, нащупывая в нем зубами менее твердые места, и от удовольствия, в знак благодарности, кокетливо играла пушистым хвостом; она вгрызалась в корку двумя рядами белых резцов, которые и даны ей для этого, а совсем не для украшения, ибо красоты в них мало, в чем каждый, кто видел белку, может легко убедиться.

Все шло отлично, дружно и весело, как вдруг чей-то неожиданный стук в дверь привел всех в замешательство. Это был один из тех странников и нищих, которых постоянные войны лишили крова, заставив блуждать во большим дорогам страны. Он вошел, запорошенный снегом, потоптался у порога, отряхнулся, закрыл дверь, снял с головы свою изодранную шапку, раза два хлоп-пул ею по колену, смахивая снег, и обвел глазами всех присутствовавших с довольным выражением на исхудалом лице. Он бросил голодный взгляд на нашу снедь, затем смиренно и заискивающе поздоровался с нами и сказал, что не знает большего счастья, как сидеть у очага в такую ненастную погоду, иметь над головой кров, наслаждаться вкусной пищей и беседовать с хорошими друзьями, – да, это истинная благодать! И да поможет бог бездомным бродягам, вынужденным скитаться по дорогам в такое ненастье!

Никто не сказал ни слова. Несчастный нищий смущенно стоял, присматриваясь к собравшимся и не находя ни в ком привета; выражение его лица мало-помалу менялось, улыбка исчезла. Наконец, он опустил глаза, щеки его стали вздрагивать, и он поднес руку к лицу, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

– Садись, дочь! – сказал громовым голосом старик Жак д'Арк, обращаясь к Жанне. Незнакомец вздрогнул и отнял руку от глаз. Перед ним стояла Жанна с протянутой миской каши. Человек сказал:

– Будь ты благословенна вовеки, милая крошка! – Слезы хлынули у него из глаз и потекли по щекам, но он не решался взять миску.

– Ты слышишь? Сядь на свое место, говорят тебе!

Не было, кажется, на свете ребенка, которого так легко можно было бы убедить, как Жанну, но не таким способом. Отец никогда не умел с ней ладить. Жанна сказала:

– Отец, я же вижу, он голоден.

– Пусть работает, чтобы прокормить себя! Такие, как он, могут разорить нас и выгнать из нашего собственного дома. Я говорю, что не потерплю этого, и сдержу свое слово! У него даже на лице написано, что он – негодяй и плут. Садись, тебе говорят!

– Я не знаю, негодяй он или нет, но он голоден и пусть возьмет мою кашу – мне есть не хочется.

– Ты что, не слушаешься? Вот я тебе… Негодяи не имеют право объедать честных людей, и ничего они не получат в этом доме… Жанна!

Она поставила свою миску обратно на ящик, подошла к разгневанному отцу и сказала:

– Отец, если ты не позволишь мне, то, конечно, будет по-твоему. Но мне хотелось бы, чтобы ты хорошенько подумал. Тогда ты увидел бы сам, что несправедливо наказывать одну часть этого человека за то, в чем виновата другая часть его. Ведь у этого несчастного согрешила голова, а не желудок, но голод чувствует не голова, а желудок, никому не делающий вреда, ни в чем неповинный и неспособный совершить даже малейшее зло. Так позволь же…

– Что за выдумки! Большей глупости я никогда не слыхал.

Но в разговор вмешался Обре, наш мэр. У него всегда были в запасе веские доводы, – это признавали все. Поднявшись из-за стола и, подобно оратору, обводя присутствующих величественным взглядом, он начал свою умную, убедительную речь:

– Я не соглашусь здесь с тобой, Жак, и докажу честной компании, – при этом он посмотрел на нас и поощрительно кивнул головой, – что в словах девочки есть доля здравого смысла. Ведь и тебе должно быть понятно, и это вне всякого сомнения, что у человека голова управляет и руководит всем телом. Правильно? Разве кто-либо не согласен с этим? – Он опять посмотрел на всех, но никто не пытался ему возражать. – А если так, то ни одна из остальных частей тела не отвечает за приказания, которые дает голова. Следовательно, только голова ответственна за преступления, совершенные руками, ногами или желудком человека. Вы понимаете мою мысль? Разве я не прав?

Все согласились с восторгом, а некоторые заметили, что мэр сегодня в ударе и говорит великолепно. Это замечание весьма понравилось мэру, глаза его засверкали от удовольствия, и он продолжал с прежним блеском и убедительностью:

– Теперь посмотрим, что означает термин – ответственность и в какой степени он применим к данному случаю. Ответственность делает человека виновным лишь в тех вещах, за которые он должен отвечать. – Здесь мэр сделал широкий жест ложкой, как будто для того, чтобы наглядно очертить границы этой ответственности, и многие воскликнули одобрительно: «Он прав! Он внес ясность в эту путаницу. Молодец!» После небольшой паузы, чтобы еще больше заинтересовать присутствующих, мэр продолжал:

– Прекрасно! Предположим, кочерга падает человеку на ногу, причиняя жестокую боль. Неужели вы будете утверждать, что кочерга заслуживает наказания? На этот вопрос может быть только отрицательный ответ, и по вашим лицам я угадываю, что другой ответ вы бы посчитали нелепостью. А почему? Да потому, что кочерга лишена мыслительной способности, то есть у нее нет способности самоконтроля. Следовательно, она не несет ответственности за то, что с нею происходит, а раз нет ответственности, то не может быть и речи о наказании. Не так ли? – В ответ раздался взрыв горячих аплодисментов. – Вот мы и подошли к вопросу о человеческом желудке. Заметьте, как схоже, как одинаково его положение с положением кочерги. Прошу вас внимательно выслушать меня и сделать соответствующие выводы. Может ли человеческий желудок замышлять убийство? Нет. Может ли он замышлять кражу? Нет. Может ли он замышлять поджог? Нет. Теперь ответьте мне на вопрос: а кочерга способна на это? – Раздались восторженные возгласы: «Нет!», «Случаи совершенно одинаковы!», «Он рассуждает правильно!» – Итак, друзья и соседи, если желудок не способен замышлять преступление, то он не может и принимать в нем участия. По-моему, это должно быть для всех ясно. Но можно еще более уточнить вопрос. Послушайте: может ли желудок участвовать в преступлении по собственному желанию? Отвечаю: нет, так как в нем отсутствует воля, рассудок – точно так же, как в случае с кочергой. Надеюсь, вы убедились теперь, что желудок совершенно неповинен в преступлениях, совершаемых его владельцем. – Снова грянули рукоплескания. – К какому же выводу, наконец, мы пришли? Для нас стало совершенно ясно следующее: виновных желудков на свете нет и быть не может, в самом закоренелом негодяе может находиться самый невинный желудок и, несмотря на поступки этого негодяя, желудок остается в наших глазах священным и непорочным. А так как господь дал нам ум для добрых и милосердных мыслей, то этим самым он наделил нас привилегией и обязанностью не только питать голодный желудок, находящийся внутри какого-нибудь негодяя, но и делать это с радостью, с благодарностью, признавая его чистоту и непорочность, сохраняемые им даже в мире соблазнов и в среде, противной его натуре. На этом я кончил.

Вы не можете себе представить, какой эффект произвела его речь! Все повскакивали, захлопали в ладоши, закричали, поздравляя мэра и превознося его до небес. А потом, один за одним, продолжая хлопать и кричать, все бросились вперед с блестящими от слез глазами, пожимали ему руки и наговорили ему столько похвал, что он был весь подавлен гордостью и счастьем и не мог вымолвить ни слова от умиления. Зрелищем этим нельзя было не восторгаться. Все говорили, что такой речи он никогда не произносил в жизни и вряд ли произнесет такую когда-нибудь еще. Да, красноречие – большая сила, ничего не скажешь. Даже старик Жак д'Арк впервые в жизни сдался и крикнул:

– Ну ладно, Жанна, отдай ему свою кашу!

Девочка была смущена и не знала, что сказать. Да и говорить-то было нечего – ведь она уже успела отдать бродяге кашу, которую он почти всю съел. А когда ее спросили, почему она не подождала решения старших, она ответила, что желудок у человека испытывал острый голод и что неразумно было ждать, тем более, что решение старших могло оказаться и не в его пользу. Вот почему она сочла необходимым поступить именно так. Для ребенка ее лет это было мудро, не так ли?

А пришелец совсем не оказался негодяем. Напротив, он был славным малым, но ему просто не повезло в жизни, – что было немудрено по тем временам во Франции. Теперь, когда было доказано, что желудок его не виновен, ему разрешили расположиться как дома, а раз желудок насытился и ни в чем больше не нуждался, человек дал волю своему языку и рассказал нам много интересного. Странник долгие годы провел в войнах; его рассказы пробудили у всех присутствующих патриотизм и заставили усиленно биться сердца. Затем, во мгновение ока, он повел нас триумфальным маршем сквозь былые славные подвиги Франции, и в нашем воображении восстали из тумана двенадцать паладинов[7]7
  …двенадцать паладинов (от латинск. palatinus – дворцовый) – сподвижники германского короля Карла Великого. Во время последнего неудачного похода Карла Великого в Испанию в 778 году двенадцать паладинов составляли арьергард его войск при отступлении из страны. Героические отряды вольнолюбивых стрелков басков (северная провинция Испании на границе с Францией) устроили в Ронсевальском ущелье Пиренеев засаду и уничтожили весь арьергард завоевателя. Как утверждается в летописи, в числе этих двенадцати паладинов был бретонский маркграф (французский удельный князь) Роланд. Это событие легло в основу французского героического эпоса – известной «Песни о Роланде».


[Закрыть] седой старины, идущих на смертный бой. Мы слышали топот неисчислимых войск, спешивших преградить им путь; мы видели прилив, отлив и исчезновение этого людского потока перед маленькой кучкой героев; перед нами мелькали все подробности самого поразительного, самого катастрофического и вместе с тем самого дорогого, самого славного дня из легендарной истории Франции; мы видели, как на обширном поле, усеянном убитыми и ранеными, неустрашимые паладины отважно сражались и один за другим падали в неравном бою; как остался только один, которому не было равного – рыцарь без страха и упрека, герой, давший свое имя песне песней, той песне, которую ни один француз не может слышать без чувства умиления и гордости за свою страну. Наконец, перед нами воскресла последняя, самая величественная и самая трогательная сцена – смерть героя. Тишина, воцарившаяся в комнате в то время, когда мы, затаив дыхание, слушали рассказы незнакомца, напоминала нам ту тишину, которая царила над полем битвы, когда отлетала душа последнего героя.

И вдруг, среди этой торжественной тишины, незнакомец погладил Жанну по голове и сказал:

– Да хранит тебя господь, милая девочка! Сегодня ты спасла меня от голодной смерти. Вот тебе за это награда – слушай! – И в эту напряженную минуту общего возбуждения раздался благородный, берущий за душу голос незнакомца – он запел дивную «Песнь о Роланде».

Подумайте, каково было ее слышать французам, и без того уже возбужденным и разгоряченным! Что перед ней словесное красноречие! Каким прекрасным, каким величественным, каким вдохновенным стоял странник перед нами, очаровывая нас могучим голосом, словно преобразившийся в своих жалких лохмотьях!

Все встали и, затаив дыхание, с раскрасневшимися лицами и сверкающими глазами слушали его пение; все покачивались в такт песне, у всех по щекам текли слезы, грудь каждого содрогалась от глубоких вздохов, в тишине раздавались тихие стоны и одобрительные восклицания. Когда певец дошел до последнего стиха, в котором говорится о том, как умирающий Роланд лежал один среди груды трупов, обводя взглядом поле брани, и как он, сняв перчатку, простер ее к небу слабеющей рукою и бледными губами шептал свою страстную проникновенную молитву, – люди не выдержали и разразились рыданиями. Когда же замер последний звук песни, все как один, воодушевленные любовью к певцу, – любовью к Франции и гордостью за ее великие дела и древнюю славу, – бросились к нему и стали сжимать его в объятиях. Жанна первая прижалась к его груди и в благоговейном восторге осыпала его горячими поцелуями.

На дворе продолжала бушевать вьюга, но – что за беда! Незнакомец нашел себе надежное убежище и мог оставаться в нем столько, сколько хотел.

Глава V

У всех детей бывают прозвища; были они и у нас. Нас наделяли ими сызмала, так они и оставались за нами. Но больше всего было кличек у Жанны. С течением времени мы по разным случаям присваивали ей разные клички, которых набралось у нее с полдюжины. Некоторые из них сохранились за ней навсегда. Крестьянские девушки от природы застенчивы и легко краснеют, но Жанна настолько превзошла в этом отношении остальных и так краснела в присутствии незнакомых, что мы прозвали ее «Алым цветочком». Все мы были патриотами, но ее одну прозвали «Патриоткой», так как наши самые пламенные чувства любви к родине были холодны по сравнению с ее чувствами. Ее звали также и «Прекрасной». Эту кличку она получила не только за необыкновенную красоту лица, но и за красоту души. Сохранилась за ней также и кличка – «Храбрая».

Мы воспитывались и росли в этой трудолюбивой, мирной среде и становились подростками настолько сознательными, что начинали разбираться не хуже старших в войнах[8]8
  …начинали разбираться не хуже старших в войнах. – Истребительная захватническая война королевской Англии против Франции, вошедшая в историю под названием Столетней (1337—1453), длилась с небольшими перерывами 116 лет. Еще в XII столетии английские бароны вторглись со своими полчищами на исконные французские земли по эту сторону Ламанша и вдоль Атлантического побережья, установив свое господство почти на двух третях всей территории французского королевства. Феодальные владения этих баронов – вассалов английской королевской династии Плантагенетов – отрезали Францию от морских путей на севере и на западе. Но в конце XII века короли Франции с помощью городского и сельского ополчения добились больших успехов в освободительной борьбе против иноземных захватчиков, и к началу Столетней войны в руках англичан сохранялась лишь Гиень – небольшая плодородная цветущая область в низовье реки Гаронны на юго-западе Франции.
  Но побитые английские феодалы не унимались. Они мечтали о возвращении прежних земель Плантагенетов на континенте. Английских баронов манили богатые французские провинции с их благодатным климатом, древними городами, трудолюбивым народом. Новые земли – новые доходы с земель и с крестьян, новые грабежи – таковы были цели войны, задуманной в Лондоне. Англия пыталась подчинить себе графство Фландрское (нынешняя Бельгия) – одну из самых передовых и цветущих стран Европы. Фландрский граф номинально считался вассалом французской короны, но фактически был самостоятельным и полновластным сеньором. Франция вступилась за Фландрию, завязалась борьба между двумя монархами – английским и французским – за господство над этой страной. Это было второй причиной новой войны. В 1328 году скончался бездетный французский король Карл IV Красивый. Династия французских монархов из рода Капетингов пресеклась, и феодалам предстояло избрать нового короля. Английский король Эдуард III, двоюродный брат скончавшегося Карла IV, предъявил свои претензии на корону Франции. Но французские феодалы, не желая делить с английскими баронами власть, а также делиться с ними доходами и проливать кровь в войнах за короля-иноземца, решительно отказали. Отказ был облечен в законную форму. Услужливые законоведы вспомнили древнюю «Салическую правду» (так называемый Салический закон – одну из статей обычного права древних племен салических франков), по которой женщины не имели права наследовать землю. А Эдуард III был родственником Капетингов по женской линии, стало быть, согласно этому закону, его домогательства были необоснованными. Вскоре французские бараны избрали своим королем отдаленного отпрыска угасшей династии – Филиппа VI Валуа.
  Эдуард III в 1337г., под предлогом возвращения ему «законного» трона Франции, начал войну, которой суждено было растянуться более чем на сто лет. Лучше подготовленное, хорошо оснащенное и организованное английское войско быстро добилось крупных побед. Битвы при Креси (1346 г.) и при Пуатье (1356 г.), захват почтя всей Фландрии, тяжкий и позорный для французов мир в Бретиньи (1360 г.), по которому в руках англичан оставались, помимо Гиени, еще три французские провинции, – таков был исход первого периода Столетней войны. Однако во второй половине XIV века французы, извлекшие уроки из тяжелых поражений, улучшили оснащение и выучку своих войск и начали постепенно теснить захватчиков. В 1398 г. Англия, истощенная войной, запросила перемирия, и оно было заключено на 28 лет.
  Но еще до истечения срока перемирия воинственные английские феодалы напали на Францию. В ночь на 13 августа 1415 года многочисленный английский флот вошел в устье Сены. На берег Франции снова вступила армия английского короля Генриха V, который лично командовал высадившимися экспедиционными войсками. Положение Франции к тому времени было угрожающим. Разоренная длительными войнами, подрывавшими экономическую жизнь страны, ее торговлю и ремесла, разграбленная отрядами наемников и шайками «дружинников» с больших дорог, переходивших на службу то к своим, то к иноземным феодалам, ослабленная сепаратистскими тенденциями и прямым предательством феодальной верхушки, страна переживала тяжелейшие дни своей истории. Победа над Францией казалась Генриху V легким делом. И действительно – первая же крупная битва при Азенкуре в октябре 1415 года была выиграна английским королем. Англичане занимают весь север Франции вместе с Парижем, на их сторону открыто переходит много крупных феодалов во главе с герцогом Бургундским.
  Французское королевское правительство позорно отказалось от дальнейшей вооруженной борьбы с захватчиками. В 1420 г. французский король Карл VI Безумный заключил с англичанами неслыханно тяжкий мир в городе Труа. По условиям мирного договора, Карл VI признавал своим наследником английского короля Генриха V (1387—1422), лишив всех прав на трон своего сына – наследного принца Карла. Генрих V был объявлен регентом Франции. Наследный принц Карл, опасаясь физической расправы со стороны вассалов отца и матери – вероломной королевы Изабеллы – был вынужден бежать на юг страны в городок Бурж (недалеко от Орлеана) и укрыться в замке Шинон. Таким образом, стране грозила полная катастрофа, полная потеря самостоятельности. Но вскоре смерть унесла обоих монархов – и победителя Генриха V и побежденного Карла VI. Королем двух крупнейших государств Западной Европы был провозглашен девятимесячный Генрих VI Ланкастерский. После смерти своего отца и Карла VI Генрих VI долгие годы оспаривал французскую корону и даже был коронован в Париже в декабре 1431 г. Но младенец-король еще и не подозревал о своем монаршем величии, когда события, являвшиеся свидетельством глубочайшего кризиса феодального строя, полной неспособности королевской власти и дворянства прекратить бедствия Франции, дали миру образцы героического патриотизма французского народа, поднявшегося в эти дни на ожесточенную повстанческую войну с иноземцами. Настроения народных масс, разоренных войной и междоусобицами феодальных клик и воодушевленных стремлением спасти родину, найдут свое наиболее полное выражение в деятельности Жанны д'Арк (1412—1431) – французской патриотки, возглавившей освободительную борьбу против английских захватчиков.


[Закрыть], беспрерывно свирепствовавших на западе и на севере страны. Вести с поля битвы нас волновали не меньше, чем взрослых. В моей памяти запечатлелся такой случай. Однажды во вторник мы играли и пели под Волшебным деревом, украшая его гирляндами в память об изгнанных друзьях наших – феях, как вдруг маленькая Манжетта закричала:

– Смотрите! Что это там?

В ее словах было столько удивления и испуга, что мы невольно насторожились. Запыхавшиеся, с раскрасневшимися лицами, мы сбились в кучу и устремили свои взоры в одну сторону – на обращенный к деревне склон холма.

– Какой-то черный флаг.

– Неужели? Не может быть!

– Конечно. Разве не видно?

– Да, это черный флаг. Видел ли его кто-нибудь раньше?

– Нет. А что он означает?

– Что-нибудь ужасное. Что же он может означать еще?

– Не в этом дело. Ясно, что он означает что-то плохое. Но что?

– Давайте подождем и спросим у того, кто его несет.

– Смотрите, человек с флагом бежит сюда! Кто бы это мог быть?

Мы стали гадать, но вскоре убедились, что это бежал Этьен Роз, прозванный «Подсолнухом» за рыжие волосы и круглое рябое лицо, – предки Этьена были немецкого происхождения. Он быстро взбирался на пригорок, размахивая время от времени траурным флагом, с которого мы не сводили глаз, о котором мы спорили, с замиранием сердца ожидая, какие вести несет с собой Этьен. Наконец, он подбежал к нам и воткнул древко флага в землю.

– Вот! – проговорил он. – Стой здесь, будь эмблемой Франции, пока я отдышусь. Теперь ей не нужен иной флаг.

Все сразу умолкли, словно он объявил о чьей-то смерти. В наступившей тишине не слышно было ни звука, только сдавленное дыхание запыхавшегося мальчика. Отдохнув немного, Этьен Роз снова обрел дар речи:

– Получены мрачные вести. В Труа заключен мирный договор между Францией с одной стороны, англичанами и бургундцами – с другой. По этому договору Франция предана, связана по рукам и ногам и отдана врагу. Это дело рук герцога Бургундского и этой ведьмы – королевы французской. Генрих Английский вступает в брак с принцессой Екатериной.

– А ты не врешь? Разве может быть брак между дочерью французского короля и убийцей при Азенкуре? Это невозможно! Ты, видно, ослышался.

– Если ты не хочешь верить этому, Жак д'Арк, ты не сможешь подготовить себя к еще большим неприятностям – ведь худшее еще впереди. Ребенок, рожденный от этого брака, даже если это будет девочка, станет наследником обоих престолов – английского и французского, и оба государства будут во власти его потомства навеки.

– Вот это уж наверняка ложь! Такое положение противоречит нашему Салическому закону и не может иметь силы, – возразил Эдмон Обре, прозванный нами «Паладином» за воинственные склонности характера. Он говорил бы и дальше, но голос его был заглушен криками остальных: возмущенные тем, что сулит Франции этот договор, все сразу зашумели, не слушая друг друга, пока маленькая Ометта не урезонила разбушевавшихся ребят.

– Нехорошо прерывать его! – сказала она. – Дайте ему закончить. Вы не верите его рассказу потому, что он кажется вам выдумкой. Тогда, наоборот, вы должны были бы радоваться, а не возмущаться. Продолжай, Этьен!

– Остается сказать только одно: наш король, Карл VI, будет править нами в течение всей своей жизни, а после его смерти регентом Франции сделается Генрих V Английский, покуда не подрастет ребенок…

– И этот человек, этот мясник будет управлять нами? Все это ложь, явная ложь! – закричал Паладин. – Тогда что же станет с нашим дофином? Что о нем сказано в договоре?

– Ни слова. Он лишается престола и превращается в отверженного.

Снова поднялся шум. Все кричали, что это ложь, успокаивая и подбадривая себя словами: «Наш король мог подписать только хороший договор. Он не подписал бы договор, ограничивающий права его родного сына».

Вдруг раздался голос Подсолнуха:

– Скажите мне, согласилась бы королева подписать договор, по которому ее родной сын лишается престола?

– Эта ехидна? Конечно, согласилась бы. Нет такого вероломства, на которое она не пошла бы в своих коварных замыслах. Она ненавидит своего сына. К счастью, ее подпись не имеет значения. Подписать должен король.

– Скажите мне еще одну вещь. Как здоровье короли? Он сумасшедший, правда?

Да, но, тем не менее, народ любит его. Страдания сближают его с народом, а жалость к нему порождает любовь.

– Это верно, Жак д'Арк. Но чего можно ждать от этого безумца? Понимает ли он, что делает? Нет. Самостоятельно он действует или по наущению других? По наущению других. Вот теперь судите сами, почему он подписал договор.

– Кто же его заставил?

– Вы и без меня знаете, – королева. Ребята снова зашумели, осыпая проклятьями королеву. Наконец Жак д'Арк сказал:

– Бывает много ложных слухов. Но такого постыдного, как этот, более унизительного, более оскорбительного для Франции, видимо, не было никогда. Поэтому хотелось бы надеяться, что это только ложный слух. Откуда ты узнал об этом?

Вся краска сбежала с лица его сестры Жанны. Она боялась ответа, и предчувствие не обмануло ее.

– Эту новость привез священник из Максе. Все ахнули. Мы знали его как человека надежного, внушающего доверие.

– А сам он верит этому?

Затаив дыхание, все ожидали ответа. И ответ последовал:

– Конечно, верит. И не только верит. Он ручался, что все сказанное – правда.

Некоторые девочки заплакали; мальчики онемели от горя. На лице Жанны было выражение безмолвного страдания, как у животного, пораженного насмерть. Животное молча переносит удар. Точно также переносила его и Жанна; она не промолвила ни слова. Ее брат Жак положил ей руку на голову и нежно гладил по волосам в знак сочувствия. Она поднесла его руку к губам и, не говоря ни слова, с благодарностью поцеловала. Но вот наступил перелом – мальчики начали говорить. Первым заговорил Ноэль Ренгессон:

– Ах, когда же, наконец, мы станем взрослыми? Мы растем так медленно, а Франция никогда еще так не нуждалась в солдатах, чтобы смыть с себя это позорное пятно.

– Как противно быть ребенком! – заметил Пьер Морель, прозванный «Кузнечиком» за выпуклые глаза. – Приходится ждать, ждать и ждать без конца. Бесконечные войны опустошают все вокруг, а ты жди своей очереди. Ах, если бы я мог стать солдатом сейчас же!

– Что касается меня, то я не намерен долго ждать, – сказал Паладин, – и уж когда я пойду на войну, вы услышите обо мне. Клянусь! Штурмуя крепость, некоторые предпочитают быть в тылу. Но это не в моем характере. Я буду сражаться всегда в первых рядах и никого не пущу вперед, разве только офицеров.

Даже девочек охватил воинственный дух, а поэтому одна из них, Мари Дюпон, сразу же заявила:

– Жаль, что я не мужнина! Я бы сию минуту отправилась на фронт. – Сказав это, она приняла гордый вид, ожидая похвал.

– И я тоже! – поддержала ее Сесиль Летелье, раздувая ноздри, как боевой конь, почуявший битву. – Уверяю вас, что я бы никогда не струсила, даже если бы против меня выступила вся Англия.

– Вздор! – не выдержал Паладин. – Девчонки только и умеют хвастать, в этом их призвание. А попробуйте поставить тысячу их против горсти солдат, и вы увидите, что такое паника и бегство. Чего доброго, и маленькая Жанна начнет сейчас говорить, что станет солдатом.

Шутка показалась такою забавной, что вызвала всеобщий хохот. И Паладин, решив ею воспользоваться, продолжал:

– Да. Представьте себе нашу Жанну врезающейся в колонны врага, как старый ветеран! Здорово, правда? И не в чине какого-то простого, жалкого солдатишки, как все мы, а в чине офицера! Понимаете, – офицера, закованного в броню, в железных латах и в стальном шлеме с забралом, под которым можно скрыть растерянность и краску стыда на лице в случае, если придется отступить перед превосходящими силами противника. Офицер? А что же! Она будет у нас капитаном! Слышите, – будет командиром, станет во главе целого отряда, может быть, тоже из девчонок. Ей только и быть командиром. И – боже мой! – как налетит она, как начнет рубить направо и налево – словно ураган пройдет по полю битвы.

Паладин продолжал и дальше в том же духе, да так уморительно, что все мы покатывались со смеху; И в самом деле, разве не забавно было представить это хрупкое создание, которое даже мухи не обидит, не выносит одного вида крови, представить совсем еще девочку, застенчивую и ласковую, мчащуюся в бой во главе отряда воинов? Бедняжка, она сидела сконфуженная и смущенная. А между тем, в эту самую минуту случилось нечто такое, что должно было изменить взгляд на вещи и доказать этим юнцам, что победа часто остается за тем, кто смеется последним. Как раз в эту минуту из-за Волшебного дерева показалось лицо, всем нам знакомое, всех нас приводившее в ужас, и все мы были поражены одной и той же мыслью: сумасшедший Бенуа вырвался из своей клетки, и теперь все мы пропали! Оборванное, всклокоченное, страшное чудовище выскочило из-за дерева и замахнулось топором. Мы все разбежались в разные стороны, девочки – с криком и плачем. Нет, не все, – Жанна осталась на месте. Она стояла, пристально глядя в лицо этому человеку. Добежав до опушки леса, окаймляющего зеленую поляну, и найдя там надежное убежище, мы оглянулись назад, чтобы убедиться, не гонится ли за нами Бенуа. И что же мы увидели? Жанна по-прежнему стоит неподвижно, а этот сумасшедший приближается к ней с поднятым топором. Зрелище было ужасное! Мы оцепенели от страха и не могли двинуться с места. Я не хотел смотреть, как убивают человека, и вместе с тем я не мог отвести взгляд. Вдруг я увидел, как Жанна шагнула вперед, навстречу сумасшедшему. Я не поверил своим глазам и подумал, что меня обманывает зрение. Но я видел, как Бенуа остановился, погрозил топором, предостерегая ее, но она, не обращая внимания, все продолжала идти вперед, пока не очутилась совсем рядом с ним – под самым топором. Наконец, она остановилась и, кажется, что-то пыталась ему сказать. Мне сделалось дурно, голова закружилась, в глазах потемнело, и на какое-то время – не знаю, как долго, – я утратил способность видеть. А когда это прошло и я открыл глаза, Жанна уже спокойно шла рядом с сумасшедшим по направлению к деревне, ведя его за руку. В другой руке она держала топор.

Один за другим ребята выползали из кустов и стояли с разинутыми ртами, пока они не вошли в село, где скрылись из виду. Вот тогда-то мы и прозвали Жанну «Храброй».

Мы оставили черный флаг исполнять свое печальное назначение, так как сами были озабочены другим. Все помчались в село, чтобы предупредить людей и избавить Жанну от опасности, хотя страшнее того, что я видел, уже ничего не могло быть; топор в руках Жанны, сумасшедший обезврежен. Когда мы прибежали в деревню, опасность уже миновала, сумасшедшего водворили в клетку. Люди толпились на небольшой площади перед церковью, толковали о случившемся, позабыв даже о мрачных вестях, полученных два-три часа тому назад.

Женщины обнимали и целовали Жанну, расхваливали ее и плакали; мужчины гладили ее по головке, высказывая сожаление о том, что она не мужчина, иначе она пошла бы на войну и несомненно прославила бы себя ратными подвигами. Она вынуждена была, наконец, уйти и спрятаться – так тягостны были для застенчивой девочки все эти похвалы.

Конечно, люди выпытывали у нас подробности. Мне до того стало стыдно, что я улизнул от первого любопытного и незаметно отправился обратно к Волшебному дереву, чтобы уклониться от докучливых расспросов. Там я нашел Жанну, прибежавшую туда, чтобы избавиться от обременительных похвал. Один за другим и остальные ребята отделались от любопытных и присоединились к нам. Мы окружили Жанну и стали просить ее рассказать, как она могла решиться на такой смелый поступок. Она отвечала нам со свойственной ей скромностью:

– Вы делаете из этого нечто необыкновенное и глубоко ошибаетесь. Ничего особенного здесь нет. Этому человеку я не чужая. Я давно знаю его, он тоже знает меня и любит. Много раз я подавала ему пищу сквозь решетку его клетки. А в декабре прошлого года, когда ему отрубили два пальца, чтобы он не хватал прохожих и не царапал их, я каждый день делала ему перевязки, пока раны не зажили.

– Все это прекрасно, – сказала маленькая Манжетта, – но ведь он сумасшедший, милая моя, и его расположение к тебе, благодарность и дружественные чувства не спасут тебя, если он придет в ярость. Ты совершила опасный поступок!

– Конечно, опасный, – подтвердил Подсолнух. – Разве он не грозил убить тебя топором?

– Да, грозил.

– Он угрожал несколько раз?

– Угрожал.

– И ты не боялась?

– Нет. Вернее, боялась, но не очень.

– Почему же?

Она на мгновение задумалась, а потом ответила просто:

– Сама не знаю.

Ее ответ всех рассмешил. А Подсолнух сострил, сказав, что это напоминает ягненка, который пытался съесть волка, но потом раздумал.

Сесиль Летелье спросила:

– Почему ты не убежала вместе с нами?

– Потому что нужно было запереть его в клетку, иначе он мог убить кого-нибудь или причинить себе вред.

Следует отметить, что эти слова Жанны, свидетельствующие о том, насколько она забывала о себе и о грозившей ей опасности и заботилась о других, не только не вызывали возражений, критики и плохих толкований с нашей стороны, но были всецело одобрены и поддержаны нами. Из этого можно заключить, как ясно определился ее характер и как прочно, непоколебимо утвердилось среди нас такое мнение о ней.

Наступило тягостное молчание, и, вероятно, в это время мы все думали об одном и том же, а именно: какую жалкую роль мы сыграли в этом приключении по сравнению с поступком Жанны. Я пытался придумать объяснение своему бегству и тому, что я оставил маленькую девочку на милость сумасшедшего, вооруженного топором, но все объяснения, которые приходили мне на ум, казались такими ничтожными и вздорными, что я даже и не пытался высказать их вслух. Однако другие были менее благоразумны. Ноэль Ренгессон, например, немного поколебавшись, сделал замечание, вполне характеризующее его душевное состояние в то время: