Текст книги "Жизнь на миссисипи"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Вообразите себе пароход таким, каким я только что вам его описал, и он даже покажется вам исключительно великолепным, исключительно нарядным, исключительно привлекательным и исключительно удобным. Теперь покройте его слоем древней, крепко въевшейся грязи – и это будет тот пароход из Цинциннати, о котором я недавно упоминал. Но и там грязь была только внутри, так как пароход держали в порядке во всех отделениях, кроме отделений, которыми ведал пароходный стюард.

А если этот пароход вымыть и выкрасить заново, он будет точной копией самого прославленного парохода времен расцвета, ибо в архитектуре пароходов на Западе не произошло никаких перемен, не изменилось и внутреннее убранство.

Глава XXXIX. ПРОМЫШЛЕННОСТЬ ИМОШЕННИКИ

В районе Виксберга, там, где прежде река вилась штопором, оиа теперь относительно пряма, так как переменила русло; прежний ее путь в семьдесят миль сократился до тридцати пяти. Из-за этой перемены соседний с Виксбергом город Дельта в штате Луизиана оказался далеко отстоящим от реки, и карьера приречного города для него кончилась. Вся прежняя его прибрежная полоса теперь занята песчаной отмелью, густо поросшей молодыми деревьями – порослью, которая разрастется со временем в густой лес и совершенно закроет город-изгнанник.

Мы своевременно миновали Большой залив и Родни, прославившийся во время войны, и достигли Натчеза, последнего из прекрасных городов на холмах, – так как Батон-Руж, который нам еще предстояло увидеть, расположен не иа холме, а только на высоком берегу. Знаменитый «Натчез под горой» не особенно изменился за двадцать лет; а внешний вид его, если судить по описаниям когда-то проезжавших тут многочисленных иностранных туристов, не изменился и за шестьдесят лет, – он по-прежнему маленький, очень разбросанный и захудалый. В те времена, когда пароходы еще только пачали вытеснять баржп, он в отношении нравственности пользовался отчаянной репутацией: здесь в то годы было много пьянства, разгула, драк и убийств среди всякого речного сброда., Но «Натчез на горе» – привлекательный город, и всегда был привлекательным. Даже госпожа Троллоп (1827) вынуждена была признать его очарование:

«В двух-трех местах утомительное однообразие равнины нарушается пологими возвышенностями. Город Натчез красиво расположен на одной из таких возвышенностей. Контраст между яркой зеленью этого холма и угрюмой полосой черного леса, который тянется но обе его стороны, обилие кустов папайи, карликовых пальм и апельсиновых деревьев, пышное разнообразие сладко благоухающих цветов, растущих здесь, – все делает этот город похожим на оазис в пустыне. Натчез – самый северный пункт, где апельсины вызревают на открытом воздухе и выносят зиму без укрытия. Этот прелестный городок является исключением, так как все другие города и селения, мимо которых мы проезжали, показались мне крайне жалкими».

Натчез, как и его близкие и дальние береговые соседи, пользуется теперь железными дорогами, и он все увеличивает их число, проводит их во всех направлениях, во все окружающие богатые районы, естественно тяготеющие к нему. Так же как в Виксберге и в Новом Орлеане, в Натчезе есть своя фабрика льда; она приготовляет по тридцать тонн льда в день. В мое время в Виксберге и Натчезе лед был драгоценностью – он был доступен только богачам. Теперь все могут покупать его. Я побывал на одном из новоорлеанских заводов, изготовляющих лед, чтобы посмотреть, какой вид может иметь полярная область, перенесенная на край тропиков. Но с внешней стороны там не было ничего поражающего. То был просто обширный дом с какими-то невинными паровыми машинами в одном конце и большими фарфоровыми трубами, протянутыми в нескольких местах. В действительности они не былп фарфоровыми, только казались такими: они были железные, но аммиак, который пропускали через них, покрыл их слоем крепкого молочно-белого льда толщиною в руку. Этот лед должен был бы таять, так как в помещении была такая атмосфера, что шубы не требовалось, но он не таял: внутри труб было очень х олодно.

В пол было вставлено множество открытых жестяных ящиков шириною в фут и длиной в два фута. Они были наполнены чистой водой, и каждый ящик был обложен солью и другими нужными в этом случае веществами. Обрабатывали эту воду также газами ам миака, каким-то способом, который для меня навсегда останется тайной, так как я не мог понять сущности этого процесса. Пока вода в ящиках постепенно замерзала, рабочие раз-другой помешивали ее палкой – вероятно, для того, чтобы из нее выделились пузырьки воздуха. Другие рабочие все время вынимали те ящики, содержимое которых окончательно превратилось в лед. Ящик однократно погружали в чан с кипятком, чтобы глыба льда отстала от своего жестяного гроба, затем эту глыбу выбрасывали иа платформу, и лед был готов в продажу. Эти большие бруски были тверды, массивны и кристально прозрачны. В одних были заморожены большие букеты живых и ярких тропических цветов; в других – красивые французские куклы, разодетые в шелк, или всякие хорошенькие безделушки. Такие бруски льда ставились стоймя на блюдах, посреди обеденного стола, для освежения тропической атмосферы, а вместе с тем и для красоты: заключенные внутри льда цветы и украшения были видны, как сквозь зеркальное стекло. Я слышал, что этот завод продавал свой лед в розницу, самыми скромными количествами, какие требуются в каждом доме, развозил его в фургонах по всему Новому Орлеану, по цене шесть-семь долларов за тонну, – и получал при этом приличную прибыль. В таком случае и на Севере для заводов льда нашлось бы дело, ибо мы по такой цене не можем достать лед, если покупаем меньше трехсот пятидесяти фунтов сразу.

На текстильной фабрике Розали в Натчезе шесть тысяч веретен и сто шестьдесят ткацких станков, и там работают сто человек. Натчезская хлопчатобумажная компания начала свою деятельность четыре года тому назад в двухэтажном здании площадью в пятьдесят на сто девяносто футов, с четырьмя тысячами веретен и ста двадцатью восемью станками, с капиталом в сто пять тысяч долларов, – акции целиком разошлись в городе. Два года спустя те же пайщики увеличили свой капитал до двухсот двадцати пяти тысяч долларов, надстроили к зданию фабрики третий этаж, удлинили здание до трехсот семнадцати футов и довели оборудование до десяти тысяч трехсот веретен и трехсот четырех ткацких станков. В настоящее время на фабрике занято двести пятьдесят человек, среди них много жителей Натчеза. «Фабрика обрабатывает пять тысяч кип хлопка в год, изготовляет из него лучшие стандартные сорта небеленой рубашечной и простынной ткани, а также тика, выпуская ежегодно на рынок пять миллионов ярдов этих товаров» [12]12
  Новоорлеанский «Таймс-Демократ» от 26 августа 1882 года. (Прим. автора).


[Закрыть]. Количество пайщиков ограничено, акции стоят по пять тысяч долларов, но уже ни одной нет иа денежном рынке.

Перемены на реке Миссисипи велики и удивительны, хотя их следовало ожидать; но я не мог думать, что доживу до превращения Натчеза и всех других приречных городов в оплоты промышленности и железнодорожные центры.

Заговорив о промышленности, я вспомнил один разговор иа эту тему, который я слышал—вернее, подслушал– на циициннатском пароходе. Я проснулся от беспокойного сна, в ушах у меня звучал смутный шум голосов. Я прислушался: разговаривали двое мужчин, по-видимому о большом наводнении. Я выглянул сквозь открытое окно. Разговаривавшие сидели один против другого за поздним завтраком; кругом никого не было. Тема наводнения была исчерпана в нескольких словах. Очевидно, они использовали ее только для того, чтобы начать разговор и завязать знакомство, а потом углубились в деловую беседу. Скоро выяснилось, что оба опп коммивояжеры, один из Цинциннати, другой из Нового Орлеана. Это были деловитые люди с энергичными манерами и быстрой рочью; доллар был их богом, искусство добывать его – религией.

– Вот видите этот продукт, – говорил цинциннатский агент, отрезав кусок так называемого масла и протягивая его на конце ножа. – Это изготовляет наша фирма. Посмотрите на него, понюхайте, отведайте. Испытайте его в любом отношении, не торопитесь. Ну, что вы скажете? Настоящее масло, а? Черта с два! Это маргарин. Да-с, сударь мой, именно олеомаргарин. Вам не отличить его от масла; ей-богу, и специалист не отличит. Это изготовляет наша фирма. Мы снабжаем им большинство пароходов на Западе; вряд ли на каком-нибудь из них найдется и фуит настоящего масла. Мы пролезаем, вернее сказать – проскакиваем повсюду. Скоро заберем в своп руки всю эту отрасль на пароходах. Да и в гостиницах тоже. Недалек тот день, когда вы не найдете и унции масла, хоть на пробу, ни в одной гостинице в долине Миссисипи и Огайо, кроме самых крупных городов. Да мы уже и сейчас сбываем маргарин тысячами тонн. И мы можем продавать его по такой пустяковой цене, что всей стране придется его покупать – никому не отвертеться. Масло не выдержит конкуренции – никаких шансов не имеет на успех. Время масла отошло, и отныне масло сброшено со счетов. На маргарине можно нажить больше денег, чем… да вы и представить себе не можете, какие дела мы делаем! Я останавливался во всех городках от Цинциннати до Натчеза и из каждого послал своей фирме крупные заказы.

И так он распространялся еще минут десять все с той же горячностью. Тут Новый Орлеан встрепенулся и заговорил:

– Да, подделка первоклассная, что и говорить. Но это не единственная, есть и другие ничуть не хуже. Вот, например, теперь делают оливковое масло из семян хлопка, да так, что вы ни за что не отличите его от настоящего.

– Это правда, согласился Цинциннати, – одно время это было золотое дело. Масло отправляли за границу, привозили его из Франции или из Италии с клеймом североамериканской таможни, которая подтверждала подлинность, и зарабатывали на этом бог знает сколько. Но Франция и Италия испортили игру – иначе и быть по могло. Наложили такую чудовищную пошлину, что хлопковое масло «под оливковое» не могло ее выдержать. Пришлось это дело прекратить.

– Да? Вы так думаете? Подождите-ка минутку.

Отправляется к себе в каюту, приносит оттуда две высокие бутылки, откупоривает и говорит:

– Ну-ка, понюхайте, отведайте, исследуйте бутылки, посмотрите на ярлыки. Одна – из Европы, другая никогда не бывала за границей. Одна – европейское оливковое масло, другая – американское «оливковое» масло из семян хлопчатника. Что, можете отличить одно от другого? Конечно нет. И никто не может. Пускай те, кто хочет, не жалеют расходов и хлопот, чтобы отправлять свое масло в Европу и обратно, – это их право; но наша фирма придумала штуку, которая стоит шести таких. Мы выделываем все решительно на месте – с начала до конца – на нашей фабрике в Новом Орлеане: ярлыки, бутылки, масло – все! Впрочем, нет, не ярлыки – их-то мы покупаем за границей, там это стоит безделицу. Видите ли, в галлоне хлопкового масла имеется капелька как бы эссенции, чего-то такого, что придает ому особый запах или привкус, что ли; вытравите его – и ваше дело в шляпе; тогда ничего не стоит превратить это масло в любое, какое захотите, – и ни одна душа не отличит подделки от настоящего. Так вот, мы знаем секрет, как уничтожать этот привкус, – только одна наша фирма и умеет это делать. И мы приготовляем просто совершенное масло – никак не отличишь его от оливкового. Дело у нас идет блестяще, – могу показать вам хотя бы по книге заказов, сколько я их принял за нынешнюю поездку. Вашим маслом, может быть, скоро все люди будут намазывать свой хлеб, да зато нашим хлопковым маслом будет заправляться каждый салат – от Мексиканского залива до Канады, будьте уверены!

Цинциннати сиял от восхищения. Два мошенника обменялись карточками своих фирм и встали. Когда они выходили из-за стола, Цинциннати сказал:

– Но вам ведь нужны таможенные клейма, а? Как вы их раздобываете?

Ответа я не расслышал.

Мы миновали Порт-Гудзон – место двух самых страшных эпизодов войны: ночной битвы между флотом Фаррагета и береговыми батареями южан 14 aпреля 1863 года, а спустя два месяца – знаменитого сражения на суше, которое продолжалось восемь часов – восемь часов исключительно жестокого и упорного боя – и окончилось тем, что северяне отступили с большими потерями.

Глава XL. ЗАМКИ И КУЛЬТУРА

Батон-Руж утопал в цветах, как невеста, – нет, больше того – как оранжерея. Теперь мы достигли самого настоящего юга – без компромиссов, без подделок, без полумер. Вокруг Капитолия благоухали магнолиевые деревья, и их густая, пышная листва и громадные, похожие на снежки, цветы были прелестны. Цветы эти пахнут очень сладко, но их аромат хочется вдыхать на некотором расстоянии – так он силен. В спальне ставить их нельзя – от них можно задохнуться во время сна. Да, наконец-то мы попали на настоящий юг, потому что здесь начинается сахарный район; и перед нами тянулись плантации – обширные зеленые равнины с расположенными посредине сахарными заводами и группами негритянских хижин. А над головой – солнце тропиков, и в воздухе томящая тропическая жара.

Отсюда для лоцмана начинается сущий рай: до самого Нового Орлеана – широкая река, полноводье от берега до берега, никаких мелей, коряг, порогов, никаких аварий на пути.

Сэр Вальтер Скотт, вероятно, несет ответственность за сооружение здешнего Капитолия, ибо трудно себе представить, что когда-нибудь был бы выстроен этот крохотный псевдозамок, если бы за два-три поколения перед тем писатель не свел всех с ума своими средневековыми романами. Юг еще не оправился от расслабляющего влияния его книг. Здесь еще живо увлечение фантастическими героямп Вальтера Скотта, их нелепыми «рыцарскими» подвигами и романтическим мальчишеством, несмотря на то, что в атмосфере уже чувствуется оздоровляющий практический дух девятнадцатого века – запах бумагопрядильных фабрик и локомотивов; но следы напыщенного языка и увлечение всяким вздором до сих пор уживаются рядом с повой жизнью. Трогательно и жалко, что этот оштукатуренный известкой «замок» с башнями и всякими штуками (весь материал насквозь подделан и старается казаться не тем, что он есть) построен на таком во всех других отношениях почтенном месте; но еще более жалко видеть, как эта архитектурная ложь реставрируется и поддерживается в наше время, когда так легко было бы при помощи динамита докончить то, что начато милосердным огнем, а деньги, предназначенные на реставрацию, употребить на постройку чего-нибудь настоящего.

Батон-Руж не взял патента на поддельные замки и не обладает монополией на них. Нижеследующая заметка взята из объявления «Женского института» в Колумбии, штат Теннесси:

«Здание института давно слывет образцом поразительно красивой архитектуры. Посетителей чарует его сходство со старинными замками, воспетыми в песнях и сказках, чаруют его башни, зубчатые стены и подъезды, увитые плющом».

Поместить школу в замке – романтическая затея; столь же романтическая, как устроить в замке гостиницу.

Сам по себе такой псовдозамок, конечно, безвреден и довольно эффектен. Но он – символ, он насаждает и поддерживает здесь слезливую романтику средневековья в разгар самого простого и здорового века – величайшего и достойнейшего нз всех веков, прожитых миром, – а потому все это является несомненно вредной затеей и ошибкой.

Вот извлечение из программы женского колледжа в Кентукки:

«Директор – южанин по рождению, по воспитанию, по образованию и по чувствам. Преподаватели – все южане по духу и, за исключением тех, кто родился в Евроне, родились и выросли на Юге. Считая, что южане – представители высшего типа цивилизации на нашем материке [13]13
  Авторы объявления легкомысленно забыли иллюстрировать свое утверждение примерами, вот они:
  «Ноксвилл, штат Теннесси, 19 октября. Сегодня утром, в десять часов с минутами, генерал Джозеф А. Мабри, Томас О'Коннор и Джозеф А. Мабри-младший были убиты в перестрелке. История началась с того, что вчера днем генерал Мабри напал на майора О'Коннора и грозил убить его. Произошло ото иа ярмарочной площади, и О Коннор сказал Мабри, что здесь не место сводить счеты. Мабри тогда сказал О'Кониору, что он его и живых не оставит. Мабри был вооружен, а О'Коннор – нет. Причиной столкновения послужила старая вражда из-за перехода какой-то собственности Мабри к О'Коннору. В тот же день Мабри послал записку О'Коннору, что убьет его, как только увидит. Сегодня утром майор О'Коннор стоял в дверях Национального ремесленного банка, директором которого был. Генерал Мабри с каким-то джентльменом шел но противоположной стороне Гэйстрит. О'Коннор вошел в банк, взял ружье, спокойно прицелился в генерала Мабри и выстрелил. Мабри упал мертвым, так как выстрел попал в левый бок. Когда он упал, О'Коннор выстрелил вторично и попал Мабри в бодро. После итого О'Коннор бросился и банк и достал другое ружье. Тем временем Джозеф А. Мабри-младший, сын генерала Мабри, не замеченный О'Коннором, промчался по улице и, очутившись в сорока шагах от О'Коннора, выстрелил в него из пистолета; нуля попала в правую сторону груди и прошла навылет вблизи сердца. В ту секунду, когда Мабри выстрелил, О'Коннор обернулся и также выстрелил; заряд попал молодому человеку в правый бок. Мабри упал, изрешеченный крупной дробью в двадцати местах, и почти тотчас же свалился мертвым и О'Коннор. Мабри пробовал подняться, но упал снова – и умер. Вся драма произошла в течение двух минут, и все трое умерли на месте. У генерала Мабри обнаружено в теле около тридцати дробинок. Тяжело ранены двое прохожих – один в бедро, другой в руку. У четырех других одежда пробита дробью. Происшествие наделало много шуму, и Гэйстрит была запружена тысячной толпой. Генерал Мабри и его сын Джо были лишь за несколько дней до того оправданы но делу об убийство Мозеса Ласби и его сына – Дона Ласби, которых они застреляли несколько недель тому назад. Уилл Мабри был убит Доном Ласби в прошлое рождество. Майор Томас О'Коннор состоял директором Национального ремесленного банка и был самым состоятельным человеком в нашем штате» .(Телеграмма «Ассошиэйтед Пресс»).
  «В прошлом месяце профессору Сомервиллского (штат Теннесси) женского колледжа Шарпу, «человеку спокойному и порядочному», сообщили, будто его шурин, некий капитан Бертон, грозит, что убьет его. Бертон, как говорили, уже убил одного человека и пырнул ножом другого. Профессор вооружился двустволкой, отправился на поиски своего шурина, нашел его за бильярдом и кафе и прострелил ему голову. Мемфисская «Лавина» сообщает, что поведение профессора вызвало всеобщее одобрение. Понимая, что при нынешних правах закон бессилен защищать его, он защитил себя сам.
  Приблизительно в это же время двое молодых людей и Северной Каролине поссорились из-за девушки и обменялись «враждебными посланиями». Друзья пытались их помирить, но все было напрасно. 24 числа молодые люди встретились на дороге. У одного из них в руках была тяжелая дубина, у другого – топор. Тот, что с дубиной, отчаянно боролся за свою жизнь, но борьба была безнадежна. Метко направленный удар вышиб дубину у него из руки, и через мгновение он был мертв.
  Приблизительно в это же время два молодых человека из «высшего круга» Виргинии, клерки скобяного склада в Шарлоттсвилле, как-то дурачились, пока дело не дошло до драки. Питер Дик засыпал Чарльзу Родсу глаза перцем. Роде потребовал извинения. Дик извиниться не пожелал, и они решили, что остается только дуэль, но тут возникло затруднение: у них не было пистолетов, а достать их было невозможно, так как случилось все это поздно вечером. Тогда один из них сказал, что годятся и мясницкие ножи, и другой согласился. В результате Роде упал с распоротым животом, и рана, может быть, окажется смертельной. Возможно, Дика и арестовали, однако нам об этом ничего не известно. Но он «выразил глубокое сожаление», и, как сообщает стонтоновский корреспондент филадельфийской «Прессы», были приняты все меры к тому, чтобы замять дело».(Выдержки из газет.) (Прим. автора.).


[Закрыть], мы воспитываем молодых девиц согласно южным понятиям о скромности, утонченности, женственности, благочестии и приличиях. Таким образом, наш колледж является первоклассным женским колледжем Юга, и мы рассчитываем на покровительство Юга»,

Ай да воспитатель! Человек, который способен так трубить о себе, наверно трубил, сидя в каком-нибудь старом замке!

От Батон-Ружа до Нового Орлеана река на всем протяжении с обеих сторон окаймлена большими сахарными плантациями; плантации эти, шириной с милю, простираются от реки вглубь, до мрачных кипарисовых лесом, стоящих зубчатой стеной. Берега уже не пустынны; повсюду виднеются дома, которые иногда на большом пространстве так теснятся друг к другу, что широкая река, протекающая между этими двумя рядами домов, становится чем-то вроде улицы. Очень уютная и веселая местность. И там и сям видишь большие дома-усадьбы с колоннами и портиками, окруженные деревьями. Приведем сообщения некоторых туристов-иностранцев, объездивших эти места полвека тому назад. Миссис Троллоп пишет:

«Непрерывная равнина по берегам Миссисипи тянулась на много миль вверх по течению от Нового Орлеана, но изящная и пышная карликовая пальма, величавый и темный каменный дуб, яркие апельсиновые деревья виднелись повсюду, и в течение многих дней мы не уставали ими любоваться».

Капитан Бэзил Холл:

«Те области, которые примыкают к Миссисипи и нижней части Луизианы, повсюду густо населены плантаторами, разводящими сахарный тростник, и их красивые дома, нарядные веранды, аккуратные сады и многочисленные поселки невольников, чистенькие и уютные, придают всему речному ландшафту весьма цветущий вид».

Вся вереница туристов рисует одну и ту же отрадную картину. В описаниях, сделанных пятьдесят лет тому назад, не придется изменить ин одного слова, чтобы точно обрисовать эту местность в ее теперешнем виде, – кроме отзыва об «уютности» домиков. Известка с негритянских хижин осыпалась; многие – пожалуй, почти все – большие дома плантаторов, некогда сиявшие белизной, потускнели, пришли в упадок и имеют запущенный, унылый вид. Это – губительный след войны! Двадцать один год тому назад здесь все было нарядно, аккуратно и весело, совершенно так же, как и 1827 году, когда «берег» был описан туристами.

Несчастные туристы! Местные жители дурачили их глупыми и нелепыми выдумками, а потом потешались над тем, что они верили этим басням и печатали их. Так, миссис Троллоп уверили, что аллигаторы, – или крокодилы, как она их называет, – страшные чудовища, и подкрепили эти уверения леденящим кровь рассказом о том, как одно из этих оклеветанных пресмыкающихся забралось ночью в хижину скваттера и сожрало женщину и пятерых детей. Одной женщины было бы совершенно достаточно для самого взыскательного аллигатора, но нет – этим лгунам понадобилось еще заставить его слопать и пятерых детей. Нельзя себе представить, что шутники такого закала могут быть обидчивы, а между тем это так. В наши дни трудно понять и ничем нельзя оправдать того приема, который встретила книга серьезного, честного, толкового, деликатного, великодушного, доброжелательного капитана Бэзила Холла. Рассказ об этом миссис Троллоп, пожалуй, будет интересен читателю. Поэтому я поместил его в приложении В,

(Опущенная глава.

Эти путешествующие иностранцы, давно умершие и позабытые, вводят нас в удивительно странный мир – странный и как бы нереальный. Мы протираем глаза и спрашиваем себя: да полно, Америка ли это? В их книгах описан Нью-Йорк, где свиньи бродят по городским улицам и не только никому не уступают дорогу, но и толкают пешеходов, а тех, кто не успевает посторониться, обрызгивают грязью и даже сбивают с ног; тут Америка как «прибежище угнетенных со всего мира» существует лишь в газетах, а на самом деле в сердцах американцев гнездится ненависть к пришельцу – невзирая на то, откуда он явился, ненависть настолько сильная, что будто бы граждане иностранного происхождения (кроме ирландцев) собирали публичные митинги, протестуя против ничем не вызванной бессмысленной неприязни; тут большая газета в порыве величественной добродетели «обескураживала» женщин-лекторов, срывая их лекции искаженными отчетами, где невинные речи лекторши перевирались так, что выглядели непристойно! Тут неуважительное замечание по адресу американской «цивилизации», высказанное – как бы вы думали, кем – царем? биржевым магнатом? архангелом? какой-нибудь другой знаменитостью? – нет, безвестным английским актером, было опубликовано в газете, что сразу взбесило всех жителей и вызвало настоящую бурю воззваний с требованием к театрам – не выпускать на сцену этого человека, с требованием к самому актеру – убраться из страны, которую он так обидел, и с подстрекательствами толпы – линчевать его! Тут на пожар сбегались люди и, разинув от восторга рты, любовались этим зрелищем, в то время как пожарные, во всем параде, совещались и прыскали водой из ярко раскрашенных, но никуда не годных насосов, причем тут же дом преспокойно грабили, а кроткая полиция в штатском не мешала и не препятствовала грабежу. Тут из шестидесяти четырех пожаров девятнадцать былп делом рук поджигателей с целью ограбления, и купцам пришлось организовать и оплачивать свою, частную полицию, после того как угасла всякая надежда на помощь со стороны тупоумного правительства. Тут иностранцу, усомнившемуся, что это самая свободная страна в мире, грозило купанье в пруду, тут каждому гражданину – своему или приезжему, – позволившему себе неосторожно высказать гуманное порицание священному институту рабовладения, угрожала опасность быть вывалянным в дегте и перьях.

Право, это была странная Америка, какую и представить себе трудно. В ней, в этой Америке, находилась Филадельфия, где «весь транспорт состоял из ручных тачек», и пешеходу приходилось идти посреди улицы, чтобы уступать им тротуары; в этой Филадельфии, в штате Пенсильвания (сорок пять лет тому назад), душевнобольных держали на цепи в темных пустых погребах, где зимой лежали подстилки из соломы вместо постелей, причем праздношатающиеся любители зрелищ, прикорнув на снегу, разглядывали несчастных сквозь решетки; там женщина, запертая в погреб, «выбивалась из сил от крика», стараясь вырваться из цепей, из этого ужаса, а одного умалишенного юношу на долгие годы заперли в деревянный сарай, без постели и без огня; в этой Филадельфии толпа сожгла общественное здание за то, что там состоялся митинг протеста против рабства; там – семьдесят лет тому назад!—царил «закоренелый порок» (!), «хотя, может быть, – продолжает наш путешественник, – в Филадельфии и не найдется родителя, который сказал бы мне то, что я слыхал от одного почтенного гражданина Нью-Йорка: «Нет у нас в городе отца, который не жалел бы, что у него есть сын»; в этой Филадельфии тридцать шесть ночных сторожей ходят с жестяными фонарями и выкрикивают время и предсказания погоды, получая за это по четырнадцать долларов в месяц; в этой Филадельфии «существо женского пола» (надо заметить, что англичанин называет так не только корову или кошку, но иногда и женщину, как в данном случае) «в двадцать семь лет выглядит так же, как английская леди – в сорок»; и там «молодые особы, включая квакерш», красятся все поголовно; там редко встречаются два явления: «здоровые зубы» и «цветущая старость», зато повсюду все без исключения «пьют ром и жуют табак»; и там, пятьдесят лет тому назад, была испытана современная деревянная мостовая, которая всем пришлась по вкусу, но была отвергнута, потому что «выдерживала не более четырех лет».

В этой описанной туристами Америке (шестьдесят пять лет тому назад) находился город Цинциннати, целиком преданный только свинине и религии, где беззаботные и вольные коровы беспрепятственно бродили но улицам, опустошая веревки для белья, и раза два в день приходили домой к хозяину, чтобы их подоили; где в газетах печатались исключительно английские новости, и притом шестинедельной давности, никому вообще не интересные, – а подписка на эти газеты оплачивалась натурой – «Пшеницей, Рожью, Кукурузой, Овсом, Виски, Свининой, Ветчиной, Сахаром, Полотном, Льном-сырцом, Перьями, Шерстью, Воском, Ассигнациями, Свечами, Салом, Мехами и Тряпьем – по рыночным ценам», – как видно, ассигнации тоже имели свою рыночную цену, так как были сделаны из бумаги, на которую цены меняются. Представьте себе помещение цинциннатской газеты, когда подписчики вносят «подписную плату». Как отличить редакцию от оптового склада, если там всюду висят связки лука, а на столе самого редактора навалом лежат окорока, тряпье и перья? Это был такой Цинциннати, где по закону воспрещалось рабовладение, но где (как и во многих других «свободных» штатах Севера), преуспевающие граждане брали к себе в ученики цветных юношей на определенный срок, а потом тайком сманивали их в Натчез, где продавали этих несчастных в вечное рабство. Это был такой Цинциннати, где – десять лег спустя– всех вдруг обуяла жажда санитарного благоустройства, и от каждого гражданина потребовали, чтобы он выливал помои на середину улицы, где их могли уничтожать очистители-свиньи, но ни в коем случае не оставлял отбросы гнить у дверей, дабы не повредить здоровью домочадцев.

В этой описанной туристами Америке стоял новый, растущий и чрезвычайно энергичный город Луисвилл, где «в лучшей гостинице» имелось по четыре кровати в номерах первого класса, по восемь – в остальных, и нигде никаких «удобств». Нехорошо выглядел Луисвилл, зато его сосед – Лексингтон, город более старый, более богатый и важный, да и более утонченный, прославился под именем «Парижа в миниатюре». Впрочем, и в этом Париже пребывание человека в гостинице и содержание его лошади стоили одинаково – сто двадцать долларов в год. Цена, как-никак, невысокая.

Ни Буффало, ни Кливленда, ни Чикаго для этих ранних путешественников, пощипывавших травку на нашей земле, не существовало, да и Питсбург послужил только предлогом для следующего комментария, вышедшего из-под мера чрезвычайно рассерженного английского туриста, а именно: что некая английская труппа один вечер ставила «Гамлета», как полагалось, а на следующий вечер давала пародию на эту пьесу; но так как публику никто не предупредил, что это пародия, то женщины в зрительном зале выплакали все глаза, в то время как рычащая Офелия-великанша кувыркалась по сцене, расшвыривая морковь и капусту вместо розмарина и руты. Впрочем, дамы, да и мужчины, на следующий день жаловались, что спектакль был в общем и целом плохой, а местами даже с чудачествами! Ни Буффало, ни Кливленд, ни Чикаго но упоминались путешественниками, однако они заметили Бостон, где «джентльмены духовного звания» имели «удивительную власть над умами людей» и где «подобострастпое уважение к святости их сана» походило «чуть ли не на идолопоклонство», где человек, дорожащий своим добрым именем, «не имел нрава не быть в церкви в воскресный день». Евреев в этом святом городе не было, – что кажется странным, пока английский турист не даст этому объяснения: оказывается, евреям там делать нечего, так как эти святые бостонцы «такие же способные дельцы».

И наконец в этой туристской Америке давних лет был некий город Хартфорд, в штате Коннектикут, – сорок три года тому назад, – и в этом городе набожные люди все еще услаждали свои сердца в церкви гимном, начинавшимся так:

Проснитесь и плачьте, исчадия ада!

А за прелюбодеяние там наказывали тремя годами каторжных работ, тогда как за нищенство и бедность никакого наказания не полагалось, по каковой причине городские власти, желая избавить город от расходов на содержание бедняков, ввели выгодный обычай – предоставлять ничего не подозревающим беднякам «возможность совершить вышеупомянутое преступление» [14]14
  «Записки о Соединенных Штатах, 1838/39/40». Автор – Джордж Коум. Этот шотландец всегда хвалил нас где только можно и бранил весьма неохотно. (Прим, автора).


[Закрыть].

Для этой старой, давно исчезнувшей Америки были характерны некоторые явления, факты и черточки, которые не относились к отдельным городам, а были общими для всех – они проявлялись по всей стране. Например, все гордо размахивали американским флагом, все хвастались, все пыжились. Если верить словам этих наших горластых предков, наша страна была единственной свободной страной из всех стран, над которыми когда-либо восходило солнце, наша цивилизация– самой высокой из всех цивилизаций; у нас были самые большие просторы, самые большие реки, самое большое всё на свете, мы были самым знаменитым народом под луной, глаза всего человечества и всего ангельского сонма были устремлены на нас, наше настоящее было самым блистательным, будущее – самым огромным, – и в сознании такого величия мы изо дня в день расхаживали, хорохорясь, рисуясь и важничая, заложив руки под фалды, надвинув шляпу на левый глаз, ища, с кем бы ввязаться в драку, – численное превосходство врага роли не играло. Вот популярная песня того времени:

 
Англичанин разобьет
Двух французов или португальцев;
Янки Дудль подойдет —
Всех троих уложит одним пальцем.
 

Ром пили все, – священники Новой Англии поддерживали это всем скопом [15]15
  Семьдесят лет тому назад преподобный Лаймен Бичер участвовал в собрании священников в доме одного из них, когда посвящали в сан нового собрата. он пишет об этом так: «Там (на буфете) мы увидели всо напитки, бывшие тогда в ходу. Пили все поголовно… Когда они (священники) не могли пить все сразу, они были вынуждены стоять и ждать очереди, как люди ждут у мельницы. Никто из собравшихся не был пьян, но…» – тут автор намекает, что все были здорово под мухой. Потом на сцене появился табак и трубки, и «через четверть часа, если не меньше, стоял такой дым, что ничего нельзя было видеть. А шум и описать трудно; это был верх веселья». (Автобиография Лаймена Бичера, доктора богословия, стр. 245.) (Прим. автора.).


[Закрыть].

Табак тоже жевали все. От Бостона до Нового Орлеана, от Чарльстона до Септ-Луиса все вокруг «плевались», единодушно жалуются путешественники.

Дороги представляли собой болото. Впоследствии провели две-три коротких железнодорожных линии, но мудрецы предпочитали скучные, тоскливые, утомительные дилижансы, а иные из мудрецов даже отказывались покупать железнодоролшые акции – по причине того, что железные дороги никогда не смогут завоевать популярность и постепенно погибнут от недостатка пассажиров.

Городские газеты, как правило, были полны ругани, грубы, хвастливы, невежественны, нетерпимы – и все это весьма показательно. Редакторов надо было бы всех свалить в сточную канаву, – наверно, их оттуда и выловили. Они были храбры, когда нападали на слабых и беззащитных, они скромно молчали о беззакониях, за которыми стоят деньги или власть, а то занимали и другую позицию – льстили и подлизывались. В вопросах литературной критики и в откликах на общественные мероприятия редактор провинциальной газеты ориентировался на мнение редакторов столичных газет и терпеливо ждал, хотя книга или законопроект были у него в руках – он не смел высказать собственное мнение.

Частные дома хорошей постройки и вполне удобные и уютные так же редко попадались тогда в Америке, как в наши дни в Европе. В Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии еще можно было найти неплохие отели, однако почти везде отели были до того грязные и скверные, что от одного описания их вас начинает тошнить.

На сцене подвизались главным образом англичане, – никто из местных актеров не способен был «вытянуть».

Литература в стране была почти целиком английская – главным образом краденая. Все изделия тоже английские.

Во всей стране без исключения только две вещи пользовались уважением и могли рассчитывать на поддержку, а именно: религия и рабовладение. Каждый человек должен был принадлежать к одному из семнадцати религиозных толков; «а если уж он принял какую-либо веру, то должен ее придерживаться, как придерживается своей сигары, своей бутылки рому и своего торгового дела» [16]16
  Генри Брэдшоу Фирон, Повествование о путешествии в пять тысяч миль по восточным и западным штатам Америки, Лондон, 1819. (Прим. автора.).


[Закрыть].