Текст книги "Жизнь на миссисипи"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Этот человек вел дневник – вы думаете, в течение всех шести недель? Нет, только первые шесть дней. В первый день восемь страниц убористым почерком; во второй – пять; в третий – одна, написанная разгонисто; в четвертый – три-четыре строчки; в пятый и в шестой день одна-две строчки; на седьмой день дневник был заброшен: жуткое существование в Виксберге стало заурядным и вполне будничным.

История Виксберга во время войны гораздо интереснее для рядового читателя, чем рассказы о событиях в других приречных городах. Она разнообразна, красочна и полна приключений. Виксберг держался дольше всех других крупных приречных городов и пережил войну во всех ее проявлениях как на суше, так и на воде: осаду, подкопы, штурм, его отражение, бомбардировку, болезни, плен, голод.

В этом городе – самое красивое национальное кладбище. Над большими воротами надпись:

Здесь покоятся в мире шестнадцать тысяч шестьсот воинов,

павших за Родину в годы 1861—1865.

Кладбище расположено великолепно, очень высоко, с видом, открывающимся на долину и реку. Оно раскинулось широкими большими террасами с извилистыми аллеями и тропинками; террасы обильно украшены субтропическими кустарниками и цветами; в одной части кладбища был оставлен участок дикого леса в нетронутом виде и поэтому полный очарования. Все на этом кладбище показывает заботу правительства. То, что сделано правительством, всегда отличается превосходным исполнением, все сделано прочно, тщательно, аккуратно. Правительство но только устраивает все хорошо, но заботится о сохранности того, что сделано.

Извилистыми дорогами (которые часто оказывались так глубоко высеченными в отвесных стенах, что представляли собой попросту открытые туннели) мы проехали милю-другую и осмотрели памятник, поставленный на месте, где генерал Пембертон сдал Виксберг генералу Гранту. Памятник сделан из металла, и это предохранит его от трещин и отбитых углов, так обезобразивших прежний, мраморный памятник; но кирпичный цоколь осыпается, и памятник скоро упадет. Он возвышается над живописными окрестностями, над лесистыми холмами и оврагами и сам довольно живописен благодаря красиво обвивающим его цветущим растениям. То, что уцелело от мраморного памятника, перенесено на национальное кладбище.

Проехав с четверть мили но дороге к городу, мы встретили старого негра, который с гордостью показал нам неразорвавшуюся гранату, лежащую на его дворе с того дня, как она упала там во время осады:

– Я стоял вот тут, а собака – вон там. Она как подбежит к бомбе поиграть с ней, – ну а я-то понял, что тут не до шуток! «Эй, говорю, ты оставайся тут, ежели хочешь, – лежи на месте, либо бегай кругом, а мне надо в лес по делу, вот что!»

Виксберг – город больших торговых улиц и красивых особняков; он центр торговли по рекам Язу и Санфлауэр; от него строятся во все стороны железные дороги через богатые сельскохозяйственные районы, и ему предстоит будущность процветающего города большого значения.

По-видимому, почти все приречные города, большие и маленькие, решили, что отныне богатеть и разрастаться они могут главным образом благодаря железным дорогам. Соответственно этому они и действуют. По всем признакам, ближайшие двадцать лет принесут с собой заметные перемены в долине: увеличится население и его благосостояние, а вместе с этим, естественно, и его интеллектуальное развитие, а также и свободомыслие. Тем не менее, если судить ио прошлому, у городов на Миссисипи есть возможность найти и использовать способ задержать и подавить свое развитие. Во времена расцвета пароходства они сами себе создавали помехи в виде нелепой системы портовых пошлин, мешавшей тому, что можно назвать «розничным» движением грузов и пассажиров. Суда облагались такой высокой портовой пошлиной, что им было невыгодно приставать к берегу ради одного-двух пассажиров или небольшой партии груза. Вместо того чтобы поощрять вовлечение их в торговлю, города усердно и успешно мешали этому. Они могли бы пользоваться большим количеством судов и низким тарифом, но их политика привела к тому, что судов было мало и тарифы неизбежно повышались. Такая политика господствовала – и господствует – на всем протяжении реки от Нового Орлеана до Сент-Пола.

Нам очень хотелось проплыть вверх по Язу и Санфлауэру: побывать в этих местах всегда интересно, а а то время было интересно вдвойне, так как там мы могли бы еще увидеть большое наводнение во всей его гиде. Но по возвращении нам почти неизбежно пришлось бы день, а то и больше, дожидаться новоорлеанского парохода, – поэтому мы были вынуждены отказаться от своего намерения.

Вот какой рассказ мне удалось услышать на пароходе в тот вечер. Я привожу его здесь потому, что это интересная история, а не потому, что она здесь уместна, – напротив, она вовсе неуместна. Ее рассказал один из пассажиров – профессор колледжа, она всплыла у него в памяти во время общего разговора, который начался с лошадей, перешел на астрономию, потом коснулся линчевания шулеров в Виксберге полвека тому назад, потом перешел на сны и приметы и наконец, после полуночи, закончился спором о свободе торговли и протекционной системе.

Глава XXXVI. РАССКАЗ ПРОФЕССОРА

«Произошло все это давно. Тогда я еще не был профессором. Я был скромным молодым землемером и готов был размежевать весь мир, если бы кому-нибудь это понадобилось. У меня был контракт на съемки для дороги к большому руднику в Калифорнии, и я направлялся туда морем – поездка на три-четыре недели. Пассажиров на пароходе было много, но я очень мало общался с ними, – я страстно любил читать и мечтать и ради удовлетворения этой страсти избегал разговоров с окружающими. Среди них было три профессиональных игрока – грубые и отталкивающие субъекты. Я никогда с ними не разговаривал, но мне приходилось видеть их довольно часто, так как они играли день и ночь в каюте, выходившей на верхнюю палубу, и во время моих прогулок я часто видел их в полуотворенную дверь: они не плотно закрывали ее, чтобы выпускать излишек табачного дыма и ругательств. Это была противная, дурная компания, по приходилось, разумеется, мириться с ее присутствием.

Еще один пассажир часто попадался мне на глаза, так как, видимо, решил сойтись со мной поближе, и я не мог отделаться от него, но рискуя его обидеть, чего мне совсем но хотелось. К тому же что-то привлекательное было в его деревенской простоте и сияющем благодушии. При первой же встрече с этим мистером Джоном Бэкусом я по его одежде и наружности угадал в нем скотовода или фермера из глухих районов какого-нибудь западного штата, вернее всего – Огайо. Позже он пустился в рассказы о себе, и я узнал, что он действительно скотовод из Огайо. Я был так доволен своей проницательностью, что даже почувствовал к нему расположение за то, что он не обманул моих догадок.

Он стал подходить ко мне каждый день после завтрака и сопутствовал мне в моих прогулках; и постепенно нз его болтовни я узнал все о его делах, видах на будущее, его семье, родственниках, политических убеждениях – словом, все, что имело какое-нибудь отношение к Бэкусам, живым или умершим. И в то же время ему удалось выведать у меня все о моей профессии, родне, намерениях, о моих видах иа будущее и обо мне самом. Это доказывает, что он был просто гениален в своей кроткой настойчивости, так как я вообще не склонен говорить о себе. Я как-то упомянул о триангуляции. Красивое слово понравилось ему, он осведомился, что оно означает. Я объяснил, и с тех пор он спокойно и добродушно игнорировал мое имя, называя меня Треугольником.

Какой это был энтузиаст во всем, что касалось скота! Стоило только сказать «бык» или «корова», как глаза у него загорались и его красноречивый язык развязывался. Пока я ходил и слушал, он ходил и говорил. Он знал все породы скота, обожал все породы, говорил о них с нежностью. Я шагал с ним в безмолвной тоске, пока речь шла о скоте; когда мне становилось наконец невтерпеж, я ловко переводил разговор на какую-нибудь научную тему, тогда уже блестели глаза у меня, а у него потухали; работал язык у меня, а у него останавливался; жизнь была мне радостью, а ему – печалью.

Однажды он сказал как-то неуверенно, словно с опаской:

– Треугольник, не зайдете ли вы на минутку ко мне в каюту? Мне надо бы потолковать с вами об одном деле.

Я с готовностью пошел за ним. Войдя в каюту, он высунул голову наружу, осторожно осмотрел весь салон, затем захлопнул дверь и запер ее. Мы сели на диван, и он сказал:

– Я хочу сделать вам маленькое предложение, и если оно вам подойдет – это будет неплохое дельце для нас обоих. Вы едете в Калифорнию не для развлечения, да и я тоже. Мы люди деловые, не правда ли? Ну, так вот, вы можете оказать услугу мне, а я вам, если мы сговоримся. Я много лет сберегал и копил деньги и сколотил кое-что, – все у меня вот здесь. Он отпер старый сундук, обитый кожей, отбросил беспорядочную кучу старого платья и на мгновенье вытащил небольшой, туго набитый мешок, затем сразу же спрятал его и закрыл сундук. Понизив голос до осторожного шепота, он продолжал: – Вся она здесь – кругленькая сумма в десять тысяч долларов желтенькими кругляшками. И вот я кое-что придумал: уж если я чего не знаю о разведении скота, так то и знать ни к чему. А в Калифорнии скотоводство может принести большие деньги. Ну вот, мне известно, да и вам тоже, что при съемке для дороги всегда остаются клочки земли, которые называются «клинышками»; они достаются землемеру совсем бесплатно, задаром. Вам нужно только размежевать участок таким образом, чтобы эти «клинья» оказались на хорошей, плодородной земле; потом вы передадите их мне, а я разведу там скот, – деньги так и потекут ко мне; и я буду выплачивать вам вашу долю долларами – аккуратно, честно и…

Жалко было охлаждать его горячий энтузиазм, но делать было нечего. Перебив его, я сказал сухо:

– Я не такого сорта землемер. Переменим тему, мистер Бэкус.

Жаль было смотреть, как он сконфузился, и слышать его неловкие, застенчивые извинения. Я был расстроен не меньше его самого, – особенно потому, что он, видимо, не находил решительно ничего непорядочного в своем предложении. Я поспешил утешить его и постарался заставить его забыть свою неудачу, – я вовлек его в пространный разговор о скоте и способах убоя. Наш пароход стоял в Акапулько, и, по счастливой случайности, как раз когда мы с Бэкусом вышли на палубу, матросы начали грузить на канатах быков. Уныние Бэкуса мгновенно исчезло, а с ним и воспоминание о недавнем промахе.

– Господи боже мой, вы только посмотрите! – вскрикнул он. – Вы представляете себе, Треугольник, что сказали бы иа это в Огайо? Да у них глаза бы вылезли иа лоб, если бы они увидели такое обращение со скотом! Вылезли бы, честное слово!

Все пассажиры собрались на палубе ради этого зрелища, даже игроки; Бэкус со всеми был знаком и ко всем приставал со своей любимой темой. Уходя, я заметил, как один из игроков подошел и заговорил с ним, потом другой, потом третий. Я остановился и решил выждать, что будет дальше. Разговор между четырьмя мужчинами продолжался, становился серьезным. Бэкус постепенно отступал, а игроки шли за ним по пятам. Меня это обеспокоило. Но когда они проходили мимо меня, я слышал, как Бэкус сказал раздраженно, с досадой:

– Да ни к чему это, джентльмены. Я вам уже десять раз твердил и опять говорю, что у меня к этому душа не лежит, и я не стану рисковать!

Я успокоился. «У него трезвая голова – он удержится!» – подумал я.

За двухнедельный переход от Акапулько до Сан-Франциско я часто замечал, что игроки серьезно толковали о чем-то с Бэкусом, и как-то раз осторожно предостерег его. Он самодовольно рассмеялся и сказал:

– Да, да, они порядком пристают ко мне, все уговаривают меня сыграть с ними немножко – так просто, для забавы, говорят они. Да господи, ведь мои родители не один раз, а тысячу раз наказывали мне остерегаться скотины этой породы.

Наконец к должному сроку на горизонте показался Сан-Франциско. Был отвратительный темный вечер, дул сильный ветер, но большого волнения не замечалось. Я сидел на палубе один. Около десяти я решил сойти вниз. Из каюты игроков вышел кто-то и скрылся в темноте. Я был потрясен, потому что узнал Бэкуса. Я обежал по трапу, стал искать его, но не нашел и вернулся на палубу как раз вовремя, чтобы увидеть, как он снова входил в это проклятое гнездо мошенников. Неужели он в конце концов не выдержал? Я боялся, что это так. Зачем он ходил вниз? За мешком с деньгами? Вероятно. Полный дурных предчувствий, я подошел к двери. Она была приотворена и, заглянув в щель, я увидел зрелище, заставившее меня горько пожалеть, зачем я не постарался спасти моего беднягу скотолюба, вместо того чтоб глупо тратить время на чтение и раздумья. Он играл. Хуже того – он все время усердно налегал на шампанское, и действие вина уже было заметно. Он хвалил «сидр» (так он называл шампанское) и уверял, что теперь вошел во вкус и, пожалуй, пил бы его, будь это даже спиртное, потому что оно до того вкусно – вкуснее всего, что он когда-либо пробовал. А эти негодяи исподтишка обменивались улыбками и подливали во все стаканы, – но в то время, как Бэкус добросовестно выпивал свой до дна, они только делали вид, что пьют, и выливали вино через плечо.

Я не мог вынести этого зрелища и отошел от двери – попытался отвлечься, следить за морем и шумом ветра. Но нет, беспокойство гнало меня обратно к двери каждые четверть часа, и всякий раз я видел, как Бэкус пил вино честно и добросовестно, а остальные выплескивали свое. Никогда в жизни я еще не проводил такой мучительной ночи.

Я надеялся, правда, что мы скоро дойдем до места назначения и тогда игра прекратится. Я изо всех сил молил бога, чтобы пароход шел поскорее. Наконец мы на всех парах промчались через Золотые Ворота, и сердце мое радостно встрепенулось. Я поспешил к двери и заглянул в каюту. Увы, надежды оставалось очень мало: глаза у Бэкуса осоловели и налились кровью, потное лицо побагровело, речь перешла в бессвязное, плаксивое бормотанье; он пьяно раскачивался в такт качанью судна и осушил еще стакан, пока сдавали карты.

Взяв карты, заглянул в них, и его мутные глаза на миг заблестели. Игроки это заметили и едва заметными знаками выразили свое удовлетворение.

– Сколько сбрасываете?

– Ни одной, – отвечал Бэкус.

Один из негодяев, по имени Хенк Уайли, сбросил одну карту, остальные – по три. Началась игра. До сих пор ставки были незначительные: один-два доллара. Но тут Бэкус поставил десять долларов. Уайли, поколебавшись с минуту, «принял» и «надбавил» десять долларов. Двое остальных бросили карты.

Бэкус надбавил еще двадцать. Уайли объявил:

– Принимаю и ставлю еще сто! – и с усмешкой потянулся за деньгами,

– Оставьте, – сказал Бэкус с пьяной серьезностью.

– Как, вы хотите сказать, что идете на эту сумму?

– Иду на эту сумму? Конечно, – и покрою ее еще одной сотней.

Оп полез во внутренний карман пальто и достал деньги.

– Ага, так вот вы как играете? Принимаю и ставлю еще пятьсот, – сказал Уайли.

– Ставлю пятьсот сверх, – объявил глупый скотовод и, вытащив деньги, высыпал их на остальную груду монет. Троим заговорщикам едва удавалось скрыть ликование.

Теперь они бросили всякую дипломатию и притворство, их голоса зазвучали резко и хрипло, а желтая пирамида вырастала все выше и выше. Наконец на столе оказалось десять тысяч долларов. Уайли бросил на стол мешок монет и сказал с насмешливой любезностью:

– Ставлю еще пять тысяч долларов, мой деревенский друг! Что вы теперь скажете?

– Раскроемся! – крикнул Бэкус, кладя свой набитый золотом мешок на кучу монет, – Что у вас?

– Четыре короля, идиот! – и Уайли бросил на стол свои карты и обхватил руками кучу монет.

– Четыре туза, осел! – прогремел Бэкус, наводя иа партнера пистолет со взведенным курком. – Я сам профессиональный игрок и всю дорогу готовился вас подловить, простофили вы эдакие!

Бум! Загрохотал спущенный якорь, и плавание кончилось.

Да, грустно жить на свете! Один из трех игроков был «компаньоном» Бэкуса. Именно он и сдавал роковые карты. По уговору с двумя жертвами он должен был подсунуть Бэкусу четыре дамы но, увы, не сделал этого.

Неделю спустя я наткнулся на Бэкуса, разряженного по последней моде, на Монтгомери-стрит. На прощанье он весело промолвил:

– Да, кстати, не обижайтесь за «клинышки». Я, собственно, ничего не смыслю в скоте, если не считать того, что успел нахватать за неделю работы в Джерси перед самым нашим отплытием. Моя профессия скотовода и любовь к скоту сослужили свою службу и больше они мне не нужны».

На следующий день мы с сожалением расстались с «Золотым песком» и его командой, надеясь увидеть когда-нибудь снова и пароход и команду. Но судьба сложилась трагически – и это стало невозможным!

Глава XXXVII. КОНЕЦ «ЗОЛОТОГО ПЕСКА»

Ибо, три месяца спустя, 8 августа, когда я писал одну из предыдущих глав, в нью-йоркских газетах появилась следующая телеграмма:

«Страшная катастрофа!

Семнадцать человек погибло при взрыве на пароходе «Золотой песок».

Нашвилл, 7 августа. Телеграмма из Хикмена (Кентукки) сообщает: «На пароходе «Золотой песок» сегодня, в три часа дня, тотчас после отхода из Хикмена, взорвались котлы. Сорок семь человек обварило паром, семнадцать нигде не обнаружены. Взрывом судно было прибито к берегу, у самого города, и усилиями граждан каютные пассажиры, служащие, часть экипажа и палубные пассажиры перевезены на берег и размещены в гостиницах и частных домах. Из числа пострадавших двадцать четыре человека сначала лежали в москательном складе Холькома, где им была оказана всяческая помощь, перед тем, как их поместили в лучшие условия».

Далее следовал список фамилий, из которого выяснилось, что в числе семнадцати погибших был и буфетчик, а в числе сорока семи раненых – капитан, старший помощник, младший помощник, второй и третий конторщики, а также лоцман мистер Л. Грей и несколько человек из команды.

В ответ на частную телеграмму нам сообщили, что никто из них не пострадал серьезно, кроме мистера Грея. Полученные затем письма подтвердили сообщение, и нас известили, что мистер Грей поправляется и скоро будет совершенно здоров. Дальнейшие письма выражали уже меньше надежды, и в конце концов пришло известие о смерти мистера Грея. А это был славный человек, в высшей степени общительный и мужественный, достойный лучшей участи.

Глава XXXVIII. «ЧУДО-ДОМ»

В Новый Орлеаи мы прибыли на цинциниатском пароходе, или, иначе говоря, в цинциннатском пароходе. Оба выражения правильны: первое – в восточных штатах, второе – в западных.

Мистер Диккенс не соглашался с тем, что пароходы на Миссисипи «великолепны», что они представляют собой «плавучие дворцы». Так их обычно называли, и названия эти ничуть по преувеличивали восторг, с которым население смотрело на ли пароходы.

Мнение мистера Диккенса, возможно, неоспоримо, но мнение населения уж безусловно неоспоримо. Если мистер Диккенс сравнивал миссисипские пароходы с коронными бриллиантами или с Тадж-Махалом, или с Маттерхорном, или с другими драгоценными и удивительными вещами, которые ему пришлось видеть, то он был прав – эти пароходы не назовешь великолепными. Но местные жители сравнивали их с тем, что приходилось видеть им, а при таком мериле, с такой точки зрения – пароходы, конечно, были великолепны; определение это правильно, здесь ничто не преувеличено. Население было так же право, как мистер Диккенс, – пароходы были прекраснее всего, что можно было увидеть на берегах реки. По сравнению с лучшими особняками и первоклассными отелями всей долины, они несомненно были великолепны, были «дворцами». Некоторым жителям Нового Орлеана и Сент– Луиса они, возможно, не казались ни великолепными, ни похожими на дворцы, но для огромного большинства населения этих городов и для всего населения обоих берегов от Батон-Ружа до Сент-Луиса это были дворцы; они соответствовали мечте всякого обывателя о великолепии и удовлетворяли эту мечту.

В каждом городке, в каждой деревне всей обширной полосы ио обе стороны реки имелся свой «чудо-дом» – лучшее здание, самое красивое здание, особняк, дом самого богатого и видного из граждан. Описать такой дом легко: просторный двор, заросший травой, обнесен побеленным забором, который всегда в полной исправности; от калитки до дверей – вымощенная кирпичом дорожка; дом – большой, четырехугольный, двухэтажный, рубленый, выкрашенный белой краской, с портиком, как у греческого храма, – с той разницей, что здесь колонны с каннелюрами и коринфские капители—лишь трогательная подделка: они сосновые, крашеные; у входной двери – железный молоток; медная дверная ручка потемнела, давно не чищена. Внутри – передняя с полом из строганых досок и без ковра; отсюда видна гостиная (пятнадцать футов на пятнадцать, а иногда пятью – десятью футами больше) ; неизбежный ковер, посредине – стол красного дерева, на нем лампа с зеленым бумажным абажуром стоит на чем-то вроде сетки – на так называемой «салфетке под лампу», связанной из яркой шерсти разных цветов руками дочерей семейства. Несколько книг, разложенных кучками и поодиночке, в строгом порядке, по традиционному неизменному плану; среди них Таппер со множеством карандашных пометок, «Подношения дружбы» и «Венок любви» с их сочными глупостями, иллюстрированными поблекшими меццо-тинто; а также «Оссиан», «Алонзо и Мелисса», иногда «Айвенго» и «Альбом», весь исписанный доморощенными «стихами» из категории: «Ты душу ранила, которая любила»; два-три сентиментально-нравоучительных романа, вроде «Пастуха с Солсберийской равнины» и т. д.; последний номер целомудренного и безвредного «Дамского журнала» Годи с раскрашенными модными картинками, на которых женщины похожи на восковых кукол: все с одинаковыми ртами, с губами и глазами одинаковой величины, и из иод платья каждой женщины ростом в пять футов выглядывают двухдюймовые клинышки, которые должны изображать половинки ее ступней. Покрытая лаком герметическая печка (новое и убийственное изобретение) с трубой, проходящей через доску, которая закрывает вышедший в отставку добрый старый камин. На деревянной полке над камином – с каждой стороны по большой корзине с персиками или другими фруктами в натуральную величину, грубо сделанными из гипса или воска и раскрашенными, чтобы походить на настоящие, но безрезультатно. Посредине над камином – гравюра: Вашингтон переправляется через Делавэр; на стене у двери – работа одной из дочек: копня той же картины, вышитая шерстью кричащих цветов, – произведение искусства, которое заставило бы Вашингтона поколебаться в момент переправы, если бы он мог предвидеть, к каким последствиям это приведет. Фортепиано – верней, разбитая кастрюля под видом фортепиано, – на нем ноты, переплетенные и непереплетенные, а на этажерке рядом: «Битва при Праге», «Птичий вальс», «Аркапзасский путник», «Наладь смычок», «Марсельеза», «На острове пустынном, голом» (Святая Елена), «Разбиты последние звенья», «В ночь последней нашей встречи был на ней венок из роз», «Уйди, забудь меня, зачем же омрачать твое чело печалью?», «Были в жизни часы, дорогие навеки», «Давно, давным-давно», «Дни разлуки», «Жизнь на волнах морских, дом над ревущей бездной», «Птичка в море»; а на пюпитре раскрыты оставленные томной певицей ноты: «Плы-и-ви же, серебряный м-е-есяц, и страннику путь ука-а-жи!» – и так далее. К фортепиано задумчиво прислонилась гитара, – такая гитара сама может сыграть испанское фанданго, если вы возьмете первую ноту. Бредовое произведение искусства на стене, изготовленное тут же в доме, – благочестивое изречение, вышитое цветным гарусом или выложенное из сухих трав: это прародитель имеющихся в наше время в продаже надписей, вроде: «Благослови, господи, наш дом». На стене в черных лепных рамах и другие произведения искусства, задуманные и выполненные дочками, – это мрачные рисунки черным и белым карандашом, чаще всего пейзажи: озеро, одинокий парусник, окаменелые облака, на берегу деревья каких-то догеологических эпох, черные, как уголь, пропасти; в углу картины заметно выделяется имя преступника. Литография «Переход Наполеона через Альпы», литография «Могила на Святой Елене». Гравюры на стали Трамбэлла – «Битва при Бэнкер-Хилле» и «Вылазка из Гибралтара». Гравюры на меди – «Моисей, исторгающий воду из скалы» и «Возвращение блудного сына». В большой позолоченной раме масляными красками клевета на семью: папаша держит книгу («Конституция Соединенных Штатов»); гитара, перевитая голубыми лентами, прислонена к мамаше; девицы – еще в детском возрасте, в туфельках и панталончиках с фестонами, – одна прижимает к груди игрушечную лошадку, другая клубком шерсти дразнит котенка, и обе приторно улыбаются мамаше, а мамаша – им; все свежи, красны, как сырое мясо, словно с них содрали кожу. Напротив, тоже в золоченой раме, дедушка и бабушка в возрасте тридцати и двадцати двух лет – чопорные, старомодные, в высоких воротничках и рукавах с буфами – пучат бледные глаза на фоне сплошной тьмы египетской. Под стеклянным колпаком от французских часов – большой букет окостеневших цветов из трупно-белого воска. В углу – горка в виде пирамиды, на ее полках – главным образом безделушки того времени, расставленные с расчетом на эффект: раковина, на которой вырезаны слова молитвы «Отче наш»; другая раковина – продолговато-овальная, с узкой прямой щелью, длиной в три дюйма от одного до другого края, – на ней вырезан портрет Вашингтона, сделанный из рук вон плохо: отверстие раковины напоминает рот Вашингтона, и художник должен был приноровить к нему все остальное. Эти раковины – память о совершенном много лет тому назад свадебном путешествии в Новый Орлеан и посещении французского базара. Остальные безделушки – калифорнийские «экспонаты»: кварц с вкрапленной в него золотой бородавкой; старинный позолоченный медальон, в котором хранятся локон кого-то из предков; кремневые наконечники индейских стрел; пара бисерных мокасин – подарок дяди, в свое время пересекшего прерии; три корзиночки из квасцов разного цвета – каркасы из проволоки, обсаженной, точно леденцами, кубическими кристалликами квасцов, – это художественные достижения молодых девиц, двойники и копии таких произведений искусства вы найдете на всех этажерках в этой части страны; коллекции засушенных и наколотых на картон жучков и бабочек; раскрашенная игрушечная собачка, прикрепленная к подставке: если надавить подставку, песик опускает нижнюю челюсть и пищит; сахарный кролик – все части тела слились в одно и неразличимы; оловянная медаль в память выборов президента; миниатюрный картонный пильщик, который от тепла начинает двигаться, когда его сажают на печную трубу; фигурка Наполеона из воска; обширная выставка дагерротипов с тусклыми изображениями детей, родителей, кузенов, теток и знакомых во всяких позах, кроме естественных, – но на дагерротипах на заднем плане еще нет портиков и искусственных, уходящих вдаль ландшафтов: они появились позднее, с фотографией; все расплывчатые фигуры на дагерротипах богато украшены цепочками и перстнями (металл указан полосками и пятнышками ярко-золотеющей бронзы, так что сомнений быть не может); все слишком тщательно причесаны, слишком чопорно неподвижны, все чувствуют себя связанными в негнущихся парадных туалетах такого покроя, что трудно себе представить, чтобы он когда-либо был в моде; муж и жена обыкновенно изображены вместе – он сидит, она стоит, положив руку ему на плечо; на лицах у обоих не изгладились за все эти прошедшие годы явные последствия торопливого приказания дагерротипщика: «Теперь, пожалуйста, улыбнитесь». Над горкой с безделушками – самым священным местом, – иа прибитой к стене подставке – акварельное оскорбление, нанесенное юной племянницей, которая много лет тому назад приезжала сюда погостить и умерла. А жаль: со временем могла бы и раскаяться. Стулья и диван, набитые конским волосом, которые все время выскальзывают из-под вас. Оконные шторы из лощеной ткани с набивными, ярчайших цветов, молочницами и руинами замков. Ламбрекены висят на вычурных кронштейнах из кованой золоченой жести. В спальнях – коврики из лоскутков, кровати «с сетками» и с провалом посредине, так как сетки недостаточно натянуты; пожелтевшие перины, которые но слишком часто проветриваются; стулья с плетеными из камыша сиденьями, качалки – с лубяными; на стене зеркало величиной со школьную грифельную доску, в фанерованной раме; дедовское бюро; иногда, – но не обязательно, – умывальный таз и кувшин. Медный подсвечник, сальная свечка, щипцы для снятия нагара. Больше в комнате ничего нет. Ванной в доме не имеется, – и вряд ли здесь побывает гость, который когда-либо видывал ванную.

Таковы были дома наиболее видных граждан повсюду, от предместий Нового Орлеана до окраины Сент-Луиса. Всходя на один из больших, хороших пароходов, такой гражданин словно вступал в новый, чудесный мир: трубы наверху вырезаны в виде султана торчащих перьев, а иногда и выкрашены в красный цвет, лоцманская рубка, верхняя палуба, нижняя палуба – все обнесено белыми деревянными перилами с филигранной резьбой замысловатых узоров. У подъемных стрел верхушки в виде золоченых желудей; золоченые оленьи рога над большим колоколом; на кожухе колеса иногда какая-нибудь яркая символическая картина. Большая, просторная нижняя палуба выкрашена голубой краской, уставлена виндзорскими креслами, внутри – вместительные белоснежные каюты. На двери каждой каюты фарфоровая ручка и картина масляными красками. Поверху тянется филигранная резьба, тронутая позолотой, – всюду, куда ни глянешь. На каждом шагу высокие канделябры, каждый – настоящий апрельский ливень сверкающих стеклянных капель. Приятный радужный свет, струящийся из цветных стекол в иллюминаторах. Все вместе – длинный ослепительный туннель, ошеломляющее и радующее душу зрелище! В дамском салоне – уилтонский ковер, розовый с белым, мягкий, как мех, с восхитительным узором – огромными цветами. Затем салон для новобрачных (скотина, которой принадлежит эта идея, в то время была еще в живых и не повешена) – салон новобрачных, претенциозная слащавость которого, конечно, внушала благоговение слабому интеллекту славословящего обывателя. В каждой каюте – две удобные чистенькие койки, бывало даже и зеркало и удобный стенной шкафчик. А иногда – даже умывальный таз и кувшин и половинка полотенца, которую при известном опыте удавалось не спутать с сеткой от москнтов; впрочем, обычно эти предметы отсутствовали, и пассажиры, сняв пиджаки, умывались у длинного ряда умывальных раковин в парикмахерской, где имелись общие полотенца, общие гребенки и общее мыло.