Текст книги "Принц и нищий [Издание 1941 г.]"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Что ты об этом по совести думаешь?

– По совести, вот что: королю осталось недолго жить, мой племянник лишился рассудка, – сумасшедший взойдет на трон, и сумасшедший останется на троне. Да спасет господь нашу бедную Англию!

Некоторое время оба молчали.

– Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у тебя подозрения…

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был слишком щекотлив. Лорд Гертфорд стал перед ним, посмотрел ему в лицо ясным, открытым взглядом и сказал:

– Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит. Подозрение о чем?

– Мне очень тяжело выражать словами, милорд, то, что у меня на уме, ты так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю тебя, но не кажется ли тебе удивительным, что безумие так изменило его? Я не говорю, чтобы его речь или осанка перестали быть царственными, но все же они в некоторых малозаметных ничтожных подробностях отличаются от его прежней манеры держать себя. Не странно ли, что безумие изгладило из его памяти даже черты его отца; он забыл даже, каковы обычные знаки почтения, которое подобает ему от всех окружающих; не странно ли, что, сохранив в своей памяти латинский язык, он забыл греческий и французский? Не оскорбляйся моими словами, милорд, но сними у меня тяжесть с души и прими заранее душевную мою благодарность! Меня преследуют его слова, что он не принц и…

– Довольно, милорд. Замолчи! То, что говоришь ты, – измена. Ты забыл приказ короля! Помни, что, слушая тебя, я делаюсь соучастником твоего преступления.

– Замолчи! То, что говоришь ты, – измена.

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:

– Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и милостив, не выдавай меня, и я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить об этом. Не поступай со мною слишком сурово, сэр, иначе я погиб.

– Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять свой оскорбительный вымысел ни мне, ни кому другому, я буду считать твои слова как бы несказанными. Оставь твои пустые подозрения. Он сын моей сестры: его голос, лицо, фигура знакомы мне от самой его колыбели. Безумие могло вызвать в нем не только те противоречивые странности, которые подмечены тобою, но и другие, еще более разительные. Разве ты не помнишь, как старый барон Марли, сойдя с ума, забыл свое собственное лицо, которое знал шестьдесят лет, и уверял, что оно чужое; нет, больше того, уверял, будто он сын Марии Магдалины, будто голова у него из испанского стекла, и – смешно сказать – не позволял никому прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь неловкая рука не разбила ее. Отгони прочь свои сомнения, мой добрый милорд! Это истинный принц – мне ли не знать его! – и скоро он станет твоим королем. Тебе полезно подумать об этом больше, чем о каких-нибудь других обстоятельствах.

Поговорив еще немного с лордом Сент-Джоном, причем лорд Сент-Джон страстно и многократно отрекался от своих ошибочных слов и утверждал, что больше никогда, никогда он не станет предаваться подобным сомнениям, лорд Гертфорд простился с ним и остался один оберегать покой принца. Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал, тем сильнее терзало его беспокойство. Наконец он стал ходить по комнате.

«Вздор! Он долженбыть принцем! – бормотал он про себя. – Во всей стране не найдется человека, который решился бы утверждать, что два мальчика разной крови и разного рода могут быть так чудесно похожи друг на друга, будто близнецы. Да если бы даже и так! Было бы еще более диковинным чудом, если бы случай подменил их. Нет, это безумно, безумно, безумно!»

Спустя некоторое время лорд Гертфорд сказал себе: «Если бы еще он был самозванец, если бы он выдавал себя за принца, – это было бы естественно; в этом был бы какой-нибудь смысл. Но слыхал ли кто о таком самозванце, который, видя, что и король, и двор, и все зовут его принцем, отрицалбы свой сан и отказывался от тех почестей, которые воздаются ему. Нет! Клянусь святым Свитином, нет! Он истинный принц, потерявший рассудок».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Первый королевский обед Тома.

Около часу пополудни Том безропотно перенес пытку переодевания к обеду. Его опять нарядили в такой же роскошный костюм, как и раньше, но сменили на нем решительно все – от воротничков до чулок. Затем с большими церемониями проводили его в обширную, богато убранную залу, где был накрыт стол на одного человека. Вся посуда была из литого золота и украшена такими узорами, которые делали ее драгоценной, так как все это была работа Бенвенуто Челлини. [11]11
  Бенвенуто Челлини(1500–1571) – знаменитый итальянский скульптор и резчик по металлу.


[Закрыть]

В комнате толпились высокородные прислужники. Капеллан [12]12
  Придворный священник.


[Закрыть]прочел молитву, и проголодавшийся Том готов был уже наброситься на еду; но ему помешал милорд граф Беркли, подвязавший ему под шею салфетку; важная обязанность подвязывания салфетки принцам Уэльским была наследственной в семье этого лорда. Рядом стоял виночерпий, предупреждавший все попытки Тома налить себе своими руками вина. Тут же находился другой лорд – отведыватель. Он состоял при его высочестве принце Уэльском исключительно для того, чтобы пробовать по первому требованию все подозрительные блюда, и таким образом рисковал быть отравленным. В то время отведыватель был уже ненужным украшением в королевской столовой, так как ему ее часто приходилось исполнять свои обязанности; но были времена за несколько поколений до Генриха VIII, когда должность отведывателя была чрезвычайно опасной и мало кто добивался такого почетного сана. Странно, что эту обязанность не возложили на какого-нибудь пса или химика – но кто постигнет королевские обычаи!

Был тут и лорд д'Арси, первый камергер. Зачем и для какой надобности, неизвестно, но он был тут, и с этим ничего не поделаешь! Был тут и лорд-дворецкий. Он стоял у Тома за спиной и следил, чтобы весь церемониал был соблюдаем до мельчайших подробностей. Церемониалом распоряжались лорд главный лакей и лорд главный кухмистер, которые стояли поблизости. Кроме них, у Тома было еще триста восемьдесят четыре человека прислуги, но, разумеется, не все они находились в столовой; и четверти их не присутствовало при этом обеде. Том даже не подозревал, что они существуют.

Все присутствующие были предварительно вышколены; им было приказано не забывать, что у принца временное потемнение рассудка, и не удивляться его причудам. Вскоре эти причуды обнаружились перед ними вполне, но вызвали в слугах не смех, а только сострадание. Им горько было видеть, что их возлюбленный принц поражен таким тяжким недугом.

Бедный Том брал кушанья прямо руками, но никто не позволил себе улыбнуться или хотя бы подать вид, что заметил его поведение. Он с любопытством и глубоким интересом разглядывал свою салфетку, потому что ткань ее была тонка и красива, и наконец простодушно сказал:

– Пожалуйста, возьмите ее прочь, чтобы я нечаянно не запачкал ее.

Наследственный подвязыватель салфетки без всяких возражений почтительно убрал ее прочь.

Том брал кушанья руками.

Том с любопытством разглядывал репу и салат, а потом спросил, что это такое и можно ли это есть, потому что и репу и салат только недавно перестали вывозить из Голландии как особое лакомство и начали выращивать в Англии. [13]13
  До конца царствования Генриха VIII в Англии не растили ни салата, ни моркови, ни репы, ни других овощей. Все овощи привозились из Голландии и Фландрии и считались необыкновенной роскошью. Когда королеве Екатерине хотелось поесть салата, она была принуждена посылать за ним специального гонца в Голландию. ( Юм. История Англии, т. III, стр. 324).


[Закрыть]На его вопрос ответили серьезно и почтительно, не выказав ни тени удивления. Покончив с десертом, он набил себе карманы орехами; никто не удивился такому поступку, и все сделали вид, что не заметили его.

Зато сам Том почувствовал, что сделал неловкость, и сконфузился, потому что за весь обед это было первое, что ему позволили сделать собственными руками, и он не сомневался, что сделал что-то очень неприличное, не подобающее королевскому сыну. В эту минуту мускулы его носа стали подергиваться. Кончик носа сморщился и вздернулся кверху. Это состояние затягивалось, и тревога Тома росла. Он умоляюще смотрел то на одного, то на другого из лордов свиты; даже слезы выступили у него на глазах. Лорды бросились к нему с огорченными лицами, умоляя сказать, что случилось. Том сказал с неподдельным страданием в голосе:

– Прошу снисхождения, милорды: у меня мучительно чешется нос. Каковы обряды и обычаи, соблюдаемые здесь в подобных случаях? Пожалуйста, поспешите ответом, я просто не в силах терпеть!

Никто не улыбнулся; у всех были грустные, озабоченные лица, все смущенно переглядывались, как бы прося помощи и совета. Но перед ними была глухая стена, и во всей английской истории ничто не указывало, как через нее перешагнуть. Главного церемониймейстера не было, и никто не дерзал пуститься в плавание по этому неведомому морю, никто не отваживался разрешить на свой риск эту серьезную и важную задачу. Увы! наследственного щекотальщика в Англии не было. Тем временем слезы вышли из берегов и потекли у Тома по щекам. Его нос чесался все сильнее и сильнее, и наконец природа опрокинула все преграды придворных приличий, и Том, мысленно моля о прощении, если он поступает вопреки этикету, облегчил сокрушенные сердца приближенных, почесав свой нос собственноручно.

Обед кончился; один из лордов поднес Тому большую неглубокую чашу из чистого золота, наполненную ароматной розовой водой для полоскания рта и омовения рук; наследственный подвязыватель салфетки стал поблизости, держа наготове полотенце. Том в недоумении рассматривал таз, потом взял его в руки, поднес к губам с самым серьезным видом, отпил глоток и тотчас же возвратил золотую посудину лорду, который стоял у стола.

– Нет, милорд, это мне не по вкусу. Запах приятный, но крепости нет никакой.

Эта новая выходка принца, доказывавшая, что рассудок его поврежден, никого не рассмешила; все только огорчались и болели душой при виде такого грустного зрелища.

Вслед за тем Том, сам того не замечая, сделал еще одну оплошность: вышел из-за стола как раз в ту минуту, когда придворный священник поднялся с места, стал у него за креслом, поднял руки и возвел глаза к небу, готовясь начать благодарственную молитву. Но и тут никто как будто, не заметил, что принц нарушает обычай.

Теперь нашего маленького друга по его настойчивой просьбе отвели в кабинет принца Уэльского и предоставили себе самому. По стенам, по дубовым панелям, в кабинете висели на особых крючках различные части блестящего стального вооружения с чудесной золотой инкрустацией. Все эти доспехи принадлежали принцу и были недавно подарены ему королевою.

Том надел латы.

Том надел на себя латы, рукавицы, шлем с перьями и все остальное, что можно надеть без посторонней помощи; ему даже пришло было в голову позвать кого-нибудь, чтобы ему помогли докончить его туалет, но он вспомнил об орехах, принесенных с обеда, и подумал, как весело будет грызть их не на глазах у толпы, без всяких наследственных лордов, которые терзают тебя непрошенными услугами, и поспешил повесить все эта прекрасные доспехи на место. Скоро он уже щелкал орехи и чувствовал себя почти счастливым, в первый раз с той поры, как господь в наказание за его грехи превратил его в королевского сына. Когда орехи были все съедены, он заметил в шкафчике несколько книг с заманчивыми заглавиями, в том числе одну об этикете при английском дворе. Это была ценная находка! Он улегся на роскошный диван и с самым добросовестным рвением принялся поучаться. Оставим его там до поры до времени.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вопрос о печати.

Около пяти часов Генрих VIII проснулся от неосвежающей тяжелой дремоты и пробормотал про себя:

– Тревожные сны, тревожные сны! Близка моя кончина, и сны предвещают ее. Мой ослабевший пульс подтверждает предзнаменования снов.

Вдруг злобное пламя сверкнуло – в глазах короля, и он проговорил еле слышно:

– Но тотумрет прежде меня!

Придворные заметили, что король проснулся, и один из них спросил, угодно ли будет его величеству принять лорда-канцлера, который дожидается в соседней комнате.

– Пусть войдет! Пусть войдет! – пылко крикнул король.

Лорд-канцлер вошел и, склонив колено перед королевским ложем, сказал:

– Я выполнил вашу волю. По указу вашего величества, пэры королевства в парадных одеждах в настоящую минуту стоят в зале суда и, приговорив к смерти герцога Норфолькского, почтительно ожидают ваших повелений.

Лицо короля озарилось свирепой радостью.

– Поднимите меня! – сказал он. – Я сам предстану пред моим парламентом и собственною моею рукою приложу печать к приговору, избавляющему меня от…

Голос его оборвался; краска на щеках заменилась пепельной бледностью; придворные опустили его на подушки и поспешили привести в чувство лекарствами. Немного погодя король грустно сказал:

– Увы, как жаждал я этого сладкого часа, и вот он пришел слишком поздно, и мне не дано насладиться столь желанным событием. Иди же, иди скорее, – пусть другие исполнят этот радостный долг, который я бессилен исполнить. Я доверяю мою большую печать особой государственной комиссии; выбери сам тех лордов, из которых будет состоять эта комиссия; и тотчас же принимайтесь за дело. Торопись, говорю тебе! Прежде чем солнце зайдет и подымется снова, принеси мне его голову, чтобы я мог посмотреть на нее.

– Воля короля будет исполнена. Не угодно ли вашему величеству отдать приказание, чтобы мне вручили теперь же большую печать, дабы я мог исполнить это дело.

– Печать? Но ведь печать хранится у тебя.

– Простите, ваше величество! Два дня назад вы сами взяли ее у меня и при этом сказали, что никто не должен касаться ее, пока вы своей королевской рукой не скрепите смертный приговор герцогу Норфолькскому.

– Да, помню: я действительно взял ее, – помню… Но куда я девал ее?. Я так ослабел… В последние дни память так часто изменяет мне… Ничего не понимаю, не знаю…

И король залепетал что-то невнятное, покачивая седой головой и безуспешно стараясь сообразить, что он сделал с печатью.

Придворные опустили его на подушки.

Наконец лорд Гертфорд осмелился, склонив колено, напомнить ему:

– Ваше величество, дерзну доложить вам: здесь многие, в том числе и я, помнят, что вы отдали большую государственную печать его высочеству принцу Уэльскому, чтобы он хранил ее у себя до того дня, когда…

– Правда, истинная правда! – воскликнул король. – Принеси же ее! Да скорее, потому что время летит!

Лорд Гертфорд со всех ног побежал к Тому, но скоро вернулся смущенный, с пустыми руками.

– С прискорбием должен сообщить моему повелителю королю тягостную и горькую весть, – сказал он, – по воле божией недуг принца еще не прошел, и он не может припомнить, была ли отдана ему большая печать. Я поспешил доложить об этом вашему величеству, полагая, что вряд ли стоит разыскивать ее по длинной анфиладе обширных покоев и зал, принадлежащих его высочеству. Это было бы потерей драгоценного времени.

Стон короля прервал его речь. С глубокой грустью в голосе король произнес:

– Не беспокойте его! Бедный ребенок. Десница господня отяжелела на нем, и мое сердце разрывается от любви и сострадания к нему к скорбит, что я не могу взять его бремя на свои старые, удрученные заботами плечи, дабы он был спокоен и счастлив.

Король закрыл глаза, пробормотал что-то невнятное и смолк. Через некоторое время веки его снова открылись. Он повел кругом мутным взглядом, и наконец взор его остановился на коленопреклоненном лорде-канцлере. Мгновенно лицо его вспыхнуло гневом.

– Как, ты еще здесь? Клянусь господом богом, если ты сегодня не покончишь с изменником, завтра же поплатишься мне своей головой!

Канцлер, дрожа всем телом, воскликнул:

– Смилуйтесь, ваше величество, мой добрый король! Я жду королевской печати.

– Ты, кажется, рехнулся, любезнейший! Малая печать, та, которую прежде возил я с собою в чужие края, лежит у меня в сокровищнице. И если исчезла большая, разве тебе недостаточно малой? Ступай! И не смей возвращаться без его головы.

Бедный канцлер с величайшей поспешностью убежал от опасного королевского гнева; а комиссия не замедлила утвердить приговор, вынесенный раболепным парламентом, и назначить на следующее утро казнь первого пэра Англии, злополучного герцога Норфолькского. [14]14
  Палата лордов, даже не допросив обвиняемого, не собрав улик, без суда подписала билль о казни Норфолька и послала этот билль в палату общин. Рабски покорная палата общин подчинилась королю беспрекословно. Король утвердил этот билль при посредстве особой комиссии и приказал казнить Норфолька утром 29 января. ( Юм. «История Англии», том III, стр. 706).


[Закрыть]

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Речной парад.

В десять часов вечера широкий фасад дворца, выходящий на реку, засверкал веселыми огнями. Река, насколько хватало взгляда, была сплошь покрыта рыбачьими барками и увеселительными судами; вся эта флотилия, увешенная разноцветными фонариками, тихо колыхалась на волнах и была похожа на пестрый огромный цветник, волнуемый дуновениями летнего ветра. Как живописна была терраса с каменными ступенями, ведущими вниз, к воде! Она была настолько велика, что на ней могла бы поместиться армия какого-нибудь немецкого княжества. На ней выстроились ряды королевских алебардщиков в блестящих доспехах, и целое войско слуг сновало по ней взад и вперед, заканчивая впопыхах последние приготовления.

Но вот раздался чей-то приказ, и на террасе мгновенно не осталось ни одной живой души. Весь воздух, казалось, замер от напряженного ожидания. Вся река была полна людьми, которые, стоя в лодках и заслоняя глаза от яркого света фонарей и факелов, устремляли взоры по направлению к дворцу.

К ступеням террасы подплывали одно за другим золоченые придворные суда. Их было сорок-пятьдесят, не меньше. У каждого судна высокий нос и корма были покрыты искусной резьбой. Одни из них были изукрашены флажками и знаменами, другие – золотой парчой и разноцветными тканями с вышитым на них фамильным гербом, а иные – шелковыми флагами. К этим шелковым флагам было привешено множество серебряных бубенчиков, из которых при малейшем дуновении ветра так и сыпались во все стороны веселые брызги музыки.

Лодки, принадлежавшие лордам свиты принца Уэльского, были разукрашены еще более вычурно: их борта были обвешаны расписными щитами с изображением великолепных гербов. Каждую королевскую барку тянуло на буксире маленькое судно. Кроме гребцов, на этих судах сидели воины в сверкающих шлемах и латах и музыканты.

В широких воротах главного входа уже появился авангард ожидаемой процессии – отряд алебардщиков.

Алебардщики были одеты в полосатые, черные с красным, штаны, бархатные шапочки, украшенные сбоку серебряными розами, и камзолы из темно-красного и голубого сукна, с вышитыми золотом тремя перьями – гербом принца – на спине и на груди. Древки их алебард были обтянуты алым бархатом с золотыми гвоздиками и золотыми кистями.

Алебардщики выстроились в две длинные шеренги, тянувшиеся по обеим сторонам лестницы от дворцовых ворот до самой воды. Между этими двумя шеренгами лакеи принца, в ало-золотых ливреях, растянули мягкий полосатый ковер. Как только это было исполнено, во дворце раздались звуки труб.

Хор музыкантов на воде грянул веселую прелюдию, и два привратника с белыми жезлами вышли медленной и величавой поступью из портала. За ними следовал офицер с гражданским жезлом и другой офицер, несший городской меч; затем несколько сержантов городской стражи в полной парадной форме и со значками на рукавах; затем герольдмейстер ордена Подвязки в мантии, надетой сверх лат; затем несколько рыцарей ордена Бани, [15]15
  Рыцарский орден, основанный королем Генрихом IV в 1399 г. Посвящение в этот орден сопровождалось, между прочим, купаньем.


[Закрыть]все с белым кружевом на рукавах; за ними их оруженосцы; потом судьи в алых мантиях и шапочках; затем лорд-канцлер Англии в открытой спереди пурпуровой мантии, окаймленной беличьим мехом; затем депутация от городских сословий в ярко-красных плащах и, наконец, главы различных гражданских обществ, в полном параде. Далее появились двенадцать французских вельмож в роскошных нарядах, состоявших из шелковых белых камзолов с золотыми полосками и коротких мантий красного бархата, отороченных лиловой тафтой; они стали медленно спускаться по ступенькам. Это была свита французского посла. За ними шли двенадцать кавалеров свиты испанского посла, одетые в черный бархат без всяких украшений. А за ними следовало несколько знатнейших английских вельмож, каждый со своей свитой.

Во дворце загремели трубы, и в дверях появился дядя принца, будущий великий герцог Сомерсетский, в камзоле из черной с золотом парчи и в малиновом атласном плаще, затканном серебряной сеткой и золотыми цветами. Он повернулся, приподнял шапочку с перьями, изогнул стан в низком, почтительном поклоне и начал спускаться задом, кланяясь на каждой ступеньке.

Вслед за тем раздались продолжительные трубные звуки и возгласы: «Дорогу его высочеству, могущественному лорду Эдуарду, принцу Уэльскому!» Высоко над дворцовыми стенами взвились красные огненные языки; раздался грохот, будто гром прокатился; вся огромная толпа народа на реке заревела, приветствуя принца, и Том Кэнти, виновник и герой всей этой церемонии, появился на террасе, слегка кивая царственной головой.

Том Кэнти появился на террасе.

На нем был великолепный белый атласный камзол. У камзола был нагрудник из алой парчи, усеянный алмазной пылью и опушенный горностаем. Поверх камзола накинут был плащ из бело-золотой парчи, с изображением герба из трех перьев, обшитый голубым атласом, усеянный жемчугом и драгоценными камнями и застегнутый брильянтовой пряжкой. На шее у принца висели орден Подвязки и многие иностранные ордена; всякий раз, когда на него падал свет, драгоценные камни сияли ослепительным блеском. О, Том Кэнти, рожденный в лачуге, выросший в лондонских канавах, знакомый с лохмотьями, грязью и нищетой, какое зрелище представлял он собою!