Текст книги "Принц и нищий [Издание 1941 г.]"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Исчезновение принца.

После еды обоими товарищами овладела тяжкая дремота.

– Сними с меня эти лохмотья! – сказал король.

Гендон раздел его без всяких возражений и уложил в постель, потом обвел взглядом комнату, говоря себе с грустью:

«Он опять завладел моей кроватью. Что же я буду делать?»

Маленький король заметил его недоумение и проговорил сонным голосом:

– Ты ляжешь у двери и будешь охранять меня.

Через минуту он уже забыл все свои тревоги в крепком сне.

«Бедняжка! Ему, право, следовало бы родиться королем! – с восхищением пробормотал Гендон. – Он играет свою роль в совершенстве».

И он растянулся на полу, у двери, очень довольный, говоря себе:

«В продолжение этих семи лет у меня было еще меньше удобств; жаловаться на теперешнее свое положение значило бы гневить бога».

Он уснул на рассвете, а в полдень встал, раскрыл своего крепко спавшего питомца и в одно мгновение снял с него мерку веревочкой.

Король в эту минуту проснулся. Открыв глаза, он пожаловался на холод и спросил у своего друга, что тот делает.

– Я уже кончил, государь, – сказал Гендон. – У меня есть дело в городе, но я скоро приду; усни опять: ты нуждаешься в отдыхе. Дай, я укрою тебя с головой, – так ты скорее согреешься.

Не успел он договорить, как король вернулся в сонное царство. Майлс на цыпочках вышел из комнаты и через тридцать или сорок минут так же бесшумно вернулся – с костюмом для мальчика. Костюм был из дешевой материи, ношеный, но чистый и теплый. Майлс сел и принялся рассматривать свою покупку, бормоча себе под нос: «Будь у меня кошель подлиннее, можно было бы достать костюм получше; но, когда в кармане не густо, трудно быть слишком разборчивым…

 
Красотка жила в городке у нас,
У нас в городке жила…
 

запел он, но тотчас же оборвал свое пенье. – Он, кажется, пошевелился, – надо петь потише, чтобы не нарушать его сна; ему предстоит путешествие, а он и так истомился, бедняжка… Камзол ничего, недурен, – кое-где ушить и будет годиться. Штаны еще лучше, хотя и тут два-три стежка не помешают… Башмаки отличные, прочные, крепкие; в них будет сухо и тепло, я полагаю. Это будет для него странной новинкой, так как он, несомненно, привык бегать босиком и зимою и летом. Эх, если бы хлеб был так же дешев, как нитки! Вот за какой-нибудь фартинг я обеспечен нитками на целый год, да еще такую славную, большую иглу мне дали в придачу… Только как мне продеть в нее нитку? Это будет дьявольски трудно».

И, действительно, это было дьявольски трудно. Майлс поступил, как обыкновенно поступают мужчины и, по всей вероятности, будут поступать до скончания веков: держал неподвижно иголку и старался вдеть нитку в ушко, тогда как женщины поступают как раз наоборот. Нитка скользила мимо иголки то справа, то слева, то складывалась вдвое, но рыцарь был терпелив; уже не раз доводилось ему проделывать подобные опыты: недаром он был солдатом. Наконец ему удалось вдеть нитку; он взял костюм, лежавший у него на коленях, и принялся за работу.

«За постой заплачено, за завтрак, который нам подадут, тоже; денег еще хватит на то, чтобы купить пару осликов и нам вдвоем прокормиться два-три дня, пока мы доберемся до Гендон-холла…»

 
Любила она муженька…
 

«О! о! Я загнал иголку себе под ноготь! Положим, это не беда и не новость, а все-таки неприятно… Эх, милый, мы с тобой отлично заживем, – не беспокойся! Все твои злоключения забудутся, и печали твои пройдут…»

 
Любила она муженька своего,
Но ее любил…
 

«Вот благородные, широкие стежки. – Он поднял кверху камзол и с восхищением глядел на него. – В них есть что-то величавое и гордое, рядом с ними мелкие, скаредные стежки портного кажутся вульгарными и жалкими…»

 
Любила она муженька своего,
Но ее любил другой…
 

«Ну, вот и готово! Славная работа, и, главное, живо сделано. Теперь я разбужу его, одену, подам ему умыться, накормлю его; а затем мы с ним поспешим на рынок, что возле таверны Табарида, в Саутворке».

– Извольте вставать, ваше величество!.. – громко сказал он. – Не отвечает!.. Эй, ваше величество!

«Кажется, мне все-таки придется оскорбить его священную особу прикосновением, если сон его глух к человеческой речи. Что это?» Он откинул одеяло. Мальчик исчез!

Гендон онемел от изумления, огляделся вокруг и тут только заметил, что лохмотья мальчика тоже исчезли. Он страшно рассвирепел, стал бушевать, звать хозяина гостиницы. В эту минуту вошел слуга с завтраком.

– Ты, дьявольское отродье, объясни, что это значит, или прощайся со своею презренною жизнью! – загремел воин и так свирепо подскочил к слуге, что тот от удивления и испуга совсем растерялся и с минуту был не в состоянии выговорить ни слова. – Где мальчик?

– Объясни, что это значит!

В отрывистых, бессвязных словах слуга дал требуемое объяснение.

– Не успели вы уйти отсюда, ваша милость, как прибежал какой-то молодой человек и говорит, что ваша милость требует мальчика сейчас же к себе, на конец моста, на саутворский берег. Я ввел его в комнату, он разбудил мальчугана и передал ему поручение. Тот поворчал немного, зачем его потревожили так рано. Но тотчас надел на себя свои лохмотья и пошел с молодым человеком, сказав при этом, что было бы вежливее, если бы ваша милость пришли за ним сами и не посылали чужого, а то выходит…

– А то выходит, что ты идиот! Идиот и болван, и надуть тебя ничего не стоит, – повесить бы всех твоих родичей! Но, может быть, беды еще нет. Может быть, мальчика не хотели обидеть. Я пойду за ним и приведу сюда. А ты тем временем накрой на стол! Постой! Одеяло на кровати положено так, будто под ним кто-то лежит, – это нарочно?

– Не знаю, мой добрый господин! Я видел, как молодой человек возился у кровати, – тот самый, что приходил за мальчиком.

– Тысяча смертей! Это было сделано, чтобы обмануть меня, чтобы выиграть время… Слушай! Молодой человек был один?

– Один, ваша милость!

– Ты уверен в этом?

– Уверен, ваша милость!

– Подумай, собери свои мысли, не торопись!

Подумав немного, слуга сказал:

– Приходил-то он один, – с ним никого не было; но теперь я припоминаю, что, когда они с мальчиком вышли на мост, туда, где толпа погуще, откуда-то выскочил разбойничьего вида мужчина и как раз в ту минуту, как он подбежал к ним…

– Ну, что же тогда?Договаривай! – загремел нетерпеливо Гендон.

– Как раз в эту минуту толпа поглотила их, и больше уж я не видел их, так как меня кликнул хозяин, который обозлился за то, что нотариусу забыли подать заказанную им баранью ногу, хотя я беру всех святых во свидетели, что винить в этом меня – все равно, что судить неродившегося младенца за грехи его…

– Прочь с моих глаз, безмозглый!.. Твоя болтовня сведет меня с ума! Стой! Куда же ты бежишь? Не может постоять и минуты на месте! Что же, они пошли в Саутворк?

– Точно так, ваша милость!.. Потому, как я вам докладывал, я в этой бараньей ноге непричинен, все равно, как младе…

– Ты все еще здесь? и все еще мелешь вздор? Убирайся, покуда цел!

Слуга исчез. Гендон побежал за ним, обогнал его и, прыгая по лестнице через две ступеньки зараз, в один миг очутился внизу.

«Это тот подлый негодяй, который звал его своим сыном… Я потерял тебя, мой бедный, маленький безумный повелитель! – какая горькая мысль! Я так полюбил тебя! Нет! Клянусь всем святым, я тебя не потерял!Не потерял, потому что я обыщу всю страну и все же найду тебя. Бедный ребенок! Там остался его завтрак – и мой, – ну да мне теперь не до еды! Пусть едят его теперь крысы! Скорее, скорее, – медлить нельзя!»

И, торопливо пробираясь сквозь шумную толпу на мосту, он несколько раз повторял (как будто эта мысль была особенно приятна ему):

«Он поворчал, но пошел,пошел потому, что думал, что его зовет Майлс Гендон. Милый мальчик! Он бы этого не сделал ни для кого другого, – уж я его знаю!»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Король умер – да здравствует король!

В это самое утро, на рассвете, Том Кэнти проснулся от тяжелого сна и открыл глаза в темноте. Несколько мгновений он лежал молча, пытаясь разобраться в путанице мыслей и ощущений и притти к какому-нибудь выводу, и вдруг воскликнул с восхищением, но негромко:

– Я понял! Я понял! Теперь я окончательно проснулся. Привет тебе, радость! Исчезни печаль! Эй, Нэн, Бэт! сбросьте с себя солому, бегите скорее ко мне: я сейчас расскажу вам самый дикий сон, какой только могут навеять на человека ночные духи! Эй, Нэн, Бэт, что же вы?

Чья-то темная фигура появилась у его постели, чей-то голос оказал:

– Что угодно тебе повелеть?

– Повелеть?.. О горе мне, я узнаю твой голос! Говори… кто я такой?

– Еще вчера ты был принц Уэльский, ныне же ты мой августейший повелитель, Эдуард, король Англии.

Том спрятал голову в подушку и жалобно пролепетал:

– Увы, это был не сон! Иди, отдыхай, добрый сэр! Оставь меня одного с моим горем!

Том опять уснул, и немного погодя ему приснился приятный сон. Ему снилось, что на дворе лето и будто он играет один на прекрасной лужайке, которая зовется Гудмэнсфилд, [20]20
  То есть «лужайка доброго человека».


[Закрыть]как вдруг к нему подходит карлик, горбатый, с длинными рыжими бакенбардами, и говорит:

– Копай возле этого пня!

Том послушался и нашел целых двенадцать блестящих новых пенсов – сказочное богатство! Но лучшее было впереди, потому что карлик сказал:

– Я тебя знаю. Ты добрый, достойный мальчик; твое горе кончилось, пришел день награды. Копай на этом самом месте каждую неделю, и ты каждый раз будешь находить здесь сокровище – двенадцать блестящих, новых пенсов. Только храни это в тайне, не говори никому.

Затем карлик исчез, а Том со своей добычей помчался во Двор объедков, говоря себе: «Теперь я каждый вечер буду давать отцу по одному пенни; он будет думать, что я собрал их, прося милостыню, это будет веселить его сердце, и он перестанет бить меня. Один пенни в неделю я буду давать доброму священнику, который учит меня, а остальные четыре – матери, Нэн и Бэт. Мы не будем больше голодать и ходить оборванцами. Прощай, нужда, вечный страх и побои!»

Во сне он мгновенно очутился в своем грязном жилище; прибежал туда запыхавшись, но глаза у него так и прыгали от радости; он бросил четыре монеты на колени матери, крича:

– Это тебе!.. все тебе, все до одного! Тебе и Нэн, и Бэт… Это честно заработанные деньги, не выпрошенные и не украденные!

Счастливая, удивленная мать прижала его к своей груди и воскликнула:

– Час уже поздний. Не угодно ли будет вашему величеству встать?

Ах, он ждал не такого ответа. Сон рассеялся. Том проснулся и открыл глаза.

У его постели стоял роскошно одетый первый лорд опочивальни. Радость, вызванная лживым сном, сразу исчезла: бедный мальчик увидел, что он все еще пленник и король. Комната была переполнена царедворцами в пурпуровых мантиях – траурный цвет – и знатными прислужниками монарха… Том сел на постели и из-за тяжелых шелковых занавесей смотрел на всю эту великолепную толпу.

Затем началась долгая и трудная церемония одевания, причем все время придворные один за другим становились на колени, приветствуя маленького короля и выражая ему сочувствие по поводу его тяжелой утраты. Первый взял рубашку лорд обер-шталмейстер и передал ее первому лорду-егермейстеру, тот передал ее второму лорду опочивальни, этот, в свою очередь, – главному лесничему Виндзорского леса, тот – третьему обер-камергеру, этот – королевскому канцлеру герцогства Ланкастерского, тот – заведующему гардеробом, этот – герольдмейстеру, тот – коменданту Тауэра, этот – лорду, заведующему внутренним распорядком дворца, тот – наследственному подвязывателю салфетки, этот – первому лорду-адмиралу Англии, тот – архиепископу кентерберийскому, и, наконец, архиепископ – первому лорду опочивальни, который надел рубашку – или, вернее, то, что от нее осталось, – на Тома. Бедный мальчик, это напоминало ему передачу из рук в руки ведер во время пожара.

Каждая принадлежность туалета подвергалась тому же медленному и торжественному процессу; в конце концов эта церемония так страшно надоела Тому, что он чуть не вскрикнул от радости, увидав наконец, что длинные шелковые чулки кончили странствование вдоль линии, значит, церемония близилась к концу. Но радость его была преждевременна. Первый лорд опочивальни получил чулки и уже готовился облечь ими ноги Тома, но вдруг покраснел и поспешно сунул чулки обратно в руки архиепископа кентерберийского, пробормотав с изумлением:

– Смотрите, милорд!

Очевидно, с чулками было что-то неладное. Архиепископ побледнел, потом покраснел и передал чулки адмиралу, прошептав:

– Смотрите, милорд!

Адмирал в свою очередь передал чулки наследственному подвязывателю салфетки, причем у него едва хватило силы прошептать:

– Смотрите, милорд!

– Смотрите, милорд!

Таким образом чулки пространствовали обратно вдоль всей линии, через руки лорда-сенешала, коменданта Тауэра, герольдмейстера, заведующего гардеробом, королевского канцлера герцогства Ланкастерского, третьего обер-камергера, главного лесничего Виндзорского леса, второго лорда опочивальни, первого лорда-егермейстера, сопровождаемые все тем же удивленным и испуганным топотом: «смотрите, смотрите!» пока, наконец, не попали в руки обер-шталмейстера. Тот, бледный, как полотно, с минуту разглядывал причину общего смущения, затем хрипло прошептал:

– Господи, помилуй! От кончика подвязки отскочил жестяной наконечник! В Тауэр главного хранителя королевских чулок! – и обессиленный склонился на плечо первого егермейстера.

Тем временем принесли другие чулки, у которых подвязки были целы.

Но все на свете рано или поздно кончается. Том Кэнти получил наконец возможность выбраться из постели. Один сановник, специально предназначенный для этой цели, налил воды в таз, другой сановник руководил умыванием, третий держал наготове полотенце. Том благополучно совершил обряд омовения и поступил в распоряжение королевского парикмахера. Из рук этого художника он вышел грациозным и хорошеньким, как девочка, – в накидке и штанах из пурпурного атласа и в шляпе с пурпурными перьями. Из опочивальни он торжественно проследовал в столовую сквозь толпу придворных; все они расступались, давая ему дорогу, и преклоняли колено.

После завтрака его провели с подобающими церемониями, в сопровождении главных сановников государства и почетной стражи из пятидесяти инвалидов с золочеными бердышами в руках, в тронную залу, где его «дядя», лорд Гертфорд, стал у трона, чтобы помогать королю своим мудрым советом.

Прежде всего появились именитые лорды, назначенные покойным королем его душеприказчиками, испросить согласия Тома на разные свои распоряжения. Это была пустая формальность, но не совсем, так как в то время еще не было лорда-протектора. Архиепископ кентерберийский доложил постановление душеприказчиков о похоронах покойного монарха и в заключение прочел подписи душеприказчиков, а именно: архиепископ кентерберийский; лорд-канцлер Англии; Вильям лорд Сент-Джон; Джон лорд Рассел; Эдуард граф Гертфорд; Джон виконт Лисли; Кетберт, епископ дургэмский…

Том не слушал, его еще раньше смутил в этом документе один удивительный пункт. Он повернулся к лорду Гертфорду и шопотом спросил:

– На какой день, он говорит, назначены похороны?

– На шестнадцатое число будущего месяца, государь!

– Это просто удивительно! Разве он продержится до тех пор?

Бедный мальчик! Королевские обычаи были ему еще внове. Он привык видеть, что на Дворе объедков покойников спроваживали гораздо быстрее. Двумя-тремя словами лорд Гертфорд успокоил его.

Затем статс-секретарь доложил о постановлении государственного совета, назначившего на другой день в одиннадцать часов прием иностранных послов. Требовалось согласие короля.

Статс-секретарь доложил о постановлении государственного совета.

Том вопросительно посмотрел на лорда Гертфорда. Тот шепнул:

– Ваше величество да соблаговолит изъявить согласие. Они явятся для того, чтобы засвидетельствовать соболезнование их царственных повелителей по поводу тяжкой утраты, постигшей ваше величество и все государство.

Том поступил, как ему было сказано. Другой статс-секретарь начал читать записку о расходах на штат покойного короля, достигших за последнее полугодие двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов; сумма была так велика, что у Тома Кэнти дух захватило; еще больше изумился он, узнав, что из этих денег двадцать тысяч еще не уплачено, и окончательно разинул рот, когда оказалось, что королевская сокровищница почти что пуста, а его тысяча слуг очень стеснены и давно уже не получают жалованья. Том не сдержался и горячо выразил свои опасения:

– Этак мы разоримся дотла. Все наше добро пойдет прахом. Это ясно. Нам следует снять дом поменьше и распустить наших слуг, так как они все равно ни на что не годны, только изнуряют наше сердце и покрывают нашу душу позором, оказывая нам такие услуги, какие не нужны даже кукле, не имеющей ни рассудка, ни рук, чтобы самой управиться со своими делами. Хорошо было бы взять небольшой домик, как раз насупротив рыбного рынка у Биллингсгэта… Я его помню… Он…

«Дядя» крепко сжал Тому руку, чтобы остановить его: тот вспыхнул и сразу оборвал поток своих безумных речей; но никто не выразил на своем лице удивления, как будто никто ничего не заметил.

Какой-то секретарь доложил, что покойный король в своей духовной завещал пожаловать графу Гертфорду герцогский титул; возвести его брата, сэра Томаса Сеймура, в звание пэра, а сына Гертфорда сделать графом, равно как и возвысить в звании других знатных слуг короны. Совет решил назначить заседание на шестнадцатое февраля для обсуждения и исполнения воли умершего. А так как покойный король никому из поименованных лиц не пожаловал письменно поместий и угодий, необходимых для поддержания столь высокого звания, то совет, будучи осведомлен о личных желаниях его величества по этому поводу, счел за благо назначить Сеймуру «земель на пятьсот фунтов стерлингов», а сыну Гертфорда «на восемьсот фунтов стерлингов», прибавив к этому – если на то будет согласие ныне царствующего короля – участок земли за триста фунтов стерлингов, принадлежавший соседнему епископу, «каковой участок должен освободиться за смертью епископа».

Том чуть было опять не брякнул, что лучше бы сначала уплатить долги покойного короля, а потом уж расходовать зараз столько денег; но предусмотрительный Гертфорд, вовремя тронув его за плечо, спас его от подобной неосторожности, так что он на словах изъявил свое королевское согласие, хоть внутренно был очень недоволен.

С минуту он сидел и раздумывал, как легко и просто он теперь совершает такие дивные, блистательные чудеса, и вдруг у него мелькнула мысль: почему бы не сделать свою мать герцогиней Двора объедков и не пожаловать ей поместья? Но в то же мгновение одна горькая мысль уничтожила эту затею: ведь он король только по имени, а на самом деле весь он во власти этих важных старцев и величавых вельмож. Для них его мать – только плод больного воображения. Они выслушают его недоверчиво и пошлют за доктором – только и всего.

Скучные занятия продолжались. Читались всякие многословные, надоедливые, томительно-унылые петиции, указы и другие бумаги, все о государственных делах: наконец Том сокрушительно вздохнул и пробормотал про себя:

– Чем я прогневил господа бога, что он отнял у меня свежий воздух и солнце и запер меня здесь, и сделал меня королем, и причинил мне столько огорчений?

Тут бедная, утомленная его голова стала клониться в дремоте и упала на плечо. Дела королевства приостановились за отсутствием августейшего двигателя, имеющего власть превращать каждое желание лордов в закон. Тишина окружила задремавшего мальчика, и мудрецы государства прервали обсуждение дел.

Перед обедом Том, с разрешения своих тюремщиков, Гертфорда и Сент-Джона, отдохнул душою в обществе лэди Елизаветы и маленькой лэди Джэн Грей, хотя принцессы были весьма опечалены тяжелой утратой, постигшей королевскую семью. Под конец ему нанесла визит «старшая сестра», впоследствии получившая в истории имя «Кровавой Марии». [21]21
  Мария Тюдор, королева английская (1516–1558). Ее царствование ознаменовано религиозными преследованиями и многочисленными казнями протестантов.


[Закрыть]Она заморозила его своей чопорной и высокопарной беседой, которая в его глазах имела только одно достоинство – краткость. На несколько минут его оставили одного, затем к нему был допущен худенький мальчик лет двенадцати, платье которого, за исключением кружев на вороте и рукавах, было все черное – камзол, чулки и все прочее. В его одежде не было никаких признаков траура, только алый бант на плече. Он шел нерешительным шагом, склонив обнаженную голову, и, когда подошел, преклонил перед Томом колено. Том с минуту серьезно смотрел на него и наконец сказал:

– Встань, мальчик! Что тебе надобно? Кто ты такой?

Мальчик встал на ноги. Он стоял перед Томом в изящной, непринужденной позе, но на лице его было недоумение.

Мальчик встал.

– Ты, конечно, помнишь меня, милорд? Я – твой «паж для побоев».

– Паж для побоев?

– Так точно. Я Гэмфри… Гэмфри Марло.

Том подумал, что его опекунам не мешало бы рассказать ему об этом паже. Положение было щекотливое. Что делать? Притворяться, будто он узнает мальчугана, а потом каждым словом своим обнаруживать, что он никогда и в глаза не видал его? Нет, это не годится. Спасительная мысль пришла ему в голову – ведь такие случаи будут, пожалуй, нередки. Ведь лордам Гертфорду и Сент-Джону придется часто отлучаться от него по делам в качестве членов совета душеприказчиков. Не худо бы самому придумать способ, как выпутываться из затруднений подобного рода. «Да, это – дельная мысль, надо испытать ее на мальчике… Посмотрим, что из этого выйдет», подумал про себя Том; он озабоченно потер себе лоб и сказал:

– Теперь, мне кажется, я припоминаю тебя; но мой мозг отуманен недугом…

– Увы, мой бедный господин! – с чувством искреннего сожаления воскликнул «паж для побоев», а про себя добавил: «Мне говорили правду: он не в своем уме, бедняга. Но, чорт возьми, какой же я забывчивый! Ведь велено не подавать и виду, что замечаешь, будто у него голова не в порядке».

– Странно, как память изменяет мне в последние дни, – сказал Том. – Но ты не обращай внимания! Я быстро поправлюсь; иногда мне достаточно бывает одного намека, чтобы я припомнил имена и события, ускользнувшие из моей памяти. («А порой и такие, о которых я раньше никогда не слыхал», добавил он про себя). Говори же, что тебе надо!

– Дело не важное, государь, но все же я дерзаю напомнить о нем, с дозволения вашей милости. Два дня тому назад, когда, ваше величество изволили сделать три ошибки в греческом переводе за утренним уроком… Вы помните это?..

– Да, кажется, помню… («Это даже не совсем ложь: если бы я стал учиться по-гречески, я наверное сделал бы не три ошибки, а сорок».) Да, теперь помню, продолжай!

– Учитель, разгневавшись на вас за такую – как он выразился – неряшливую и скудоумную работу, пригрозил больно высечь меня за нее и…

– Высечь тебя? – вскричал Том вне себя от удивления – с какой же стати ему сечь тебяза мои ошибки?

– Ах, ваша милость опять забываете!.. Он всегда сечет меня плетьми, когда вы плохо приготовите урок.

– Правда, правда! Я и позабыл. Ты помогаешь мне готовить уроки, и, когда потом я делаю ошибки, он считает, что ты худо подготовил меня…

– О, что ты говоришь, мой государь? Я, смиреннейший из слуг твоих, посмел бы учить тебя?!

– Так в чем же твоя вина? Что это за дикая загадка? Или я в самом деле рехнулся? Или это ты сошел с ума? Говори же, объясни скорее!

– Но, ваше величество, ничего не может быть проще. Никто не смеет наносить побои особе принца Уэльского, поэтому, когда принц провинится, вместо него бьют меня. Так оно и быть должно, потому что такова моя должность, и я ею кормлюсь. [22]22
  Джемс I и Чарльз II в детстве также имели при себе таких мальчиков, которых наказывали вместо них, когда они плохо учили уроки; поэтому я позволил себе наделить и моего принца таким товарищем ради моих собственных надобностей. ( Примечание Марка Твена).


[Закрыть]

– Вместо него бьют меня…

Мальчик проговорил все это совершенно спокойно. Том смотрел на него и дивился:

«Чудное дело! Вот так ремесло! Странная профессия! Удивляюсь, как они не наняли мальчика – причесывать и одевать вместо меня. Дай-то бог, чтобы они это сделали… Тогда я по крайней мере попрошу, чтобы секли меня самого, и буду рад, потому что это внесет разнообразие в мою тоскливую жизнь».

Вслух он спросил:

– И что же, бедняжка, тебя высекли согласно обещанию?

– Нет, ваше величество, в том-то и горе, что наказание со дня на день откладывают и, может быть, отменят совсем ввиду траура, хотя наверняка я не знаю; потому-то я и осмелился притти сюда и напомнить вашему величеству о вашем милостивом обещании вступиться за меня.

– Перед учителем? Чтобы тебя не секли?

– Ах, это вы помните?

– Ты видишь, моя память исправляется. Успокойся: твоей спины уж не коснется плеть. Я позабочусь об этом.

– О, благодарю вас, мой добрый король! – воскликнул мальчик, снова преклоняя колено. – Может быть, я слишком смел, но все же…

Видя, что Гэмфри колеблется, Том поощрил его, объявив, что сегодня он «хочет делать добро».

– В таком случае я выскажу все, что издавна лежит у меня на душе. Так как вы уже не принц Уэльский, а король, вы можете приказать, что вам вздумается, и никто не посмеет ответить вам «нет»! Вы, конечно, не станете дольше мучить себя уроками, бросите в печку книги и займетесь чем-нибудь менее скучным. Тогда я погиб, и со мной мои сиротки-сестры.

– Погиб? Почему?

– Моя спина – хлеб мой, о милостивый мой повелитель! Если она не получит ударов, я умру с голода. А если вы бросите учение, моя должность упразднится, потому что вам уже будет ненадобен «паж для побоев». Смилуйтесь, не прогоняйте меня.

Том был тронут этим искренним горем. С царским великодушием он вымолвил:

– Не огорчайся, мой друг! Я закреплю твою должность за тобою и за всем твоим родом.

Он слегка ударил мальчика по плечу шпагой плашмя и воскликнул:

– Встань, Гэмфри Марло! Отныне твоя должность становится наследственной во веки веков. Отгони скорбь! Я опять примусь за мои книги и буду учиться так скверно, что твое жалованье, по всей справедливости, придется утроить, – настолько увеличится твой труд.

– Благодарю вас, благородный повелитель! – воскликнул Гэмфри в порыве горячей признательности. – Эта дарственная щедрость превосходит все мои мечты. Теперь я буду счастлив до конца моих дней, и все мои потомки будут счастливы.

Том сообразил, что этот мальчик может быть ему очень полезен. Он заставил Гэмфри разговориться и не пожалел об этом. Мальчик был в восторге, что может способствовать «исцелению» Тома; каждый раз после его рассказа о разных происшествиях в классной и во дворце стоило только напомнить «больному уму» короля о подробностях, как тот сам ясно припоминал их. Этот разговор дал Тому множество весьма ценных сведений о дворцовых нравах и обычаях, и он решил черпать ежедневно из того же источника и потому приказалдопускать к нему Гэмфри каждый раз, как тот к нему придет, если только его величество не будет беседовать в это время с другими. Не успел Гэмфри уйти, как явился Гертфорд, принеся Тому новые заботы и горести.

Он сообщил, что лорды совета, опасаясь, как бы преувеличенные рассказы о расстроенном здоровье короля не распространились в народе и за границей, сочли за благо, чтобы его величество через день-другой соизволил обедать публично. Его здоровый цвет лица, бодрая поступь, спокойствие, непринужденность и милостивая обходительность лучше всего рассеют сомнения и успокоят всех – в случае, если нежелательные слухи уже проникли в широкие слои населения.

Граф начал деликатнейшим образом наставлять Тома, как следует ему держаться во время этих парадных обедов. Под видом довольно прозрачных «напоминаний» о том, что Тому, будто бы, было отлично известно, он сообщил ему весьма ценные сведения. К великому удовольствию графа, оказалось, что Тому нужна в этом отношении весьма небольшая помощь. Догадливый мальчик успел получить все необходимые инструкции от Гэмфри Марло, потому что быстрокрылая молва об этих публичных обедах давно уже носилась по дворцу, и Гэмфри сообщил о ней Тому несколько минут назад. Том, конечно, предпочел умолчать о своем разговоре с Гэмфри.

Видя, что память короля значительно окрепла, граф решил подвергнуть ее, будто случайно, еще нескольким испытаниям, чтобы судить, насколько подвинулось выздоровление. Результаты получались отрадные – не всегда, а в отдельных случаях: там, где оставались следы от разговоров с Гэмфри. Милорд остался чрезвычайно доволен и сказал голосом, полным надежды:

– Теперь я убежден, что, если ваше величество напряжете свою память еще немного, вы разрешите нам тайну большой государственной печати. Еще вчера эта большая печать имела важное значение, сегодня уже утраченное, так как ее служба закончилась с жизнью нашего почившего монарха. Угодно вашему величеству сделать усилие?

– Если ваше величество напряжете свою память…

Том растерялся. Большая печать – это было нечто совершенно ему неизвестное. После минутного колебания он взглянул невинными глазами на Гертфорда и простодушно спросил:

– А какова она с виду?

Граф чуть заметно вздрогнул и пробормотал про себя:

– Увы! ум у него опять помутился. Неразумно было заставлять его напрягать свою память…

Он ловко перевел разговор на другое, чтобы Том и думать забыл о злополучной печати. Достигнуть этого ему было очень нетрудно.