Текст книги "Засада. Двойное дно"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

В первых числах августа «армия» имела уже свою кустарную типографию, наборные кассы с самодельными буквами из дерева и свинца и тискальный станок. Миробицкий писал для типографии листовки. В них он от всей души проклинал Советскую власть, а также пугал казаков, что красные уморят их голодом, а всех баб и детей сгонят в коммуну.

Губернская чека знала: листовки сотника имели некоторый успех. В лес к Миробицкому тянулись дезертиры, кулаки, офицеры, часть казаков старшего возраста.

«Армия», случалось, лишала жизни продработников, обстреливала отдельные красноармейские посты, палила в коммунистов.

Нет, борьба с этой шайкой никому не казалась простой и легкой. Губерния восстанавливала хозяйство, растащенное и сожженное войной, учила людей грамоте, собирала хлеб и одежду для дорогих бойцов фронта. Каждый человек был на счету, и вот этих считанных товарищей приходилось отрывать от дела, чтоб уничтожить под корень «голубую армию».

А это, как говорилось, была нелегкая задача, ибо многие станичники питали к «голубым» родственные чувства и помогали вооруженным землякам прятаться и совершать свои безобразия.

И губком наконец решил поставить последнюю точку в этой затянувшейся контрреволюционной повести: ликвидировать бандитов вблизи от центра и дать понять другим, что с ними будет поступлено так же – по всей строгости революции.

* * *

Гриша Зимних шагал по тракту в самом превосходном настроении. Дожди, правда, немного раскиселили дорогу; грязь, проникавшая через лапти и портянки, добиралась уже до ступней. Но об этом даже смешно было грустить, если учесть, что дорогие революционные братья без жалоб проливали кровь на польском фронте, а также в Северной Таврии.

Настроение у Гриши было хорошее потому, что ему поручили серьезное дело, и еще потому, что задание предстояло выполнить в подробно знакомых местах, в районе Еткульской станицы. Сюда он совсем недавно ходил «на связь» со своими людьми.

За себя Гришка не испытывал никакого особого беспокойства. В портянках были спрятаны бумажки, из которых следовало, что он – казак Верхнеуральского уезда и отбывал наказание за спекуляцию хлебом – сидел в лагере челябинской чрезвычайки. Кроме того, имелись старые справки о службе в Красной Армии. Значит, всякому нетрудно было сделать вывод, что человек в странной полугражданской одежде – дезертир.

Именно поэтому Гриша Зимних шел по дороге, не таясь. Со своими он всегда поладит, а для противника есть разные бумажки.

Сначала он собирался пройти в Еткульскую по Троицкому тракту и, не доходя до Синеглазова, повернуть налево. Но потом передумал и выбрал путь через челябинские копи на Селезян. Это значительно увеличивало расстояние до Еткуля, но у Гриши имелись свои соображения.

Дело в том, что на окраине Селезяна проживал подходящий человек, на которого вполне можно было положиться. Человека этого звали Петька Ярушников, он был круглый сирота и понимал Советскую власть и международную обстановку.

В прошлый раз Ярушников сообщил чоновцам много важных сведений, и это помогло нанести большой урон дезертирам.

Петька был типичный нищий бедняк, и ему приходилось работать по найму, сильно гнуть спину на кулаков.

Казак Ярушников, Петькин отец, погиб в Северной Таврии; он был красный комэск, хотя и беспартийный. Мать умерла еще раньше от тифа, и Петька, как уже говорилось, жил не очень роскошно, горбом добывая на пропитание.

Одним словом, это был исключительно надежный, верный человек.

При всем этом Ярушников имел одну неистребимую странность: он обожал голубей. Во дворе, огороженном пошатнувшимся забором, стояла довольно большая голубятня, и в ней укали, били крыльями и ворковали десятка полтора птиц.

Не глядя на то, что Петьку тиранили за это насмешками, а некоторые бабы даже считали свихнувшимся, он продолжал водить голубей и всякими способами исхитрялся доставать им корм.

Надо было поглядеть на парня, когда он начинал гонять птиц! Только-только закраснеется заря – голуби уже на крыше. Взмах палкой, истая начинает кружиться, точно волчок, тянет все выше и выше, пока совсем не сделается точками.

Густые черные волосы Петьки треплет ветерок, большущие, тоже черные глаза горят, голова запрокинута – и весь он там, под облаками, со своей стаей.

Особенно любил Ярушников кидать птиц вдали от Селезяна и потом сломя голову мчаться домой: вернулись или нет в голубятню?

Лучше других шли с нагона два багровых голубя, голоногих, с большими бугринками на носах. Петька говорил, что эти птицы происходят от почтовых и легко возьмут расстояние в пятьдесят верст.

Вот таков был Петя Ярушников, ради которого сотрудник губчека Зимних избрал кружной путь через копи.

Гриша надеялся хорошенько расспросить дружка, выяснить обстановку и только тогда идти в самое логово бандитской «голубой армии». А именно туда и лежала дорога работника Челябинской губернской чрезвычайки.

Петька, которому было года на два меньше, чем Грише, сильно обрадовался появлению приятеля. Он долго тряс Грише руку и весь светился от радости. Потом вскипятил гостю чай, положил на стол кусок не очень засохшего хлеба, полдюжины морковок и луковицу.

– Вовсе буржуйская закуска, – похвалил Зимних.

– А что? – засмеялся Петька. – Ешь, поправляйся, Советская власть.

Пока Гриша ел, Ярушников, сияя, молча разглядывал его. Наконец не выдержал:

– Ты зачем сюда пожаловал, лапотник?

– А так, – откликнулся Гришка. – Воздухом подышать, на травке поваляться.

– Ври! А чего на тебе мундирище этот, и борода, как у попа Иоанна.

– Какого Иоанна?

– А то не знаешь? Того попа, что с Миробицким в одной упряжке бегает.

– А-а... – зевая, сказал Гриша. – Бегает, значит? Ну, ложись спать, утро вечера мудренее.

Кровати у Петьки не было, и оба молодых человека забрались на печь. Под низким потолком пахло не то пылью, не то овчиной, недвижно стоял душный тепловатый воздух, и Зимних блаженно вытянул ноги, освобожденные от промокших портянок.

– Может, ты мне не веришь, Гриша? – неожиданно спросил Ярушников.

– С чего ты взял? Спи.

Петька поворочался, приподнялся на локтях, стал сворачивать цигарку. При этом что-то ворчал сквозь зубы.

– Ты чего бормочешь? – обозлился Гриша. – Спать не даешь и вроде бы ругаешься.

– Ругаюсь, – подтвердил Петька. – Голову ты мне морочишь.

– Чем же это?

– Я давно уже мамкину титьку не сосу, парень... Зачем на тебе балахон этот?

Гриша помедлил,спросил:

– Тебе известна моя должность или нет?

– Откуда же? В прошлый раз ты с чоновцами был, но без формы. Продработник, стало быть.

– Ну вот, и говорить нечего – сам догадался. А знаешь, что по лесам тут бандиты рыскают и Советскую власть норовят спихнуть? Знаешь. Ты как думаешь: они меня, продработника, с оркестром музыки встречать будут?

– Это так, – почесал Петька грудь. Музыки на твою долю не придется. Разве что из обрезов.

– Верно. Пристрелят они меня враз, ежели я в городской одежде тут разгуливать стану. Понял?

Петька промолчал.

– Ну, коли понял, так расскажи мне, что по станицам делается. Кто они – Миробицкий, поп этот, а также Петров с Калугиным?

– Я тебе ничего про Калугина и Петрова не говорил, – усмехнулся Ярушников. – Откуда знаешь?

– Они мне телеграмму отбили, в гости зовут.

– Ну и шел бы к ним. Ко мне зачем пожаловал?..

– Ладно, Петька, ты не дуйся. Рассказывай по порядку.

Картина, нарисованная Ярушниковым, была совсем не радужная.

«Голубая армия» к этому времени основательно разрослась. Правда, и теперь она боялась занимать Еткульскую. Миробицкий и есаул Шундеев держали своих людей в лесу. По слухам, шайка расположилась на восточном берегу озера, в заимке старого казака Прохора Зотыча Шеломенцева. Это – верст десять от Еткульской.

Оттуда бандиты нападали по ночам на станицы – и вспыхивал склад, падал под пулями продработник. Миробицкий даже выкинул политические лозунги: «Долой коммунистов!», «Да здравствует учредительное собрание!», «Долой войну!». Этот – самый последний – лозунг «командующий» придумал специально для дезертиров.

Миробицкий и его «армия» – Петька сам слышал об этом от казаков – имеет довольно продуктов, одежонка и оружие у нее тоже кое-какие имеются, так что соваться туда с голыми руками нет смысла.

– Я не собираюсь соваться, – беспечно отозвался Гриша. – Мне для любопытства знать надо.

– А я тебе и объясняю для любопытства, – проворчал Ярушников. – Еще вот что запомни: старик Шеломенцев им не друг, хотя, конечно, и на них переть ему резона нет. Может, пригодится тебе это, когда за хлеб агитировать будешь.

– Кусаешься? – усмехнулся Зимних. – Кончится гражданская, приедешь ко мне чай пить, тогда все расскажу, и про батьку с мамкой не забуду.

Они повернулись друг к другу спинами, и Гриша мгновенно заснул. Ярушников еще долго ворочался, раза два закуривал, но наконец сморился и тоже затих.

Утром, подав товарищу умыться, Петька сказал, стянув к переносице черные брови:

– На вот тряпицу, утрись. Да пойдем в голубятню, я тебе что покажу...

– Новую птицу завел?

– Пойдем, сам увидишь.

Они направились к полуразрушенному сараю, возле которого желтела сравнительно свежими досками голубятня.

Петька открыл засов на дверце и поднял птиц в воздух.

– Сделай милость – выгляни за ворота, – кивнул он Грише. – Никого лишнего нету?

Зимних пожал плечами, но спорить не стал. Вышел на улицу, осмотрелся и вернулся к приятелю.

– Никого...

– Тогда гляди, Гриша...

Петька ухватился за пол голубятни и потащил его к себе.

Гладко оструганные доски, запачканные голубиным пометом, легко подались и вышли из пазов.

– Скажи ж ты... – ровно произнес Гриша. – Двойное дно, значит? Зачем?

– А ты сам посмотри.

«Чисто ребятенок. Небось, игру какую придумал...» – усмехнулся Гриша, заглядывая в голубятню. И в тот же миг стал сух и серьезен.

Под полом, который снял Петька, был еще один настил, застеленный чистой тряпицей. На ней, поблескивая маслом, лежали почти новенький наган и граната в насеченной рубашке. Рядом белела стопка исписанных листков.

– Закрой! – резко приказал Зимних, бросив взгляд на ворота. – Никто не знает?

– Испугался! Кроме тебя – никто.

Петька быстро поставил верхнее дно на место, и молодые люди вернулись в дом.

– Что за бумажки там? – спросил Зимних, похрустывая морковкой, предложенной Ярушниковым на завтрак.

– Листовки.

– Что?

– Листовки. Сам писал. Вот – глянь.

Он сунул руку за пазуху, достал несколько тетрадных страничек, исписанных крупным нетвердым почерком.

В листовке говорилось:

«Станичники!

Имея понимание, что в настоящий революционный момент, когда вся трудовая Россия вступила в решительную атаку с буржуазной сворой кровожадных шакалов, то вы должны помнить: без хлеба нет никакой войны.

Если фронт уронит винтовку от голода, врагам легче будет надеть ему петлю на шею, а вам – ярмо рабства.

Дайте, казаки, хлеб красноармейцу, рабочему, крестьянину севера и голодным детям города в долг, ибо, когда будет сыт красноармеец, он укрепит власть рабочих и крестьян (казаков), которая есть мечта трудового народа.

Дезертиры, а также те, которые гноят в ямах зерно и гонят самогонку, – есть самые злейшие враги человечества.

Хлеб – Революции!»

– Хорошо написано! – искренне похвалил Гриша. – Просто очень даже здорово! Неужто сам придумал?

– А то кто ж?

– А в голубятню зачем спрятал?

– Вдруг Миробицкий займет Селезян. А у меня уже подготовлено. Наклеивать и подбрасывать им буду.

– Они не поймут, Петя.

– Поймут. Там не все прожженные, есть и такие, что с толку сбились.

Зимних подымил козьей ножкой, покосился на Ярушникова:

– Откуда оружие?

– Не твоя забота.

– А все же?

– На задах, в скирде выкопал.

– Ты что ж – видел, как прятали?

– Ну да.

– Кто?

– Казачок тут у нас один есть, сивый, как дым. Он и прятал.

– Офицер?

– Может, и офицер, черт их разберет. Днями домой явился. Откуда – не знаю.

– А ты-то теперь зачем прячешь?

Петька ухмыльнулся:

– Никакая власть не велит держать оружие. Чрезвычайка увидит – тоже отнимет.

– Пожалуй, так, – покачал головой Гриша. – Ладно, пусть лежит в голубятне.

Покончив с пустоватым завтраком, приятели вышли во двор.

– Ты сейчас куда? – спросил Петька.

– В Еткульскую пройду, погляжу, что там и как. Туда ведь через Шеломенцеву идти?

Ярушников кинул взгляд на приятеля, сказал хмуро:

– Не ходи. Я тебе маленько хлеба оставлю и моркови. А сам побегу.

– Куда?

– К Шеломенцевой заимке. Взгляну. Ежели Миробицкий там – сигнал пошлю.

– Какой сигнал?

– Голубей возьму. Красных. Они живо примчат.

– Мне некогда, Петя.

– Я же говорю – живо. Коли лапки у птиц пустые – значит свободно. Смело иди. Синие тряпочки привязаны – банда в Шеломенцевой. Ты тогда не трогайся. Сиди тут, меня жди.

– А не заплутаются голуби?

– Ха! Здесь двенадцать верст прямиком. Чего им колесить?

Он потер себе лоб, сказал, соображая вслух:

– Три часа ходу. Маленько поглядеть там – полчаса. Лёту птицам пятнадцать минут. Выходит, четыре часа. Потерпи.

Зимних спросил:

– Не схватят тебя казаки, Петр?

– Чего хватать? Они знают, кто я такой. И птиц не раз бросал из всех мест.

Было часов восемь утра, когда Петя Ярушников, пожав руку приятелю и взяв с собой красных голубей, вышел со двора.

«Кремень-парень, – благодарно подумал Зимних о Пете, шагая по горнице взад-вперед. – Ему в комсомол бы. В самый раз».

Солнце уже прямо стояло над головой, когда на юго-западе от станицы появились голуби. Вот они стали кружиться над домом, постепенно утрачивая высоту. Есть у них тряпочки на ножках или нет – Гриша не заметил.

Вскоре голуби слетели вниз. Гриша подошел ближе к птицам, пригляделся, и сердце у него стукнуло с перебоем: на лапках синели обрывки тряпочек: Петька подавал сигнал – Миробицкий на заимке, идти нельзя.

Через несколько минут Гриша выбрался из станицы и зашагал к Шеломенцевой. Чтобы не встретиться с Петей Ярушниковым, двинулся не по дороге, а прямиком.

Зимних хорошо знал этот район и не боялся заблудиться. Заимка затерялась в густом лесу, на берегу довольно большого, круглого, как яйцо, озера. Это было одно из трех озер, вытянутых с севера на юг, западнее Шеломенцевой. Грише не надо было проходить мимо озер. Но он решил обогнуть ближнее: посмотреть – нет ли в прибрежных камышах постов и засад?

Узкий проход между озерами густо порос камышом. В старое время здесь, видно, была славная охота на уток. Ах, хорошо бы сейчас подстрелить пару другую чирков, снять дублетом крякву! Славная похлебка вышла бы!

Размечтавшись, Зимних не заметил, как задрожали слева от него, у берега, метелки растений и на дорогу вышел человек.

Он бирюковато смотрел на незнакомого из-под густых, совсем побитых сединой бровей, держал на весу обрез. Одет был в затрепанную казачью форму, без погон.

– Документы, – распорядился человек. – Швидко!

– А ты чего на меня орешь? – спокойно поинтересовался Гришка. – Ты кто таков?

– Документы! – повторил старик и положил палец на спусковой крючок обреза.

– Ты меня не пугай, дядя. А то, гляди, ненароком сам испугаешься!

– Но-но! – прикрикнул неизвестный. – Не ляпай языком!

Гришка покосился на сутулого, с огромными ручищами казака, мельком заглянул в его волнистые, хмурые глаза, решил про себя: «Этот, в случае чего, выпалит и не перекрестится». Сказал:

– Одет ты больно неказисто, дядя. Сапоги оскаленные. Из комиссаров, что ли?

– Це вже мий хлопит. Документы!

– Ты мне сначала давай свои, образина! – вскипел Гришка. – Много вас тут, голяков, шатается!

– Добре... – сощурился старик. – Геть до штабу! Там буде тоби за це!

Он приподнял обрез, крикнул:

– Айда! Побижиш – куля догоныть.

– От дурака бегать – ног жалко.

– Дуже гаряч, хлопець, – усмехнулся конвоир, шагая за Гришкой к заимке. – Можна легко свинцом подавытыся.

Заимка казака Прохора Зотыча Шеломенцева представляла собой крепкий рубленый дом, огороженный сплошным забором.

«Скажи на милость, – подумал Зимних, увидев издалека это вечное сооружение. – Не изба – крепость».

От дома в лес шла натоптанная тропинка. В чаще, надо думать, таились землянки «голубой армии» Миробицкого.

Шагая по мокрой дороге, Гришка чувствовал на своем затылке цепкий, настороженный взгляд конвоира. Кто он? Какой-нибудь дальний потомок запорожских или азовских казаков, отколовшийся от своих и осевший на время здесь, в лесной глуши? Контра или только неудачник, захлестнутый бурями революции и контрреволюции, отжившее перекати-поле, которому суждено искрошиться в пыль далеко от родных степей? А может, не все человеческое еще истерлось в его душе? Что ж, поживем – увидим.

– Стой! – крикнул конвоир. – Руки догоры!

– Ладно, – вяло отозвался Гриша. – Много чести – пред тобой руки вздергивать.

Казак почесал в затылке, вздохнул и неожиданно выпалил вверх.

Эхо выстрела гулко отдалось в лесу.

Дверь избы отворилась, и на порог вышел заспанный, сильно помятый человек, перепоясанный пулеметными лентами. За пазухой слинявшей гимнастерки пузырилась граната, на боку в деревянной кобуре висел кольт.

Гришку будто подменили. Он выпрямился, бросил руки по швам, поднял голову:

– Честь имею доложить – верхнеуральский казак Ческидов. От красных утек, господин сотник.

– Не тарахти, дурак, – лениво сказал человек на крыльце, но тем не менее доброжелательно взглянул на Гришку. – Я – всего урядник, а сотник в избе. Зачем пожаловал?

– К командующему мне, – серьезно, даже торжественно произнес Зимних. – Оружию и коню надо.

Урядник воткнул в Гришку взгляд узких глаз, таких узких, точно их прокололи кончиком шашки, потер бритую голову, хмыкнул:

– А может, танк тебе?

Потянулся и, зевая, приказал:

– Иди в избу. Там разберемся.

Направился было в дом, но задержал шаг, кивнул казаку с обрезом:

– Ты погоди, Суходол. Вдруг потребуешься.

Зимних аккуратно очистил лапти о железную скобу у входа и направился за Калугиным.

Что это каратабанский урядник, то есть казачий унтер-офицер Евстигней Калугин, Гриша не сомневался ни минуты. Еще в Челябинске, перед уходом на задание, он часами разглядывал фотографии главарей «голубой армии», добытые чека. И мог поклясться, что запомнил все нужные лица до конца века.

Калугин был двоюродный брат Насти, той казачки, что прятала Миробицкого у себя дома. Урядник появился в родных местах незадолго до смерти Колчака.

В просторной горнице стоял большой стол, заставленный котелками, бутылями и мисками с самогоном. Сивушный дух висел в воздухе, будто дым.

На табуретках и скамейках сидело несколько человек, так разношерстно одетых, точно их обмундировывали в лавке старьевщика. Поодаль от всех, у окна, стояла, задумавшись, молодая женщина в нарядной шерстяной кофте. Она непроизвольно теребила концы длинных черных кос и изредка взглядывала на Миробицкого.

Сотник склонился над столом. Клеенка перед ним была очищена от еды и спиртного, и на этом уголке расстелена карта-двухверстка. Синие холодные глаза офицера медленно шарили по карте. Удивительными казались в этой обстановке отутюженный китель и новенькие желтые ремни на сотнике.

Зимних с некоторым удивлением отметил, что Миробицкий совершенно трезв.

Увидев парня, вошедшего вслед за Калугиным, Миробицкий свернул карту, положил ее в планшет, спросил:

– Что надо?

– К вам, ваше благородие.

– Вижу. Зачем?

– Чекушка забирала. Отпустили.

Сотник искоса посмотрел на бородатого мальчонку, вытянувшегося перед ним, нахмурился:

– Как нашел?

– Так ить люди сказали. Не сразу, а нашел.

– Где тебя чека содержала?

– В губернском лагере.

– Вот как?.. – поднял голову Миробицкий. – Любопытно. А ну расскажи, как у них там?

Гришка стал подробно освещать порядки в лагере, а Миробицкий внимательно слушал. Потом сотник подвинул гостю лист чистой бумаги:

– Нарисуй – где что... Может, понадобится мне.

Гришка со знанием дела изобразил двор, бараки, нарисовал крестики постов.

Сотник несколько минут изучал чертеж, отложил его в сторону, полюбопытствовал:

– А в самой чеке сидел?

– А как же, господин сотник.

– Били?

– Разве ж нет?

– Это ты, пожалуй, врешь.

Гость обиделся:

– Может, кто почище – тех не трогают. А нашему брату влепляют, аж сидеть потом невозможно.

Куривший неподалеку от Миробицкого есаул Шундеев поднялся с лавки, подошел к Грише, как колом потыкал его взглядом:

– Ежели кто предатель – тому из спины ремни вырезаем. Запомнил?

Гришка оглядел крепкую фигуру есаула на кривых коротких ногах, лоб, розовеющий гладким шрамом, кивнул головой:

– Это понятно, господин урядник.

– Господин есаул... – подсказал кто-то из-за спины.

– Виноват, ваше благородие...

Шундеев махнул рукой:

– А-а...Документы есть?

– Сохранил, благодаря бога.

Зимних сел на свободную табуретку, снял лапти и начал раскручивать портянки.

– Вот, господин сотник.

Миробицкий долго и внимательно читал справки, зачем-то просматривал их на свет, потом положил в железный несгораемый ящик, стоявший в углу.

– Ну, хорошо, как тебя...

– Ческидов, – подсказал Гришка.

– Так вот, Ческидов, сегодня же и в дело пойдешь. Рад?

Гришка печально поморгал глазами.

– Ты недоволен, я вижу?

– Рад я... Только ведь вот она, какая фиговина

– Ну?

– Выспаться б надо. Трое суток в сосны тыкался, пока нашел.

– Потом отоспишься, Ческидов. Не время.

Он оглянулся, увидел женщину у окна, крикнул:

– Настя! Самогона – казаку!

Калугина пошла в сени, вернулась оттуда с миской соленых огурцов, забулькала самогоном в кружку. Подала первач красивому мальчонке, одобрительно улыбнулась:

– Пейте, господин казак.

Гришка, сколько следовало, улыбнулся в ответ, подумал: «Хороша, стерва!» – и медленно выпил спиртное.

Обеими ладонями потер свою нелепую бороденку, вежливо поставил кружку на краешек стола.

Самогон был крепчайший, а Гриша давно не пробовал мяса, досыта не ел хлеба – и быстро захмелел.

Размахивая руками, наклонился к Миробицкому, зашептал с пьяной доверительностью:

– Я им, большевичкам, под коней памятку оставил, ваше благородие!

– Что? – спросил сотник, с плохо прикрытой брезгливостью отталкивая захмелевшего казака.

– Одного ихнего человека камушком по голове. И ушел тихонечко. Темно было...

Миробицкий нахмурился:

– Иди спать, рыло! Тоже казак, пить не умеешь!

– Не пойду! – возмутился Гришка. – Не к тому я сюда бежал, чтоб отсыпаться! Давай оружию и коня!

– Иди, иди, спи! – вмешался Шундеев. – Прохор Зотыч, кликни Суходола.

От стены отделился огромного роста старик и направился в сени. Тут же хозяин дома вернулся в горницу с Суходолом.

– У тебя в землянке будто бы свободное место, Тимофей Григорьевич? – спросил Шундеев. – Устрой мальчонку.

Суходол ничего не ответил.

– Ты что – язык съел?

– Ладно, – наконец прохрипел хмурый казачина. – Зроблю.

Он подхватил обмякшее тело Гришки и легко понес к выходу.

– Погоди, – остановил казака Миробицкий. – Поищи мальчишке клинок и коня. Винтовку либо обрез сам достанет.

Поиграв желваками скул, добавил:

– Да пошли кого-нибудь вместо себя к озеру. Не дитё, понимать надо!

На воздухе Гришка сказал Суходолу:

– Расцепи клешни-то. Сам дойду.

Старик опустил казачонка на землю, пожал плечами.

– Ты чего кривляешься, дядя? – запальчиво спросил Гришка. – Или пьян?

– Геть! – прикрикнул Суходол. – Сыний, як курячый пуп, да ще шуткуе!

– Ну, ну, – обнял его Гришка, – не кипятись – простынешь. Я уже полюбил тебя, горбатого черта.

Когда Суходол и Зимних вошли, согнувшись, в землянку, им навстречу поднялся тонкий, как кнут, человек в сбитой на затылок казачьей фуражке. Увидев незнакомого, он подмигнул неизвестно кому и усмехнулся:

– Ага, нашего полку прибыло.

– Тихон Уварин, – представил его Суходол. – Святый та божый, на черта похожый.

– Скушно врешь, – сказал Уварин, зевая. – Нету у тебя, старик, никакой игры воображения.

Еще раз зевнув, казак улегся на нары, подтянул длинные ноги почти к подбородку и захрапел.

Тихон Уварин, как потом узнал Гриша, не верил ни в бога, ни в черта, ни в Советскую, ни в любую другую власть. Он с легкой душой мог записаться в анархисты, и в эсеры, и в кадеты, лишь бы ему дали возможность пображничать, поволочиться за бабами – и притом ни за что не отвечать.

У Тихона была удивительная, нелепая внешность. Он был рыжий, как огонь, толстобровый и безгубый; к тому же имел нос башмаком. По причине крайней рыжести Уварин не носил ни бороды, ни усов и грозился, что в самое короткое время настрижет из бородатых большевиков столько волоса, сколько его потребуется на матрас.

Тихон был болтун, и никто ему не верил. Он с величайшей жестокостью рубил невооруженных продработников. с удовольствием очищал хлебные склады, но с коммунистами, у которых было оружие, предпочитал не иметь, дела.

Шундеев, когда бывал в хорошем настроении, говорил Уварину:

– У нас голубая армия, Тихон. Зачем нам рыжие?

– Хоть я и рыжий, а все ж таки – человек темного рода, – смеялся Уварин. – Значит – ваш.

Суходол, убедившись, что Тихон и впрямь заснул, кивнул новичку на грязные нары:

– Треба лягаты, хлопець.

Зимних блаженно вытянулся на лежанке. У него было странное состояние. Тело разбила самогонка, но голова была почти ясная, и он не боялся, что сорвется в своей тяжкой роли.

Забывшись на минуту, вдруг с удивлением почувствовал, что Суходол стаскивает с него лапти и разматывает портянки.

Из дыры в потолке, заделанной осколком мутного оконного стекла, на лицо старика падал скупой свет. Грише показалось, что лицо это совсем не такое злое, как почудилось вначале, а скорее усталое и грустное.

Зимних закрыл глаза и повернулся к стене. Он испытывал маленькую радость, что начало сыграл без явных ошибок, и все-таки душу мутила тревога.

«Как вести себя в налетах? Неужели придется стрелять по своим, ломать и поджигать склады? Нет, он не станет этого делать, как-нибудь извернется, а не станет!

Телефонной связи в уезде почти нет, а и была бы – как сообщить в чека все, что надо?

Петю Ярушникова впутывать в это дело пока рано».

– Тихон, а Тихон! – внезапно позвал спящего Уварина Суходол. – Встань-ка!

– Иди к дьяволу, дед! – не открывая глаз, отозвался Уварин. – Зарублю!

Кряхтя и посапывая сплющенным носом, он перелез через Гришку и, свесив длинные ноги с нар, протянул мечтательно:

– Кваску бы холодного испить... Ииэх... Ну, чего тебе, шишига?

Суходол объяснил, что пойдет искать заместо себя человека в караул, а Тихона просит «пошукаты» казачонку саблю и коня.

– У меня ни складов, ни табунов не имеется, – подмигнул Суходолу рыжий. – И даром я тоже ничего не даю.

– Добре, добре, – остановил его старик. – Будь ласка!

– Ну, черт с тобой, достану, – неожиданно согласился Уварин. – В долг, понял?

Сломившись почти пополам, он выбрался из землянки, и до Гриши донеслась глупая песенка, которую безголосо пел Уварин:

 
Красный рыжего спросил:
– Как ты бороду красил?
– Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал...
 

Суходол тоже вышел из подземной клетушки, и Гриша остался один.

Он снова и снова обдумывал наперед каждый свой шаг и снова понимал, что не все впереди будет гладко: уж очень чужой жизнью приходится тут жить.

Вспомнил Ярушникова, его птиц, голубятню, на втором дне которой бережет этот мальчик оружие для борьбы с контрой.

«Я – тоже человек с двойным дном, – внезапно подумал Зимних и хмуро усмехнулся. – У меня тоже есть дно, видимое для глаза, и еще то, которое никогда не должны увидеть бандиты, сметенные сюда бурями революции»...

От этой мысли Грише почему-то стало зябко, но он быстро прогнал неприятное чувство.

«Надо, – сухо приказал он себе. – Мало ли что выпадает коммунисту в судьбе. Не одно прозрачное. Надо – и все».

От размышлений Гришу оторвал Уварин. Он втиснулся в землянку, похлопал Зимних по колену, кинул:

– А ну, выдь со мной, казак. Я тебе суприз сделал.

Гришка намотал портянки, облачился в лапти и, пошатываясь, направился за Увариным.

У землянки, привязанная к дереву, стояла кобылка-недоросток. Мохнатая степная лошадка тихонько помахивала головой, сгоняя слепней, подрагивала округлыми боками, прядала правым, резаным ухом.

– Ты не смотри, что маломерка, – всерьез заметил Уварин. – Бегает кошкой и под седлом не дурит.

– Дядя! – попытался обнять Гришка Уварина. – Дай я тебя, рыжего дьявола, поцелую...

– Но-но! – отстранил его Тихон. – Не шуткуй, пьяная морда!

Впрочем, Уварин тут же забыл про обиду и снял с себя ножны на длинном потемневшем ремне. Гриша только сейчас заметил, что на Тихоне болтались две сабли.

Уварин вытащил из ножен оружие, попробовал пальцем острие, хмыкнул:

– Кочаны рубить – в самый раз. Тупая, как мозоль. Другой нет у меня, парень.

Гришка принял саблю, взвесил ее на руке – добрый пуд! – и с треском воткнул в ножны:

– Ничего, и этим порабатаем, дядя!

Подошедший к ним Суходол внимательно взглянул на казачонка, покачал головой:

– Цей з зубами родывсь!

– Ты чего бормочешь, Тимоша? – спросил Уварин.

– Сотник кличет, – не обратив внимания на вопрос, проворчал Суходол. – Швыдко!

– Обоих, что ли?

– Еге ж.

– Пошли, парень, – потянул Уварин Гришку за рукав. – Видать, дело есть.

И они направились по узкой дорожке к дому.

* * *

В штабе «голубой армии» шел военный и политический разговор. Обсуждался ход «боев» и настроение казаков в южных и юго-западных станицах губернии.

Настя убрала со стола еду и самогон и, чисто вытерев клеенку, ушла в боковую комнатушку.

Миробицкий склонился над картой крупного масштаба, исчерченной синим и красным карандашами. За его спиной стояли Шундеев, Евстигней Калугин, Никандр Петров и отец Иоанн.

– Начались дожди, – хмуро говорил сотник. – Скоро холода́. Нам они, положим, не больно страшны, у нас – землянки и дом. В степных же уездах, в горах морозы и недостаток провианта погонят казаков к жилью. А там – власть.

Слово «власть» Миробицкий иронически растянул и непроизвольно потер поросшую щетиной шею. Может статься, вспомнил камеру губернской чека и лагерь, из которого бежал.

– Уже теперь, – продолжал сотник, – из гор по границе с Башкирией выходят наши люди. Часть отрядов дислоцируется к югу и юго-западу от Верхнеуральска. Другая часть небольшими группами в двадцать-тридцать человек распространяется на северо-восток. Людьми учителя Луконина и подхорунжего Выдрина заняты Карагайская, Ахуново и Уйская. Однако проку в том мало, думаю. Красные посылают в станицу крупные силы, местные голодранцы не поддерживают наши отряды, и людям снова приходится уходить в леса.

– И это все? – спросил Шундеев.

– Нет, отчего же? – сухо отозвался Миробицкий. – Люди делают свое дело. Коммунистов и беспартийную власть – в распыл. В Уйской пристрелили председателя исполкома, двух начальников милиции – местного и Верхнеуральского, четырех продработников.

Миробицкий взглянул на офицеров, опустил брови на глаза:

– И нам не срок бражничать. Делу время, потехе час.

– Истинно. Вера без дел мертва есть, – поддержал сотника отец Иоанн. Маленький, тощенький, с тощенькой же бороденкой, похожей на изработавшийся веничек, он был удивительно не к месту здесь, в обществе грубых, провонявших по́том и порохом казаков.