Текст книги "Засада. Двойное дно"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

СЛОВА НА ЯЗЫКЕ ВРАГА

– Я все думаю за твой анфас, Саша, – цепляется к Смолину Швед, искоса посматривая на старшину. – Ты хочешь выйти в полные генералы и делаешь себе бороду?

– Отстань!

– Может, твоя бритва тупая, и ты не хочешь рисковать шкурой?

– Тупая.

– Тогда возьми мою.

– Не надо.

– Нет, вы посмотрите на него, – не отстает Швед. – Боевой разведчик и боярская борода! Это не рифмуется!

Смолин делает вид, что не обращает внимания на слова приятеля и продолжает посасывать прокопченную трубку из верескового корня. Через несколько минут он выбирается из окопа и уходит куда-то в глубь леса.

Арон подсаживается к Ивану, глядит на него в упор, полагая, что Намоконов заговорит первый. Но эвенк молчит.

Тогда Швед не выдерживает.

– Слушай, сержант, ты же все видишь. Так нельзя. Он киснет.

Сибиряк вполне понимает товарища и почти закрывает чуть раскосые глаза. Он старше других во взводе – и многое видел в жизни.

– Однако, это пройдет, Арон.

– Хм-м, хотел бы я знать – когда? Ты ж соображаешь – каждый божий день летают пули, и горемыка натыкается на них раньше другого. Надо что-то придумать...

Оба разведчика молчат, не зная, что бы такое сделать для Смолина, по их понятиям, впавшего в грусть. Конечно же – в грусть: борода и молчание – явные признаки дурного расположения духа.

Да, в боях случается такое. Ведет себя солдат безупречно, воюет с веселой злостью, делится с новобранцами всякой окопной премудростью – и вдруг... Вдруг – все летит кувырком. Человек становится скучный и рассеянный, ходит по земле согнувшись, отвечает на вопросы товарищей не сразу или не отвечает совсем – и, действительно, чаще других натыкается на пулю или осколок.

На войне для таких горьких превращений причин хоть отбавляй.

Чаще это случается с женатыми. Еще чаще – с многосемейными. Солдату вдруг кажется, что последнее письмо от жены было бог знает когда и что молчание – верный признак несчастья. Может, она больна и даже умерла. Или хворают дети. Или, несколько иначе, – жене невмоготу на работе. Попробуй – выстой две смены в холодном цеху, а питание... известно, какое питание в пору войны.

Человек помоложе ломает себе голову над пустяковой фразой письма, замечает в ней истинную или только кажущуюся прохладцу, сердито машет рукой – «Все они одинаковы!»

Совсем молодые люди, те, что не взяли на войну ни бритв, ни женских фотографий, те молодые люди, которым судьба вместо свиданий и вечеринок подсунула ночные бомбежки и нытье комаров, – эти молодые люди слушают рассказы старших об изменах, возводят случаи в правило – и мрачно сдвигают брови.

Видимо, что-то в этом роде случилось и со старшиной.

В разведке Смолина любят той истинной мужской любовью, которая не терпит слов и подчеркнутого проявления нежности. Ему прощают и резкость, и безжалостные на взгляд приказы, и иную придирку, не имеющую здесь, кажется, никакого смысла. Прощают все это и любят не только за личную храбрость, за удачливость и воинское умение, добытое горбом в бою. Любят за то, что не дает солдатам горевать в трудные и страшные часы, которых тут немало и которым конца не видать.

И вот старшина упал духом сам. Перестал бриться, помрачнел, стал скупиться на слова и смех.

И Швед, и Намоконов, и Горкин, и весь маленький взвод разведки, потрепанный в боях, жалел своего командира и не ведал, как ему помочь.

Смолин теперь часто исчезал из полка, пропадал ночи напролет на переднем крае, возвращался в свой окоп грязный, исцарапанный, усталый.

Швед терялся в догадках, но не хотел больше досаждать старшине вопросами.

В один из гнилых туманных вечеров, когда болота парили сильней обычного, и над ними мутно висела мошкара, Смолин вернулся из штаба дивизии и тотчас стал собираться в дорогу.

Арон, разглядев в наступающей темноте старшину, зло выругал себя. Он, Швед, много дней назад должен был все понять и обо всем догадаться. Не такой человек их командир, чтобы ныть и скучать на войне!

Смолин был в чиненых штатских брюках и в странной верхней одежде, напоминавшей одновременно и грубую зимнюю рубаху, и поддевку. Скуластое лицо, обросшее частой русой бородой, было напряжено; черные глаза прищурены.

Никто не задал ему вопросов, ни один разведчик не позволил себе поиронизировать над нелепым одеянием старшины.

И лишь Швед в последнюю секунду не выдержал и спросил:

– Ордена и партбилет сдал?

– Да. Комиссару.

– Тогда – ни пуха, ни пера, дорогой!

Вся разведка, разумеется, знала, что такое «сдать документы комиссару». Смолин уходил в тыл немцев. Война испытывает человека кровью, смертью и верностью, трусостью и бесстрашием. Это тяжкий зачет на звание человека. Но, может быть, самое тягостное – проверка молчанием и проверка тайной. Есть такое, о чем солдат не имеет права говорить никому. Никому, если даже его молчание и его исчезновение расценят, как предательство, или даже как измену Родине. Потом, когда-нибудь, после победы все откроется, как было, и всему будет своя мера восхищения и своя мера порицания. А пока... Пока даже слово о тайне – измена и вероломство.

Смолин знал любого из своих людей в деле. Трудом и кровью, общей жизнью и, может быть, общей смертью впереди связала их навеки война – огромная, великая, горькая и страшная война. И вот – ничего нельзя объяснить взводу, и даже намек не может сорваться с губ!

В черную пору отступлений и потерь, да и позже, в обороне, не все на фронте делалось, как положено. Иные агентурные связи были нарушены, не хватало людей для сношений со своими в немецком тылу. И часто за линию чужой обороны уходили армейские разведчики, парни без достаточных знаний и опыта, без специальных знаний и специального опыта.

Намоконов и Швед пошли проводить старшину вдоль переднего края.

– Отправишь по адресам, если не приду, – сказал Смолин Арону, когда они остановились, чтоб проститься. – Письма. А если вернусь – отдашь. Мне пора...

Они обнялись, постояли немного без слов – и разошлись.

Смолину предстояло пересечь линию фронта по заболоченному кустарнику, в стыке между 30-й и 32-й пехотными дивизиями 16-й армии немцев. Старшина знал из донесений партизан и агентуры, что здесь, в лесах и болотах Северо-Запада, у немцев, как правило, нет сплошной линии фронта. Враг, заняв несколько деревень, готовит их для круговой обороны и превращает в опорные пункты. Все дороги и подступы к ним блокируются.

Части немцев, стоящие и на передовой, и в глубине участков, обычно располагаются в дефиле между озерами и болотами.

Маршрут старшины скрупулезно разработали в дивизии и одобрили в штабе армии. К исходу ночи Смолин должен пересечь болото, оставить за спиной немецкую оборону и подойти к окраине лесной деревеньки. Там, на развилке, он встретится со связным. Партизан, одетый в зимнюю, не по сезону, шапку, передаст ему лошадь с телегой и тотчас исчезнет. Все остальное разведчику придется выполнять самому.

Разумеется, старшина не взял с собой ничего, что могло говорить о его принадлежности к армии – ни карты, ни оружия, ни котелка. Исключение составляли компас и часы. Их, в случае опасности, можно быстро и незаметно выкинуть. Все сведения, необходимые для ходки в тыл, Смолин выучил наизусть.

Участок, с которого разведчик отправлялся в путь, оборонял полк пограничных войск. В установленном месте Смолина встретил помощник начальника штаба. Они обменялись короткими фразами, и пожилой лейтенант с зелеными петлицами на шинели повел старшину к переднему краю.

Они миновали проход в колючей проволоке, медленно прошли минное поле и полосу малозаметных препятствий.

Небо затянули плотные тучи, и ни один луч луны не проникал к земле. Заболоченная равнина была совершенно черна, и двигаться приходилось с чрезвычайной осторожностью, чтобы ничем – ни всплеском, ни кашлем, ни дыханием – не выдать свое присутствие.

Немцы, дежурящие у пулеметов в дерево-земляных огневых точках, палят в ночь при малейшем подозрении, и вероятность попасть под их шальную очередь совсем не исключена. Кроме того, здесь, в, кочкарнике, могла, очутиться разведка противника.

На опушке леса пограничник пожал Смолину руку и растворился во мраке.

До рассвета оставалось не больше часа. Старшина перебрался через заграждения немцев, быстро отполз от них и лег на кочку, мягко осевшую под его телом.

Несколько минут он вслушивался в ночь. Тихо. Ни шороха, ни треска, ни голоса.

Он поднялся и быстрым, легким шагом направился к лесу, черневшему рядом. В небольшом ельничке отдышался, привел в порядок, как мог, мокрую одежду и, уже не сгибаясь, двинулся на север.

Надо было, не мешкая, обойти опорный пункт и всяческие тыловые службы врага, разбросанные у дорог. Шагая чащей, подальше от большака, он не спускал глаз с компаса, ориентируясь по азимуту, заранее определенному на карте в штабе.

Наконец первые солнечные лучи стали проникать сквозь кроны сосен. Смолин присел на пенек, прислушался.

В лесу было тихо, если не считать раннего пения птиц.

Внезапно старшина сдвинул брови и бесшумно лег на землю.

Левее его, впереди, на дороге, послышался ровный глухой шум. Сотни ног в кованых сапогах били в пыльный грунт большака.

«Метров триста до немцев, – подумал Смолин. – А иначе я не услышал бы звука шагов... Куда маршируют? На фронт? В тыл?..»

Разведчик заколебался. Наблюдения за противником здесь, в лесу, не входили в его задачу. Ну, а если к передовой идут крупные подразделения? В конце концов, он ничем не рискует, наблюдая впрок за передвижениями врага.

Пластаясь по траве, заслоняясь деревьями и кустарником, Смолин пополз к дороге. Вскоре уже лежал в густом сосняке, над которым надоедливо звенели комары.

Шум шагов нарастал с севера. Значит, немцы шли на юг, к линии фронта. Сколько их? Род войск? Вооружение?

Дорога, к неудовольствию Смолина, петляла и изгибалась, и старшина понял, что не сумеет увидеть всю колонну целиком.

«Придется засечь ориентир», – подумал он, высматривая дерево, которое могло пригодиться для этой цели. Наконец остановился взглядом на небольшой березе с надломленной, уже пожелтевшей вершиной.

Топот сапог становился все гуще. Вслед за боевым охранением на видимый кусок дороги вышла колонна. Как только ее первый ряд поравнялся с березкой, Смолин взглянул на часы.

Он лежал в кустах, рядом с врагом. Естественная мысль об опасности уступала место немного насмешливому и даже, пожалуй, язвительному чувству превосходства над немцами. Пусть они ходят по его земле, пусть им кажется, что все у них обстоит превосходно, что они завоевали этот лес, и это болото, и этот край, но все это им только кажется, ибо Россия видела и не такие беды и всегда оставалась Россией. И он, Смолин, один из тех миллионов советских людей, которые не сегодня – так завтра, но все равно неизбежно сломят, перемелют, развеют в прах вот этих самодовольных, прущих вперед завоевателей.

Он не спускал глаз с колонны, и как только она скрылась за поворотом, снова взглянул на часы. Немцы шли три минуты. Пришлось произвести несложные расчеты. Пехота проходит, как известно, пять километров в час. Пять тысяч метров, деленные на шестьдесят минут – восемьдесят три метра в минуту. Восемьдесят три на три – двести сорок девять метров. Длина пехотной роты на марше. Вооружение – винтовки, приданных средств нет. Ну, что ж, запомним.

Убедившись, что шаги немцев уже не слышны, Смолин поднялся и заспешил вдоль дороги. До деревеньки совсем недалеко, и большак приведет его к нужному месту.

Вскоре он добрался до развилки, свернул на старую просеку и еще издалека заметил на обочине мохнатую, низкорослую лошадку, впряженную в телегу. Возле нее никого не было.

Старшина быстро огляделся, увидел вблизи ржавый стожок сена и спрятался за него.

У телеги долго никто не появлялся, но внезапно рядом с лошадкой вырос, будто выскочил из-под земли, мальчишка. На вид ему можно было дать тринадцать-четырнадцать лет. То и дело поправляя сбившуюся на ухо шапку-ушанку, он похаживал вокруг своего пузатого конька, и руки его были в неустанном движении. Смолин скорее догадался, чем увидел: мальчик лишний раз проверял, как затянута супонь на хомуте, надежно ли пристегнута дуга к оглоблям, одним словом – занимался упряжью.

Смолин еще раз пристально вгляделся в одежду мальчишки, в его зимнюю шапку и, поняв, что ошибки нет, вышел на просеку.

– Здравствуй, – сказал разведчик, не забывая посмотреть по сторонам. – Доброго здоровья тебе.

Подросток оглядел с ног до головы русого мужика с небольшим заплечным мешком и качнул головой.

– Здравствуй, если вправду здороваешься.

– А зовут тебя как?

– Иваном. Ваней тоже можно.

– Ну вот я тебе, Ваня, поклон принес. От дяди Петра.

Мальчишка похлопал себя ременным кнутом по латаным кирзовым сапогам, подошел к Смолину.

– И как он, дядя?

– Хлеб убрал. И мука скоро будет.

Подросток поманил разведчика пальцем, подождал, когда подойдет, сказал тихо:

– Лошадь, гляди, не упарь... Дорога тут!

Он нарисовал в воздухе рукой извилистую линию, показывая, какой здесь путь, и стал прощаться.

– Пора мне. Перед городом патрули. Зорко гляди.

– Спасибо, Ваня. Я погляжу.

Оставшись один, Смолин Несколько минут стоял без движения, прислушиваясь к звукам в лесу. Потом облегченно вздохнул и, усевшись на телегу, прикрикнул на лошадь.

Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.

Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.

Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда – свидетельство лояльности.

Первая встреча с оккупантами и в самом деле прошла вполне сносно. Ехавшие из города обозники не обратили на мужика с русой бородой никакого внимания.

Смолин глядел на солдат врага и старался спрятать за выражением внешнего безразличия и даже почтительности ненависть, раздражение, жажду мести, бушевавшие в нем. Разведчик, он, понятно, не впервые сталкивался лицом к лицу с людьми в серо-зеленых, будто саранча, одежках. Но там, на позициях, всегда могла наступить минута стычки или миг нападения, и оружие было против оружия, и ненависть против ненависти, и пуля на пулю. А теперь, тут, все не так, и надо ломать в себе то, что копилось в душе при слове «враг». Внешне, понятно, ломать, но все-таки...

Неподалеку от города Смолин остановился у жилого на вид дома. Может, здесь окажется кто-нибудь из русских и удастся выведать хотя бы крохи необходимых сведений.

На стук из дома вышел офицер в черном, сильно потертом френче. Он впустил Смолина в избу, медленно оглядел его и усмехнулся.

– Рус партизан? – ткнул он пальцем в мужика и постарался придать своему толстому и совсем не воинственному лицу черты бесшабашной отваги. Он был, кажется, пьян.

Русский с готовностью полез за пазуху и вынул бумагу.

Немец долго читал справку и, вникнув в ее содержание, засмеялся нетрезвым, почти счастливым смехом. Он похлопал Смолина по спине и вдруг сказал по-русски без всякого акцента:

– На, выпей, Семенов, чарочку!

– Благодарствую, господин гауптман, – пробормотал мужик и осушил стакан водки.

– Зачем в город? – внезапно с полной трезвостью спросил капитан и прищурился.

– За солью, ваше благородие. В Горках, в моей деревне, соль вышла. А в городе – лавки. Там продают.

– Именно! – подтвердил офицер. – Германское командование это порядок, Семенов. Поезжай с господом богом!

Поклонившись офицеру и помянув в душе всех святых, старшина уселся на телегу и тронул вожжи.

В голове шумело от выпитой водки, и Смолин расстегнул ворот своего диковинного одеяния.

У городского шлагбаума телегу остановили патрули. Немцы долго, по складам, читали справки, выданные старшине общего двора Лисьи Горки Кондратию Семенову.

Гауптфельдфебель, в стальной каске и с пистолетом на животе, неохотно вернул ездоку его бумажки, прикрикнул:

– Чтоб очень живо! Одна нога тут, другая нога – там. И наоборот!

Смолин видел Старую Руссу в дни июльского отступления. В дыму и огне боя не было времени присмотреться к ее домам и улицам. Теперь он увидел: город разгромлен, сожжен, изуродован; то там, то здесь на столбах покачиваются повешенные. Мимо них, угрюмые, молчаливые, бледные, изредка пробегают прохожие, главным образом, женщины, чтобы скрыться в своих подвалах или сараях.

Древняя Новгородская земля, пристанище Достоевского, купель «Подростка» и «Братьев Карамазовых», лежала в пепле и пыли, поруганная врагом.

Проезжая по обугленным улицам, разведчик внезапно ощутил, как сильно болят у него мускулы лица. Это получалось, наверно, оттого, что он постоянно хмурился и, спохватившись, старался придать своей физиономии равнодушное выражение.

Найдя лавочку, где продавали соль, Смолин записался в верстовую очередь, сплошь состоящую из женщин и детей. Какая-то тетечка нарисовала ему на ладони синим химическим карандашом номер и тут же поинтересовалась, нет ли у него чего для продажи?

Смолин пожал плечами, и тетка безучастно отвернулась.

Потолкавшись немного у лавки, старшина покормил меринка сеном со своей телеги и решил побродить по улицам. Он взял лошадь под уздцы и, бросая рассеянные взгляды по сторонам, отправился в центр. Стараясь прочно уложить в память все необходимое, разведчик вышагивал впереди гнедка, готовый к любым неожиданностям.

Мимо него рысью прошли кавалеристы. И солдаты, и кони выглядели вполне сносно. Значит, еще не нюхали пороха.

В сожженном саду чернели пушки. Семь штук. Калибры 105– и 155-миллиметровые. Огневые позиции? Или батарею отвели на отдых?

Вскоре старшина поравнялся с большим уцелевшим домом. Это, несомненно, казарма. Шлагбаум, и часовые у ворот. Смолин здесь на минуту замешкался. Но и этого времени хватило, чтоб заметить: в петлицах солдат, выходивших из калитки, трафареты инженерных войск.

У выезда на Юрьевскую дорогу разведчик остановил лошадь и стал сворачивать козью ножку. Но тут же вытянул руки по швам: навстречу шли солдаты в черной форме полевой жандармерии, со стрелами на рукавах.

Один из немцев достал сигарету, и Смолин бросился ему навстречу со спичками.

Солдат прикурил и оттолкнул мужика локтем.

Старшина взглянул на петлицы. Жандарм служил в двадцать втором батальоне.

В полдень, проведав соляную лавку и узнав, что очередь еще далеко, разведчик отправился на городские окраины. Сразу за городом услышал низкий гул самолетов на стоянке. Гнедко, подстегиваемый кнутом, дотащил ездока до Дубовиц, и возле них Смолин увидел непаханное поле, приспособленное под аэродром. В образцовом порядке, как на выставке, тесно друг к другу, стояли военные машины. Смолин насчитал шесть бомбардировщиков «Юнкерс-88 К», два истребителя-штурмовика «Фокке-Вульф-187», три ночных истребителя «Хейнкель-113», один «Дорнье-215» и один «Мессершмитт-Ягуар».

Прикинув, с какой стороны лучше бомбить аэродром, старшина отправился обратно.

Он ехал в город и с ненавистью думал о враге. Немцы настолько были уверены в безнаказанности, что даже не оградили взлетную полосу от посторонних взглядов. Ну, что ж – они еще расплатятся за все, в том числе и за эту тупую уверенность в своей победе!

Уже стемнело, когда разведчик, опустив в мешок немного крупной соли, направился к южной окраине города.

Теперь оставалось главное, ради чего он появился здесь. За последними домами окраины, чуть поодаль от дороги, приткнулась к рощице почти незаметная землянка. Он должен остановить лошадь у этой клетушки, постучать в дверь и попросить напиться. Его вопросы и ответы обитателя землянки заранее известны обоим. Встреча назначена на темное время, чтоб не вызвать ничьих подозрений.

Смолин безошибочно остановился в нужном месте и трижды постучал в дверь.

Встретила его, против ожидания, женщина. Убедившись, что перед ней свой, связная толково и точно сообщила старшине необходимые сведения. Они наполовину состояли из цифр, и разведчица называла их медленно, давая возможность товарищу запомнить каждую.

Поблагодарив женщину и пожелав ей удач, старшина забрался в телегу и дернул вожжи.

Он благополучно миновал патрулей и подъезжал уже к лесу, когда напоролся на облаву. Трое или четверо конных жандармов спешились у телеги, рванули седока за ворот рубахи, швырнули на землю.

Ах, с каким наслаждением поработал бы старшина кулаком по этим наглым, самоуверенным рожам! Но надо было держать себя в руках. Он совал немцам справки, пытался объяснить, что вполне благонадежен, даже расположен к оккупационным властям, но его никто не слушал. Один из жандармов, посвечивая на него фонариком, прокричал озлобленно:

– Все мужик – рус партизан! Все – капут! Молчать!

Через час разведчик уже сидел с десятком женщин и детей в избе на опушке леса.

– Наши парашютистов кинули с воздуха, – возбужденно говорила одна из женщин, – так эти идолы теперь всех хватают.

Помолчала немного, добавила:

– Мучить будут. Страшно мне.

Старшина чиркнул спичкой, осмотрелся. Никаких надежд на побег: окна загорожены дубовыми ставнями, подпола нет.

Он нашел в углу ведро с водой, напился и улегся на кучу тряпья возле огромной русской печи.

Вскоре женщин и детей прикладами выгнали наружу и куда-то увели. Разведчик остался один.

В полночь немцы подожгли избу. Сухие стены мгновенно вспыхнули, горница заплыла дымом, и стало тяжело дышать.

Старшина выбил стекла из рамы, ткнул кулаком в ставню, но сейчас же отскочил в сторону: доска, пропоротая пулей, затрещала.

Тогда Смолин сел на пол и уронил руки.

«Глупо... глупо... глупо... – стучала кровь в виски. – Такой риск, столько сделано – и вот: нелепая облава и нелепая смерть».

Огонь уже прихватил балки потолка, сверху сыпались куски горящего дерева, глина, песок. Копоть выедала глаза.

Смолин сжал кулаки в бессильной ярости, заметался по комнате и виском ударился о печь.

Опамятавшись, он с непонятным механическим спокойствием наклонил ведро, вылил, воду на тряпки, обмотался ими и полез в печь. Свернувшись там клубком, подтянул колени к лицу и, закрыв его влажной ветошью, перестал шевелиться.

Вскоре он тихо засмеялся: увидел рядом Шведа. Арон курил цигарку и рассказывал что-то смешное.

Старшина хотел попросить сержанта, чтоб не курил, трудно дышать, но Арон вдруг исчез и на его месте появился толстый пьяный офицер. «Ха, ты партизан! – закричал шепотом немец и нагло подмигнул. – Поезжай с господом богом, Семенов!»

Смолин заставил себя поднять голову и открыть глаза. Мокрые тряпки на лице и теле высохли, почернели, обуглились, и все тело нестерпимо ныло от ожогов.

Сжав зубы и давя стон, готовый сорваться с губ, он еще несколько минут провел в печи неподвижно. Наконец протиснулся к зольнику и выглянул наружу. Убедившись, что вокруг тихо и немцев нет, разведчик, скрипя зубами, вывалился из очага на пол и вскочил на ноги.

В зияющие окна мягко проникал свет луны, спокойный и мирный свет тихой августовской ночи. И тогда Смолин понял, что судьба подарила ему жизнь: изба почти уцелела от огня, частично разрушились лишь потолок и парадная стена.

Старшина подполз к окну, приподнял голову – никого! – и резко выпрыгнул наружу.

Утренняя заря застала разведчика в лесу, в пяти-шести километрах от Ловати. Он должен во что бы то ни стало пробиться к фронтовой реке, на восточном берегу которой – свои войска, свои люди, свой народ. Но днем, конечно, идти было нельзя. Любой встречный немец немедленно схватил бы обгоревшего человека, заподозрив в нем врага. Надо было постараться найти какое-нибудь сносное укрытие.

Он уже собирался устроиться в густых захламленных кустах, когда внезапно наткнулся на крошечный домишко, видимо, сторожку егеря или охотничье становье. Чувствуя, что вот-вот свалится под окнами неведомой избушки, старшина нашел в себе все-таки силы заглянуть сквозь стекла и постучаться.

На крыльцо почти тотчас вышла девушка. Смолин, покачиваясь, пошел к ней, но силы отказали ему, и он кулем повалился на землю.

Незнакомка подхватила его, почти волоком потащила в избу.

Уже засыпая, Смолин беззлобно подумал, что у хозяйки грубые, жесткие руки. Потом усмехнулся: «Да нет же! Я просто обожжен!»

Разведчик тихо застонал. Девушка положила ему под голову засаленный ватник и молча уселась на лавку.

Проснувшись, Смолин попытался разглядеть обитательницу избы. В лучах вечернего солнца, проникавших через крошечные, давно не мытые стекла, кожа на лице хозяйки казалась матово-бледной, излучавшей ровную и слабую прохладу. Длинные ресницы и большие темные глаза делали ее похожей на портреты женщин из любого журнала мод.

«Красива», – подумал старшина и опять заснул.

Открыв глаза, взглянул на девушку и с трудом улыбнулся. Она по-прежнему сидела рядом, положив руки на колени.

Побагровев от напряжения и боли, разведчик попросил пить.

Она ушла куда-то и вернулась с ковшом воды. Сделала все молча, даже не пытаясь что-нибудь выяснить у него.

Смолин напился, стуча зубами о металл ковша, поблагодарил.

Поколебавшись мгновение, спросил негромко:

– Одна? Больше никого?

Девушка не ответила,

– Моя фамилия Семенов, – трудно пошевелил он губами. – Немцы сильно потрепали полк, и я угодил в плен... Удалось бежать... Мне надо туда, на ту сторону...

Речь утомила старшину, и он замолк, шершавым языком облизывая потрескавшиеся губы. Но тут же вспомнил, что его лицо, должно быть, смахивает цветом на свеклу, и проворчал, скручивая папиросу негнущимися пальцами:

– Снаряд угодил рядом, и меня обожгло.

Помедлил немного, осведомился:

– Как вас зовут?

– Вы можете звать меня Вера. Крылова.

Смолин усмехнулся про себя – «можете звать»! Девчонка тоже что-то скрывает!

Взглянув в холодные глаза хозяйки, сморщился: «Ну да, конечно, она мне не верит!» Но ничего не сказал и задымил самокруткой.

Загасив папиросу, поинтересовался:

– Чердак есть?

– Не знаю. Я тоже искала прибежище.

– Не говорите никому обо мне, – попросил старшина и заковылял из дома.

Забравшись на чердак, почти такой же маленький, как и по́д русской печи, спасший ему жизнь, Смолин прилег на охапке сена и закрыл глаза.

«Кто эта девчонка? Как попала сюда? Партизанка? А может, напротив, работает на немцев? На войне всякое бывает... Одному не переплыть Ловать... Хорошо, если пособит...»

Он стал припоминать тот кусок реки, к которому надо выйти, постарался восстановить в памяти растительность у воды, ширину и глубину потока. Однажды, в поиске, ему попалась на немецком берегу совсем хорошая лодка, и разведчик затопил ее в речном рукаве, полагая, что когда-нибудь в будущем она сможет ему пригодиться. Если челнок уцелел – все будет хорошо. Он и девчонка выждут, когда в ночном небе исчезнет луна, и переплывут Ловать.

Смолин внезапно вздрогнул и открыл глаза. Перед ним, согнувшись, стояла Крылова.

– Садитесь, – пригласил он ее. – Вместе веселее.

Крылова опустилась на сено, чему-то усмехнулась про себя.

– Что ж вы все время молчите? – спросил он, – Боитесь меня?

– Нет. Я не боюсь трусов.

Смолин сдвинул опаленные брови.

– Почему – трус?

– В лесах немало партизан. Вы могли найти их, если бы захотели.

Старшина молчал, не глядя на девушку. Осторожность разведчика боролась в нем с молодостью и гордостью, и это был нелегкий поединок.

– Вот что, – вымолвил он наконец. – Мне надо добраться к своим. Помогите. Вы же видите...

И разжал пальцы, показывая обгорелые ладони. Крылова не ответила, она явно не верила Смолину. Спросила, не глядя ему в лицо:

– Из какой части?

– 180-я дивизия.

Он сказал правду, скрывать ее не имело никакого смысла: даже немцы знали, кто стоит на передовой.

Девушка раздумывала, покусывая губы. Ее умные карие глаза скользили по физиономии Смолина, и этот взгляд жег старшину.

– Нет, – сказала она после колебаний. – Не пойду. Не верю вам.

– Как знаете...

Девушка вздохнула и спустилась по лесенке на землю. Но вскоре вернулась и сказала с веселыми нотками в голосе:

– Пойдем. Я согласна.

Смолин пожал плечами.

– Вы же...

– Ничего. Там проверят.

Она выглянула в слуховое окошко чердака и еще раз вздохнула.

– Придется ждать. Сейчас вы не можете идти, как надо.

– Подождем.

Она несколько минут молчала, потирая лоб, и Смолину казалось: спорит с собой. Но вот решительно тряхнула головой.

– Я тоже побуду здесь. Внизу могут обнаружить немцы. Да и помогу вам, если...

– Спасибо.

Она исчезла ненадолго, принесла узелок с едой: полдесятка вареных картошек, кусок ржаного хлеба, несколько луковиц.

– Мы устроим царский ужин, товарищ.

Ночью Смолин спал тревожно: беспокоила боль и смутные рваные сны. Несколько раз просыпался, слушал дыхание соседки, обрывки слов, которыми она бредила.

Следующий день провели в напряжении, а перед самой темнотой покинули чердак и направились к Ловати. Смолин тяжело опирался на плечо девушки, уныло усмехаясь про себя: если бы его сейчас видели разведчики!

Спутница шла уверенно, и даже тени страха не было в темных глазах. Старшина с удовольствием отмечал ее немногословие. Разведчик, он понимал и ценил сдержанность.

На берег Ловати вышли уже в темноте. Стык между двумя немецкими полками был вблизи, и именно там предстояло попытать удачи.

Они долго лежали между кочками болота, всматриваясь и вслушиваясь в ночь над линией фронта. Окопы на обоих берегах молчали; изредка взлетали ракеты, освещая землю и бегущие по небу низкие облака.

Смолин не смыкал глаз. Казалось, переутомление, ожоги, события последних дней настолько взвинтили его, что он даже не чувствовал усталости.

Но вот тучи или густые облака закрыли луну, стало совсем темно, и девушка тронула Смолина за плечо.

– Пора.

– Повременим. Скоро польет.

– Хорошо.

Вскоре, действительно, стал накрапывать дождь, потом он разошелся вовсю.

Старшина быстро выбрался из болота и направился к рукаву, где когда-то затопил лодку. Плоскодонка оказалась на месте, и Смолин вернулся в топь за спутницей.

– Вот, возьмите, – сказал он, подавая весла. – Концы обмотаны тряпками. Трудно грести, зато тихо.

– Понимаю, – отозвалась она. – Не подведу.

Еще раз взглянув на небо и решив, что дождь угомонится не скоро, они беззвучно отчалили от берега.

Все шло хорошо, ракетницы немцев молчали, и лодка скоро достигла стрежня, но тут ее стало заносить, и Смолин не выдержал. Он сел на весла и, побагровев от боли в обожженных руках, сильными ударами погнал суденышко к своему берегу.

Они выскочили на землю, вытащили туда же челнок и поспешили удалиться от Ловати. Потом вошли в болото, и Смолин сказал, уныло усмехаясь: