Текст книги "Засада. Двойное дно"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ПУТЕШЕСТВИЕ В СВОЕ ПРОШЛОЕ

Из чащи на просеку выскочил заяц, заковылял по белотропу, – и вдруг замер, будто его к пеньку гвоздями приколотили.

Посреди просеки, тускло мерцая, тянулись рельсы. Заяц поднял одно ухо, другое, напряг тощее тело. В следующее мгновение он, точно его подбросила пружина, взлетел в воздух, перевернулся и, едва прикасаясь к сухому, почти бестелесному снегу, заработал длинными ногами.

На вырубку, тяжело отдуваясь, выехал паровоз, затащил под деревья состав и угомонился.

Народ как мог и чем мог, поддерживал свою армию. За эшелонами с оружием и боеприпасами шли поезда с подарками: домотканые варежки и табак, портянки из сукна и фланели, вышитые кисеты, сухие колбасы, вино. Ехали отцы и матери, спешило на передовую все Отечество, чтобы с болью, радостью и надеждой прижать к груди детей своих.

Сюда, на Северо-Запад, с поистине боевой скоростью прибыли одна за другой делегации Среднего, Южного и Западного Урала.

Теперь же, на запасную ветку под Валдаем, примчался второй эшелон челябинцев. На головном вагоне пламенел лозунг: «С Новым, победным годом!»

Из классного вагона на снег спрыгивали делегаты. Один из них волок в обнимку огромного Деда-Мороза, могучего и краснощекого, как иной миасский гранит.

Навстречу уральцам спешили работники Политуправления фронта.

Вскоре все вернулись в вагон.

В тесном салоне к члену Военного Совета Богаткину подсел стройный сухощавый старик, спросил корпусного комиссара:

– Земляков моих на фронте много, Владимир Николаевич?

– Хватает.

– Сумеем быстро повидать их?

– Попробуем устроить.

Вагон подключили к телефонной линии фронта, и член Военного Совета приказал связать его с дивизией Миссана.

– Гостей примешь? – спросил он. – Ну, смотри, чтоб не сердились на вас гости-то.

Через час за делегатами примчались «виллисы» из Валдая.

– Дорожки тут! – покачивал головой старик, сотрясаясь на ухабах и гатях, перемолотых гусеницами, колесами, волокушами.

В полдень машина въехала в лес и остановилась возле блиндажа, занесенного снегом. Это оказался наблюдательный пункт комдива.

Где-то рядом ухали пушки, натужно ревели моторы.

Прямо из машины старик попал в объятия дивизионного начальства, выпил с ним по одной, «самой маленькой» и тут же попросил свести его с земляками.

– Тогда поехали прямо в полк, – сказал Миссан. – Ждут.

Через четверть часа они вошли в достаточно просторный блиндаж полкового штаба. Здесь все уже были предупреждены, и комполка кивнул адъютанту.

Он вышел и тотчас вернулся с группой бойцов.

Невысокий русоволосый старшина вскинул ладонь к шапке.

– Командир взвода разведки Смолин.

Услышав фамилию, гость прищурил глаза, всматриваясь в старшину, и побледнел. Тихо подошел к фронтовику и сказал почти неслышно:

– Партийный работник Кузьма Морозов.

Они стояли друг против друга, боясь ошибиться и потерять свою нечаянную радость. И только поняв, что ошибки нет, обнялись, и землянка наполнилась их восклицаниями и звуками неловких мужских поцелуев.

Уральцы еле-еле успели условиться о встрече вечером, и гостя потащили на митинг, затем на передовую. Он легким быстрым шагом обходил землянки, спускался в окопы стрелков и даже полчаса пролежал в укрытии снайпера Санжеева, знаменитого на весь фронт.

– Ударить бы разок из твоей оптики... – шепнул он буряту. – Руки чешутся.

– Не положено, – отказал снайпер.

– Гм, «не положено»! – усмехнулся старик. – Мне это полагалось еще тогда, когда ты на палке верхом ездил.

И весело подмигнул солдату.

На огневых позициях артиллерии комбатр, огромный рябой детина, увидев гостей, закричал так, что с веток посыпался снег:

– По фашистам, в честь челябинцев – ба-атарея, – огонь!

И пушки разом рявкнули, а у Морозова долго звенело в ушах и перед глазами мелькали оранжевые спирали. Придя в себя, старик спросил:

– А куда «огонь!», братец? В чистое поле? А?

Комбатр усмехнулся.

– Добро зазря не переводим, батя. Загодя репера́ пристреляли. К приезду дорогих гостей.

– Ну, коли так, спасибо.

– Не стоит благодарности. Для себя стараемся.

Старик обнял комбатра.

– Старайся, сынок.

Вечером, вернувшись в блиндаж, уралец подошел к командиру полка.

– Слышь-ко, майор, – попросил он. – Отпусти со мной Смолина. Завтра вернется.

Офицер пожал плечами, но отказать не решился.

– Ну, говори же, говори! – торопил старик старшину, когда они наконец вошли в вагон. – Обо всем и поподробней, пожалуйста...

В салоне было тепло и тихо. На столе отрывисто, будто во сне, позванивал телефон, стеклянной скороговоркой бубнили стаканы.

Остальные делегаты еще не вернулись с передовой, из фронтового дома отдыха, из медсанбата, из редакции газеты «За Родину».

Старик усадил старшину, открыл бутылку вина.

– Господи, сколько лет прошло, – бормотал Кузьма Дмитриевич, роясь в чемоданчике и доставая оттуда провизию. – Чай, двадцать годов с тобой не виделись. Когда из Сказа уехал-то?

– Ох, Кузьма Дмитриевич! Ведь это до рождества Христова было! Не припомню я ничего.

– А ты припомни, поднатужься и припомни, раз тебе велят!

– Слушаюсь! – усмехнулся Смолин и, выудив кисет, осведомился: – Разрешите курить?

– Ну тебя к чомору! – закипятился старик. – Рассказывай поскорей!

– Есть рассказывать, – задымил трубкой старшина.

Он старался держать себя спокойно, но Морозов видел: волнуется.

– Жил-был на Южном Урале, в деревне Сказ, Кузьма Дмитриевич, маленький неприметный мальчишка. Он же – Великий Брат Шурка Смолин. И еще четыре Брата. А первый среди них был мудрый Брат Саркабама, Вождь Великого Племени, объединенного дружбой и тайной. И было слово вождя законом для всех, ибо был он мудр, Саркабама. А еще жили в его сердце терпение и верная, а не показная любовь к людям.

Не перебивайте, Кузьма Дмитриевич! Он умел, этот человек, играя с детьми, глядеть далеко вперед и учить их тому, что могла потребовать жизнь.

Но, к горю Братьев, как-то получил он бумагу и уехал из Сказа в город. А скоро, вслед за ним, отправился в Челябинск и мальчишка. Его увезли туда отец и мать, желавшие, чтобы сын изучил все науки и стал знаменитым. Родители пристроили мальца к школе, поселили у дальних родственников и вернулись в село.

Потом пошла черная полоса. Умер отец, ненадолго его пережила мама, и парень решил возвратиться в Сказ, к братьям, к своей земле.

Его не пустил родич, токарь с Тракторного. И мальчишка тоже стал токарем на том же заводе, и братья изредка навещали его, еще реже посылали фанерные ящички с едой, ибо шли по нашей земле – вы помните! – суровые тридцатые годы.

– Отчего ж ко мне не пришел, Саня?

– Не знаю. Может, робел, а может, и желание – жить своим умом и своим заработком.

– Ну и дурак! Право слово, дубина!

– Вероятно. Но так было, и о том речь... Как-то после получки я пошел в кино. Это была, кажется, первая наша звуковая картина – «Путевка в жизнь», – я смотрел ее с наслаждением, и все-таки успел заметить соседку, не заметить которую было, ей-богу, нельзя. Я не хочу громоздить друг на друга эпитеты в превосходной степени, но поверьте мне, дорогой Саркабама, девчонка заслуживала любви!

Я напросился ей в провожатые и чувствовал себя весьма неуютно, вышагивая рядом с девушкой, одетой просто, но со вкусом. На мне же болтался пиджак с чужого плеча, и заплатки на моих сапогах не мог затереть никакой гуталин.

Ольга была дочерью врача, работала в уголовном розыске у Крестова и училась в заочном юридическом институте.

Она сказала мне, что сапоги – ерунда, и пиджак – ерунда, что голова значительно важнее, и что человек с хорошей головой всегда может рассчитывать на хорошие сапоги.

Я встречался с ней довольно часто и, в конце концов, привык к таким словам, как идентификация, словесный портрет, папиллярные узоры.

Однажды она притащила меня к Крестову и сообщила своему начальнику, что перед ним, возможно, стоит великий будущий сыщик, только его надо немного подучить.

Крестов усмехнулся, но на работу все же взял.

Через неделю Ольга вынудила меня отправить заявление в ее институт и сама взялась подготовить абитуриента к вступительным экзаменам. Я поступал так, как она велела, из чего нетрудно сделать вывод, что перед вами безвольное существо, мой дорогой Саркабама.

На меня стоило посмотреть в те дни, Кузьма Дмитриевич. Днем я сочинял протоколы о пьянстве, водил карманников на допросы, а вечерами пытался усвоить криминалистику и грамматику, тригонометрию и судебную психиатрию.

Двадцать часов труда и четыре – мертвого сна. Такое мотовство может позволить себе только молодость. Двадцать и четыре, без всяких вариаций. Дайте-ка сюда вашу руку, Вождь Великого Племени... Так, очень хорошо... Ваш папиллярный след принадлежит к группе завитковых узоров с тремя – очень редкий случай – дельтами, а направление ваших бровей косонаружное, а... Но, может, довольно криминалистики?

– Довольно, довольно... Продолжай, Саня, повесть о Ромео и Джульетте.

– У нашей повести, надеюсь, будет лучший конец.

– Да, прости меня, конечно... Итак, что же было потом?

– Потом? То же, что и у моего поколения. Наступил день, когда герою повести выдали диплом. Он был в прекрасном расположении духа: в юности настроение человека, кажется, обратно пропорционально его упитанности. По ночам мне снился шалаш в горах, ящерка у его входа, которую я расколдую, и она станет моей женой.

Однако военкомату не было дела до снов. Он всунул жениха в теплушку и послал его на берег океана изучать оружие и строевой шаг. Потом гремела война на Карельском перешейке, и младший комвзвода Смолин, было тогда такое звание, отправился на фронт. Впрочем, война кончилась раньше, чем ваш ученик, Кузьма Дмитриевич, добрался до Ленинграда. И снова был мир, и были марши, азимуты, ночные стрельбы.

И наконец на Южный Урал полетела телеграмма с восклицательными знаками. Жених возвращался восвояси.

Я взял билет на 23 июня 1941 года, а двадцать второго, в воскресение, началась Великая война.

– Понимаю тебя, Саня.

– Что сказать о ее первых днях? Я отступал с армией в пыли, пожарищах и крови. Эвакуировал Ригу, сдавал Псков, бежал под бомбами по новгородскому мосту через Волхов и, наконец, лег в старорусских болотах, чтобы задержать немцев или умереть с честью.

Войска Северо-Запада остановили врага на Ловати и стали выматывать из него жилы. Ему навек запомнятся огонь, злоба и ярость этих дней.

Ничего не хочу скрывать. Я многое повидал за те, первые, дни, и у меня сильно болело сердце. Я не понимал отступления, не был готов к нему, и все, кто были рядом, тоже не понимали, что происходит.

Но жизнь учит людей, если они не круглые дураки. Мы увидели немецкую лавину и достаточно быстро разобрались: страшная сила. Но надо ломать врага и сломать его, если даже для этого придется вылезти из собственной шкуры.

А как сломать? Мужество, честность, терпение, трудолюбие? Да, конечно. Но только этого – мало. Необходим всеобщий героизм, самоотверженность всех, чтобы сокрушить хребет бешеной фашистской гиене. И наша армия уже знает это.

Смолин помолчал.

– Кто ведает, суждено ли мне вернуться с войны. Но Россия, Советская Россия уцелеет. В это я твердо верю.

– Да, Саша. Что бы ни случилось.

Старик раскурил погасшую папиросу.

– Наверное, еще будут неудачи, У немцев опыт. У них весь военный и экономический потенциал Западной Европы. Европы, которую они подмяли под себя. И наглость войск, которые пока только побеждали.

Но у нас есть то, чего нет и не может быть у них. Знамя Ленина, великая и целиком сражающаяся партия. Единство народа. И немцы не выдержат наших ударов. Вот ты увидишь.

Он снова чиркнул спичкой.

– Ты заметил на эшелоне лозунг – «С Новым победным годом!» Это не попытка прогноза, это – желание, Саша. Война будет долгая, это уже ясно, и погибнут не сто, не тысяча и, может, не миллион человек. И прежде всего – коммунисты, они не умеют за чужой спиной воевать. Но Родину мы спасем, и Советскую власть – тоже.

Отпили по глотку вина, помолчали.

– За что ордена́-то? – внезапно спросил старик, бросив взгляд на грудь Смолина. – «Красные Знамена» за что и две «За отвагу» – за что?

Старшина пожал плечами.

– Мне удалось совладеть с собой, Кузьма Дмитриевич. За это.

– Как? – не понял старик, но тут же согласно качнул головой. – Понимаю тебя.

– Мы шли на восток, и выла над нами сатаной авиация немцев, и горели хлеба, и дети умирали на глазах матерей, и слезы разъедали лица солдат... И все-таки... Есть тут, на Северо-Западе, небольшой городок Сольцы, и я запомню его, ибо именно там полки нашей армии обернулись к противнику, и от танковых и моторизованных дивизий врага полетели клочья. Да, да, хваленые, самодовольные, прущие без оглядки вперед немцы бросились наутек. Это был один из первых красных контрударов на Великой войне.

Больше других досадил врагу, кажется, полк капитана Краснова. Его звали Анатолий Андреевич. Ничего в нем сверхъестественного – обычное русское лицо, чуть жестковатое, овсяные мужицкие усы. Его бойцы носили затрепанную, просоленную форму, многие были перевязаны и обожжены, но в их глазах горело торжество победы, пока – только частной победы, которая, вместе с другими – настанет срок! – приведет нас в Берлин.

Потом, в сентябре, мы всем фронтом остановили врага здесь, на подступах к Валдайской возвышенности, не пропустили его на Бологое, к Октябрьской железной дороге, перекрыв путь на Ленинград. И вот тогда я заметил: враг боится нас. Немцы почти не проникали в наши тылы, а мы шарили у них за спиной и рвали гранатами их штабы. Выреза́ли ножами их гарнизоны и пускали под откос их поезда... Вероятно, и я кое-чему научился, Кузьма Дмитриевич. Однако война – это школа каждый день и труд каждый день, и тот, кто не умеет учиться и вытягивать из себя жилы, проиграет ее.

– Да, Саша. О чем ты хочешь сообщить еще?

– Еще? Ну вот разве о том, что надо сказать «спасибо» Вождю Великого Племени, помогающему мне воевать...

– Экой ты, братец, подлиза... Чем же он тебе помогает, этот самый вождь?

– Нет, не подлиза. Когда-то он научил меня, мой старший Великий Брат, бесшумно ходить по лесу, читать следы, понимать язык птиц и сигналы цветов, разжигать костер на ветру и видеть вокруг себя связи жизни. И пока солдаты на войне изучали все эти премудрости – без них не прожить в бою – я занимался иным и обгонял товарищей.

– И что ж тебе удалось запомнить?

– Все или многое. Цветы дремы или вьюнка говорят мне, какую ждать погоду. По утренним песням птиц я могу поставить стрелки остановившихся часов. И язык следов, и знаки ночи и неба, воды и дороги не забыты мной, мой дорогой бывший вождь чернокожих...

– Помнишь, значит... – рассмеялся старик.

– Да.

– Знаешь, мне кажется: жизнь сама придумала тебе службу сыщика. Вернешься домой – иди к Крестову.

– Выживу – пойду.

– Кстати, где он сейчас?

– Воюет.

– Значит, жив. Слава богу. А ты не ранен?

– Случалось.

– Тяжкая война.

– Тяжкая.

– Ты в партии, Саня?

– Да, три месяца. Но расскажите и вы что-нибудь о себе, Кузьма Дмитриевич,

– Что же тебе говорить? Работаю в обкоме партии.

И, отвечая на вопрос, добавил с грустью:

– Нет, один я по-прежнему... Ну, давай укладываться. Утром тебе рано вставать.

На рассвете, прощаясь со своим старым учителем, Смолин достал из кармана небольшой сверток.

– Не затруднит – передайте Ольге.

– Что это?

– Кубики из какао, немного печенья, сахар.

– Не глупи. Сам помогу. Я не съедаю свой паек.

– Спасибо. Но я хочу, чтоб она получила мой подарок.

– Ах, да, конечно... Прости... Передам.

Смолин выбрался из вагона, сел в машину, плотнее запахнулся в шинель. Но внезапно соскочил на землю, прижался щекой к щеке Морозова, попросил:

– Там, дома, поцелуйте за меня Ольгу, батя!

ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ НИЖЕ НУЛЯ

Низко над окопами, шипя и подвывая, пролетел снаряд. Недалеко в лесу раздался резкий визг, и куски рваной зазубренной стали пропороли воздух, мочаля скованные стужей стволы сосен.

Над глубокой неровной воронкой несколько секунд висело облако снега, смешанного с мерзлым песком, истолченным в мелкую пыль. Прошли две или три минуты, и облако осело, покрыв мертвенным, бело-серым налетом обнаженные корни деревьев.

Смолин окинул взглядом своих людей и, заметив, что новички втянули головы в плечи, сказал огорченно:

– Каждому снаряду кланяться – спину сломаешь, парни... Так на чем мы остановились?

– На морозе, лейтенант, – подсказал Намоконов.

Смолин еще не привык к своему новому званию, и ему постоянно казалось, что «лейтенант» – не он, и обращаются к кому-то другому.

Фронт есть фронт, и время на передовой течет не по законам мирного быта. Жизнь рядом со смертью, и события, громоздящиеся на события, уплотняют ее до предела. И очередные, и внеочередные воинские звания присваиваются людям быстро, значительно скорее, чем в спокойные годы труда и учений. Смолин сам представлял к новым чинам Намоконова, Горкина, Макара Кунаха. И все же приказ о его собственном офицерском звании был для него полной неожиданностью. Тем паче, что старшину произвели в лейтенанты, минуя звание «младший лейтенант».

Комдив 180-й Иван Ильич Миссан, человек далеко не разговорчивый, пожимая руку Смолину, только и сказал:

– Не стану заваливать словами, разведчик. Ты и сам знаешь, что и как должно делать на войне. Будь счастлив и удачлив, Александр Романович!

– Мы остановились на морозе, взводный, – еще раз напомнил Намоконов, заметив необычную рассеянность Смолина.

– Хорошо, продолжим, – согласно кивнул лейтенант. – Итак, о холоде. Вот что я хочу сказать вам, солдаты. Мороз – не только ртутный столбик, упавший ниже нуля. Что же еще? А вот что. В шинели ты или в полушубке? Давно на воздухе или только-только из теплого блиндажа? Молод или стар, хвор или здоров? Твердый ли ты человек или хнычешь по каждому поводу? И, наконец, какое у тебя дело и как ты к нему относишься?

Произнеся эту речь, Смолин еще раз оглядел бойцов, среди которых почти половина были новички.

Взвод потерял в осенних и первых зимних боях треть состава, и теперь полк выделил из свежего пополнения десять солдат для разведки.

Молодежь грудилась на окаменевших от мороза бревнах и почтительно слушала командира.

Рядом, храня уважительное молчание, стояли старослужащие.

– Не думайте, – снова заговорил взводный, – что эти прописи – одним новичкам. И ветеранам об этом не мешает помнить. Ибо обмороженные руки – ничем не лучше тех, что изуродованы осколками и пулями.

И еще об одном не могу не сказать. На этот раз, верно, – пополнению.

Есть такие слова – радость победы. Это хорошие слова. Но, согласитесь со мной: право на праздник у того, кто добывает его. Тот, кто хочет радоваться успеху, добытому чужим горбом, может идти в кухонщики.

Лейтенант встал с лапника, отряхнул шинель.

– А теперь, отделенные, помучайте новобранцев, чтоб им потом не пришлось платить головой за свои промахи.

Команда Намоконова сорвала его отделение с бревен и сбила в шеренгу.

Вероятно, невоенный человек, попавший в это время в ближний тыл полка, сильно удивился бы, услышав и увидев, чем занимаются разведчики.

Люди учились наматывать портянки – сначала летние, потом – газетную бумагу, затем зимние. Натирали сапоги мазью. Косясь друг на друга, мазали жиром лица, руки, ноги.

Стреляли холостыми очередями на бегу, зарывались в снег, узнавали, почему разведчику не годится нож с блестящей наборной рукояткой или начищенная пряжка ремня.

– Иди сюда, Филипп Терновой, – и вот тебе задача, – говорил Намоконов, с надеждой посматривая на высокого рукастого новобранца, совсем недавно закончившего инфак университета. – Думай, не торопись. Мы в тылу у немца. Только-только была оттепель, и лед на реке ослаб. Ты в головном дозоре – и ты подполз к реке. Мелкая она или глубокая? Как узнать, хотя дна не видно. Соображай...

Терновой стоял перед отделенным, переступал с ноги на ногу и, словно наливаясь свекольным соком, молчал.

– Не знаешь, Филипп. Я не виню тебя, хотя ответ прост. Смотри на лед: в него вросла трава, чьи корни на дне. Трава – не длинное дерево. Значит, мелка речка. Раз неглубоко – лед крепкий. Смело ступай на лед.

Нет, ничего удивительного в этих пестрых, на первый взгляд, занятиях не было. Бой беспощаден, и солдату иной раз за сутки надо узнать все, что необходимо для схватки и для того, чтобы выжить в ней.

И поэтому разведчики с жадным вниманием слушали ветерана. Приемы ночной войны, значение звуков и шорохов, следы пехоты врага и распорядок жизни врага изучались в этой нелегкой школе, где за все плата – жизнь, своя или чужая.

Намоконов говорил:

– Варакушкин, ты не здесь, не с нами, – ты идешь один, в густом лесу, за линией фронта. Твой путь к врагу, но ты обязан вернуться, и тебе нужны приметы, чтобы не сбиться на долгом обратном пути. Думайте все, как создать их самим, приметы.

Так отделение узнавало о заломленных сучьях, о зарубках на стволе, о горках камней, о черте, проведенной палкой на снегу, о пучках старой хвои, подвешенных к соснам.

– Наш путь – азимут компаса, – говорит Намоконов, – ибо наш день это ночь, и наши тропы – лес и целина болот.

И отделение училось прокладывать на бланковках азимуты, ведущие к цели, и снова, оставив лыжи, ползало в снегу.

...Рядом, на просеке, занималось отделение Горкина. В один из перерывов краснощекий отделенный усадил своих людей в кружок у костра.

– Я хочу кое-что почитать и рассказать, ребята. Не холодно?

Красные, распаренные разведчики усмехались.

– Рубашки впору выжимать, старший сержант.

Андрей достал из планшета лист бумаги.

– Недавно мы наведались к немцам. В четыреста пятнадцатый пехотный и сто двадцать третий артиллерийский полки врага. Ночь и гранаты пособили устроить добрую панику в штабах и разжиться документами. У пехотинцев взят приказ номер восемь дробь сорок два, у пушкарей – мешок с письмами. Бумаги переведены, и я кое-что выписал из них.

Он аккуратно расправил изрядно помятый листок.

– Вот что пишет вахмистр Ганс Шмидт из второй батареи артполка Марианне Лизегант в Геринц: «Здесь все кругом кишит русскими разведчиками. Что означает слово «мороз», я правильно понял лишь тут – на фронте, в России...»

Обратите внимание на эти строки: разведка и холод.

А вот приказ командира четыреста пятнадцатого пехотного полка полковника Ноак. Он тоже жалуется на нас: нарушаем немецкие коммуникации и уничтожаем солдат. Полковник запрещает своим людям ходить в одиночку: могут попасть в руки русских или обморозиться. И здесь, как видите, лазутчики и стужа.

Следующая выписка – приказ командира второго армейского корпуса, генерала от инфантерии, графа Брокдорфа. И там – то же самое... Я мог бы прочесть вам и приказную дрожь начальника сто двадцать третьей пехотной дивизии генерала Рауха, и заклинания штаба десятого армейского корпуса, но, полагаю, хватит... У нас еще есть в запасе четверть часа, пойдемте, послушаем, о чем толкует старшина Намоконов со своим отделением.

Эвенк почему-то хмурил брови и вяло рассматривал язычки огня, трепетавшие в хворосте.

– Я не люблю говорить о том, – проворчал он наконец. – Но если вы просите – скажу. Солдат имеет право все знать о своем командире.

Он набил трубку махоркой, покатал в ладонях раскаленный уголек, закурил.

– Я рожден женой зверобоя, за Нижней Тунгуской, и Дарасун Нижний Стан – моя родина. Эвенки из племени хамниганов – знаете ли? – умеют читать снег и понимать слова ветра. В десять лет я мог попасть белке в глаз. В пятнадцать – бил только в глаз. Ефрейтор Мгеладзе, дай мне твой автомат. У тебя есть спички. Подкинь коробок... Нет, выше... Вот так. Стреляю. Дырку вы посмотрите потом, когда кончим речь.

Теперь знаете мою жизнь, и я кое-что вам скажу.

Наш полк – великий полк. Раненые не уходят. Те, кого задело сильнее, лечатся и возвращаются назад в свою роту и в свой взвод.

Лейтенант был ранен два раза. Он – здесь. Только что подошел старший сержант Горкин. Он сам бинтовал себя, и он – мой друг, и я ему – друг, что еще можно добавить?

С нами нет Шведа. Он погиб и оставил нам свою славу. Вместо него – Макар Кунах. Сильный человек.

Намоконов вздохнул.

– Я не люблю вранья. У войны желудок без дна. Но трус умирает раньше смерти. Ленивый тоже умирает до срока.

Не только на пашне и в тайге – на войне тоже есть черная работа. Пот запечется на твоих губах, кости станут скрипеть под тяжестью ноши, и никто не скажет тебе громких слов и не даст ордена́. Ты еще не победил никого. Учился. Но без этого нет подвига и нет победы.

Намоконов стер рукавицей пот со лба и вдруг улыбнулся.

– Я говорю сегодня много, однако.

И снова занимались отделения, и люди делали черную работу войны. Они учились одолевать жажду, стрелять с лыж и разбираться в следах.

Неисправимый Мгеладзе ворчал:

– Я ехал воевать, старшина. А меня учат дышать через нос. Почему от привала до привала – пятьдесят минут, а сам привал – пять? Бой сам покажет, что делать.

Намоконов отозвался почти весело:

– В книгах о подвигах, Шота, много вранья. Без пота ничего нет. Ты знаешь это – и не сбивай с ума молодых.

И опять – стреляли на бегу и стоя, заметали следы, ставили на лыжне мины. Ходили по азимуту, по звездам, тащились на высотки, скатывались вниз, копали укрытия в сугробах.

Почти все это время Смолин пропадал в штабе полка. Возвращаясь оттуда, подолгу рассматривал карту-километровку, испещренную значками: позиции пехоты и артиллерии, минометные батареи, тылы врага, иностранные легионы.

В верхней части склеенных листов голубел большой неправильный треугольник – озеро Ильмень. С севера на юг шли оборонительные позиции испанцев, 22-го и 321-го батальонов полевой жандармерии, 410-го, 551-го, 174-го и других немецких полков.

В штабе Миссана была задумана операция, риск и ответственность которой были понятны всем. Готовился глубокий рейд взвода в тылы 329-й пехотной дивизии. На этот раз разведке предстояло поработать и за себя, и за истребительный отряд.

В глубине обороны врага, в десяти верстах от передовой, находился огромный каменный сарай, превращенный немцами в артиллерийскую крепость. Ее пушки и гаубицы постоянно держали под огнем рокадные дороги русских, методически били по их окопам, обстреливали штабы полков. В сейфах цитадели хранились многие документы 16-й армии немцев, – фон Буш полагал, что там они под надежным замком.

Миссан утвердил план полка, решившего разгромить форт. Пройти к нему прямо не представлялось возможным: район был густо насыщен частями врага. Избрали обходный путь, через леса и болота.

И теперь, разглядывая карту, лейтенант думает о каждой версте этой тяжкой дороги. Придется форсировать по льду реки Редью, Парусью, Полисть. Сразу за Полистью, у деревушки Плеватицы, – крепость. Сложно не только добраться к ней. Еще мудренее – уничтожить ее гарнизон, взять документы, разрушить форт. Приказано, если представится возможность, захватить начальника крепости и привести его с собой.

Смолин не строит иллюзий. Взвод может не вернуться из немецкого тыла, шансы на удачу невелики, но они есть, и эта рискованная игра стоит свеч.

Наблюдая за учением своих людей, лейтенант пытался представить себе любого из них там, в чужом, ненавистном мире врага. Взводный, разумеется, переговорит с каждым разведчиком, идущим в рейд, каждому объяснит его задачу, попытается предусмотреть все, что может ожидать их в деле. Но все же знает: неожиданности будут, никто не в силах полностью угадать их.

– Конец! – как-то сказал Смолин взводу. – Сутки отдыха. Завтра идем.

И, пережив эти сутки, они ушли во тьму, захватив компасы, гранаты, ножи, карты-бланковки, фляжки со спиртом.

Двое суток их не было на своих позициях. Через сорок восемь часов они вернулись к себе, измотанные до предела, почти валившиеся с ног.

Смолин приказал отоспаться и затем, собрав разведку, сказал:

– Бойцы! Не гневайтесь на меня. Я таскал вас не в тыл немцев – в свой тыл. Сказать раньше об этом не мог. Благодарю за службу!

И сконфуженные новички нестройно прокричали:

– Служим Советскому Союзу!

Ветераны взвода стояли в строю строго, но глаза их смеялись и подбадривали новобранцев.

Все понимали: была генеральная репетиция, и без нее едва ли следовало идти на ту, настоящую крепость.

Но даже и теперь подготовка не была закончена. То один, то другой новичок, под приглядом старослужащих, уходил в ночь: на линию фронта, на артиллерийские наблюдательные пункты, в ближние немецкие тылы.

И люди обретали уверенность, ибо только дело есть почва, на которой укореняется вера. Так говорили командиры, и так утверждали ветераны, и это была истина.

Наконец наступил день, которого ждал взвод. Смолин собрал людей, чтобы еще раз условиться обо всем и проверить все.

Затем разведка сдала в штаб полка переписку, документы, ордена – все, что могло попасть в руки врага и выдать полк.

Смолин велел людям отдыхать до вечера. Он наблюдал за ними все это время, – и видел характеры людей, их суть, их нравы и привычки.

Шота Мгеладзе добыл где-то камень-голыш и точил нож. Намоконов свирепо стирал портянки и пропотевший насквозь подшлемник. Макар Кунах мирно похрапывал на лежанке, отсыпаясь впрок. Терновой соорудил себе из пустой гильзы светильник и читал подряд все, что удалось достать о разведке.

В середине дня рация дивизии приняла кодированную телеграмму из партизанского отряда. Знаменитый на все фронты Партизанский край Северо-Запада держал тесную связь с Валдаем, и редкая операция войсковых частей обходилась без помощи народных мстителей.

Здесь, на стыке Новгородской и Псковской областей, юго-западнее Ильменя, прочно стояла на ногах Советская лесная республика. Первая в тылу вражеских войск. Нет и не могло быть ничего подобного ни в одном другом государстве, кроме нашего.

Десять тысяч квадратных километров за спиной немцев – Ашевский, Белебелковский, Дедовичский и Дновский районы – жили под флагом партии и своей власти. Четыреста деревень сеяли колхозный хлеб и били немцев в затылок, выпускали свои, красные газеты и рвали мосты.

Нет, разумеется, немцы не были в восторге от такого соседства! Почти правильный четырехугольник, ограниченный Старой Руссой и Дном на севере, Бежаницами и Холмом на юге, подвергался ожесточенным бомбежкам и артобстрелам. Двадцать тысяч солдат и офицеров были сняты с передовой и противостояли партизанам. Танки с крестами и мотопехота врывались в села, выжигали и утюжили их, но Республика жила, и были сельсоветы, и колхозы, и кино, и почта с Большой земли.

Потом, когда подсчитают цифры этой борьбы, окажется: партизаны за год уничтожат двадцать шесть тысяч захватчиков, пустят под откос сто пятьдесят девять воинских эшелонов и два бронепоезда, подобьют и уничтожат пятьдесят девять танков, двадцать два самолета, около тысячи автомашин, взорвут сто пятьдесят восемь мостов, более семидесяти складов, разгромят двадцать восемь гарнизонов врага.