Текст книги "Необыкновенная жизнь обыкновенной капли"

Автор книги: Марк Волынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Топливовоздушная смесь не сгорает во фронте пламени полностью. Зона догорания, где газы нагреваются До высоких температур и увеличивают скорость, простирается далеко за пределами фронта. Отдельные, не– доиспарившиеся капли из «хвоста» спектра распыливания пронизывают фронт пламени и воспламеняются. Эти микрокометы живут недолго: каплю интенсивно обдувает ускоряющийся поток, деформирует и дробит ее на мельчайшие частицы. Скорость сгорания во фронте тем больше, чем больше скорости турбулентных пульсаций, обычно составляющих один—три процента скорости потока. Эффективность процесса горения и его завершенность оценивают в технике коэффициентом полноты сгорания φ – отношением масс сгоревшего и поданного в камеру топлива. Его определяют методом газового анализа продуктов сгорания, отобранных специальными охлаждаемыми насадками. Чем ближе величина φ к единице (в хороших камерах обычно недобирается два– три процента сгоревшего топлива), тем совершеннее камера; φ зависит от коэффициента избытка воздуха а, качества смесеобразования и ряда других факторов.

Работа над испарением заставила меня взглянуть на каплю с новой точки зрения. Раньше она представлялась мне просто сложным объектом гидромеханики. Теперь я в ней увидел иную, более общую модель. Молекулы газа распространяются беспорядочно и неограниченно в пространстве, маленькая капля – один из первых шажков от мира классического хаоса к порядку и гармонии. Многоугольники молекулярных траекторий здесь загнаны внутрь правильной сферы – при испарении вылетают самые шустрые. Капля, малая частица мира, символизирует его двуединство: статистический хаос случайного и гармонию закономерностей. Потому– то я высказал в начале книги предположение, что именно в этой частице, ячейке мира зародилась, по-видимому, жизнь на Земле (вспомните коацерватные капли академика А. И. Опарина). Со временем, возможно, феномен капли будет изучаться новой наукой о самоорганизации устойчивой системы из беспорядка – синергетикой.

 Глава IV

 ЦЕЛЬ ТВОРЧЕСТВА – САМООТДАЧА

От ракеты к Сезанну

Прочитанные главы, по-видимому, уже дали читателю некоторое представление о романтике будней тех, кого называют теперь технарями. Эта романтика лишена внешних эффектов. Возможно, кому-то покажется странным, что ради маленькой капли можно было тратить столько страстей и усилий в течение многих лет. То ли дело – создать машину, построить здание, нарисовать картину, снять кинофильм.

Одна из задач этой книги заключалась именно в том, чтобы показать не посвященным в тонкости «капельной темы» читателям, что трудный процесс познания капли и многих связанных с каплей явлений не менее увлекателен, чем другие творческие задачи, что снять кинофильм о капле не проще, чем фильм любого иного жанра, что «повидать мир» можно не только в окно экскурсионного автобуса или на телеэкране, но и в обычном стакане воды.

Когда я оглядываюсь на годы, посвященные исследованиям капли и связанных с нею явлений, невольно всплывают в памяти слова песни Анчарова:

Тихо падает вода —

кап, кап.

Намокают провода —

кап, кап.

Между пальцами года

Просочились – вот беда!

Между пальцами года – кап, кап!

А вслед за словами вспоминается грустное лицо Аркадия Райкина, исполняющего эту песню в посвященном его творчеству и названном его именем фильме. Его взгляд (а точнее, взгляд того лирического героя, от имени которого исполняется песня) обращен в прошлое. В нем как бы застыло недоумение по поводу просочившихся между пальцами лет.

Я тоже всматриваюсь в свое прошлое, в ретроспективу минувших лет. Уж кому, как не мне, прошедшие годы должны представляться упавшими каплями!

Да, этот образ мне безусловно близок. Но считать, что ушедшие годы бесследно просочились у меня между пальцами, не могу. Годы оставили в памяти много глубоких следов от соприкосновений и с интересными явлениями, и с не менее интересными людьми. Когда не удавалось совладать с неожиданным новым явлением в одиночку, приходилось обращаться за помощью к людям. Оглядываясь на прошлое, я прихожу к выводу, что мне посчастливилось всю мою жизнь ехать в «синем троллейбусе» Булата Окуджавы, пассажиры которого всегда готовы прийти на помощь друг другу, не тратя для этого лишних слов.

Вот почему в этой главе мне хотелось бы уделить главное внимание тем людям, с которыми мне посчастливилось повстречаться на «капельной ниве». Среди них и скромные труженики науки, и такие известные ученые, основатели отечественных научных школ по гидромеханике и ракетно-космической технике, как академики М. В. Келдыш, Л. И. Седов, Б. В. Раушенбах, Г. И. Петров, профессора Г. Н. Абрамович, А. А. Гухман, Е. С. Щетинков. С некоторыми из них мне приходилось вместе работать, с другими я встречался эпизодически, но почти любая такая встреча оставляла в моей памяти неизгладимый след.

Было бы слишком смело пытаться нарисовать их литературные портреты – для этого мне не хватило бы ни материала, ни мастерства. То, что я собираюсь рассказывать в этой главе о людях науки,– это не более чем наброски, этюды или даже, скорее, эскизы отдельных портретных деталей, срисованных не с натуры, а по подсказкам памяти и с занесенных в блокнот бегло, в наметках, карандашом заметок.

В связи с созданием теории испарения капель и в других местах мной уже упоминалась фамилия Б. В. Раушенбаха. В разносторонней творческой биографии академика Бориса Викторовича Раушенбаха, специалиста по процессам управления, обращение к теории испарения капель – это всего лишь один маленький эпизод. Но поведение капли заинтересовало его, конечно, далеко не случайно, а в связи с теми проблемами гидромеханики, которыми он занимался на протяжение многих лет.

Одна из важнейших задач при разработке различного рода тепловых двигателей заключается в организации процесса горения. Особенно сложной оказалась организация процесса горения в рабочей камере прямоточного воздушно-реактивного двигателя – ПВРД. В скоростном потоке смеси топлива с воздухом в камерах опытных установок факел то разрастался, то угасал. Горение иногда сопровождалось дикой вибрацией камеры. Возникавший при этом вой изгонял исследователей и механиков, обслуживающих эксперимент, из испытательных блоков.

Капля (капельная фаза топлива) – один из наиболее влиятельных участников процесса горения в камере ПВРД. Здесь действует она в обстановке, радикально отличающейся от условий ее существования не только в двигателях с непосредственным впрыском (дизелях), но и в самом распространенном типе реактивного двигателя – турбореактивном. Естественно, что в той или иной мере изучением поведения капли в потоке воздуха не мог не интересоваться каждый, кто занимался исследованием горения в ПВРД. Не избежал этого и Борис Викторович Раушенбах.

Среди его работ, связанных с горением в камере ПВРД, наиболее известна монография о так называемом вибрационном горении, том самом, которое было источником воя опытных установок. Заслуга Б. В. Раушенбаха заключается в том, что ему удалось заменить происходящие в ПВРД сложные явления сначала физической моделью, отметающей несущественные мелочи, а затем математической, с помощью которой можно было производить расчеты параметров процесса и конструкции.

Модели вибрационного горения, разработанные Бо– рисом Викторовичем, были изящны и просты настолько, что основанные на них расчеты оказались «по зубам» не вооруженным вычислительной техникой разработчикам. Как было это важно в ту пору, когда даже не подозревали о возможностях, которые откроют перед нами еще не рожденные тогда ЭВМ! Расчеты «по моделям» позволили установить связь условий возникновения «дикого гула» с длиной камеры горения.

Более всего меня заинтересовало математическое исследование процесса дробления капель в потоке, осуществленное Борисом Викторовичем с помощью изящного тригонометрического уравнения с учетом всех деформаций сечения капли: из круга – в овал, из овала – в восьмерку и, наконец, в два круга сечения разделившихся капель.

Наши рабочие столы стояли рядом. О работах Бориса Викторовича я узнавал из первых уст, в том числе и об исследовании скорости испарения капли в набегающем потоке. От Бориса Викторовича услышал я впервые и о Сергее Павловиче Королеве. Тогда еще не о знаменитом конструкторе ракет, а о молодом инженере, возглавлявшем группу энтузиастов.

– Однажды, еще до войны,– рассказывал Борис Викторович,– Сергей Павлович – тогдашний мой руководитель, которого мы заглазно называли «СП», поручил мне провести эксперимент по исследованию с помощью киносъемки поведения модели ракеты в аэродинамической трубе... Труба принадлежала другой организации. К техническим трудностям прибавились организационные. Казалось, установленный срок начала опытов сорвется. Но...

Сергей Павлович говорил в таких случаях: «Хочешь сделать дело – найдешь способ. Не хочешь сделать дело – найдешь причину». Борис Викторович сумел найти способ, устранив множество тормозящих дело причин. Что же заставило тогда его преодолеть, как он говорил, «предел собственных возможностей»? Сознание важности цели?

Он напомнил мне про давний случай, когда я не сумел организовать очередных исследований дробления капель в турбулентном потоке. Я был убежден в важности эксперимента – мне это не помогло. А если бы мне поручил провести эксперимент Королев? Может быть, он мог отдавать часть своей воли людям, на время вселять в них свой характер, то есть был, как говорят теперь приверженцы околонаучных мифов, в определенной мере экстрасенсом? Тогда я спросил, не обладал ли Сергей Павлович даром гипнотизера?

– Я скорей признал бы за ним талант полководца, не оставляющего ни у кого даже в душе права сомневаться в правильности и своевременности его указаний. Вот представьте... Идет техническое совещание. Предлагается несколько внешне равноценных проектов – какой выбрать, не ясно. Все неуверенно склоняются к наиболее солидному на первый взгляд – третьему. Будем делать шестой, решает Королев. Через полгода его прозрение приводит нас к успеху. И так почти всегда.

Был период, когда работы над созданием аппарата для мягкой посадки на Луну не могли быть должным образом развернуты из-за того, что конструкторы и ученые не знали точно, какой на Луне грунт. Одни считали, что он твердый. Другие доказывали, что поверхность Луны представляет собой зыбкую лунную пыль. Научные споры повторялись от совещания к совещанию до тех пор, пока на одном из таких совещаний в спор ученых не вмешался С. П. Королев.

– Постановим,– сказал Сергей Павлович категорически,– считать, что грунт на Луне твердый.

– Но ведь это еще не доказано! – возразил один из ученых.

– Спорить об этом можно годами,– ответил ему Сергей Павлович,– а наш проект к концу этого года должен быть завершен.

– Но ведь это рискованно! – вступил в спор один из создателей аппарата для посадки на Луну.

– А вы хотите работать без риска? Придется мне риск взять на себя. Прошу занести в протокол: «Грунт на Луне твердый». Я протокол подпишу.

Борис Викторович Раушенбах вспоминал о том, как несколько суток подряд проходили без сна в поисках недоработок и неисправностей оборудования при подготовке космических стартов. Вместе с другими все эти ночи не спал и С. П. Королев. И притом очень часто шутил: «Работать главным конструктором и приятно и вовсе не трудно: если у вас не получится – я вас накажу; если у вас получится – меня наградят». Эта шутка никому не казалась обидной: все знали, что и награды, и наказания будут результатом объективной оценки промахов или заслуг.

– Однажды,– рассказывал Б. В. Раушенбах,– когда обсуждались результаты одного из космических экспериментов, неожиданно приехали Королев и Келдыш. Королев вел Келдыша под руку и на чем-то горячо, напористо, как умел только он, настаивал. Я знал волевой, иногда озорной характер Королева. По промелькнувшей улыбке, быстрым колючим искоркам карих глаз понял – он испытывает Келдыша «на прочность». Сдержанный, мягкий на вид Келдыш весь «подобрался». Клинки характеров скрестились в долгом споре: агрессивному напору Королева Келдыш ответил корректной твердостью, находя каждый раз четкий логический ход доказательства своей правоты. Спорили до вечера. Задетый за живое Келдыш распалился и не сдавал позиций. Я видел по лицу Королева: именно таким ему нравился собеседник...

Борис Викторович всегда рассказывает живо и увлеченно. Его не оставляет готовность к шутке и образному сравнению, хотя главное его оружие в дискуссии – строгая логика мышления и безупречные математические выкладки. При этом он неизменно остается доброжелательным даже к самым безосновательно неуступчивым оппонентам.

Замечательная рациональность в решении научно– технических вопросов заставляла меня – математика по образованию – завидовать его инженерной хватке?. Я обращался к нему за советами по проведению самых разных экспериментов, просил найти ошибку в выводах формул и расчета... Он помогал всем, кто к нему обращался, пренебрегая ненужными формальностями и не демонстрируя своего превосходства.

Талантливая молодежь оценила это – юные ученые и инженеры потянулись к Борису Викторовичу. Они и составили костяк коллектива, самоотверженно трудившегося с ним в годы запусков первых космических ракет и многие годы спустя.

Коллектив соратников Бориса Викторовича на космической ниве сложился потом, а пока я и Борис Викторович сидели за соседними столами. Тогда и нахлынула на нас новая волна утихнувшей в предвоенные годы игры: настольного тенниса, иначе пинг-понга. Я вспоминаю игру не потому, что она была особенной, и не потому, что захлестнула нас,– так могло быть с любой игрой. Важно для меня, что даже в технике этой игры искали мы ответы на вопросы, возникавшие в ходе нашей работы.

За несколько лет до войны целлулоидный шарик мелькал в фойе кинотеатров, клубов, в московских дворах – играли стар и млад. Потом вдруг исчез... После войны шарик вернулся.

...С ракетками в руках мы плясали около сдвинутых письменных столов в нашей тесной рабочей комнате. Играли в обеденный перерыв, оставались после работы. Повторяли вслух литовские фамилии послевоенных мастеров и чемпионов: Душкисас, Варьяксис, Саунорис.

Мы вступили в секцию настольного тенниса и для начала сделали ракетку по образцу тех, которыми играли «асы». Резиновые щеки самодельных наших ракеток позволяли закручивать шарик в полете.

Мы внимательно присматривались к технике закручивающего удара. Шарик закручивался резким, касательным к нему движением ракетки и летел белой молнией на противоположную половину стола. Тогда это называли драйвом—термин пришел из тенниса. Теперь прием усложнился, и его называют топ-спин. Современные игроки придают шарику немыслимые направления полета и скорости вращения. Но чудеса демонстрировали и в те времена.

– Почему такая траектория у шарика? – спросил Б. В. (мы называли друг друга по инициалам).

– Подъемная сила,– сказал я.

– Да, отрицательная подъемная сила, направленная вниз,– уточнил Б. В.

Уже потом я узнал, что на явление подъемной силы при вращении впервые обратил внимание Рэлей, наблюдавший аномальный полет теннисного мяча. Он объяснил возникновение подъемной силы при обтекании вращающегося цилиндра или шара как эффект сложения циркуляционного движения воздуха с его набегающим потоком. Но исторический час еще не пробил, и Рэлей не усмотрел в странном полете мяча общего принципа возникновения подъемной силы в летательных аппаратах тяжелее воздуха. Это выпало на долю выдающегося русского ученого Н. Е. Жуковского, который увидел механизм того же рода в возникновении подъемной силы, приложенной к крылу самолета (хотя само крыло не вращается), и доказал знаменитую теорему: сила, приложенная к профилю крыла и направленная вверх, перпендикулярно вектору скорости набегающего потока, равна произведению величин скорости, плотности воздуха и циркуляции вокруг крыла. Циркуляция порождает вихрь, срывающийся с задней кромки крыла. В зоне этой кромки смыкаются два потока – с верхней и нижней дуги крыла – и благодаря неравной длине дуг и неразрывности струй имеют разные скорости. Поверхность раздела потоков за кромкой крыла – лента (а точнее, некое тело), где потоки сходятся, извиваются, сворачиваются в спирали, отрывающиеся от крыла и превращающиеся в цепочку вихрей. Такая лента неустойчива, подобно границе жидкости и воздушного потока, в которой возникают колебания, приводящие к распаду жидкости на капли.

Полет пинг-понгового мячика-шарика, подъемная сила крыла самолета, устойчивость колебаний границы газа с жидкостью, где жидкость распадается на капли,– все это выстраивалось в моем воображении в ряд связанных явлений.

Чемпионами и даже мастерами маленькой ракетки мы не стали, но был в нашей жизни день, когда нам с Б. В. присвоили звание спортивных судей по пинг-понгу. Довольные, мы вышли из Дворца спорта «Крылья Советов». Но что-то нам мешало. Мое пальто стало почему-то слишком просторным, его пальто слегка жало. Дальше мы вели себя, как сыгранная эстрадная пара: синхронно и озадаченно опустили руку в правый карман – все верно, там судейская карточка, потом – оба в левый, опять все на месте, две оторванные пуговицы, они лежат давно, пришить некогда. На минуту успокаиваемся: каждый нашел то, что ожидал. И вдруг, к удивлению прохожих, останавливаемся и начинаем самозабвенно смеяться. Мы обменялись пальто, они совершенно одинаковые, получены в одном месте по талонам, выданным на службе, только у него больше на размер, а в карманах – одно и то же.

 * *

Прошло немного времени, и Борис Викторович с группой молодых сотрудников ушел от нас. С. П. Королев снова призвал под свои знамена давнего соратника по ракетным делам. На пороге стоял космический век. Старое слово «спутник» обрело новое значение. Родилась новая профессия – космонавт. Мы гордились, что к этому был столь близко причастен наш коллега!

Изредка Б. В. приезжал в командировки к нам. Рассказы его были зачастую посвящены захватывающей всех теме.

«Накануне старта Королев попросил меня и Феоктистова в спокойной обстановке (уже все было подготовлено) еще раз «проиграть» с Гагариным весь полет. Мы просидели втроем чуть более часа. Когда я свою часть разговора закончил, а Феоктистов был «в разговоре», мне абсолютно нечего было делать. Именно тогда, глядя на деловитого, спокойного Гагарина, я впервые с удивлением и, может быть, восторгом подумал: «Неужели, черт возьми, он на самом деле полетит!» А до этого мы все так были заняты, так много было работы, что для эмоций времени не хватало... Думаю, что и сам Гагарин не пережил сильных потрясений ни при подготовке, ни в самом полете, ни сразу после него. Ведь известно, что не Королев его, а он Королева успокаивал перед стартом».

Затаив дыхание, слушали Б. В. и мы, прежние его сослуживцы, и начинающие свою творческую жизнь юные инженеры и техники. В рассказах Б. В. не было ничего из «острых» подробностей о чудачествах знаменитостей и о закулисных событиях. Чаще всего он обращал наше внимание на те черты знакомых ему и нам людей, которые позволили им стать выдающимися. Б. В. объяснял на первый взгляд необъяснимые их поступки и высказывания, разрушая одну за другой легенды о странности и упрямстве. Все, что он сообщал, было, как говорят теперь, высоко информативно и без поучений поучительно.

В один из своих приездов Б. В. обычной своей скороговоркой наделял нас новыми сведениями из области техники... Казалось, он успел изложить в отпущенное им самому себе время все, что хотел, и уже собирался покинуть нашу комнату, когда, обратившись ко мне, новым, незнакомым тоном произнес:

– А они совсем не дураки.

– Кто? – удивился я.

Старые художники. Те мастера разных школ, что искажают иной раз реальные пропорции на своих картинах, а иногда вообще дают обратную перспективу. Вы об этом знаете.

– Не знаю. Нас в школе учили, что трехмерный мир изображается на плоскости обычной перспективой.

– А вы думаете, что эта перспектива – истина в высшей инстанции? Для художника мир раздваивается, словно ваши капли,– сказал он смеясь.– Только разница, что части мира вовсе не похожи друг на друга, как две капли воды, а мастер должен решить, какую изображать.

Он стал толковать о реальном и перцептивном – чувствуемом нами – пространстве и предложил мне измерить на глаз ширину асфальтовой дорожки во дворе института, на которой мы стояли. Результат получался какой-то странный, хотя мой глазомер казался мне неплохим. Явно нарушались пропорции привычной системы перспективы. Б. В. загадочно молчал.

                                                                                           * * *

...Московский музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. На втором этаже, за мраморными колоннами, залы отведены школам живописи, в начале нашего века новаторским: импрессионизм, постимпрессионизм. Теперь их лучшие представители стали классиками: Мане, Сезанн, Ван Гог.

Внизу, в конференц-зале музея, идет научно-художественный семинар, докладчик как раз толкует о полотнах, что у него над головой, в залах музея.

Скрипнула дверь, рядом со мной села девушка. Слышу учащенное дыхание опоздавшей и обращенный ко мне полушепот:

– Кто докладчик?

– Раушенбах.

– Искусствовед?

– Нет.

Сказать, кто докладчик,– не поверит. Искусствоведам и художникам докладывает о построениях на картинах Сезанна соратник С. П. Королева, в те годы член– корреспондент АН СССР отнюдь не по гуманитарному отделению.

Б. В. заканчивает цикл лекций.

Прислушиваюсь к репликам, разговору соседей, узнаю об эволюции их настроений от первой к последней лекции. Недоверие. Скепсис. Удивление. Понимание. Острый интерес.

Докладчик, крупнолобый, легкий в движениях, водит указкой по плакатам.

Мне хочется представить его в процессе рассказа, захватившего зал. Но наверно, самое трудное в литературе, как и в живописи,– искусство создать портрет человека в действии. Попробуй нарисовать его в нескольких фразах, хотя ты проработал с ним десяток лет. А сколько раз напряженно следил – не прозевать бы! – за его коронным правым ударом с той стороны пинг– понгового стола... Стараюсь вспомнить знакомые черты и движения, но возникает не лицо Б. В., а лицо Святослава Рихтера – тот же высокий свод черепа, та же крупная лепка мужественного лица, и быстрота движений, и легкость порыва.

Портретное сходство ученого и пианиста не «буквально», но оба они из мастерской одного скульптора. Лицо Бориса Викторовича чуть более земное – я встречал такие у эстонских крестьян. И это не случайность, в нем течет эстонская кровь. Ему ведома музыка высоких сфер, но для него звезды еще и ориентиры траекторий космических ракет. Он один из создателей новой науки – управления космическими аппаратами, и по традиции Борис Викторович открывает Королевские чтения в Москве, принимает делегации иностранных ученых, космонавтов.

На примере Б. В. я вновь убедился, что многообразие интересов не заказано и современным ученым. Пусть не всем дано следовать в этом за великим Леонардо, но я уверен: такое не кануло в Лету...

О том, что классическая система перспективы не единственный способ представить трехмерный мир на двухмерной плоскости картины, знают давно. Почему наряду с прямой существуют на картинах и параллельная и обратная перспективы, обсуждали много раз. Почему так, а не иначе представляли мир разные мастера разных эпох?

Вспоминаю, как пытался ответить на этот вопрос опытный искусствовед-экскурсовод в том самом музее, где докладывал итоги своих исследований Б. В.

«Египетский художник старался передать не реальный, объективный мир, а зрительный или, точнее, чувствуемый (перцептивный) образ этого мира. Ему разрешалось представлять элементы этого мира наиболее удобно и наглядно, а иногда изображать известными зрителям условными знаками. Посмотрите теперь на полотна средневековых художников, где рядом с земным, реальным миром видим мы кусок мистического пространства, «того света», населенного божеством и ангелами. Земные персонажи картины на них не смотрят, они их просто не видят. Византийские и древнерусские художники тоже соединяли земной и небесный мир».

Вероятно, примерно так объяснял экскурсовод отступление старых художников от изображения перцептивного пространства, когда выдалось у Б. В. редкое окно между вседневными обязательными занятиями и он зашел в музей, чтобы отдохнуть и отвлечься.

Аргументация квалифицированного экскурсовода не вполне его убедила. «Большая выразительность» не могла быть единственной причиной отступления от истины, утвержденной, казалось, в последней инстанции. Начались размышления, попытки искать общую причину; ощущалась неясность исходных понятий, необходимость навести порядок.

При широком диапазоне интересов и гигантском объеме поглощаемой информации Борис Викторович всегда умеет очень четко находить и ставить задачу. Он сразу вычленил из огромной проблемы восприятия живописи частную, но совершенно новую и нелегкую задачу, связанную с геометрией и сулившую возможность математического подхода. Возможно, этот случай был подбором не ключа к замку, а замка к ключу, подбором задачи для реализации метода, нужного для того, чтобы возникла «пусковая ситуация». Не умей Б. В. быстро перестраиваться, он, наверное, прошел бы мимо нескольких не очень обоснованных замечаний экскурсовода. Но молниеносно сработал сканирующий луч, выхватил темную тропинку на перепутье исхоженных дорог, а хорошо развитая интуиция сказала – иди! И он пошел, преодолев привычное, но ложное чувство ясности и задав себе вопрос: что представляет тот образ в сознании художника, который переносит он на холст, картон, бумагу?

Я не вижу возможности изложить здесь содержание исследований Бориса Викторовича и его выводы. Я пытался лишь рассказать немного о нем самом – ученом, инженере, моем коллеге и товарище. Тем, кто заинтересуется проблемой изображения мира на плоскости холста, рекомендую обратиться к его монографиям.

 * *

Творческий путь Б. В. Раушенбаха – это яркий, но далеко не единственный пример диалектики научного мышления, часто уводящего ученого далеко в сторону от первоначально намеченных целей, но отнюдь при этом не нарушающего некий внутренний закон, определяющий сложный путь развития личности.

Помню те далекие годы, когда на первой доске периодически проводившихся у нас в институте шахматных турниров выступал будущий гроссмейстер Юрий Львович Авербах. В то время Юрий Львович строил далеко идущие планы в области нашей науки, дела с его будущей диссертацией были, что называется, «на мази».

Но жизнь диктует свои условия: настал момент, когда научная деятельность Ю. Л. Авербаха вступила в противоречие с перспективой его спортивного роста. Предстоял Стокгольмский турнир, решающая встреча с гроссмейстером Штальбергом. Победа в предстоящем турнире сулила Ю. Л. Авербаху титул гроссмейстера, но требовала напряжения всех его творческих сил.

Когда Юрий Львович захотел узнать мое мнение относительно возможностей «измены» задуманной им диссертации, я привел ему чисто арифметический довод! кандидатов наук существует не одна тысяча, а гроссмейстеров шахмат – менее ста. Не берусь судить, в какой степени этот довод повлиял на сделанный им выбор. Для меня важнее другое: став известным гроссмейстером, Ю. Л. Авербах науке все же не изменил. Он нашел в ней иную грань, позволившую соединить склонность к исследованиям и увлечение шахматами. Юрий Львович работает над книгой по истории шахмат. В качестве первоисточников ему приходится использовать древние рукописи на санскрите (Индия) и на фарси (Иран). Связав историю шахмат с процессом становления научного мировоззрения, Ю. Л. Авербах пришел к выводу, что шахматы стимулировали критический пересмотр господствовавших с древних времен фаталистических концепций, провозглашавших предрешенность всех происходящих в мире событий. Именно шахматная игра наглядно иллюстрировала возможности изменений их хода, обусловленные либо свободой воли, либо вмешательством «его величества случая», вносящего в ход событий неожиданный поворот. Отказ от фатализма был необходим для последующего развития научных теорий, основанных на анализе причинно-следственных связей явлений с учетом их вероятностных свойств.

Подобно тому как Б. В. Раушенбах сумел найти математический подход к изучению произведений искусства, Ю. Л. Авербах совместил историю науки с историей шахмат, обнаружив новое интересное поле для науковедческих исследований.

Абсолютный слух

Царившая в стенах нашего института раскованная творческая атмосфера создавалась во многом благодаря юмору, поэзии, игре и помогала решать новые и важные научно-технические задачи.

Мой друг и коллега Гриша Г. никак не мог получить разрешение на уход в аспирантуру МАИ, в те годы его просто не отпускали с работы. Что он только не придумывал! Однажды начальник поручил ему проверить свою теорию на опыте. Заходит он через пару дней в комнату – Гриша сидит и аккуратно маленьким циркулем кладет точки на теоретическую кривую.

– Вы так быстро провели эксперимент? – спрашивает удивленный начальник.

– Зачем? – отвечает Гриша.– Я просто верю в вашу теорию.

Тогда его отругали, но еще все-таки не отпустили. Это произошло позже, когда он написал научный отчет в стихах. Боюсь, что это научно-поэтическое творение будет утрачено для будущих поколений, помню только рифму «начальник – паяльник».

После окончания аспирантуры Гриша вернулся обратно в институт и защитил диссертацию. Да, в нашем институте работали люди с нетривиальным мышлением. Будучи еще студентом МАИ, который некоторые остряки именовали «вокально-театрально-спортивным институтом с легким авиационным уклоном», тот же Гриша как-то не подготовился по сопромату и попросил у преподавателя разрешения уйти с семинара.

– У вас есть уважительная причина? .

– Да, я должен присутствовать...ну в одном месте, где будет решаться вопрос о моем авиатурне по Европе.

– Хорошо, идите, но принесете оправдательный документ.

На другой день они встретились в коридоре.

– Ну как ваш вопрос?

– Решился отрицательно...

– Сожалею. А оправдательная справка?

Гриша предъявил билет лотереи Осовиахима: он вчера присутствовал в Колонном зале на очередном тираже, и первый выигрыш действительно предусматривал полет на самолетах по Европе. Гришу спасло лишь чувство юмора преподавателя и высокие отметки.

Склонность к шутке не помешала Грише стать впоследствии вполне серьезным научным работником.

После периодов напряженной работы наступает обычно разрядка. Не помню, кто именно из современников Пушкина вспоминал, как, закончив «Бориса Годунова», Александр Сергеевич бегал вприпрыжку по комнате, радостно восклицая: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»