Текст книги "Последний самурай"

Автор книги: Марк Равина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Отставка Сайго расколола правительство по заранее предсказуемым линиям, и 24 октября Соэдзима, Это, Итагаки и Гото Сёдзиро тоже покинули свои посты. Эти отставки стали отражением как их солидарности с Сайго, так и глубокого антагонизма, развившегося за предшествующие месяцы. Окубо надеялся на отставку Это, но волнения теперь распространились и на императорскую гвардию, где офицеры из Сацума открыто высказывали недовольство тем, как правительство обошлось с Сайго. 28 октября правительство выступило е императорской декларацией, предписывающей всем военным оставаться на своих постах, но это воззвание имело ограниченное воздействие. На протяжении недели в отставку подали пятьдесят шесть высокопоставленных военных, среди которых были генералы императорской гвардии Синохара Кунимото и Кирино Тосиаки. Чтобы не демонстрировать публично недостаток контроля над гвардией, правительство преуменьшило значение этих отставок, отправив офицеров в запас. Если бы Сайго планировал нанести удар, то момент для этого был самым подходящим. Кидо отметил в своем дневнике, что, «хотя многие пытались успокоить ситуацию, беспорядки могли начаться в любой момент» и если бы волнения получили широкое распространение, то «работа многих лет оказалась бы напрасной». Даже лаконичный Окубо признался в том, что его беспокоили «сильные волнения в императорской гвардии». Но Сайго не призвал своих людей к восстанию. Три дня он тихо размышлял, избегая своих любимых мест. Затем 28 октября он отплыл из Йокохама в Кагосима и никогда больше не возвращался.

Победа Окубо в 1873 году предоставила ему полный контроль над японской политикой. Он заполнил вакансии в ключевых министерствах своими союзниками, и с 1873 года до своей смерти в 1878-м Окубо фактически являлся самым могущественным политиком в Японии. Прагматизм Окубо стал краеугольным камнем японской внешней политики, и за последующие десятилетия Япония превратилась в грозную империю, равномерно расширяющую свою территорию за счет тщательно продуманного геополитического и экономического планирования. Возможно, поражение Сайго спасло Японию от долгой и губительной для ее экономики войны, но, учитывая последующую колонизацию Кореи Японией, его поражение вряд ли можно считать победой мирного политического курса. Сайго, со своей стороны, не испытывал особого интереса к расширению японской империи: убежденный шовинист, твердо уверенный в том, что защита японской чести стоит войны, он при этом не был империалистом. Призывая к войне, он никогда не говорил о том, что Япония должна захватить корейскую территорию; он считал, что война для достижения экономического преимущества является варварской и заслуживает самого резкого осуждения. Хотя Сайго высоко ценил западное искусство государственного управления, в этом он порицал Запад. Запад не был «цивилизованным», утверждал он, потому что он завоевывает слабые нации и наживается на их несчастьях. По-настоящему цивилизованные нации должны править за счет силы высшей добродетели. Сайго не считал, что призывы к войне ради чести, а не ради наживы являются традиционными или чисто японскими по своему характеру. В противовес логике Окубо, Сайго утверждал, что победа Пруссии над Францией в 1871 году была в большей степени основана на чувстве чести и отваге пруссаков, чем на лучшей геополитической стратегии. По иронии судьбы, Сайго имел много общего с теми корейскими дипломатами, которые отказывались признавать государство Мэйдзи. Они тоже основывали свои действия на конфуцианском принципе, согласно которому международные отношения должны строиться на порядке и справедливости. Существует соблазн построить романтическую теорию о том, как Сайго смог бы достичь взаимопонимания со своими корейскими коллегами, основываясь на общем конфуцианском языке. Одним из самых замечательных качеств в характере Сайго была его готовность радикально изменить свою политику ради великого принципа. Сайго заключил мир с Тёсю, следуя требованиям своего представления о чести, и отказался от своего намерения убить Хитоцубаси Кэйки, потому что благородному человеку не подобало быть мстительным. Как поступил бы Сайго, если бы корейцы настояли на соблюдении традиционного протокола? И какой вывод сделали бы корейские дипломаты из обращения Сайго к образу Су By? Но эти беспочвенные спекуляции отвлекают нас от реального жизненного курса Сайго. Сайго умер не в Пусане или Сеуле, а на склонах Сирояма.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. «НОША СМЕРТИ ЛЕГКА».
Сайго и война на юго-западе

Сельский ПОЛИТИК

Люди, покинувшие правительство Мэйдзи в 1873 году, были объединены своей антипатий к Окубо и его политике, но они не имели общей политической программы. Итагаки стремился вернуть себе политическую власть, и он использовал нарождавшееся движение за народные права как средство для построения политической карьеры. Вместе с самураями из родного Тоса Итагаки начал кампанию за народное собрание, используя западную идею представительного правительства для оказания давления на государство Мэйдзи. Хотя приверженность Итагаки демократическим идеалам была своекорыстной, его вклад в японскую политику был огромным: он создал то, что стало первой японской политической партией. Это, Соэдзима и Гото поставили свои подписи под меморандумом Итагаки, требующим созыва совещательной ассамблеи, но только Гото продолжил свое участие в движении за народные права. Соэдзима покинул Японию, чтобы совершить путешествие в Китай, а позднее вошел в состав правительства в качестве советника. Это вернулся в Саха и возглавил «Сэйканто», фракцию недовольных самураев, выступавших за войну в Корее. Члены «Сэйканто» обещали напасть на Корею даже без правительственного одобрения, и в феврале 1874 года токийское правительство направило в Сага войска, чтобы занять столицу префектуры и предупредить неприятности. Это спровоцировало атаку нескольких самурайских фракций, в том числе и «Сэйканто», и к середине февраля Сага была охвачена гражданской войной. Но мятежники находились в безнадежном меньшинстве, и их восстание продлилось всего лишь две недели. Это был схвачен, быстро осужден и казнен. Его отрубленная голова была выставлена для всеобщего обозрения.

Сайго выбрал свой собственный путь. Он отклонил просьбу Это оказать ему помощь в восстании в Сага и не проявил никакого интереса ни к движению за народные права, ни к государственной службе. В июне 1873 года Сайго написал о том, что он оставляет «бурные, мутные воды» ради чистой воды, и сохранял твердую решимость не участвовать в политической борьбе. Но его давнее желание уйти из политики теперь было неосуществимым. Он стал легендарной фигурой, и каждый его поступок был наполнен для окружающих политическим смыслом. Беспокойная политическая обстановка в Сацума усилила значение отставки Сайго, и, вернувшись в Кагосима в ноябре 1873-го, он столкнулся с глубоко парадоксальной ситуацией. Сайго поддержал многие самые смелые реформы правительства Мэйдзи, включая замену самурайского содержания долговыми обязательствами и создание армии, основанной на всеобщем призыве. Теперь самураи Сацума, возмущенные этими реформами, смотрели на Сайго как на образец традиционных добродетелей и символ сопротивления центральным властям. Как член токийского правительства, Сайго с презрением относился к распространению местнических настроений в Кагосима, но теперь эти самые силы объявили себя его верными сторонниками.

Ввиду последующей роли Сайго в «войне на юго-западе» историки самым тщательным образом изучали его слова и поступки в поиске признаков того, что он планировал бросить вызов государству Мэйдзи. Хотя нет никаких сомнений в том, что Сайго был сильно обижен на правительство Мэйдзи, только самая односторонняя интерпретация существующих фактов позволяет поддержать версию, согласно которой он, на протяжении всего периода пребывания в Кагосима, готовился к восстанию. Вместо этого Сайго, судя по всему, предавался своим любимым занятиям: рыбалке, охоте и играм с детьми. Большую часть времени он проводил в Хинатаяма, избегая прямого участия в политике. Невестка Сайго, Иваяма Току, описала в своих воспоминаниях, как старательно Сайго пытался избавить себя от политических забот:

«Многие люди прибывали из Кадзики, чтобы нанести Сайго визит в Хинатаяма. Но по какой-то причине Сайго не предпринимал никаких усилий для того, чтобы встретиться с ними. Это было тяжело для нас, поскольку мы знали, что они проделали долгий путь. Я не думаю, что такие глупые женщины, как мы, были способны понять хотя бы часть тех чувств, которые испытывал Сайго. Когда Сайго был дома один, он курил длинную трубку и полностью уходил в свои мысли, так что со стороны казалось, будто он спит. Только теперь, сложив все вместе, я понимаю, что, оставаясь один дома, он тихо размышлял об окружающем мире. Конечно же, я даже не могу себе представить, о чем он думал».

Согласно Иваяма, Сайго развлекался играми с местными детьми и изготовлением соломенных сандалий, которые он надевал на охоту. Постоянным взрослым спутником Сайго в Хинатаяма был Наоён, борец сумо, регулярно отправлявшийся вместе с ним на охоту и рыбалку.

Достоверность этого удивительного образа Сайго подтверждают и другие источники, такие, как письма британского врача Уильяма Уиллиса, который возглавлял медицинскую школу в Кагосима. В июле 1874 года Уиллис написал: «Я ожидаю, что сегодня ко мне в дом придет бывший главнокомандующий вместе со своими мальчиками (маленькими друзьями), и собираюсь показать им, как волшебный фонарь отбрасывает разнообразные тени. Надеюсь, что это их позабавит». Это мало похоже на поведение человека, готовящего к сражению повстанческую армию. Письма Сайго за тот период тоже свидетельствуют о том, что он добровольно отошел от политики. В апреле 1875-го в письме своему двоюродному брату Ояма Ивао Сайго благодарит его за то, что тот прислал ему собачий ошейник, а затем просит прислать еще шесть таких же ошейников, но только на три с половиной дюйма длиннее. Затем Сайго мимоходом замечает, что, судя по всему, Пруссия и Франция приближаются к войне. Сайго оставался в курсе последних событий во внутренней и международной политике, но уделял значительно больше внимания своим охотничьим собакам.

Регулярное участие Сайго в общественной жизни ограничивалось его связью с «Сигакко», системой частных школ, основанной в 1874 году. Эти школы создавались для того, чтобы направить в конструктивное русло энергию молодых солдат, которые в 1873-м ушли в отставку вместе с Сайго. «Сигакко» имела два основных отделения: пехотное, которое возглавлял Синохара Ку-нитомо, и артиллерийское, где руководил Мурата Син-пати. Учебный план был сконцентрирован на военной подготовке и китайской классике. Изначально «Сигакко» посещали менее восьми сотен студентов, но за последующие два года эти школы стали влиятельным институтом в общественной и политической жизни Сацу-ма. В каждом округе «Сигакко» были основаны свои школы, дополнявшие существующую школьную систему. Образовательная программа напоминала традиционные годзу. после полудня, когда обучение в годзу заканчивалось, отделения «Сигакко» собирали местную молодежь для учебы и военных занятий, а вечером ученики собирались снова для дебатов.

Сайго был широко признан как политический лидер «Сигакко», и провозглашенные им принципы были вывешены в каждой школе. Но активное участие Сайго ограничивалось двумя школами, не входившими в основную систему «Сигакко»: «Сётэн-гакко» и «Ёсино кайкон-ся». Школа «Сётэн-гакко», основанная в Токио в 1873 году под названием «Сюгудзуки», была посвящена солдатам, павшим в «войне Босин». Она получала финансовую поддержку от ветеранов Сацума, которые передавали в дар школе свои награды за доблестную службу; например, ежегодный вклад Сайго составлял 2000 коку,

Ояма Цунаёси (губернатор провинции Кагосима) давал 800 коку, а Кирино Тосиаки – 200 коку. Когда в 1873 году Сайго оставил правительство, школа «Сюгудзуки» вместе с ним переехала в Кагосима и взяла себе новое имя. Образование в «Сётэн-гакко» было сосредоточено на военном деле, но в учебный план входила и китайская классика, а также английский, французский и немецкий языки. Школа привлекала к работе иностранных преподавателей и отправляла самых одаренных студентов ушиться в Европу. Сайго принимал активное участие в определении школьной политики и вербовке инструкторов.

Упор школі лой программы на иностранные языки и иностранные науки отражал своеобразный взгляд Сайго на конфуцианскую традицию. Сайго был убежден в том, что основные ценности конфуцианства являются универсальными, а не привязанными к какой-то конкретной кушьтуре. «Главная задача правительства, – заявлял он, – состоит в том, чтобы культивировать преданность, сыновнюю почтительность, доброту и любовь», и это справедливо повсюду, даже на Западе. Хотя жители Запада не изучают «путь» по китайской классике, принципы хорошего управления являются одинаковыми в Японии, Китае и Европе. Таким образом, Сайго верил в то, что Япония может изучать конфуцианские ценности путем критической оценки западных институтов. Сайго ясно изложил свои взгляды на универсализм конфуцианства, когда он хвалил европейские тюрьмы за то, что они воплощают добродетель сострадания и идеалы древних мудрецов значительно лучше, чем японские. Сайго также осуждал Запад в конфуцианских терминах за то, что он стремится извлекать «прибыль» из неразвитых стран, вместо того чтобы великодушно направлять их к цивилизации. Сайго боялся не того, что Япония будет учиться у Запада, а того, что она научится у Запада плохим вещам и импортирует фасад западной культуры вместо скрытых добродетелей, составляющих основу ее силы. Он беспокоился о том, что Япония истощит свои ресурсы на такие «игрушки», как железные дороги, и привьет дух «фривольности» своему народу. Таким образом, Сайго обращался к конфуцианской классике как к средству подготовки студентов к трезвой оценке Запада. Обученные классическим китайским текстам и укрепленные любовью к японскому императору, студенты Сацума будут настроены на то, чтобы научиться дисциплине у пруссаков, а не праздности у французов. Именно вера в конфуцианство, как в общечеловеческое наследие, позволила Сайго надеяться на то, что Япония сумеет сохранить свои традиции и при этом занять достойное место среди мировых держав.

Школа «Ёсино кайконся», или «Общество освоения земель Ёсино», следовала совсем иной, но схожей по духу программе. Школа была названа по своему местоположению, маленькой деревушке возле города Кагосима. Студенты и преподаватели расчищали землю в окрестностях Ёсино и занимались сельским хозяйством, выращивая рис, просо и ямс (сацумаимо) на протяжении дня. Они учились по ночам, по программе, которая включала военную подготовку и китайскую классику. Сайго принимал самое непосредственное участие в строительстве и последующей работе школы. Он даже лично вникал в такие детали, как выплата жалованья плотникам, и проводил в Ёсино длительные периоды времени. Учебный план «Ёсино кайконся» совпадал с представлением Сайго об идеальном самурае – образованном, практичном и привыкшем полагаться только на себя. Школьная программа позволяет предположить, почему Сайго публично не протестовал против отмены содержания самураев в 1876 году. Он надеялся сохранить самурайское сословие за счет приучения его к экономному самообеспечению. Эти самураи будут править за счет высшей добродетели, а не наследственных привилегий. В апреле 1875 года он с энтузиазмом описывал Ояма Ивао свои дни, проведенные в Ёсино: «В эти дни я трудился как настоящий земледелец и с интересом этому учился. Поначалу мне было трудно, но теперь я могу обрабатывать по две делянки за день. Я привык к простой пище, такой, как похлебка из соевых бобов и сладкого картофеля. Ни в чем не испытывая недостатка и ничем не обеспокоенный, я чувствую себя здесь полностью умиротворенным». Для Сайго работа в Ёсино, как и рыбалка в Хинатаяма, была фрагментом идеального мира.

Деятельность Сайго с 1874 по 1876 год на практическом уровне представляла собой уход из политики. Но оторванность Сайго от политических дел в то же время была глубоким политическим заявлением. Основное возражение Сайго государству Мэйдзи было моральным. Он был недоволен нападением на Корею в 1875 году, поскольку оно не соответствовало конфуцианскому понятию чести. Точно так же Сайго не был настроен враждебно против Запада, но у него вызывали отвращение внешние атрибуты западной культуры. Судя по всему, токийское правительство стремилось перенять такие фривольности, как бальные танцы, но не торопилось подражать неподкупности западных правительственных чиновников. Сайго, как всякий хороший чиновник-конфуцианец, был слишком принципиальным для того, чтобы публично критиковать государство. Вместо этого он надеялся на то, что примером идеальной модели поведения для политиков станет его повседневная жизнь – простая, здоровая, самодостаточная и глубоко моральная. Этот образ морально обоснованного ухода от повседневных дел наполняет его стихи и письма. Например, в стихотворении, написанном в 1875 году в честь «Ёсино кайконся», он высказывает предположение, что лишь немногие способны оценить по достоинству МИССИЮ ЭТОЙ ШКОЛЫ:

 
Ноша смерти легка, когда я отвечаю на милость
своего господина,
Трудясь беспрерывно, напрягая мышцы, возделываю поле.
Кто оценит, как во время наших коротких передышек
Мы изучаем Бан Бао, классика войны,
свободные от детских мыслей?
 

Схожая тема появляется в стихотворении, восхваляющем прелесть одинокой рыбалки в Хинатаяма:

 
Я загнал свою лодку в протоку, заросшую камышом.
С удочкой в руке я устроился на камне в центре теченья.
Знает ли кто-нибудь о другом мире этого гордого человека?
Я пытаюсь поймать в осеннем ручье яркую луну
и холодный ветер.
 

Эти стихотворения, наполненные атмосферой морального превосходства, отчасти позволяют понять, почему Окубо считал, что дзен-буддистская медитация делает Сайго невыносимо высокомерным. Но самоуважение Сайго основывалось на уверенности в том, что его уединение в сельской глуши является частью великого культурного проекта. Один из его учеников позднее вспоминал:

«Каждый день мастер Сайго с утра до вечера пропадал на охоте; натравливал своих собак, преследовал зайцев и пересекал горные долины. После того как, вернувшись домой, он совершал омовение, его дух казался заметно освеженным. С выражением абсолютного спокойствия он заявлял: «Я считаю, что разум благородного человека [кунси], всегда должен находиться в таком состоянии».

В китайской классике термин кунси означает человека добродетельного, культурного и честного, так что, говоря «благородный человек», Сайго имел в виду того, кто обладает благородным духом, а не благородным происхождением.

Довольство Сайго собственной добродетелью, конечно же, кажется малопривлекательным. Но, принимая во внимание, с каким почтением его регулярно приветствовали, удивительно, что Сайго удалось сохранить хотя бы часть своей учтивой скромности. Иваяма Току в своих воспоминаниях приводит поразительное описание Сайго в образе живой легенды. В 1875 или 1876 году Сайго отправился в Хинатаяма из Кагосима в сопровождении большой компании, куда входили его сыновья Торатаро и Торидзо, его жена Ито, мать Ито – Ёи и Току. Они планировали преодолеть весь путь на лодке, но по пути Ёи и Току укачало, и Сайго заметил, что им не по себе. «Сайго, – рассказывает Току, – был необычайно крупным мужчиной, но при этом он всегда замечал мелкие, второстепенные вещи». Сайго направил лодку к Кадзики, населенному пункту, расположенному в нескольких милях от конечного пункта назначения, и предложил пройтись пешком до Хинатаяма. Когда они проходили через город Кадзики, вспоминает Току, все жители высыпали на улицы и низко кланялись, «словно бы увидели перед собой процессию дайме». Сайго сталкивался с таким почитанием на всей территории бывшего княжества Сацума, и поэтому вполне понятно, что он начал думать о себе как о конфуцианском благородном человеке. Он решил, что будет критиковать правительство не словами, а своим молчанием.

Приближающийся кризис

При обычных обстоятельствах уединенная жизнь Сайго не представляла бы никакой угрозы для центрального правительства. Сайго критично относился к государству Мэйдзи, но публично он никогда не говорил ничего такого, что могло бы оправдать насильственные антиправительственные акции. Сайго даже помогал набирать войска для правительственной военной экспедиции на Тайвань в 1874 году. Однако центральное правительство и Сацума двигались пересекающимися курсами, и пассивность Сайго становилась все более опасной.

В центре конфликта находились две разные политические программы: желание построить мощное централизованное государство и желание сохранить Сацума в качестве отдельного территориально-политического образования. На ранней стадии это столкновение принципов проявилось в отношении к такому вопросу, как реформа самурайского содержания. После того как центральное правительство приняло на себя ответственность за самурайское содержание, оно попыталось ввести общенациональные стандарты и в 1870 году приказало префектурам устранить все разграничения внутри самурайского сословия. Кагосима проигнорировала этот приказ и, кроме полноправных вассалов, сохранила несколько низших категорий вассалов, таких, как асигару и фудзоку. После второго приказа, в 1872 году, Кагосима перегруппировала своих самураев в две категории, но это по-прежнему было нарушением первоначального правительственного приказа. Кагосима ограничила некоторые самурайские привилегии, такие, как право самостоятельно отправлять уголовное правосудие, но власть сельского самурая над простыми жителями деревни, по сути, осталась неизменной. Правительство префектуры также проигнорировало введение общенационального земельного налога, который разрушил феодальный обычай, предоставив крестьянам право частного владения землей. В 1873 году токийское правительство распорядилось также провести новое размежевание земель для расчета земельного налога, и Кагосима провела ограниченную подготовку для новой системы, но она была введена только в 1878 году, после окончания «войны на юго-западе». Политика Мэйдзи, открывающая вакансии на государственной службе для простолюдинов, почти не оказала никакого воздействия на Сацума, и все важные должности, даже в сельских администрациях, занимали самураи. Центральное правительство косвенно признало некоторую исключительность Сацума, назначив на должность губернатора префектуры местного уроженца, Ояма Цунаёси. Однако Ояма открыто противился проведению большей части правительственных реформ.

Это растущее напряжение между Сацума и Токио нашло свое отражение и в системе школ «Сигакко», которые, начиная с 1875 года, запретили своим ученикам покидать Сацума. Отныне выпускники «Сигакко» не могли продолжать свое образование в Токио или за морем без специального разрешения. Многие преподаватели и студенты нашли эти новые правила абсурдными, и из-за них повсеместно вспыхнули бурные дебаты. Например, в Кадзики, в одной из школ «Сигакко», дискуссии настолько обострились, что более семидесяти учителей и учеников покинули школу в знак протеста. В ноябре 1875 года спорящие стороны обратились к Сай-го, чтобы он выступил в роле посредника. Сайго сожалел о подъеме волны сацумского сепаратизма еще в 1872 году, и введенные ограничения находились в явном противоречии с его собственными взглядами на образование. Но Сайго вел себя на удивление пассивно и не смог защитить тех, кто выступал против ограничений. Его бездействие тут же было интерпретировано как молчаливое одобрение новой политики.

В 1876 году центральное правительство начало свою самую решительную атаку на самурайские привилегии. 28 марта оно запретило носить мечи всем, кроме офицеров в парадном мундире, солдат и полицейских. В августе правительство распорядилось перевести самурайское жалованье в облигации государственного займа со сроком погашения в тридцать лет. Самураи, по желанию, еще с 1873 года могли перевести свое содержание в облигации, но лишь немногие из них воспользовались этим предложением. Владельцам облигаций выплачивался процент по займу, составлявший от 5 до 7 процентов в год, но для большинства самураев это означало падение ежегодного дохода по меньшей мере на 30 процентов. В сочетании с запретом на ношение мечей эта реформа поразила самурайское сословие в самое сердце. В Кагосима губернатор Ояма не проявлял никаких намерений выполнять это распоряжение, и в сентябре Токио приказал ему уйти со своего поста. Однако все правительство префектуры пригрозило уйти в отставку вместе с ним, и в результате Ояма остался на посту губернатора. В других местах реакция была быстрой и насильственной. 24 октября около двухсот разъяренных самураев штурмовали замок Кумамото, самое мощное военное укрепление на Кюсю, убили командующего гарнизоном и смертельно ранили губернатора префектуры. Бунтовщики, известные как «Синпурэн», или «Партия божественного ветра», были культурными и политическими реакционерами. Они начали свое восстание после того, как посоветовались с предсказателем, и отказывались использовать огнестрельное оружие или любое другое оружие западного происхождения. Их яростный, массированный штурм поначалу застал врасплох гарнизон Кумамото, но на следующий день правительственные войска перегруппировались, и восстание почти сразу же было подавлено. Тремя днями позднее мятеж едва не разразился в Акицуки, призамковом городе возле Фукуока, и беспорядков удалось избежать лишь благодаря тому, что правительству стало известно о готовящемся нападении на гарнизон. 29 октября несколько сотен самураев из Тёсю под командованием Маэбара Иссэй подняли оружие на центральное правительство. Маэбара Иссэй был высокопоставленным членом правительства Мэйдзи, занимая посты государственного советника и заместителя военного министра, но ушел в отставку в 1870 году. Восстание Маэбара было быстро подавлено, но только после того, как мятежники опустошили арсенал и разграбили местное казначейство.

Сайго наблюдал за всеми этими восстаниями со смешанным чувством. Он сам был глубоко обеспокоен действиями токийского правительства и поэтому симпатизировал повстанцам. Он признался в двойственности своих чувств Кацура, который уже давно был его самым доверенным другом. Восстание Маэбара, написал он в ноябре 1876 года, стало для него «удивительно хорошей новостью». Сайго узнал о мятеже по телеграфу и был уверен в том, что «Осака скоро окажется в его [Маэбара] руках». Основная критика Сайго действий Маэбара была связана с выбором времени. Он не подождал до 3 ноября, дня рождения императора, и, таким образом, не воспользовался символической датой, которая могла бы вызвать симпатии к его делу во всей Японии. Если бы Маэбара подождал, рассуждал Сайго, «то люди в Эдо, несомненно, присоединились бы к нему, и… я имел бы удовольствие наблюдать восстания во всех направлениях». Но сам Сайго не присоединился к мятежникам и отказался покидать Хинатаяма из страха, что его появление в Кагосима может быть интерпретировано как призыв к восстанию. Сайго был одновременно и доволен и обеспокоен собственным влиянием. Он не мог покинуть Хинатаяма, но при этом думал, что «если я однажды сдвинусь с места, это напугает весь мир».

Сайго не объяснил причину своих симпатий к бунтовщикам, но многие историки считают, что он поддерживал их потому, что, как и они, был против отмены самурайских привилегий. Но все же, хотя это, конечно же, правда, для Сайго главным вопросом было поддержание правления, основанного на добродетели. Сайго был обеспокоен упразднением самурайского сословия, потому что он считал его тем общественным классом, который олицетворяет собой честь и беззаветную отвагу. В контексте этого общего взгляда на добродетельное правление Сайго в такой же степени беспокоило то, что инициативы центрального правительства могут подорвать моральную чистоту простолюдинов. Отрывочные записи свидетельствуют о том, что Сайго был глубоко обеспокоен последствиями введения земельного налога и института частной собственности. В двух неподписанных документах он сокрушается о том, что частная собственность «заразит» принятую в Сацума систему кадовари, в соответствии с которой крестьяне возделывали общую землю. Взгляд Сайго на систему традиционного землевладения в Сацума был чрезмерно оптимистичным: система была во многом несправедливой, а налоговое бремя гнетущим. Но Сайго ясно представлял себе, какие опасности связаны с введением рыночных принципов в систему землевладения. В тяжелые времена, заметил он, бедняки будут вынуждены продавать свою землю богатым, что еще больше усилит их нищету и в конечном итоге вынудит бежать из княжества. Таким образом, Сайго высказывался за реформу системы кадовари, чтобы крестьяне получили одинаковые участки земли, а затем придерживались принципов общего землевладения. Это был единственный способ избежать в ближайшем будущем невиданного зрелища людей, которые «дерутся из-за земли, ослеп ленные перспективой быстрого обогащения». Сайго не хотел допустить, чтобы коммерческие отношения развратили крестьян Сацума, и он был готов нарушить волю центрального правительства для защиты добродетели своего княжества.

Пока Сайго размышлял о надвигающемся повсеместном распространении коммерческих отношений, радикалы из «Сигакко» открыто заговорили о том, чтобы начать войну с Токио. Даже самые умеренные из членов «Сигакко» чувствовали, что они не в силах контролировать ситуацию. Как выразился Мурата Симпати, сдерживать «Сигакко» – это все равно что пытаться «удержать воду в гнилой бочке, обвязывая ее гнилой веревкой». В январе 1877 года, предчувствуя неизбежный конфликт, токийское правительство направило грузовое судно «Сэкирюмару», чтобы вывезти из Сацума вооружение и боеприпасы. Весть об этом плане всколыхнула радикально настроенных студентов «Сигакко», и ночью 30 января маленькая группа совершила налет на склад боеприпасов в городе Кагосима. Они разоружили охрану и вынесли со склада около шестидесяти тысяч патронов. Местная полиция доложила об этом инциденте лидерам «Сигакко», но не предприняла никаких самостоятельных действий, и на следующую ночь студенты со-вершили еще один налет, на этот раз разрушив большую часть склада. 31 января они атаковали арсенал центрального правительства и верфь в Исо, захватив оружие и боеприпасы.