Текст книги "Два товарища"

Автор книги: Марк Эгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Мрак окружал Костю и проникал в душу. Охваченный тоской, он долго не мог уснуть.

Сверху, сквозь щели пола, начал пробиваться свет. Заскрипел отодвигаемый сундук, откинулась половица, в подпол заглянул Михайлюк:

– Вставай, хлопче, снедать!

Это серое утро и будничный голос Михайлюка были словно из другого мира, не знавшего и не желавшего знать то, что мучило Костю. На подоконнике коптила керосинка, на столе стоял чугунок с картошкой. Михайлюк очищал картофель от шелухи, макал в соль и отправлял в большой беззубый рот. Казалось, это был другой человек, совсем не похожий на того, которого Костя видел ночью. И все было другое…

С тяжелым чувством смотрел Костя на Михайлюка. От еды он отказался. Михайлюк не стал уговаривать. Он потянул к себе костыли и встал. Голова его сразу ушла в приподнятые костылями плечи, отчего он казался горбатым.

– Сиди и не суйся, понял? – Михайлюк застучал костылями к двери.

Костя подождал немного, достал и внимательно осмотрел свой тесак, спрятал под штаны. После этого он вышел и тщательно притворил за собой дверь.

Время было не раннее, а на улице пусто и как-то непривычно просторно. Костя вначале не мог понять, отчего так просторно, потом сообразил: деревья, прежде окаймлявшие улицу с двух сторон, были вырублены. Костя миновал окраинную улицу, повернул к бульвару. На бульваре тоже было безлюдно. Даже море казалось отсюда иным – пустым и скучным.

Пройдя еще некоторое расстояние, Костя услышал стук, скрип и вздрогнул. Нет, это везли лес к берегу. Значит, Галаган правду сказал о новой пристани.

Костя посмотрел в ту сторону, стараясь разглядеть амбар Рыбаксоюза, и заметил повыше берега часового. На всякий случай Костя решил запомнить это, потому что раньше здесь часового не было.

Но что бы Костя ни делал и куда бы ни смотрел, все время он думал только об одном… За бульваром начиналась городская площадь, а за площадью – горсовет, где теперь гестапо.

Костя постоял, обдумывая, как ему выполнить свое намерение. Какая-то женщина, неуклюже тряся грузным телом, пробежала мимо него. Лицо у нее было потное, испуганное. Это была Галаганиха.

Костя торопливо присел возле кучи мусора, делая вид, будто роется в ней, а сам исподтишка следил за женщиной. Если она побежит в комендатуру, ему следует найти Михайлюка и предупредить; если домой – значит, она еще ничего не знает о Галагане. Женщина повернула в переулок, к своему дому. Костя успокоился и начал пробираться к горсовету. Идти прямо через площадь он раздумал.

День выдался сырой и пасмурный, как вчера. По небу быстро неслись облака. Резкие порывы налетающего с моря ветра гнули деревья, срывали с них листья и кружили белую уличную пыль.

Костя осторожно выглянул из переулка. Впереди высилось здание горсовета. Оно было самым крупным в городе, в три этажа, с широким подъездом, перед которым теперь стояли два часовых, а третий, с винтовкой наперевес, ходил вдоль ограды из колючей проволоки.

Все это Костя рассмотрел в одну минуту: и часовых, и колючую проволоку, которой гестаповцы оцепили горсовет, и офицера, важно поднимавшегося по ступеням подъезда, и флаг со свастикой над подъездом… Но не это привлекло его внимание, а темные, забранные толстой решеткой окна подвала. Там, по словам Галагана, находится Аносов.

Костя повел глазами мимо подвальных окон и слева, где начиналась площадь, увидел два свежевкопанных столба. Сначала он не понял, зачем они здесь, потом заметил, что прохожие стараются быстрее миновать это место, и это все объяснило ему.

«Значит, правда… здесь… сегодня!» Сердце Кости упало. Прижав руки к груди, втянув голову в плечи, он застыл на месте, не в силах отвести взгляда от этих, таких обыкновенных и вместе с тем таких страшных столбов.

Неожиданно Костя увидел Михайлюка. Михайлюк был в фартуке дворника и с метлой в руках. Зажимая костыли под мышками, он неуклюже размахивал метлой и поднял такую пыль, что часовой, шагавший вдоль колючей проволоки, накричал на него. Михайлюк почтительно поклонился, и Костя заметил у него на голове соломенную шляпу, которую оставил вчера Семенцов.

Сейчас для Кости было большим облегчением увидеть Михайлюка. Но видел ли Михайлюк Аносова? И здесь ли, в подвале ли, Аносов?

Выждав, когда Михайлюк со своей метлой очутился неподалеку от подвальных окон гестапо, Костя вышел из переулка и направился к нему, на ходу протягивая руку:

– Дай копеечку!

Михайлюк нахмурился, замахнулся на него метлой. Но Костя продолжал приставать:

– Дяденька, дай копеечку… хлебца дай…

Михайлюк, стуча костылями, шипел сдавленным голосом:

– Уходи с моих глаз!

Редкие прохожие оглядывались на назойливого попрошайку. Часовой, услышав шум, обернулся, но, охваченный острым, неодолимым чувством, Костя остановился как раз против подвального окна и громко крикнул:

– Какая у тебя, дяденька, дырявая шляпа! Может, кто на память подарил? – И ему показалось или он точно увидел мелькнувшее сквозь железную решетку подвала лицо.

«Аносов… комиссар… он услышал, понял, зачем они здесь!» Костя готов был броситься на часового, рука его уже искала тесак.

Михайлюк толкнул его с такой силой, что он отлетел на несколько шагов. А Михайлюк, не отставая, стучал за ним вслед костылями и шипел:

– Вот я тебя… убирайся!

Но глаза его блестели, лицо странно морщилось. Кажется, он вовсе не сердился.

Косте было все равно, сердится на него Михайлюк или нет. Комиссар здесь, рядом, за решеткой, а они не могут ему помочь. Были бы здесь Семенцов с моряками или Теляковский с партизанами, они бы знали, что делать.

Костя брел, опустив голову, не слушая Михайлюка. Вдвоем они вернулись домой. Михайлюк снял фартук, поставил в угол метлу, вскипятил воду и заставил Костю напиться чаю. Даже разыскал для него огрызок сахара.

– Ну и дурной, на кого ты полез? Разве их голыми руками возьмешь? – бормотал он.

– А вы Галагана взяли! – озлобленно выкрикнул Костя.

– Так то Галаган, а это… – Михайлюк махнул рукой. – Ну пей, пей, не зевай. Мне идти надобно. А ты сиди. Может, Семенцов явится, жди. Тогда мы…

Костя молчал. Он понимал, что это пустой разговор.

– Морока мне с тобой, – вздохнул Михайлюк.

Вдали глухо ударил барабан. Лицо Михайлюка дрогнуло.

– Пошли. Только смотри, малый!

Они пришли на площадь и замешались в толпе, которую согнали сюда полицаи со всего города. Все молчали, старались не смотреть друг на друга, словно совестились, что вот стоят они и не смеют уйти. Ветер усиливался. Отдаленный, но все явственней, громче доносился грохот прибоя. Как будто били тысячи траурных барабанов.

Послышался топот солдат, раздалась команда, и между столбов с перекладиной, над безмолвствующей толпой появился человек с обнаженной седой головой – Аносов.

Его лицо носило следы перенесенных страданий. Но вот он поднял голову, выпрямился и… улыбнулся. Это было так страшно, что женщины в толпе заплакали.

– Не надо плакать! – услышал Костя знакомый и в то же время далекий, словно из другой, неведомой ему земли донесшийся голос.

Шесть дней пытали его, стараясь вырвать хотя бы одно слово – и не могли. А теперь он сам заговорил. Он обращался к народу, ради которого боролся, страдал и шел на смерть:

– Не надо плакать! Любите Родину в ее трудный час, бейте врага и верьте, что час победы придет…

– Мы верим! – закричал Костя. – Мы обещаем…

Михайлюк зажал ему рот. Еще кто-то крикнул, и еще. Толпа пришла в движение. Но резкая команда заглушила слова Аносова. Петля захлестнула шею. А море гремело все громче, будто отдавая прощальный салют, ветер кружил над площадью горькую пыль, стремительно уносились облака в небе. И над площадью, над потрясенной горем и гневом толпой качайся в петле человек – тот, кто завещал любить Родину и бороться с врагом.

4

Катер шел открытым морем, ведя на буксире лодку. Время близилось к полуночи. Раздувая пенистые «усы», катер описал дугу и сбавил ход, заглушил мотор. Через минуту отвалила лодка. Семенцов, хорошо знающий эти места, вел ее к берегу.

Он покинул Михайлюка, торопясь к морякам, пока они еще не ушли на Каменную косу, где захваченный ими катер пришлось бы затопить. А катер требовался для задуманного Семенцовым дела: нужно было использовать сведения, добытые такой дорогой ценой, и отплатить за гибель комиссара. (О казни узнали от вернувшегося днем Кости.)

Теперь план, предложенный Семенцовым и одобренный всеми, приводился в исполнение.

Причалили. Берег здесь был пустынный. К нему спускался глубокий овраг. Пройдя по дну оврага шагов сто – полтораста, Семенцов сделал товарищам знак остановиться, а сам с Микешиным пополз вверх по склону. Если он рассчитал правильно, как раз над ними должен находиться амбар Рыбаксоюза, превращенный гитлеровцами в военный склад, а ниже, на берегу, – строящаяся пристань.

Семенцов и Микешин ползли медленно, то и дело прислушиваясь. Но вот вверху обозначился каменный край оврага. Они залегли, всматриваясь в темноту.

Приземистое широкое здание амбара смутно выступало на фоне ночного неба. А где часовой? Моряки напрягли слух, но мерный шум прибоя поглощал все звуки. Где же все-таки часовой? Ага! Он, наверное, стоит у противоположной стены амбара, где дверь.

Семенцов вытянулся на земле пластом и пополз. Микешин – за ним. Вот и стена амбара. Моряки осторожно поднялись на ноги, прижались к стене. И вовремя. С противоположной стороны амбара послышались шаги.

Едва часовой вышел из-за угла, Семенцов и Микешин кинулись на него, зажали рот, повалили и заткнули рот тряпкой. Винтовку успел подхватить Микешин. Затем часового связали и положили под стеной амбара, оглушив прикладом по голове. После этого Семенцов занялся дверью, а Микешин спустился в овраг за товарищами.

Вскоре вверх и вниз по склону двигались люди с мешками, нагруженными небольшими плоскими ящиками в плотной упаковке – взрывчаткой. Ящики укладывали в лодку, которую караулил Костя, упросивший моряков взять его с собой. Наконец погрузка закончилась.

Теперь предстояло заминировать склад. Это взял на себя Микешин. Семенцов помогал ему. Остальные моряки ждали в лодке.

Микешин и Семенцов сделали свое дело, затем посоветовались и привязали проволоку, протянутую от мины, к руке часового, который еще находился в беспамятстве. На тот случай, если он не очнется до смены караула, сменяющий его солдат или разводящий обязательно наткнется на проволоку от самодельной мины.

До сих пор все шло благополучно. Но, когда Микешин и Семенцов собрались в обратный путь, они услышали приближающиеся шаги. Неужто Михайлюк ошибся и смена караула производится раньше?

В одно мгновение Семенцов осознал грозящую опасность: солдаты непременно заденут провод от мины, и взрыв произойдет раньше, чем лодка отойдет на безопасное расстояние от берега. Нужно задержать караул!

– Беги к лодке! – шепнул Семенцов Микешину. – Я их обману! А в случае чего… к Михайлюку подамся.

Микешин понял, что раздумывать некогда и другого выхода нет. Он исчез.

На Семенцове была форма румынского лейтенанта, найденная на катере. Надел он ее на всякий случай. Сейчас был именно такой случай. Он быстро пошел навстречу караулу, придав лицу лениво-равнодушное выражение, какое приличествует королевскому офицеру.

Караул состоял из трех человек: два солдата и разводящий – усатый фрунташ (ефрейтор). Он светил впереди себя фонариком. Увидев внезапно возникшего из темноты господина локотенента (лейтенанта), фрунташ остановился. Но он был старый служака и, прежде чем спросить, что делает здесь незнакомый офицер, скомандовал «смирно» и отдал честь. Семенцов небрежно прикоснулся двумя пальцами к фуражке, показал на свои часы, и сделал недовольную мину, что должно было означать: офицер обнаружил непорядок. Пусть сам фрунташ догадывается, поспешил ли он со сменой караула или опоздал.

Это был верный ход.

В последнее время произошло столько событий и перемен, что у фрунташа голова шла кругом: капитан Петреску отдан под суд, вместо него новый командир, и начальник береговой охраны новый. И все из-за немцев. Прежде жилось спокойнее. Может, господин локотенент тоже назначен сюда и только что прибыл?

Фрунташ начал что-то говорить, видимо, оправдывался или объяснял, и в доказательство показал свои часы.

У Семенцова был слишком бедный запас румынских слов, чтобы вступать в препирательство. Он решил продолжать в том же духе и повелительно скомандовал:

– Рэпэты! Ворбэштэ скурт! (Повторите! Говорите коротко!)

Услышав начальственный окрик, исполнительный фрунташ вытянулся столбом, однако заговорил не коротко, а опять длинно.

За спиной Семенцова, в десяти шагах, находился заминированный склад и оглушенный часовой, который мог очнуться и дернуть привязанную к его руке проволоку. За спиной была смерть. Но Семенцов стоял, слушал румынского фрунташа и кивал головой. Его задача – задержать болтливого дурня. Задержать любой ценой.

Вдруг один из солдат показал рукой на море. Фрунташ посмотрел в ту сторону. Обернулся и Семенцов. Его зоркие глаза легко отыскали в темном море лодку, которая была уже далеко от берега.

Теперь можно было не церемониться. Заметив, что фрунташ взялся за свисток, висевший на шее, Семенцов вырвал свисток, скомандовал:

– Ынапой! (Назад!)

Фрунташ, возможно, и был глуп, но не настолько, чтобы не заподозрить, наконец, неладное. Его усатое лицо нахмурилось. Он попятился, крикнул что-то солдатам.

«Ну, была не была…» Семенцов выхватил наган и всадил пулю прямо в грудь фрунташу. Тот повалился, выронив фонарь. Стало темно. Семенцов наугад выпустил по солдатам еще две пули и побежал к оврагу. Позади слышались крики, выстрелы. Но солдаты, растерявшиеся от неожиданного нападения, целились плохо. Семенцов надеялся уйти. Но не успел…

В городе услышали стрельбу. Из комендатуры и из гестапо сердито запрашивали по телефону у начальника береговой охраны, что случилось. Начальник береговой охраны, в свою очередь, звонил начальнику караула, усатому фрунташу, который в это время уже лежал с простреленной грудью. А к заминированному складу спешили напуганные солдаты караула. Вот они заметили связанного часового, наклонились к нему…

И вдруг страшный удар потряс землю и небо, как орудийный гром главного калибра. Словно весь Черноморский флот вышел в море и начал бой. Нет, флот был далеко. Но дух флота реял над морем. И горсточка советских моряков вела здесь бой…

Огненный столб высоко встал над берегом в том месте, где находился склад, озарив море, город и степь за городом. Туча камней, земли, песка, обломков дерева и клочьев человеческих тел взметнулась вверх. Дым и пыль скрыли берег и горящую пристань.

А катер, подобрав лодку, уже шел полным ходом в открытое море. Моряки слышали выстрелы и поняли все. Они стояли, обнажив головы в память того, кто спас их и погиб смертью храбрых.

– Эх, браток! – горестно прошептал Микешин. – Эх, друг… Ну и отквитаемся мы за тебя! Смотри! – крикнул он, хватая Костю за руку. – Помни, кто такой советский моряк!

Ветер крепчал. Катер швыряло. Волны вздымались выше бортов. То зарываясь, то кренясь на правый, на левый борт, катер шел курсом на Каменную косу.

Эпилог

Весна 1944 года выдалась необычайная: то лил дождь, то ярко светило и даже припекало солнце, то вдруг, откуда ни возьмись, валил хлопьями снег, какой и в январе не всегда здесь увидишь, и море хлестало на берег ледяной волной.

Но все-таки это была весна. Она одолевала и дождь, и снег, и колючую крупу, и тяжелые серые тучи, низко висевшие над пасмурным, совсем не весенним морем. Тучи рассеивались, дождь переставал, небо яснело, море, стихало – победоносное жаркое солнце вставало над краем, легкий ветер нес на своих крыльях влажный и теплый запах весны, запах победы.

Украина, Крым были освобождены. Гром канонады уже гремел над морем, возвещая близкое освобождение города, имя которого дорого сердцу каждого моряка.

В один из этих дней, когда с утра накрапывал дождь, а к полудню распогодилось, к берегу, на котором был расположен городок, к обгорелому причалу пристала шлюпка. Из нее выскочили два моряка и проворно поднялись к городу.

На вид им было лет по девятнадцати-двадцати, но, вглядевшись, можно было заметить, что они значительно моложе. Тот, что шел впереди и которому, кажется, хотелось не идти, а бежать, был худощав, статен, со скуластым, обветренным, решительным лицом, небольшими зеленоватыми насмешливыми глазами и темно-рыжими, почти бронзовыми волосами, выбившимися чубчиком из-под сдвинутой набекрень бескозырки.

Второй был немного пониже ростом, зато плотнее и шире в плечах, черноволосый и черноглазый, с округлым, румяно-смуглым лицом. Одет он был так же, как его товарищ, но в манере, с какой он носил форму, сквозил оттенок заботливого щегольства, еще более заметный, когда он оглядывал себя и поправлял и без того аккуратно, по-уставному надетую бескозырку.

Город был освобожден сутки назад десантом флотилии. Вернее, десант был высажен немного южнее города для овладения мысом, господствующим над этим плоским берегом. Высадка происходила на рассвете, под прикрытием тумана, который здесь держится по утрам. Оба матроса находились на головном катере, указывая командиру фарватер среди опасных бурунов и мелей.

Румыны, прикрывавшие подступ к мысу, подняли руки, едва завидели советских моряков. Но на самом мысе пришлось выдержать бой: там засели немецкие пулеметчики, которые принялись стрелять в сдающихся румын и в наступающих советских моряков. Тогда лейтенант, командир головного катера, вместе с двумя матросами пополз по каменистому гребню мыса, укрываясь от пуль за зубчатыми выступами. Он проделывал путь, который ему пришлось уже однажды проделать в начале войны. И хотя с тех пор немало ходил и ползал он под пулями, но дороги на мыс не забыл.

Втроем они подобрались к пулеметным точкам и забросали их ручными гранатами.

Так был взят мыс Хамелеон с помощью лейтенанта Микешина и матросов Шумилина и Погребняка, которых он и теперь запросто звал Костей и Славой. А спустя несколько часов были освобождены устье речки за мысом и остров с курганом, памятный всем троим.

К острову моряки подошли перед вечером. Здесь их встретили партизаны, державшие под обстрелом дорогу, но которой отступал из города противник.

На высоком кургане, заросшем диким орешником, под седыми тополями, возле матросской могилы произошла эта встреча. Громким «ура» и ружейным салютом приветствовали друзья друзей. Были здесь командир партизанского отряда Теляковский, и разведчик Федя Подгайцов, и бывший лоцман Епифан Кондратьевич Познахирко, и его сын Борис, партизанивший не хуже других, и еще многие и многие, кого моряки не знали и не помнили.

Сегодня Костя Погребняк и Слава Шумилин получили увольнительную, чтобы навестить родной город.

Они поднялись на бульвар, от которого остались одни пеньки, вышли на городскую площадь и дальше, мимо взорванного и догоравшего здания горсовета. Густой, едкий дым стлался над городом. Валялись еще не убранные трупы, улицу загромождали повозки…

Это была привычная картина войны, отступления врага. И запах гари был привычен. Товарищи не замечали его. Они искали людей. Но людей было мало. Иных угнали гитлеровцы, иные сами ушли, попрятались и лишь теперь начинали вылезать из погребов и сараев, измученные, еще не верящие, что они свободны. Завидев двух советских моряков, смело шагающих посредине улицы, они тоже выходили на улицу, и вот уже собралась толпа, моряков окружили, обнимали, смеялись, шумели и все спрашивали:

– Так вы насовсем?

– А как же! – отвечали моряки. – А завтра дальше, прямым рейсом!

Громко стуча костылями, сквозь толпу протолкался седобородый старик с одутловатым лицом. Он покрикивал:

– Отойди, дай дорогу! – И остановился, тяжело дыша и глядя на матросов маленькими глазами. – Что? Не признали? Так то я, Михайлюк! – Он обхватил Костю руками, выронив костыль. – То я… дай, думаю, погляжу… может, кто из наших… – бормотал он задыхаясь. – От молодцы какие! Моряцкая кость! Ну поздоровкаемся, морячило!

Михайлюк говорив без умолку, словно хотел наговориться за все три года молчания. С радостью, смешанной с грустью, смотрел на него Костя, едва узнавая в этом седом, трясущемся старике прежнего Михайлюка.

– Да, покорежило дубок… – прохрипел Михайлюк, уловив его взгляд. – А выжил-таки им назло. А они, вон они! – Он кивнул на уткнувшегося в навозную жижу мертвого гитлеровца.

Толпа росла. Всем хотелось увидеть земляков. Женщины вздыхали, мужчины расспрашивали о новостях, а мальчишки – те ели моряков глазами.

Костя и Слава шагали по городу, с трудом узнавая улицы, дома, переулки – все, что было так хорошо знакомо прежде и что теперь казалось далеким, другим – потому ли, что сами они переменились или потому, что город сильно изменился. Но все было другим: дома меньше, улицы у́же, редкие уцелевшие заборы до смешного низкими, люди постаревшими. Одно море оставалось неизменным – свободное и прекрасное.

Их родные дома – и Кости и Славы – были сожжены, уцелел только погреб, в котором они прятались когда-то. Они побродили по двору, густо заросшему лебедой и крапивой, спустились к воде, где прежде стояла на причале лодка доктора Шумилина, и присели, глядя на море. Костя достал из кармана кисет, свернул козью ножку, закурил. Курить он начал недавно. А Слава не курил, сидел, подперев по стародавней привычке подбородок руками. Красивое смуглое лицо его было задумчиво и грустно.

«Славка все такой же, – подумал Костя. – А я? И я такой же… Нет, вру. Все мы переменились».

Ему вспомнилось все, что произошло с ними за эти три года: жизнь в каменоломне на Каменной косе, подрыв железнодорожного моста на магистрали, идущей к Одессе, когда Зозуля был ранен и они несли его всю ночь на руках; потом – осада каменоломни… Целый месяц кружили вокруг нее вражеские патрули, хотели голодом взять, потом – дымом, костры разводили, задушить хотели.

Тогда решили партизаны пробиваться. Частью сил Теляковский ударил ночью в сторону солончаков, и, пока противник отражал его удар, вторая часть отряда выбралась к морскому берегу, захватила вражеские лодки, моторки и ушла морем к устью Казанки, а оттуда вверх по течению до самого Волчьего Горла, где соединилась с другим партизанским отрядом. А Теляковский отступил обратно в каменоломню и держался там еще неделю. Потом опять ударил, прорвался к морю и тоже ушел в Волчьему Горлу.

Здесь распрощались с ним моряки и повернули на восток, к Севастополю. Катер был затоплен еще в первые дни, идти пришлось на обычной лодке. Это было невероятно – даже Теляковский не верил. Но мало ли и невозможного совершалось в этой войне!

Шли ночами, а поутру приставали к берегу, прятались, иной раз отсиживались среди камышей, плавней, скал, солончаковых ржавых озер, забредали в рыбацкие села за хлебом, случалось, нападали на одинокие вражеские машины, повозки. И снова – в море. Мозоли кровоточили и подсыхали, лодка давала течь, ее конопатили чем придется. И шли, шли долгими осенними ночами, крадучись мимо вражеских морских дозоров, мимо пристаней, маяков, береговых постов. Всюду был враг, только море, как мать, берегло моряков.

И добрались-таки до Севастополя. Там воевали, держали осаду, потом оставили город вместе со всеми черноморцами и опять воевали, пока не настал час – погнали фашистов!

Но обо всем этом следует рассказать особо.

И о том, как ушла с моряками в Севастополь Настя Познахирко, сделалась снайпером и била гитлеровцев, мстя за Семенцова, которого любила.

И о Микешине, Зозуле, Абдулаеве – это тоже особый рассказ.

И о докторе Шумилине, раненном в Севастополе, – особый рассказ…

– Знаешь что? – сказал вдруг Костя и быстро встал. – Давай сходим… угадай куда?

– Куда?

– Нет, сам догадайся!

Они спустились к сгоревшей пристани и повернули в сторону извилистого оврага, узкой щелью рассекавшего берег. Тут Слава понял, куда ведет его товарищ, – к месту последнего боя старшины Семенцова.

Они остановились, долго, молча, смотрели на это место.

– Помнишь, Костя, – задумчиво произнес Слава, – когда старый Познахирко рассказал нам о матросе Баклане, ты уверял, что только тогда, в гражданскую войну, были настоящие герои… А наш Семенцов разве не такой же герой? А комиссар Аносов?

И оба они задумались о людях, чьи имена были им дороги.

Если бы можно было увидеть их, пожать им руку и сказать, что не напрасно жили и отдали они свою жизнь и что их ученики, соратники пришли сюда с победой!