Текст книги "Дикий сад"

Автор книги: Марк Миллз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 15

Антонелла прибыла к пансиону ровно в десять часов утра. Как и обещала. Встреча ее с синьорой Фанелли прошла вполне миролюбиво – женщины едва обменялись любезностями. Чемоданы вынесли и погрузили в «фиат», после чего Антонелла умчалась. Адам последовал за ней на велосипеде. Хозяйка на прощание чмокнула его в щечку. Якопо пожал руку и вяло помахал, да и то лишь после напоминания со стороны матери.

Прикатив на виллу, Адам с удивлением обнаружил, что его чемоданы выгружает Маурицио. Вечером семья устраивала небольшой прием, и Маурицио, приехав накануне, остался ночевать, чтобы лично проследить за рабочими.

– Они постоянно жалуются. Не на одно, так на другое. Но этот год и впрямь хуже прошлого.

– Из-за засухи?

– Точно.

Чемоданы отнесли наверх. Адам уже знал, какую комнату ему отвели, но темное, затхлое помещение, куда он заглядывал пару дней назад, выглядело теперь совершенно иначе – высокие окна были распахнуты настежь, и яркий солнечный свет заполнил его все, добравшись до самых дальних уголков. Расставленные тут и там вазы с цветами наполняли воздух сладким ароматом.

Произошедшая с комнатой метаморфоза произвела впечатление даже на Маурицио.

– Мария постаралась. Я уж и не помню, когда здесь было так хорошо.

Задерживаться он не стал – дела требовали личного внимания, – и Адам, оставив вещи, присоединился к синьоре Доччи и Антонелле, пившим кофе на террасе. Антонеллу тоже ждали какие-то поручения, и она убежала, успев лишь пригласить Адама к себе на воскресный ланч и пообещав познакомить его со своим братом Эдоардо и их друзьями. Когда она поднялась, Адам тоже попытался уйти, объяснив, что ему нужно работать.

– Но сегодня же суббота, – напомнила синьора Доччи.

– Он, Nonna,приехал сюда не развлекаться. – Антонелла повернулась к гостю: – Не поддавайся на ее уговоры. Если хочешь работать, работай.

– Для работы у него еще весь день впереди. Я отвлекать не буду – поеду во Флоренцию.

– Nonna?

– Что?

– А ты готова к такой поездке?

– Вопрос, моя дорогая, не в том, готова ли к поездке я. Вопрос в том, готова ли Флоренция к встрече со мной.

Она уехала перед ланчем – в синей «ланчии», которую специально для этой цели извлекли из гаража и привели в достойный вид. Устроившись на заднем сиденье, синьора Доччи по-королевски помахала провожающим рукой, сопроводив жест ироничной улыбкой. То ли этот жест, то ли вид Фосколо, восседавшего за рулем в шоферской фуражке, – так или иначе, впервые за все время Адам увидел, как улыбнулась обычно суровая Мария. Улыбка моментально смягчила ее лицо, но растаяла, как только служанка почувствовала, что на нее смотрят.

Разложив наскоро вещи, Адам отправился на террасу, где и устроился в уголке с «Божественной комедией». Некоторое время он пытался читать, но взгляд только скользил по строчкам. В конце концов книгу пришлось закрыть – любопытство влекло к новой загадке.

Попасть на верхний этаж можно было только по каменной лестнице, расположенной в строгом соответствии с идеальной симметрией виллы ровно посередине здания. На последней площадке путь ему преградили массивные деревянные двери. Разумеется, они были закрыты, что вовсе не стало для него сюрпризом. И все же Адам вздрогнул, когда за спиной прозвучал знакомый голос:

– Ключ у синьоры.

Он обернулся – у подножия лестницы стояла Мария. Спускаясь, Адам чувствовал на себе ее тяжелый, неотступный взгляд.

– Вам приготовить что-нибудь на ланч?

– Сэндвич, пожалуйста. Спасибо.

– Вам надо побольше есть. Вы слишком худой.

– Я много ем за обедом.

– Запомню, – пообещала она.

Ее добродушный тон придал Адаму смелости.

– Скажите, Мария, почему этаж закрыт?

– Так пожелал синьор. А синьора его волю уважает.

– Вам не кажется, что это как-то… – Он запнулся, подбирая нужное слово. – Как-то мрачно.

– Как-то? Мне порой кажется, будто над домом висит проклятие. Ну, теперь уж ждать недолго. У синьора Маурицио свои планы.

– Планы?

– Ну, подробностей я не знаю. Как всегда?

– Как всегда?

– Ветчина с сыром?

– Да, спасибо.

Захватив с собой сэндвич, Адам отправился в сад. Перекусить он решил на скамейке у основания амфитеатра, откуда была хорошо видна стоящая на постаменте Флора. Статуя по-прежнему не давала ему покоя. Как, впрочем, и выгравированная на скамейке надпись: «Душа в покое обретает мудрость». Цитата – теперь он это знал – из Аристотеля.

Только вот ему «покой» никак не давался. Мысли снова и снова обращались к последнему разговору с Фаусто. Разговору, лишавшему сна, омрачавшему мысли, как застывшая тучка омрачает ясный день.

Если верить Фаусто, то получается, что садовник Гаетано изменил свои первоначальные показания насчет событий той ночи, когда погиб Эмилио. Почему он это сделал? И что еще важнее, как ему удалось это сделать без серьезных последствий. Очевидный ответ – он не мог этого сделать, не сговорившись с Маурицио. Их версии должны были совпадать. Следовательно, эти двое уже после смерти Эмилио пришли к какому-то соглашению. А дальше… Дальше оставался только один шаг до немыслимого, шаг слишком короткий, чтобы его не сделать. Даже против желания.

Нет, не может быть. Он просто увлекся, пошел на поводу у воображения и вывел дикое, невероятное заключение, основанное не на фактах, а на паре реплик, брошенных вскользь растрепой-коммунистом, с которым случайно познакомился в баре.

Адам достал сигарету, закурил и, повернувшись, увидел спускающегося по тропинке Маурицио.

– Привет, – сказал он с наигранной небрежностью и поднялся со скамейки.

– Привет.

Взгляд Маурицио, остановившись на мгновение на статуе Флоры, скользнул вниз, мимо грота, к храму Эхо, притаившемуся среди деревьев у края лужайки.

– Давненько я здесь не был.

– Вам не нравится сад?

Итальянец ответил не сразу.

– Хмм, даже не знаю… Я как-то и не думал об этом. Впрочем, нет, наверное, не нравится. Какой-то он… sombro.

– Мрачный?

– Да, мрачный. Угрюмый.

– Здесь все дышит смертью.

– Да, дышит смертью, – повторил Маурицио. – Мы часто приходили сюда, когда были детьми. Это был наш мир. – Он взглянул на замусоренную, словно провалившуюся в землю канавку. – Вода здесь постоянно холодная, даже летом. – По его губам скользнула улыбка. – Одна минута и восемнадцать секунд. Рекорд Эмилио. Ровно столько он мог оставаться под водой без воздуха. Я к такому результату даже приблизиться не мог. Больше минуты не выдерживал.

Адам представил Эмилио вытянувшимся во весь рост в узкой каменной канавке, а воображение тут же предложило другую, куда более страшную картину – Эмилио в гробу, под каменным полом часовни. Спеша отогнать жуткое видение, Адам тряхнул головой.

– А ваша сестра? – Имя матери Антонеллы как-то вылетело из памяти.

– Катерина? О, она всегда засекала время.

– Какая она?

Маурицио пожал плечами:

– С ней трудно. Да вы сами увидите.

– Она тоже будет на этом вечере?

– Да. Катерина приезжает сюда лишь раз в год, исключительно по такому случаю. – Он помолчал, потом посмотрел на Адама. – Надеюсь, вы тоже будете.

– Да. Если, конечно, никто не против.

– Разумеется, нет. Вы обязательно должны присутствовать… после всего, что сделали для моей матери.

Комплимент явно не был спонтанным, и Маурицио, как показалось Адаму, уже собирался повернуть разговор в эту сторону, однако в последний момент предложил гостю прогуляться с ним по саду.

Они проходили мимо поляны Гиацинта, когда итальянец заговорил снова:

– Я могу попросить вас об одолжении? Услуге?

– Конечно.

– Это касается моей матери. Вы очень положительно на нее повлияли.

– Сомневаюсь.

– Это так. Она и сама подтверждает. Во всяком случае, мы все это заметили. – Он помолчал. – Но кое-что меня обеспокоило. Я узнал об этом от Марии. Она принимает таблетки. От боли. Не Мария – моя мать. Хотя я бы не стал исключать, что ими может угощаться и Мария.

Адам вежливо улыбнулся – шутка не показалась ему смешной.

– В последнее время доза сильно увеличилась. Вчера к ней приезжал доктор. Дважды. Снова привез те самые таблетки. Мария их нашла. Она думает, что эти сильнее тех, что были раньше.

Он со значением посмотрел на Адама.

– Не уверен, что понимаю, чего…

– Моя мать – гордая женщина. Она никогда не давала себе поблажек. Не дает и сейчас. Может быть, для того лишь, чтобы произвести впечатление на вас.

– На меня?

– Не удивляйтесь. Вы – ее новый компаньон.

Адама слегка задела прозвучавшая в его голосе насмешка.

– Так о каком одолжении речь? – хмуро спросил он.

– Мне хотелось бы, чтобы вы присмотрели за ней. Не подталкивали, а сдерживали.

– Конечно.

– Она все еще очень слаба.

– Понимаю.

Возникшая было напряженность прошла сама собой к тому времени, когда они завершили круг. Адам даже рассмеялся, услышав рассказ Маурицио о том, как его сестра однажды обрядила статую Венеры в старое платье матери.

Вернувшись к исходному пункту, Адам взял лежавшую на скамейке книгу.

– Шедевр, – заметил Маурицио.

– Согласен.

– Далеко продвинулись?

– Дошел до девятого круга Ада.

– Девятый круг? – Маурицио потер лоб. – Девятый круг…

– Круг Каина. Данте отправлял туда тех, кто совершил преступления против кровных родственников. Он назвал его в память о Каине, который убил своего брата Авеля.

Вечером, уже лежа на большой старой кровати, глядя в окружавшую его тьму, он снова вернулся к своему ответу на вполне невинный вопрос Маурицио.

Слова, как ни крути, сорвались с его языка и в этом смысле были его словами. Но и сейчас, по прошествии времени, он не чувствовал себя их хозяином, не ощущал ответственности за них. У него и в мыслях не было произносить их. Они вырвались сами, по собственной воле. И наверное, это небольшое происшествие беспокоило бы меньше, если бы в нем было больше правды.

Вообще-то он прошел дальше девятого круга Ада – с его ледяным озером и сонмом вмерзших по шею грешников – и сделал шаг в Чистилище.

Но больше всего беспокоило и даже тревожило то, как повлиял его ответ на Маурицио. При упоминании Каина и Авеля лицо итальянца – пусть и на долю секунды – как будто окаменело, а глаза превратились в ледяные кристаллы.

Глава 16

После неспокойной ночи он проснулся поздно, но новый день принес с собой и новую ясность. Он не стал сдерживать мысли, отпустил воображение, предоставив ему нарисовать то, чего не было, или, по крайней мере, дать иную интерпретацию тому, что было, а уже потом, успокоившись, заставил себя думать только о том, что не ставило под сомнение сделанные выводы.

Решимость несколько пошатнулась, когда Адам спустился в кабинет. Полной уверенности не было, но, похоже, кто-то проявил интерес к его лежавшим на столе бумагам. Топография рассортированных по темам заметок определенно изменилась – одни стопки сместились к соседним, другие выглядели чересчур аккуратными. Первым делом он еще раз просмотрел бумаги, нашел листок с записями, имевшими отношение к смерти Эмилио, и сжег его.

Из кабинета Адам направился в расположенную в южном крыле кухню. Владения Марии – просторное, с высоким сводчатым потолком помещение – отличали порядок и чистота. Самой хозяйки видно не было, хотя в воздухе стоял резкий запах какого-то моющего средства. Пошла на воскресную службу? Может быть.

Он огляделся. Столы и полки чистые. Свежие фрукты и овощи аккуратно разложены на глиняных подносах. Медные плошки-сковородки расставлены по полкам слева направо в порядке возрастания размера. О том небольшом пире, что Мария устроила для него и синьоры Доччи накануне вечером, не говорило ровным счетом ничто.

Начинался ужин, как обычно. Заметно утомленная вылазкой во Флоренцию, синьора Доччи тем не менее подробно описала поездку, в программу которой входило посещение старой подруги: «Ее муж – гомосексуалист, и она, прожив с ним столько лет, никак не может с этим смириться». Далее последовало перечисление многочисленных покупок – от сдобренного фенхелем салями до антикварной трости, которую хозяйка передала Адаму через накрытый на террасе стол.

Настоящим украшением трости была вырезанная из слоновой кости рукоять в форме человеческого черепа.

– Весьма кстати, – заметила синьора Доччи. – Буду сжимать ее до самого конца. И не имею ничего против такого напоминания.

Опасаясь, что разговор может увлечь его к опасным глубинам, Адам повернул к мелководью и спросил о выставленных в кабинете черепах.

– Мой отец был натуралистом, ботаником. Это уже потом его заинтересовала археология. Он вообще многим увлекался. Теперь я понимаю, что ему не хватало четкого ориентира, цели, на достижении которой он мог бы сосредоточиться. В то время такая разбросанность казалась нам чем-то интригующим, забавным.

Что же касается черепов, то они действительно принадлежали орангутангам и служили напоминанием о семейном путешествии в голландскую Ост-Индию, предпринятом еще в прошлом столетии. Синьора Доччи сказала, что уже не помнит, возражала ли ее мать, когда отец предложил всей семье отправиться с ним через океан. Она вообще почти ничего не помнила о том периоде своей жизни, поскольку в 1884-м, когда пароход вышел в море из Ливорно, ей едва исполнилось шесть лет.

– А виноват во всем ваш мистер Дарвин с его теориями эволюции и естественного отбора. Мой отец, будучи натуралистом, оставался человеком глубоко религиозным, строгим католиком, и принять новые идеи ему было нелегко. Двадцать лет он сражался с ними словесно, а потом отправился на поиски доказательств, которых так недоставало в споре. И нас потащил с собой через полсвета.

Ее воспоминания, пусть и обрывочные, остались яркими и живыми. Она помнила, какой роскошной была занимаемая родителями каюта, помнила, как меняли привычные очертания знакомые созвездия, как с приближением к Суэцкому каналу опустился за горизонт хвост Большой Медведицы. Внимание ее к сему феномену привлек один шотландец, бывший на много лет ее старше. Они даже подружились, чему, как она поняла много позже, поспособствовало увлечение ее няни неким Уолтером Д. Пеплоу (инициал «Д.» в данном случае, как пояснила сама няня, означал «дурень»).

Уолтер Д. Пеплоу объявил себя знатоком во всем, что касалось погоды, для доказательства чего им было предъявлено соответствующее оборудование. Капитан даже отвел ему свободный уголок на корме, где метеоролог установил термометры и прочие хитроумные штуки. Но более всего он гордился устройством, которое называл «барографом Ричарда» и которое, пребывая в подвешенном состоянии в каюте, давало точные данные о состоянии атмосферы и при этом никак не реагировало на качку. Мистер Пеплоу неустанно доказывал всем и каждому, что корабли, желающие избежать опасностей внезапного шторма, должны быть оснащены этим замечательным прибором. Его главная цель состояла в том, чтобы убедить голландские власти на Яве оборудовать барографом все правительственные суда, бороздящие коварные воды Ост-Индии, и таким образом заработать состояние.

К сожалению для мистера Пеплоу, их корабль пересек Индийский океан без малейших происшествий. Не получив возможности предупредить капитана о грозящих погодных катастрофах и продемонстрировать на деле достоинства барографа, он посвятил себя исследованию океанских течений. Главным научным инструментом были пивные бутылки с вложенными в них записками. Бутылки мистер Пеплоу бросал за борт, а для пополнения запасов использовал юную синьорину Доччи, которой поручалось уносить их тайком из корабельного буфета. При этом количество бутылок неизменно превышало число посланий, которые писала под его диктовку и в его каюте упомянутая выше няня.

Вполне возможно, что какая-то часть этих бутылок достигла далеких берегов и вложенные в них записки были отправлены, о чем просил мистер Пеплоу, в Глазго, на его домашний адрес. Так или иначе, неутомимый исследователь об этом уже не узнал. Через шесть месяцев после их прибытия на Яву захваченный тайфуном голландский почтовый пакетбот затонул со всем экипажем неподалеку от острова Селебес. В списке пропавших без вести и предположительно погибших значился Уолтер Д. Пеплоу. «Дурень, – сказала тогда няня. – Так и вижу его в конце с этим дурацким барографом и торжествующей улыбкой. Наверняка кричал что-нибудь вроде: „Теперь видите?! Я же вас предупреждал!“»

Новость о преждевременной гибели метеоролога достигла Доччи незадолго до того, как семья, проведя изнуряющий год в тропиках, собралась домой. Большую часть этого времени они жили на Борнео, поскольку именно там обитают орангутанги, огромные обезьяны, ради которых ее отец и обогнул полсвета.

Воспоминания о пребывании на острове, пусть и обрывочные, поражали точностью. Ей хорошо запомнился некий голландский джентльмен, добрый и учтивый, неизменно, несмотря на жару и влажность, выходивший к обеду в плотном черном фраке. Мужчины постоянно курили сигары и пили джин и горькую. Запомнились черные зубы аборигенов – у них это считалось красивым, – молочно-белые воды у коралловых рифов и дымки вулканов, поднимающиеся туманными струйками в ясное голубое небо. А еще там был лес, девственный и суровый, скрывавший все и не признававший никого. В лесу они по большей части и жили – под густым зеленым шатром, куда лишь изредка проникал луч света, на подстилке из перегнивших листьев. В лесу нет панорамных видов, нет горизонта – только деревья, окружающие тебя со всех сторон, – но есть постоянное ощущение неминуемой смерти.

Синьора Доччи хорошо помнила аборигенов Суматры, частенько прятавшихся на деревьях от рыскавших по лесу тигров. На Борнео тигры не водились, но там обитал banteng– дикий буйвол, – и его боялись не меньше. Зверь этот атаковал беспричинно и внезапно. Однажды из бамбуковой чащи, оставив за собой след шириной с тележку, вырвался носорог. Но хуже всех были змеи, надолго ставшие главными персонажами детских кошмаров. Бывалые люди рассказывали, что королевская кобра может гнаться за человеком много миль и спастись от нее можно, бросив на землю какой-нибудь предмет одежды – змея атакует его, а ты выиграешь несколько драгоценных секунд.

Однажды утром, вспоминала синьора Доччи, они обнаружили в деревянной клети гигантского питона – чудовище проглотило их козу и, раздувшись, не смогло выбраться наружу.

Но конечно, самые яркие и самые тревожные воспоминания были связаны с ее отцом, физическое, а потом и душевное состояние которого постоянно ухудшалось. Все свое время и силы он отдавал орангутангам – либо охотился на них, либо обрабатывал их шкуры и черепа. Из самодельной покойницкой он выбирался измотанный, распространяя жуткое зловоние, с руками, обожженными мышьяковым мылом – им приходилось мыть кости, чтобы отпугивать насекомых. Ножки его рабочего стола всегда стояли в чашках с водой, служивших преградой для вездесущих муравьев, которые тем не менее все же добирались до готовых образцов. Когда отец начал воспринимать это как личное оскорбление, мать забеспокоилась всерьез, а когда он пригрозил расстрелять одного из носильщиков за то, что тот тайком потягивал арак, в котором вымачивались шкуры, пришло время заговорить о прекращении всего предприятия.

Разумеется, отец воспротивился, указывая на то, что шкуры и скелеты обещают принести неплохой доход – и это было правдой, поскольку зоологические музеи хорошо платили и за одно, и за другое, – и отвергая ее возражения, сводившиеся к тому, что его привело в тропики служение Мамоне, а не Науке.

Оглядываясь назад, продолжала синьора Доччи, ясно видишь, что экспедиция с самого начала была обречена на неудачу. Она стала последней попыткой отчаявшегося человека разоблачить теорию Дарвина и развенчать ее создателя. Хотя, надо отдать должное, позиция отца существенно изменилась после выхода в свет «Происхождения видов» – от откровенного высмеивания к более взвешенной оценке представленных научных фактов. Третья фаза его личной эволюции приняла форму превентивного удара: в дарвинской теории естественного отбора нет ничего плохого, поскольку самые уважаемые христианские мыслители, включая святого Августина и святого Фому Аквинского, уже высказались в пользу некоего «вторичного творения». Попытки ее отца совместить новую науку с католической ортодоксией потерпели, однако, крах – извратить высказывания почтенных теологов в собственных интересах не получалось.

Тогда он ухватился еще за одну теорию, свою последнюю, ту, что и привела его с семьей в Ост-Индию. Теория эта, признавая положение Дарвина о появлении новых видов, включая человека, в результате естественного отбора, одновременно допускала существование некоего высшего, божественного плана. Проще говоря, ее отец утверждал, что процесс естественного отбора исчерпал себя, утратил свою силу, а жизнь на земле вошла в эпоху «консервативной наследственности», при которой адаптационные способности организмов практически сошли на нет. Эта теория позволяла вернуться к старой идее абсолютной стабильности существующих видов.

И где искать доказательства, если не среди больших обезьян, являющихся человеку, словно призрак далекого предка? Надежные источники сообщали об обитающих на Борнео и живущих бок о бок двух разновидностях орангутангов. Одни, Mayas Tjaping(как их называют местные), покрупнее, с квадратной головой и жировыми подушками на щеках; другие, Mayas Kassa,мельче, с узкой мордой, менее грубыми чертами.

Присутствие орангутангов на соседнем острове Суматра – единственном, кроме Борнео, месте на планете, где они водятся, – позволяло сделать вывод, что когда-то, в давние времена, когда два острова соединялись сушей, все они несли в себе общую наследственность. Вопрос стоял так: если острова Борнео и Суматра разделились сотни тысяч или даже миллионы лет назад, то почему две популяции не эволюционировали дальше независимо одна от другой в соответствии с моделью Дарвина? На деле же, как сообщали очевидцы, они остались такими, какими и были, вплоть до сохранения физиогномических различий.

Это не значило, что Дарвин ошибается – эволюционная теория держалась на прочной базе, – а говорило лишь о том, что он больше не прав. За миллионы лет, прошедших с примордиальной эпохи, сила наследственности определенно возросла до такой степени, что живые организмы зафиксировались и уже не мутировали.

Логика этих рассуждений убедила даже его супругу, которая в противном случае вряд ли согласилась бы сопровождать мужа в один из самых негостеприимных уголков планеты.

Нерешенной оставалась только одна проблема.

Проведя на Борнео несколько месяцев, ее отец установил присутствие только одного типа орангутангов – Mayas Tjaping,крупных, с булавовидной головой. У некоторых представителей этого типа наличествовали уплотнения на щеках, у других они отсутствовали, но данное различие являлось, похоже, не более чем возрастной характеристикой самцов. Все указывало на то, что здравая логика основана на зыбких доказательствах. Проверить это можно было лишь одним способом.

Семья отправилась на Суматру, где отец едва не лишился рассудка, а в нескольких случаях и жизни (влияние голландских властей в северной провинции Ачех ограничивалось дальнобойностью орудий, имевшихся на вооружении горстки разрозненных фортов). За время пребывания на острове он подстрелил более пятнадцати орангутангов, скелеты которых приготовил к отправке в Европу. Все они также принадлежали к одному типу и существенно отличались от Mayas Tjaping– были мельче, имели более узкие морды и более бледный окрас, чем их собратья на Борнео. Братьями они и были, точнее, двоюродными.

Признав, должно быть, горькую иронию судьбы, загнавшей его в очередной тупик, глава семьи тем не менее отказался признать поражение. Лишь после возвращения на Борнео и очередной порции отстрелов, он склонился перед очевидным: изыскания его коллег-натуралистов, посетивших ранее острова Малайского архипелага, были некорректными, и, следуя по их пятам, он не только провалил собственную миссию, призванную опровергнуть выводы Дарвина, но фактически подкрепил их.

Вывод был ясен: есть два типа орангутангов, но один обитает на Борнео, а другой – на Суматре. Разделенные географически, особи по-своему приспособились к условиям различных окружающих сред. И полагать, что ситуация как-то изменилась, нет ни малейших оснований.

Единственным источником утешения была его супруга. Обладавшая неиссякаемым запасом терпения, мать синьоры Доччи пыталась поддержать мужа, указывая на его огромный вклад в сокровищницу зоологических знаний. Может быть, он даже открыл новый подвид приматов. Для такого вывода у него есть все основания. Большинство оказавшихся на его месте коллег с радостью ухватились бы за возможность заявить о своих притязаниях на частичку Древа Жизни, пусть даже эта частичка всего лишь крохотная развилка на конце веточки.

Но не таков был ее отец.

По возвращении в Италию он незамедлительно отказался от своей должности в университете, уничтожил все относящиеся к экспедиции материалы и обратил свое внимание на археологию, полностью отдавшись изучению утраченной культуры этрусков. О посещении Ост-Индии напоминали лишь два сувенира, два самых значительных свидетельства его неудачи, – черепа орангутангов на стеллаже в рабочем кабинете, один с Борнео, второй с Суматры.

За все то время, что синьора Доччи рассказывала о своем детском приключении, Адам, увлеченный красочными описаниями и зачарованный мягкими, выверенными интонациями, едва ли произнес и десяток слов. Когда наконец замолчала и она, на террасе воцарилось молчание.

Синьора Доччи сконфуженно улыбнулась:

– Извините. Я утомила вас.

– Нет, нисколько. Было интересно.

– Слушать воспоминания старухи? Сомневаюсь.

– Правда. Какое должно быть замечательное время – быть свидетелем стремления человека примириться с самим собой.

– Не думаю, что мы на это способны. – Она пригубила вина. – Такие, как мой отец, отправлялись на поиски Эдема, но находили лишь запущенный, дикий сад.

Адам замялся, не зная, стоит ли поднимать тему.

– Шрам на лбу у Антонеллы…

Синьора Доччи улыбнулась.

– Конечно, вы его увидели. Нарост на черепе с Борнео…

– Да.

– Кто знает? Я не суеверна, но, может быть, шрам и есть наказание за то, что он делал с бедными обезьянами. Там была настоящая бойня. И он не только убивал, но и осквернял тела мертвых. – Она выглянула в ночь, подняла глаза на бледный серп луны. – А может быть, наказание послано мне – за то, что не смогла его остановить.

– Вы были ребенком.

– Не нужно недооценивать власть дочери над отцом. – Синьора Доччи задумчиво кивнула. – Я часто видела их, даже узнавала, но, когда это случилось, только стояла в стороне и смотрела. Когда мы жили возле Маропа, там была одна самка… мать… я звала Сабинеттой. Каждый раз, когда мы приближались, она ломала ветки и швыряла в нас. Когда ее подстрелили, она не свалилась на землю, а застряла в развилке дерева дуриан, и мужчинам пришлось забираться наверх и снимать ее. Охотники нашлись не сразу. Все думали, что она притворяется. Орангутанги ведь очень, очень сильные. В тех краях о них много интересного рассказывают. И не только о них, но и о крокодилах, питонах…

Синьора Доччи подалась вперед. Глаза ее блеснули, и в какой-то момент он словно увидел шестилетнюю девочку, сидящую у костра и жадно ловящую каждое слово бывалых охотников.

– Даяки говорят, что в лесу никого сильнее нет. Может быть, они и правы. Не знаю. Но я сама видела, как орангутанг сломал сук толщиной с вашу руку. Вот так…

Она выбросила сжатый кулак. Костлявые пальцы развернулись и потянулись к бутылке красного вина, но Адам опередил хозяйку. Он как раз подливал вина в бокал синьоры, когда на террасу выступила Мария.

Что она сказала, Адам не понял – слова простучали мелкой дробью, – но укоризненный тон распознал. Метнув в его сторону испепеляющий взгляд и забрав тарелки, Мария снова растворилась в темноте.

– Она права, – вздохнула синьора Доччи. – Уже поздно, а у меня позади долгий день.

Адам помог ей подняться.

– Спасибо. – Она оперлась на свою новую трость. – Странно, что вы спросили насчет черепов.

– Почему?

– Потому что я как раз сегодня ходила к ней… к Сабинетте. Она теперь в Зоологическом музее во Флоренции.

Адам предложил проводить ее наверх.

– Нет, посидите. Допейте вино. Может быть, если попросите ласково, Мария принесет вам кофе. Хотя я и сомневаюсь, – добавила она с улыбкой. – Доброй ночи, Адам.

– Доброй ночи.

Синьора Доччи пожала ему руку:

– Хорошо, что вы здесь.

Она медленно, неверным шагом прошла через террасу и, прежде чем войти в гостиную, обернулась:

– Я сказала, что отец уничтожил все материалы. Это он так думал. Но я успела спрятать альбом с фотографиями. Если заинтересуетесь, он в ящике под полками, в библиотеке. Ключ за томиком «Потерянного рая» вашего Мильтона.

Именно там Адам его и нашел двенадцать часов спустя, после утреннего кофе, выпитого в одиночку на террасе.

В ящике лежало несколько альбомов с фотографиями, но тот, о котором говорила синьора Доччи, выделялся потертым, а кое-где и потрескавшимся кожаным переплетом. Фотографии внутри тоже выдавали немалый возраст – мгновения времени, застывшие в полустертых, землистых тонах. Много было нечетких, со смазанными, словно спрятанными под призрачную вуаль лицами, что указывало на движение объектов в момент съемки. В особенности это касалось отца синьоры Доччи и выдавало природную порывистость и нетерпеливость, на что хозяйка намекнула накануне за ужином.

Сама же она – в сарафане, чепчике и ботинках на шнуровке, не по годам высокая – явно воспринимала все распоряжения фотографа всерьез и на каждом снимке представала замершей, словно марионетка, с висящими руками и пронзительным взглядом, направленным точно в объектив.

Фотографии располагались в хронологическом порядке, начиная с окончания морского путешествия. На одной из них, рядом с каким-то ящиком на ножках, горделиво позировал стройный, светловолосый молодой человек в темном костюме. Вероятно, это и был тот самый Уолтер Д. Пеплоу, шотландский метеоролог, упокоившийся затем на морском дне. Адам вдруг подумал, что где-то, наверное, есть семья, для которой эта фотография стала бы настоящим сокровищем – в отличие от Доччи.

Представить, что мистер Пеплоу мог проявить интерес и даже увлечься «няней» – на что прозрачно и неоднократно намекала синьора Доччи, – было довольно-таки трудно: последняя выглядела весьма пугающе: приземистая, плотная, с полоской усиков над верхней губой.

На одной из немногих подписанных от руки фотографий отец синьоры Доччи стоял в группе джентльменов-европейцев у бильярдного стола в каком-то заведении под названием «Клуб „Гармония“» в Батавии. Из всей компании только у него и еще одного мужчины волосы не были коротко подстрижены. Густые, с опущенными концами усы скрывали рот и придавали лицу серьезное и даже мрачное выражение, хотя слегка прищуренные глаза говорили, что он, в отличие от остальных, улыбается.