Текст книги "Дикий сад"

Автор книги: Марк Миллз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Марк Миллз
Дикий сад

Август 1958-го

Позднее, когда все закончилось, он мысленно вернулся к тому солнечному майскому дню в Кембридже, где все и началось, и спросил себя, как поступил бы, зная то, что знает теперь.

Вопрос был не из легких.

Он едва узнавал себя в беззаботном молодом человеке, катившем на велосипеде с пляшущей в багажной корзине бутылкой вина по бегущей вдоль реки, изрытой выбоинами тропинке.

И как ни старался, он не мог проникнуть в голову этого незнакомца, понять логику его мыслей, не говоря уже о том, чтобы предсказать с уверенностью реакцию на известие о том, что впереди, едва ли не за следующим поворотом, его поджидает убийство.

Глава 1

Он прославился, главным образом, из-за кабачков.

Именно это обстоятельство привлекло к нему внимание и настороженно-опасливый интерес со стороны почтенных местных дам, членов Королевского общества садоводов, которые до его появления на сцене вполне мирно и счастливо соперничали между собой за самую почетную и желанную награду по классу овощей на устраиваемой ими ежегодной выставке.

В тот год, когда он унес домой свой первый приз, миссис Мид и ее товарки – я хорошо это помню – сбились в кучку под навесом, словно коровы перед надвигающейся бурей. Помню и то, как викарий, выглядевший несколько растрепанным после чересчур пылкого знакомства с представленными образцами сидра, вынес вердикт в категории кабачков. С выражением едва ли не сладострастного наслаждения преподобный объявил представленный мистером Атертоном чудовищный образец «определенно располневшим» (чем лишь усилил мои собственные подозрения).

Мистер Атертон, высокий, сухощавый, немного сутулящийся под бременем своих семидесяти с чем-то лет, вышел к подиуму самостоятельно, не опираясь даже на палку. Приняв с благодарностью сертификат (и прилагавшуюся к нему бутылочку с ликером «Элдерфлоуэр кордиал»), он вернулся на место. В тот теплый ветреный день я сидел рядом с ним. Парусиновая крыша трещала, как парус; викарий сбивчиво и прочувствованно поздравлял и превозносил всех собравшихся, представивших бисквиты «Виктория спондж». В какой-то момент мистер Атертон слегка наклонился ко мне. Глаза его лукаво блеснули.

– Как думаешь, они простят меня когда-нибудь? – тихонько спросил он.

Я точно знал, кого он имеет в виду.

– Вот уж сомневаюсь. Очень сомневаюсь.

То были первые слова, которыми мы обменялись, хотя его улыбку мне случалось ловить и раньше. Еще в начале лета я как-то заметил, что он с интересом наблюдает за мной из-под надвинутой на глаза панамы. Тогда Атертон сидел на стуле у самого края крикетной площадки, на которой меня только что в пух и прах, три раза подряд и не особенно стараясь, разделал какой-то здоровяк из Дроксфорда. То поражение подвело черту под моим очередным бесславным выступлением на Хэмблдоне XI.

Адам перевернул страницу с тем, чтобы продолжить чтение. Но страница была чистая.

– Это все? – спросил он.

– Похоже на то, – ответила Глория. – Что думаешь?

– Хорошо.

– Хорошо? «Хорошо» – это то же, что и «мило». Так матери говорят о непослушных детишках. Или когда хотят от них отделаться. Ну же, Адам, речь ведь идет о моем романе.

Он решил не упоминать о явно чрезмерном использовании запятых.

– Оченьхорошо. Отлично.

Глория надула губки, изображая осторожную готовность простить, и прильнула к нему. Под натянувшимся лифом ситцевого летнего платья проступили тугие округлости грудей.

– Это же только начало, но уже интригующее, правда?

– Интригующее. Да. Такое… загадочное. И кто этот мистер Атертон с располневшими кабачками?

– Ага! – торжествующе воскликнула Глория. – Видишь? Первая страница, а ты уже задаешь вопросы. Это хорошо.

Он вскинул бровь, отметив ее выбор наречия, но она, похоже, ничего не заметила.

– А ты сам как думаешь? Кто он? Или, точнее, что он собой представляет?

Но расшевелить его не получалось. Не помогало и вино; нагревшееся на жаре, оно оставляло во рту неприятный привкус. Над открытым горлышком потерянно жужжала оса.

– Не знаю. Правда, не знаю.

Глория махнула рукой, отгоняя осу, и подлила в стакан вина. Потом, словно вспомнив, плеснула и Адаму.

– Атертон – германский шпион!

– Германский шпион?

– Вот именно. Действие происходит в начале войны, в 1940-м, и в то время как в небе над скромной деревушкой в Хэмпшире бушует Битва за Англию, на земле вот-вот развернется другое сражение. Как вверху…

– …так и внизу.

Неужели они и впрямь цитировали друг другу Гермеса Трисмегиста?

– Думаю, Кент, – сказал Адам.

– Кент?

– Битва за Англию – это Кент и немножко Суссекс, но не Хэмпшир.

Такого подвоха Глория никак не ожидала – новость стала для нее настоящим ударом.

– Ну, может быть… не знаю… может быть, какие-то самолеты отклонились от курса… сбились с пути…

Адам скептически промолчал.

– Черт, – проворчала Глория. – А я так хотела написать про воздушный бой.

– Так перенеси место действия в Кент.

– Нет. Все должно происходить в Хэмпшире.

– Почему? – спросил он и уже в следующую секунду пожалел, что задал вопрос.

– Потому что все связано с секретной базой подводных лодок в Портсмутской бухте.

Неужели все закончилось этим? Неужели после двух лет изучения английской литературы, после Беовульфа и Чосера, сэра Гевейна и Зеленого рыцаря, она пришла к этому – к секретной базе подводных лодок в Портсмутской бухте?

– Что такое? – настороженно, возможно заподозрив еще один подвох, спросила Глория.

– Ничего, просто задумался, – соврал Адам. – Твой главный герой, от лица которого идет рассказ, он ведь мужчина. Да женщина и не стала бы играть в крикет за деревенскую команду.

– И что с того?

– Это ведь своего рода вызов – вести повествование от имени мужчины.

– Думаешь, не потяну?

– Я этого не сказал.

– Четыре брата. – Глория выставила три пальца. – И ты ведь не первый парень, с которым я встречаюсь.

Это было правдой, о чем она не забывала время от времени напоминать, вколачивая неприятные детали, как гвозди, по самую шляпку. Впрочем, сейчас Глории было не до этого – уж слишком разозлилась.

Она сердито выплеснула остатки вина на высокую траву и не совсем уверенно поднялась:

– Я ухожу.

– Не надо. – Адам поймал ее за руку. – Останься.

– Тебе же не нравится.

– Неправда.

– Я знаю, что ты думаешь.

– Ошибаешься. За то, что я думаю, меня могут отправить за решетку.

То была грубая игра, но он знал ее слабость, знал, как льстят ей такого рода откровения. Да и разве не для этого они сбежали с лекций на эту лужайку?

– Извини, – продолжал Адам, ухватившись, как за спасательный круг, за ее слабую улыбку. – Наверное, я просто завидую.

– Завидуешь?

– Знаю, что у меня бы так не получилось. Начало отличное. Честно. Меня сразу захватило. Подвыпивший викарий – классный штрих.

– Он тебе понравился?

– Очень.

Глория позволила усадить ее на одеяло, расстеленное в низине, подальше от любопытных взглядов, под защитой густого ивняка.

Его пальцы проложили путь по внутренней стороне белого бедра, ощущая теплую и упругую, как свежее тесто, плоть.

Она наклонилась и поцеловала его, раздвинув язычком губы.

Он почувствовал запах дешевого белого вина и ощутил возбуждение. Рука переместилась к грудям, пальцы захватили и легонько, как ей нравилось, сжали сосок.

Ласки в обмен на лесть. Неужели все на самом деле так просто?

Он не дал мыслям воли, чувствуя себя виноватым из-за того, что отвлекается от дела.

Впрочем, волнения оказались напрасными.

– Знаешь… – Глория отпрянула и перевела дух. – Я все-таки оставлю Хэмпшир. И к черту Битву за Англию.

В замочной скважине, когда Адам вернулся в колледж, его ждала записка. Гадать не пришлось – руку он узнал с первого взгляда. Тот же самый, едва разборчивый почерк каждую неделю украшал его эссе.

«Дорогой мистер Стрикленд!

Простите, что нарушаю Ваш напряженный деловой график, но мне бы хотелось обсудить вопрос, имеющий отношение к Вашей курсовой.

Предлагаю встретиться в 5 часов в моем кабинете на факультете. (На случай, если забыли, это большое кирпичное здание в конце Трампингтон-стрит.)

С наилучшими пожеланиями,

профессор Леонард».

Адам бросил взгляд на часы – на то, чтобы пересечь город, у него оставалось пятнадцать минут. С душем придется подождать.

Профессор Леонард был своего рода институтом не только в рамках факультета, но и всего университета. Давно перешагнувший семидесятилетний рубеж, он резко отличался от своих коллег-сверстников, вылезавших из сумрачных учебных корпусов, как могло показаться, только в перерыве на ланч и лишь для того, чтобы протащиться в протертых чуть ли не до дыр мантиях от учебного корпуса до столовой по ухоженной бархатистой лужайке, топтать священный дерн, что было их привилегией. Немногие знали, что такое делали (или когда-либо сделали) эти старички, что оправдывало бы полученную ими синекуру – преподавательскую должность в колледже. Некоторым, казалось, вполне хватало одной написанной книги, любой, пусть даже ценность ее давным-давно упала, а значение сильно потускнело. Так или иначе, по тем или иным причинам они как бы уплатили по счетам, и взамен колледжи предлагали им тихую жизнь, не обремененную какой-либо ответственностью.

Профессор Леонард принадлежал к людям иного, более крутого замеса. Он читал лекции по трем предметам, предлагал услуги в качестве руководителя группы и активно участвовал в работе нескольких обществ, половину которых сам же и основал. И при этом еще находил время не только писать, но и публиковаться. На любых весах такая ноша потянула бы немало, и профессор Леонард нес ее легко, почти не напрягаясь.

Как ему это удавалось? Он никогда никуда не спешил и никогда никуда не опаздывал, но передвигался легким, пружинистым шагом, как откормленный кот, с видом несколько рассеянным, словно мысли его витали где-то в высоких сферах.

Когда на первый стук никто не ответил, Адам приоткрыл дверь, просунул голову и, увидев, что профессор дремлет в кресле с книгой на коленях, постучал еще раз, громче и настойчивее.

Старик открыл глаза, тряхнул головой и сосредоточил взгляд на Адаме:

– Извините, я, должно быть, задремал. – Он закрыл и отложил в сторону книгу. Как успел заметить Адам, профессор читал собственный труд, посвященный работам Мантеньи.

– Ни один суд в мире не признал бы вас виновным.

Вообще-то Леонард не настаивал на соблюдении формальностей и даже поощрял свободный стиль общения, но в какой-то момент Адам испугался, что переступил границу.

– Было бы забавнее, мистер Стрикленд, если бы вы удосужились прочитать мою работу о Мантенье. Кстати, вспомнил… как ваша подача?

– Извините?

– Э, когда я видел вас последний раз, вы катили по Кинг-Пэрейд в некоторой, как мне показалось, спешке. Под мышкой вы держали две теннисные ракетки, а сидевшая на заднем сиденье юная особа держалась за вас.

– О…

– Она улучшилась?

– Улучшилась?..

– Ваша подача, мистер Стрикленд. Нам всем стало бы намного легче, если бы вы нашли какое-то оправдание своего отсутствия.

– Я много работаю, – жалобно проблеял Адам. – И поздно ложусь.

Профессор Леонард взял со стоявшего рядом с креслом столика стопку бумаг.

– Раз уж вы здесь, можете взять это. – Перебрав бумаги, он вытащил эссе Адама. – Наверное, я оценил ваш труд ниже, чем стоило бы.

– О… – уже с легким раздражением повторил Адам.

– Если подумать, тему вы все же раскрыли полнее, чем мне представлялось поначалу.

– И насколько же полно?

– Не обольщайтесь, мистер Стрикленд. Насколько я могу судить, ваша работа – а я прочел ее дважды – содержит лишь один самостоятельный вывод. Остальные вы позаимствовали из рекомендованных мной книг. – Он выставил длинный костлявый палец. – И даже из тех, что не были рекомендованы, чем, признаю, продемонстрировали наличие у вас большей, чем у других, инициативы.

Профессор протянул бумаги Адаму.

– Подробнее мы обсудим это как-нибудь в другое время. А теперь по вашей курсовой. Свежие мысли появились?

Кое-какие идеи заводились – исламская иконография в романской архитектуре, использование прямой линии в рисунках раннего Возрождения, – но профессор, конечно, моментально увидел в них то, чем они, по сути, и были: досужими спекуляциями на истоптанных полях исследования. Пожалуй, лучше уж помолчать.

– Вообще-то нет.

– Конечно, у вас впереди еще год, но определиться желательно сейчас. Тем более если вы намерены явить нам свои истинные способности. Вы ведь намерены, не так ли, мистер Стрикленд?

– Да. Конечно.

– Как у вас с итальянским?

– Неплохо. Понемногу ржавеет.

– Хорошо, в таком случае у меня есть кое-что для вас.

Профессор объяснил, что некоторое время назад получил письмо от своей старой знакомой. Эта знакомая, синьора Доччи, владела большой виллой в Тоскане, чуть южнее Флоренции.

– Впечатляющий, пусть и несколько банальный образец Высокого Ренессанса. – Так профессор описал архитектуру здания.

Хвалебные слова он приберег для сада, не формального, в духе Возрождения, обустройства примыкающих к вилле холмов, но более позднего, маньеристского, дополнения, занимавшего раскинувшуюся неподалеку, в низине, рощу. Задуманный и заложенный скорбящим мужем в память об умершей супруге, этот живописный участок питался небольшим источником и был списан с римских садов того времени с их извилистыми тропинками и ручейками, статуями, надписями и неоклассическими строениями.

– Очень необычное место. Крайне привлекательное.

– Вы его знаете?

– Я был там несколько лет назад. Сад ни разу не переделывали – это редкий случай, – и я знаю наверняка, что никакого его исследования не проводилось. Вот для чего вы и нужны. Если, разумеется, хотите. Синьора Доччи была столь добра, что предложила свой сад в качестве объекта изучения для одного из моих студентов.

Маньеристы Адаму не нравились – он считал их напыщенными, – к тому же, приняв приглашение, ему пришлось бы много читать. Однако Италия была хорошей, интересной страной.

– Может быть, сад не совсем то, что вы хотели бы увидеть, но не надо сбрасывать его со счетов. Искусство и Природа сошлись там, создав совершенно новую сущность, если хотите, третью природу.

Большего стимула Адаму и не требовалось.

– Да, – сказал он. – Я согласен.

Глава 2

Экзамены свалились как снег на голову и так же быстро пролетели. Событие это отметили – выпивками, выездами на пикник в Грантчестер, танцами на выпускных балах и купанием в одежде, – но на сохранявшихся в памяти Адама воспоминаниях темным пятном легло принятое Глорией в последний вечер решение прекратить их отношения. Ситуация была тупиковая, тем более что Глория, оставшись верной себе, даже не попыталась изобразить сожаление, которого явно не чувствовала. Впрочем, одно утешение она для него все же нашла: лишившись возможности провести часть каникул вместе с ней в Шотландии, он избавился от сомнительного удовольствия познакомиться с летней мошкарой.

– Известны случаи, когда домашние животные не выдерживали и, спасаясь от комаров, бросались с обрыва в море. – Таковы были ее последние обращенные к нему слова перед тем, как он выскочил из комнаты, хлопнув за собой дверью.

На следующий день все постепенно вернулись к реальной жизни. Для Адама возвращение состоялось в безликом пригороде к югу от Лондона, на вилле в тюдорском стиле с елизаветинскими добавками. Заброшенный сразу после войны, дом сохранился лишь потому, что германская эскадрилья, натолкнувшись на смертоносный заградительный огонь зениток, предпочла наскоро избавиться от бомб, сбросив их куда попало, и поскорее вернуться восвояси.

Когда-то Адам с братом выкопали траншею в конце сада – первую линию обороны против вторжения воображаемых неприятельских сил – и обнаружили, что наткнулись на руины некогда стоявших на этом участке домов ленточной застройки. Собрав кусочки камня, черепицы и стекла, Гарри вставил их в гипс, соорудив своего рода мозаичную картину в форме дома. Насколько помнил Адам, то было первое проявление его будущего призвания.

Он отыскал старых друзей. Тех, кто остался на месте. Они пили пиво в саду у бара «Олень и гончие», предавались воспоминаниям и обменивались историями из новой жизни, изо всех сил стараясь не замечать неотвратимую правду, состоящую в том, что связывавшие их некогда узы за год сильно растрепались и могут вскоре оборваться совсем.

Мать была рада видеть его дома и старательно это показывала, что обычно означало только одно: она несчастна. Каждый раз, когда мать душила его своей любовью, он не мог отделаться от неприятного ощущения, что она использует его в качестве розги, чтобы хлестать отца. Видишь, что ты упускаешь? Отец замыкался сильнее обычного и бывал не очень доволен. Раньше он хотел, чтобы Адам посвятил лето работе и набрался опыта во фрахтовой компании «Болтик эксчейндж», где у него был знакомый. Такой шаг был бы мудрым решением с точки зрения обретения ценных знаний перед началом карьеры в морской страховой компании Ллойда. Когда-то Адам и сам хотел заниматься именно этим, но в конце концов признал поражение.

Обо всем договорились быстро и просто: письмо синьоре Доччи и ее ответ (отпечатанный на машинке и на безукоризненном английском), в котором сообщалось, что она сняла для него комнату в пансионе. Профессор Леонард себя никак не проявил и, если не считать некоторых усилий по поиску финансов для поездки в самом отделении истории и искусства, держался в стороне от всего происходящего. Тем не менее он предложил Адаму встретиться в городе перед отъездом на континент.

В качестве места встречи было предложено величественное каменное здание на Кэнон-стрит. Хотя Адам и не слышал раньше о «Уоршипфул компани оф скиннерс», он не особенно удивился, узнав, что профессор как-то связан со средневековой гильдией скорняков, история которой насчитывает семь веков. По пути к террасе они миновали несколько украшенных панелями залов, а ланч им подали уже на крыше, под серым, похожим на побитое молью одеяло, слоем облаков, через которое, расчерчивая город светлыми полосами, пробивались косые солнечные лучи.

Они ели говядину на косточке и пили кларет.

Профессор пришел с перевязанной бечевой стопкой книг и брошюр для дополнительного чтения.

– Вот это прочтите обязательно и внимательно, – сказал он, передавая Адаму «Метаморфозы» и «Фасты» Овидия. – Остальное – для справочных целей. Семья располагает великолепной библиотекой, доступ к которой, уверен, вы получите. – Говорить о саде он не пожелал. – Вы же не хотите, чтобы я как-то повлиял на ваше первое восприятие. – Зато охотно поделился информацией о семье.

Синьора Доччи жила на вилле одна, ее муж умер несколько лет назад. Старший сын, Эмилио, тоже умер, точнее, погиб в конце войны от рук немцев, занимавших некоторое время виллу. Второй сын, Маурицио, готовился к вступлению в наследство. Была еще дочь, Катерина, отбившаяся от рук и перебравшаяся в Рим.

Все оставшееся время профессор говорил о своей скорой поездке во Францию, в Ласко, где он планировал собственными глазами увидеть пещерные рисунки эпохи палеолита. Начиная с 1940-го, когда рисунки обнаружили тамошние мальчишки, профессор побывал в Ласко дважды и теперь вспоминал, с каким нетерпением ждал окончания войны, чтобы совершить туда первое паломничество. По прошествии тринадцати лет он считал возможным проследить влияние того примитивного воображения на работы современных художников. Более того, это положение должно было стать темой статьи или даже книги.

– Величайшие из нынешних мастеров ищут вдохновение у старейших из известных художников, живших семнадцать тысяч лет назад. Если это не история искусства, то я просто не знаю, о чем тогда говорить!

– И я тоже.

– Знаете, молодой человек, вам вовсе не нужно так уж стараться рассмешить меня.

– Конечно, нужно. Вы же платите за ланч.

Позже, уже на улице, перед тем как расстаться, профессор сказал:

– Франческа… синьора Доччи… она стара и, судя по всему, очень слаба. Но не надо ее недооценивать.

– Что вы имеете в виду?

Помолчав в нерешительности, профессор Леонард скользнул взглядом по улице.

– Не вполне уверен, что сам это знаю, но примите за совет.

Сидя в пустом вагоне, слегка раскисший и немного опьяневший, Адам долго не мог отделаться от тревожного ощущения, что именно это прощальное предупреждение и было истинной целью их встречи.

Неделю спустя Адам уехал. В Париже он пересел с одного поезда на другой, отчетливо понимая, что еще никогда в жизни не бывал так далеко на юге. Воспользовавшись советом профессора Леонарда, он сунул проводнику несколько монет, за что получил в свое исключительное пользование целое купе.

Вот только сон не шел. Он ворочался в темноте, слушая стук колес. Франция проносилась мимо, а ему снова и снова (куда чаще, чем хотелось бы) вспоминались Глория и то выражение, с которым она произнесла:

– Не знаю почему, но, может быть, все дело в том, что ты немного скучный.

Наверное, эти слова не задели бы так, если бы они не занимались только что любовью. Дважды.

– Скучный?

– Ну, не то чтобы скучный, это было бы несправедливо. Скорее, мягкий…

– Мягкий?

– Нет.

– Тогда какой?

– Не знаю. Не могу остановиться на чем-то одном. Не могу найти подходящее слово.

Отлично. Он был категорией в себе. Категорией уникальной, неопределимой словами, но существующей где-то в промежутке от «скучный» до «мягкий».

Он вышел тогда из себя. Швырнул в стену подушку, наорал на Глорию. То ночное возвращение в колледж запомнилось до мельчайших деталей – как, выйдя из ее комнаты, спускался на цыпочках по скрипучей лестнице; как открыл уже на рассвете дверь Тринити-Грейт-Корт и как, остро чувствуя во рту горько-сладкий вкус жалости к себе самому, пропустил сердитый взгляд дежурного портье.

Какую жалкую картину он являл собой. Особенно если смотреть с расстояния, например из темного купе мчащегося через французскую ночь поезда. Он попытался остановить бег мыслей или, по крайней мере, направить их в другое русло, а когда ничего не получилось, включил свет и открыл учебник по итальянской грамматике.

Потом пришел рассвет, принесший с собой едва различимые в полусумраке крутые альпийские склоны. Еще несколько часов, и они вырвались из гор.

В Милане, спеша с одной платформы к другой, чтобы успеть на следующий поезд, Адам успел увидеть только фашистское великолепие Центрального вокзала. Еще запомнились жара и незнакомый запах табака. Перед тем как уснуть, он краем глаза зафиксировал описанную Шелли «плоскую равнину Ломбардии».

Глубокий, без сновидений, сон перенес Адама во Флоренцию, где его весьма бесцеремонно растолкал проводник, говоривший на языке, совершенно не похожем на тот итальянский, что он учил в школе и совершенствовал в последние дни. Выброшенный на платформу, Адам подумал, что происходящее мало напоминает тот радушный прием, веру в который ему внушили и получить который он рассчитывал в Италии.

Отыскать пансион на пьяцца Санта-Мария-Новелла удалось быстро – заведение находилось в нескольких минутах ходьбы от вокзала. Владелец пансиона сообщил, что ему крупно повезло – одна комната только что освободилась. В чем причина такой удачи, Адам понял, когда открыл дверь и после беглого осмотра обнаружил в потолке дыру. Оставалось лишь утешаться, что это на одну ночь.

Непривычный к давящей влажности, он стащил рубашку, лег на продавленный матрас и закурил. Интересно, здесь всегда так? Если такая духота обычное явление, то почему никто не предупредил его об этом? И про москитов, если уж на то пошло, тоже никто не сказал. Насекомые сидели на полке, дожидаясь наступления ночи и начала пиршества.

Протиснувшись в крошечную, тесную душевую в конце коридора, Адам встал под жидкую струйку прохладной воды. Временная мера и облегчение принесла недолгое. Пока он спускался по лестнице в фойе, свежая рубашка успела прилепиться к спине.

Едва он вышел на улицу, над площадью сухо треснул гром, и вслед за разлетевшимся во все стороны эхом аметистовые тучи раскололись, обрушив на город свою ношу. Адам стоял под навесом, глядя на прыгающие по улице крупные капли. Желоба переполнились, вода разлилась по камням, скрыв водосточные канавки, а ливень не переставал, и ритм его оставался ровным, а сила никак не менялась. Кончилось все неожиданно и сразу.

Церковный колокол отбил полчаса, и тут же на площадь устремились люди, прятавшиеся от дождя в дверях окружавших ее заведений. Казалось, два этих события как-то связаны, и колокол, как всегда, известил горожан о том, что опасность миновала. Из-за последней, отставшей от других тучки выглянуло солнце, и его жаркие лучи отскочили от мокрых, курящихся каменных плит.

Рассыпавшиеся фигурки прыгали через лужи, торопясь наверстать упущенное время, и Адам, держа в руке карту, присоединился к ним, двинувшись через площадь в южном направлении. На Виа деи Фосси падающая сверху, из лопнувших желобов, вода сгоняла пешеходов с тротуара на проезжую часть, вынуждая вступать там в сражение со скутерами и автомобилями. Узкую улочку заполняли гудки и проклятия, а дополнялась эта какофония скачками, прыжками и отчаянной жестикуляцией. Долетающее издалека ворчание промчавшейся бури напоминало приглушенные раскаты литавров, выступающих в качестве сопровождения к какой-то безумной опере.

Волнительная дрожь заставила его сбавить шаг, но причиной был не повсеместный хаос. Адам знал город хорошо, даже интимно, но только по книгам. А если его ждет разочарование? Если «уникальное культурное и художественное наследие» Флоренции, о котором он с такой уверенностью писал в своих сочинениях, оставит его равнодушным? Едва успев подумать об этом, он оказался перед мостом, переброшенным через Арно, являвшей собой не живую, звонкую и искрящуюся речушку, а мутный бурый поток, более подходящий для какого-нибудь промышленного района.

Через пять минут Адам достиг пункта назначения, и от недавней настороженности не осталось и следа. Часовня Бранкаччи в церкви Санта-Мария дель Кармине, когда он вошел, была пуста и оставалась пустой еще четверть часа. Сюда – смотреть, копировать, учиться у молодого человека, изменившего лицо европейской живописи, – приходили Микеланджело и Рафаэль. Звали его Томмазо Гвиди – Мазаччо для друзей, – и умер этот неряшливый мальчишка, этот чудо-ребенок, в двадцать семь лет. Умер, оставив на этих стенах следы. Тот цикл фресок продолжили другие – Мазолино, фра Филиппо Липпи, имена, с которыми нужно считаться, – но их работы, помещенные рядом с шедеврами Мазаччо, казались безжизненными и плоскими.

Изображенные им фигуры требовали, чтобы их услышали, чтобы в них поверили, а некоторые даже грозили сойти со стен и хорошенько встряхнуть сомневающихся. Это были не знаки, не линии, а реальные люди. Мужчины и женщины. Сцена с изгнанными из Эдемского сада Адамом и Евой не нуждалась ни в объяснениях, ни в контексте. Она и теперь, по прошествии пяти с лишним столетий, производила сильнейшее впечатление: согрешившая пара, голые, грубо выписанные члены, твердые как гранит от тяжелой работы, они напоминали работников, выброшенных на улицу бессердечным хозяином. Адам закрыл лицо руками – сломленный, разбитый. Ева прикрыла срамное место, но лицо обращено к небесам. И в той распахнутой, бесформенной дыре, что Мазаччо дал ей вместо рта, – вся злость, все горе и непонимание мира.

Чем больше смотрел Адам на фреску, тем больше видел и меньше понимал. Определение истинного искусства? Он еще ежился от собственной нарочитости, помпезности, когда в часовню вошла пара.

Это были французы. Его густые черные волосы, убранные назад и разделенные на два симметричных крыла, слегка выступали надо лбом. Она была хрупкая, изящная, совершенно не похожая ни на Еву Мазаччо, ни на ту Еву, какой она стала бы через несколько лет после изгнания из изобильного Эдемского сада – высохшую и изнуренную.

– Добрый день, – сказал француз, оторвавшись от путеводителя. Его английский отдавал сильным акцентом.

Адама неприятно задело, что в нем так легко распознали не просто туриста, а именно англичанина.

– Американец? – спросил француз.

– Англичанин.

Слово вырвалось чересчур резко, отрывисто и прозвучало грубой пародией на англо-саксонскую надменность. Пара переглянулась, брови едва заметно дрогнули, и это разозлило Адама еще больше.

Бросив взгляд на тщательно уложенные и даже смазанные чем-то волосы француза, он подумал, как, должно быть, расстроил его недавний ливень, какой урон дождь мог нанести прическе. А может, масло как раз и сыграло защитную роль, не дав волосам намокнуть?

Наверное, его внимание показалось французу не совсем уместным.

– Что-нибудь еще?.. – спросил он, нервно переступая с ноги на ногу.

Адам перевел взгляд на фрески.

– Las pinturas son muy hermosas,[1]1
  Их живопись слывет в высшей степени прекрасной (исп.).


[Закрыть]– сказал он на своем лучшем испанском и вышел из часовни, оставив французов наедине с гением Мазаччо.

Интересно, откуда появилась эта неприязнь к незнакомой паре? Стала ли она следствием того, что они в каком-то смысле помешали его общению с фреской? Или же сама фреска выпустила на свободу что-то прятавшееся глубоко в нем самом?