Текст книги "Дикий сад"
Автор книги: Марк Миллз
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 9
– Они уехали?
– Вы, разве машину не слышали?
– Ты злишься, Мария?
– Злюсь?
– Когда злишься, ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос.
– Правда?
– Или когда печалишься.
– Они там говорили о вечеринке… Так говорили, будто все уже ихнее… Решали, кого из друзей позовут.
– Нам нужны их друзья. Моих ведь почти не осталось.
– Но вечеринка-то ваша, синьора. Всегда так было.
– Мне казалось, тебе вечеринки не нравятся.
– Не нравятся. Но дело-то в другом.
– А что Антонелла? Какой она тебе показалась?
– Антонелла?
– По-твоему, он ей понравился?
– Кто?
– А ты как думаешь? Адам, конечно.
– Я их вместе почти и не видела. Откуда мне знать?
– Ты знаешь ее лучше, чем любой из нас.
– Да. Думаю, понравился.
– Очень?
– Может, и очень.
– Ох, Господи…
– Синьора?
– Садись, Мария. Возьми стул. Подвинь к кровати. Ближе. Хорошо. Теперь дай мне руку. Вот так.
– Синьора?
– Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Давно собиралась…
Глава 10
Адам опустил фотоаппарат.
– Черт! – не в первый уже раз выругался он.
День для фотографирования выдался удачный – висевшая три дня дымка наконец рассеялась, воздух чистый и ясный, освещение близкое к идеальному, – но в последний момент оказалось, что объектив просто не может захватить всю сцену целиком. Три распределенные по поляне статуи решительно отказывались попадать в рамку одновременно.
Заняв позицию в кустах лавра у южного края, Адам мог захватить Зефира, старательно надувшего щеки бога западного ветра, и раскинувшегося на пьедестале мертвого Гиацинта, рядом с которым лежали метательные диски. Но Аполлон в рамку уже не помещался.
В общем, как он ни старался, куда бы ни становился, 50-миллиметровая линза старенькой отцовской «Лейки» («Если потеряешь, домой можешь не возвращаться») демонстрировала свою полную неспособность захватить все три статуи сразу.
История, которую эти трое разыгрывали на поляне, была довольно-таки проста и безыскусна, что только добавляло Адаму злости. Возревновав Аполлона к Гиацинту, прекрасному сыну спартанского царя, Зефир не стал долго ждать. Однажды, когда Аполлон учил юношу бросать диск, Зефир подхлестнул ветер так, что диск ударил Гиацинта в голову и убил на месте. Там, где на землю упала кровь, тут же вырос цветок гиацинт.
Аполлон стоял у северного края рощи – с перекошенным от горя лицом, протянув руки к упавшему юноше. Пьедесталом ему служил грубо обработанный скалистый выступ, возможно обозначавший гору Парнас, дом, который бог делил с музами. Впрочем, в рассказе Овидия Парнас никоим образом не упоминался, а узнать Аполлона можно было по таким обязательным атрибутам, как лук и лира.
Со статуей Гиацинта не все было так просто. Почему, например, убитый лежал, уткнувшись лицом в землю, так что открытым оставался только уголок нежного рта? И почему скульптор изобразил его, прославленного атлета и воина, в тунике с длинными рукавами вместо того, чтобы продемонстрировать физическую стать?
Документ ответов не давал. Как не давали их и подробные пояснительные записки отца синьоры Доччи, составленные при подготовке документа, хотя в них и приводилось несколько строчек из «Эндимиона» Китса, в которых говорилось о роли Зефира в смерти Гиацинта. Поэтический отрывок был бы уместен в курсовой, где оживил бы сухой текст, но в данный момент, как и все другие сделанные за последние дни маленькие открытия, он почему-то совсем его не зацепил.
За курсовую Адам уже не беспокоился – собранного материала вполне хватало для достойной работы – и мог бы спокойно отметить успех, но сад не отпускал. Вопросы, ответы на которые он не нашел, не давали покоя. После прогулки с Антонеллой, когда все, как ему тогда показалось, стало на свои места и получило исчерпывающее объяснение, эти вопросы только множились.
Холм, на котором разместился амфитеатр, был определенно искусственным сооружением, но чего ради Федерико Доччи понадобилось тратиться, перемещать столько тонн земли, неся при этом огромные расходы? Такая расточительность определенно не соответствовала осмотрительности и расчетливости, проявленным им в прочих начинаниях. Что касается самого амфитеатра, то почему, например, в нем девять уровней, а не семь, как в амфитеатре Бомарзо?
Как фальшивые ноты в безукоризненно в прочих отношениях исполненной музыкальной пьесе, эти вопросы цепляли, царапали, требовали внимания. Он пытался отмахнуться от них, но каждый раз, протискиваясь через узкий проход в живой изгороди, чувствовал – они здесь, они не исчезли, они ждут. И даже теперь, когда он занимался чисто практическим делом, фотографированием сада, к прежним добавились два новых.
Щелкнув еще разок Гиацинта, Адам повернулся и направился через лес к гроту. Уж не развивается ли у него нездоровая одержимость садом? Пожалуй, в этом не было бы ничего удивительного. С первого дня пребывания здесь он почти не думал ни о чем другом. Если не бродил по саду, то читал о нем, каждый вечер возвращаясь в пансион со стопкой книг и бумаг и засиживаясь за работой далеко за полночь.
Никто в траттории не ругал Адама за то, что он читает за едой. Фаусто больше не появлялся, и, по словам синьоры Фанелли, ждать его в скором времени не стоило. Очевидно, в тот раз бывший партизан заглянул в тратторию впервые после долгого перерыва. Может быть, Адаму только показалось, но в ее реплике он тоже различил нотку разочарования.
Три дня – ни Фаусто, ни Антонеллы.
– У нее много работы, – сообщила синьора Доччи во время очередной аудиенции в ее спальне. – В город приехали богатые клиенты, покупатели из больших американских магазинов.
Если она и попыталась, то не смогла скрыть легкой насмешки.
– Вам не нравится то, чем она занимается? – спросил Адам.
– Старикам никогда не нравится, что делает молодежь.
– Вы действительно так думаете?
– Если мы не будем ворчать, молодым станет не с чем драться, и мир застынет. Не сможет двигаться дальше.
– Я об этом никогда не думал.
– Вам и не надо забивать голову такой ерундой. Думайте о чем-нибудь более приятном.
– Например?
– О… даже не знаю… – Она неопределенно помахала рукой. – Об Элвисе Пресли.
– Вы меня удивляете.
– Антонелла помогает не отставать от жизни.
– Пресли вам, конечно, тоже не нравится.
– Вы же не станете спорить, что у этого молодого человека весьма сомнительные моральные устои.
– Вы пришли к такому выводу, послушав его песни.
– Он также снимается в кино.
– Вы видели его фильмы?
– Конечно нет. Вы не понимаете, Адам. Старикам позволено делать выводы на основании абсолютного невежества. Этого вполне хватает.
Адам рассмеялся, отметив про себя, что часто смеется в ее компании.
– Может быть, ей нравится то, чем она занимается. Может, у нее это хорошо получается.
– Мои друзья, те, которые разбираются в этом, говорят, что у девочки большой талант. Но я всегда видела в ней что-то большее, чем простая швея.
– Уверен, в ее бизнесе нужно не только шить.
Синьора Доччи негромко вздохнула:
– Вы, конечно, правы. Не слушайте меня. Наверное, я все еще злюсь.
– Злитесь?
– Вам бы увидеть ее раньше… до этого… – Она коснулась пальцами лба. – Антонелла была такая красивая. А теперь прячется в задней комнате, выполняет ручную работу. La poverina.
Последние слова возмутили его. Особенно последние два, насквозь пропитанные жалостью. Бедняжка.
– Не согласен. Не представляю, чтобы она пряталась.
– Не представляете? – Синьора Доччи равнодушно пожала плечами.
– Знаю, я встречался с ней только однажды, но больше всего меня поразило то, как она держалась, нисколько не стыдясь, без всякого смущения. То, как она носит волосы… как держится… Нет, Антонелла не прячется.
– Думаете, она не смотрит каждое утро в зеркало и не желает, чтобы все получилось по-другому?
– Может быть. Не знаю. Но из-за того, что у нее это есть, она только еще красивее. Потому что не прячется…
– Вы в это верите?
– Да, верю.
Поначалу он увидел в ее взгляде только усталость и терпение и вдруг почувствовал себя едва ли не мальчишкой в присутствии человека, прожившего намного больше и знающего мир намного лучше. Но потом в ее глазах появилось что-то еще, что-то не совсем понятное. И только когда губы тронула улыбка, сдержанная и немного озорная, Адам понял, в чем дело.
– Вы со мной играете.
– Так приятно видеть, что вы защищаете ее. И вы правы – из-за них она еще красивее.
– Как это случилось?
– Они были возле Портофино, ночью. Ехали в машине. Ее мать сидела за рулем. Ей тоже повезло, всего лишь сломала два ребра.
Вдаваться в подробности синьора Доччи не стала. Более того, тут же оборвала разговор под каким-то надуманным предлогом и отослала его в библиотеку.
Может быть, размышлял Адам, возвращаясь в грот, причина именно в этом: в пустой болтовне, в долгих погружениях в работу, прерываемых только беседами с прикованной к кровати старухой. А если добавить еще и сумасшедшую жару… Стоит ли удивляться, что он теряет хватку.
Поднимаясь по ступеням за гротом, он решил сломать установившуюся модель, внести в свою жизнь какое-то разнообразие, сходить куда-нибудь поужинать, покататься на велосипеде или, может быть, даже махнуть на денек во Флоренцию. Пора, пора что-то сделать – отвлечься от рутины, выскочить из колеи.
Остановившись у подножия амфитеатра, Адам не первый уже раз посмотрел на стоящую вверху Флору. Вверху, но не на самом верху. Увидеть ее точно такой же, как в первый раз, больше не получалось – слова Антонеллы бесповоротно повлияли на его суждение о статуе. Глядя на богиню, повернувшуюся сначала в одну, а потом в другую сторону, он больше не видел классическую, позаимствованную у Джамболоньи позу – он видел женщину, раздираемую каким-то иным чувством, видел дерзко выставленное правое бедро.
Почему ее поставили именно здесь, а не на самом верху? Почему вообще здесь, в этом девятиярусном амфитеатре? И почему ярусов девять, а не семь? Что такого особенного в этом числе? Девять жизней у кошки? Девять планет Солнечной системы? Нет, о Плутоне тогда еще не знали. Может быть, Шекспир… Макбет?.. Ведьмы повторяют свои заклинания девять раз. Нет, когда закладывался сад, Шекспир был еще мальчишкой. Но уже ближе. И оккультная ниточка – это, пожалуй, интересный вариант. Как там говорили ведьмы?
Утроенная сила трех… святая Троица… Святая святых. И что-то еще, какая-то мрачная ассоциация с числом «девять». Но какая?
Он остановился. Достал сигарету. Закурил. Бросил спичку в канавку у основания амфитеатра. И пошел дальше.
До живой ограды оставалось совсем немного, когда ответ пришел сам собой.
Девять кругов Ада в «Божественной комедии» Данте.
Он еще сделал машинально несколько шагов, но потом все же повернулся и поспешил по дорожке к амфитеатру.
Дело было не в том, что статую Флоры поместили на втором ярусе сверху – Адам не помнил, каких именно грешников отправил Данте во второй круг своего Ада, – дело было в надписи на триумфальной арке, горделиво вознесшейся на холмике над статуей.
Через десять минут, едва успев к тому моменту отдышаться, он уже нашел книгу в библиотеке, упал в кожаное кресло и открыл том «Божественной комедии» Данте Алигьери итальянского издания конца девятнадцатого века.
Словарь остался в пансионе, но Адам надеялся, что пока, по крайней мере, сможет обойтись и без него. Даже его знаний итальянского должно хватить, чтобы разобраться, кого отправил во второй круг великий флорентинец.
Вообще-то он так толком и не прочитал «Божественную комедию» от начала до конца. Пролистал на скорую руку, выхватил пару цитат, привел несколько ссылок – другими словами, сделал вполне достаточно, чтобы убедить преподавателя в хорошем знакомстве с текстом. Он мог бы уверенно говорить о неисчерпаемом значении эпической поэмы Данте, отдавшего ей двенадцать лет жизни и завершившего труд лишь перед самой смертью в 1321 году. Он мог бы назвать великих писателей и поэтов, открыто и с готовностью признававших влияние «Божественной комедии» на свое творчество: Уильям Блейк, Т. С. Элиот, Сэмюэль Беккет, Джеймс Джойс. Он даже мог бы указать на строчки в «Бесплодной земле», которые Элиот заимствовал напрямую из поэмы.
Не прочитав ни «Бесплодной земли» – ни книг Беккета или Джойса, если уж на то пошло, – Адам затруднился бы сказать, какое вдохновение находили современные авторы в средневековой поэме о странствиях заблудшей души по Аду, Чистилищу и Раю.
Впрочем, значения это не имело. Даже поверхностное знакомство с «Божественной комедией» подсказывало – какая-то связь между ней и мемориальным садом все же есть.
Когда Данте заблудился в сумрачном лесу, к нему подошел дух поэта Вергилия, который и провел гостя по девяти кругам Ада, а затем и по Чистилищу. На последнем этапе в роли проводника выступил уже дух Беатриче, давно умершей возлюбленной Данте. Вместе они прошли через Рай к последней встрече – с Богом.
Адама интересовало начало странствия: как Вергилий проводит Данте через Врата Ада. Не выступает ли в роли «сумрачного леса» та густая стена тиса с входом в сад? Не служит ли вратами расположенная неподалеку триумфальная арка? И не являются ли две декоративные и как-то странно несимметричные таблички с буквой N по обе стороны от «FIORE» частями анаграммы слова INFERNO, то есть «АД»? Возможно ли, что Федерико Доччи переместил – нет, не Небеса, – землю, много-много земли, чтобы всего лишь сделать насыпь для амфитеатра? Или он преследовал иную цель – воссоздать круги Ада, столь красочно и подробно описанные Данте в первой части поэмы?
Вопросы будоражили воображение, требуя незамедлительного ответа, и вот теперь, прибежав из сада, Адам торопливо листал страницы старинной книги.
Искомое обнаружилось в пятой песне «Ада».
Cost discesei del cerchio primaio giu nel seconde…
Так я сошел, покинув круг начальный,
Вниз, во второй…
Взгляд промчался по тексту: проклятия… стоны… плач грешников, подхваченных адским, не знающим отдыха ветром… Ipeccator carnali.
Он почитал еще, желая убедиться, что не ошибся, что понял все правильно.
Нет, не ошибся.
Если тисовая ограда заменяла сумрачный лес, в котором заблудился Данте, а триумфальная арка символизировала Врата Ада, то выходило, что Федерико Доччи поместил статую умершей супруги в том круге Ада, куда Данте поместил грешников плоти, прелюбодеев и развратниц.
Он так и не оправился от потрясения, когда в библиотеку вошла служанка.
– Мария?
– Сэр. – Почему она называет его сэром? – Синьора Доччи желает видеть вас.
– Хорошо. Спасибо. – Он остался на месте.
– Все в порядке, сэр?
– Да.
Ошеломленный открытием, Адам, однако, остался сидеть по другой причине: промокшая от пота рубашка приклеилась к кожаной спинке стула, и он опасался смутить Марию каким-нибудь неприятным звуком.
Решение подождать, пока она уйдет, оказалось верным. Когда Адам поднялся, рубашка затрещала, как застежка-липучка.
В постели синьоры Доччи не было, что в первый момент стало для него потрясением. До сих пор он видел ее только в постели. Теперь же кровать стояла перед ним пустая, аккуратно застеленная белым хлопчатобумажным покрывалом, ровным и гладким, как лед.
– Сюда, – окликнул его голос с лоджии.
Она сидела в ротанговом кресле – в синей юбке и простой белой блузке, положив босые ноги на скамеечку. Волосы, обычно свисавшие свободными прядями, были убраны назад и завязаны в хвостик; лицо в заливавшем лоджию теплом солнечном свете утратило часть болезненной бледности. Она напоминала пассажирку, отдыхающую на палубе океанского лайнера – разумеется, на палубе первого класса.
– Подумала, что сегодня мы можем выпить чаю al fresco, – как ни в чем не бывало заметила синьора Доччи и, не выдержав роли до конца, улыбнулась. – Посмотрели бы вы на себя со стороны.
– Вы меня удивили.
– До Лазаря мне далеко. В любом случае вы сами виноваты.
– Я? Виноват?
– Ну, может быть, косвенно. Стыдно разговаривать, лежа в постели. Неприлично.
– Со мной о приличиях беспокоиться не нужно.
– Дело не в вас, а исключительно во мне самой. – Синьора Доччи повернула лицо к солнцу. – Так приятно почувствовать тепло на лице. Я уже забыла, какое это удовольствие. – Она кивком указала на низенький столик с чайным сервизом. – Будьте добры.
Адам по установившейся традиции разлил чай. Синьора Доччи всегда придерживалась определенного порядка – сначала молоко, потом чай, потом пол-ложки сахара.
– Вы бежали, – заметила она.
– Бежал?
– По крайней мере, пытались. Я видела – оттуда. – Она кивнула в сторону лоджии.
Рассказать? Нет, спешить, пожалуй, не стоит. Может быть, он просто подогнал одно под другое. Сад под Данте. Или наоборот. Сначала нужно все проверить. А на это потребуется какое-то время.
– Я… я подумал, что обнаружил кое-что интересное. Но похоже, ошибся.
Такое объяснение ее, конечно, не устроило.
– И что же вы подумали?
– Зефир, – коротко ответил он, торопливо формулируя правдоподобную версию.
– Зефир?
– Западный ветер.
– Да, я знаю.
– Согласно мифу, он – муж Флоры. В нашем случае ее мужем был Федерико. Вот я и подумал – сам не знаю почему, – что, может быть, статуя Зефира скопирована с Федерико. Хотел посмотреть, нет ли сходства с портретом в кабинете.
– Интересно.
– Да. Только никакого сходства нет. – Адам пожал плечами.
Почувствовала ли синьора Доччи в его объяснении какую-то фальшь? Кто знает. Так или иначе, развивать эту тему она не стала, но зато ее следующее предложение стало для него полным сюрпризом.
– В северном крыле есть свободная комната. Большая, с отдельной ванной. Если хотите, занимайте.
В первый момент Адам подумал, что ослышался.
– Это приглашение.
– Остаться?
– Не навсегда. – Она едва заметно улыбнулась. – Подумайте. С ответом можете не спешить. А откажетесь – не обижусь.
– Спасибо.
– За комнату платить не надо, так что вы еще и сэкономите.
– Деньги не мои – факультетские.
– Но это не значит, что вы не можете потратить их на что-то другое. Криспину знать не обязательно. А если и узнает, назад требовать не будет. Или я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь.
– Итак?
Дело было не в деньгах. Причина нерешительности крылась в другом.
– Видите ли, ко мне приезжает брат…
– Впервые слышу, что у вас есть брат.
– Вообще-то я стараюсь думать о нем как можно реже.
Синьора Доччи улыбнулась.
– Когда он приезжает?
– Гарри не из тех, кому задают такого рода вопросы.
– Чем занимается ваш брат?
– Он скульптор.
– Скульптор?
– Ну, вроде того. Очень такой, знаете, современный. Работает с железом, а железо тащит со свалок.
– Он… презентабелен?
– Презентабелен? Боюсь, это слово последнее из тех, что ассоциируются с Гарри.
Синьора Доччи рассмеялась:
– Если потребуется, у нас найдется и комната для Гарри. Решайте сами. Мне все равно.
Но Адам видел – ей не все равно. Пожилая женщина, уже знавшая, что проводит в доме последние месяцы, делала последний, может быть, жест гостеприимства. Приняв приглашение, он мог бы чаще видеть Антонеллу. Если дорожки их в последние дни так и не пересеклись, то потому лишь, что к тому времени, когда она вечером приходила к бабушке на чай, он уже возвращался в пансион.
Глава 11
Услышав, что Адам съезжает, синьора Фанелли заметно расстроилась. Впрочем, ее настроение улучшилось, когда он предложил заплатить до конца недели.
– Когда переезжаешь?
– Не завтра, на следующий день… – Адам нахмурился – надо посмотреть в словаре, как будет по-итальянски «послезавтра».
Разговаривали они в траттории, где синьора Фанелли, готовясь к вечернему наплыву посетителей, протирала стаканы. В вырезе платья, более глубоком, чем обычно, соблазнительно покачивался золотой крестик. Раньше Адам не замечал этого, но в высоких ключицах хозяйки было что-то, придававшее ей сходство с Флорой.
– Синьора действительно пригласила тебя остаться?
– Да.
– Странно.
– Почему?
– Она – женщина очень закрытая.
– Мне так не показалось.
– Раньше она была другой. Живой… открытой.
– И что же случилось?
Синьора Фанелли посмотрела на него большими темными глазами:
– Убийство, что же еще?
– Вы имеете в виду Эмилио?
– Плохое дело. – Она перекрестилась, на мгновение опустив глаза к тому самому вырезу, и добавила, что семья по-настоящему так и не оправилась от обрушившейся на нее трагедии. Причем отец Эмилио, Бенедетто, переживал случившееся даже тяжелее, чем мать. Он как будто ушел в тень. Из дому выходил редко, так что его почти не видели. Даже когда собирали и давили виноград и оливки. А потом вдруг умер. От сердечного приступа. Эти немцы, вздохнула синьора Фанелли, они убили не только сына, но и отца, потому что потом, когда застрелили его мальчика, синьор и сам понемногу умирал.
– А что же сталось с теми немцами?
– Оба погибли в бою за Флоренцию.
– Справедливость восторжествовала.
– Ты так думаешь? Две жизни за одну? Или, может, десять… пятьдесят… тысяча. Убить мальчишку, человека, впустившего их в свой дом…
Она раскраснелась, разозлилась, что стало для него, англичанина, полнейшей неожиданностью.
Синьора Фанелли смахнула упавшую со лба прядь волос.
– Из-за них здесь все переменилось. Он ведь был старшим сыном. Наследником. Это не так просто. Здесь каждый знает, что произошло, и каждый это чувствует. До сих пор. Они сделали это за несколько секунд, а нам жить с этим вечно.
Позже, уже приняв душ, Адам перечитал написанное Глории письмо и порадовался, что так и не потрудился его отправить. Поначалу казалось, что он выбрал нужный тон, великодушно простив ее за оскорбительный разрыв отношений, но потом собственные слова зазвучали вдруг напыщенно и жалостливо. Какое ей дело до его мыслей и переживаний? Просто ей нужен был кто-то на время летних каникул. И надо не Глорию прощать, а себя корить – за то, что не понял этого раньше.
Мысли свернули на синьору Фанелли. Как вспыхнули у нее глаза, какая страсть зазвенела в голосе, когда она заговорила об убийстве Эмилио. И еще вспомнились слова, которыми она проводила его наверх:
– Жаль, что переезжаешь, но я тебя понимаю.
Ничего особенного, самая обыденная фраза, но ее взгляд на мгновение ушел в сторону, словно она смутилась, словно сказала лишнее, выдала что-то, что скрывала. А не был ли ее застенчивый взгляд немного провокационным? Возможно. С самого начала, с их первой встречи, когда она с усмешкой поправила его итальянский, их отношения колебались на грани между непринужденной фамильярностью и флиртом. В последующие дни они частенько обменивались шуточками, он льстил ей, она находила многочисленные поводы игриво выбранить его. Обычные отношения, ничего особенного, но надо признать – их тянуло друг к другу.
Когда Адам вечером спустился вниз, к ужину, ничто в поведении синьоры Фанелли не указывало на то, что ее посещают те же самые мысли. Она даже не потрудилась, как делала обычно, проводить его к столу. Лишь указала на террасу и отрывисто бросила: «Туда». И потом, подойдя наконец принять заказ, хозяйка обошлась без ставшего привычным добродушного пикирования, настояла, что он должен начать с cacciucco– спросить, что это такое, Адам не осмелился, – и решительно удалилась.
Загадочное cacciuccoоказалось на деле паровыми мидиями под острым красным соусом. Блюдо было слишком хорошо, чтобы употреблять его иначе чем по прямому назначению, и требовало внимания и осторожности, несовместимых с присутствием на столе книги, а уж тем более трех. Как только тарелку с остатками кроваво-красного месива убрали, Адам торопливо открыл «Божественную комедию». Но многих слов в словаре не оказалось, и вскоре стало ясно, что, даже если он просидит над текстом все оставшиеся до возвращения домой дни, добраться до конца вряд ли удастся. И все же он не сдавался – возбуждение от недавнего открытия еще не улеглось.
Прямых доказательств не было, но все указывало на очевидную связь между садом и Дантовым Адом. Подобно Данте, Федерико Доччи создал собственный многоярусный Ад и, поместив во второй сверху круг Флору, известил мир о том, что она – прелюбодейка. Вопрос теперь заключался не в том, какое послание зашифровал Федерико Доччи, а почему. Зачем стараться, закладывать в честь жены сад, испытывая к ней понятные чувства? Все это представлялось полной бессмыслицей, если только Федерико не спрятал в других кругах что-то еще.
Ситуация требовала более детального изучения поэмы Данте, тщательного поиска других ассоциаций с садом, а следовательно, дальнейшей нелегкой работы. Чем он, собственно, и занимался, поглощая основное блюдо – жаренного на вертеле цыпленка – под покровом неслышно опускающейся на террасу теплой, безветренной ночи.
Данте и Вергилий только-только прошли Врата Ада, когда к столу подплыла синьора Фанелли – с бесплатным бренди.
– Ты слишком много работаешь.
– Вы уже лучше себя чувствуете?
Она лукаво улыбнулась:
– Извини, трудный вечер. Потом расскажу.
Обещание так и осталось обещанием. Когда Адам наконец поднялся и поплелся наверх, в баре еще оставалось с полдюжины припозднившихся клиентов и стойких завсегдатаев. Так что работы ей хватало.
Он проснулся от прорезавшей темноту полоски света. В дверном проеме маячил женский силуэт.
Синьора Фанелли.
Адам закрыл глаза, притворившись, что спит, но мысли уже закружили – дело принимало новый оборот. Похоже, он все-таки не ошибался в своих предположениях.
– Адам, – прошептала она, пробираясь к кровати. Ее рука нежно коснулась его плеча. – Адам…
Он сделал вид, что просыпается.
– Да?..
– Тебя к телефону.
Гарри начал с ходу, не поздоровавшись, с изложения истории, ухватить логику которой Адаму удалось не сразу.
История началась в Милане со встречи на вокзале с какой-то девушкой-швейцаркой, которая заблудилась, и уже было поздно, и у нее был адрес какого-то отеля, и они отправились туда, и отель оказался дешевой ночлежкой, даже без носильщиков, и Гарри, пока она регистрировалась, пришлось тащить наверх ее чемоданы, а когда он спустился, выяснилось, что она уже выписалась. Насовсем. Вместе с его сумкой. Той самой, которую он – по простоте душевной – оставил внизу. Той самой сумкой, в которой были все его деньги.
Сказать, что эта история как-то выделялась из ряда других, было бы несправедливо. На протяжении нескольких лет Адам выслушивал, казалось, одну и ту же песню с незначительными вариациями.
– Гарри, который час?
– А что такое? Слишком поздно для гребаной оперы? Да, поздно, о'кей, и я заторчал в этом замудоханном отеле с набитым газетами чемоданом какой-то швейцарки.
– Сомневаюсь, что она швейцарка.
– Ты сомневаешься, что она швейцарка?!
– Сомневаюсь.
– Ну ладно, косичек у нее не было, и чертовой коровы на поводке тоже, если ты это имеешь в виду!
– Успокойся, Гарри.
– Это ты успокойся. Не ты же сидишь в Милане с чемоданом газет.
– Паспорт у тебя есть?
– Конечно, есть, – возмущенно буркнул Гарри.
– А деньги?
– На билет не хватит, иначе бы я тебя не беспокоил.
– Ты откуда звонишь? Из отеля?
– Да.
– Они говорят по-английски?
– Они думают, что говорят.
– Хорошо, слушай. Вот что я предлагаю…
Разговаривая, Адам следил краем глаза за синьорой Фанелли. Она уже закрыла ставни на террасе, но оставила открытыми двери, чтобы проветрить помещение. Когда он наконец положил трубку, хозяйка вытирала стойку бара.
Он вдруг заметил, что стоит босиком, в пижамных штанах и наспех надетой мятой футболке.
– Проблемы? – спросила она.
– У вас есть брат?
– Да.
– Он, случайно, не стихийное бедствие?
Она рассмеялась. И снова рассмеялась, когда услышала о злоключениях Гарри. А потом налила им обоим по стаканчику и извинилась за то, что была так неприветлива вечером. Одна из кухарок, Лукреция, опять заявилась на работу пьяной. Конечно, бедняжке можно было посочувствовать – ее муж просто грязная свинья и всегда был свиньей, даже в детстве, но пьянство – это последнее дело. Как тут быть?
Поговорив, разошлись по комнатам.
Комната Адама находилась в том же коридоре, который вел к ее спальне. Дойдя до своей двери, Адам пожелал синьоре Фанелли спокойной ночи, но она не пошла дальше и даже не ответила. Секунду-другую она смотрела в пол, потом подняла голову и взглянула на него:
– Якопо сегодня нет. Остался у друга.
Адам знал, что означают ее слова – сына нет, вдова одна, – но не знал, что имеет в виду она сама. А выставлять себя дураком, делая шаг первым, не хотелось.
Она избавила его от сомнений. Взяла за руку, втянула за собой в комнату и закрыла дверь.
Поначалу все было чинно. Не зажигая света, она подвела его к кровати, стащила с него рубашку и бросила ее на пол. Прошлась пальчиками по его груди, взъерошила чахлую растительность, назвать которую волосяным покровом можно было лишь с большой натяжкой, и подняла лицо. Он наклонился и поцеловал ее. Язычок у нее был маленький и шустрый. Должно быть, она ощутила растущую силу его желания, потому что положила руку ему на спину и привлекла к себе.
Какое-то время они так и стояли, целуясь, прижимаясь друг к другу все теснее. Он щупал ее через тонкое платье, и ее соски твердели от его прикосновений.
Она медленно опустилась на колени и стащила с него пижамные штаны. Он почувствовал ее дыхание на своей коже. Секунду или две она как будто обдумывала, что делать дальше, потом сжала его губами.
Она почти и не делала ничего, просто дала ему вырасти, набухнуть в теплой и влажной пещерке ее рта, нежно поглаживая ладонями его бедра.
А потом поднялась и повернулась к нему спиной.
Он расстегнул «молнию», потянул с плеч платье, и оно соскользнуло к лодыжкам. Она подождала, пока он справится с бюстгальтером, и только потом шагнула в сторону.
Избавив его от трусов, она снова повернулась, обняла его, и их губы слепились в поцелуе. На этот раз уже ее язычок перехватил инициативу.
Она толкнула его на кровать и оседлала прежде, чем он успел подвинуться к середине. Ее бедра опустились, вжимая его в матрас. Волоски были густые, жесткие и почти влажные. Она протиснула руку ему под шею и, заставив оторвать голову от подушки, направила ее к своей груди. Потом наклонилась и прошептала на ухо:
– Это наш секрет. Ты понял?
Он кивнул – губы были заняты.
Она отстранилась.
– Ты понял?
– Да.
Она снова толкнула его на матрас. Больше всего на свете он хотел войти в нее – сейчас же, немедленно, с ходу, но она не собиралась уступать так легко.
Она потянулась вперед, ясно давая понять, чего хочет, ухватилась за железное изголовье и опустилась на его лицо.
