Текст книги "Мототрек в ад"

Автор книги: Марк Мэннинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Марк Мэннинг
Мототрек в ад

ЗАЕЗД № 1
ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

«Вечерний Звон» затихла навеки сразу же после шестнадцатого «бом-бом», четыре дня cпустя шестнадцатилетия. Пожила и померла. И ее скоропостижная смерть достойна всяческого описания.

Затраханная-замученная, порубленная нашим дивным и чудным долбанным миром – лучшие слова на могильную плиту "Вечернего Звона".

Бугезфорд было местечко что надо, еще то… "Спальная деревня" притулилась в уютном уголке пустошей западного Йоркшира.

Нежная и трепетная девочка протрепетала здесь всю свою хрупкую жизнь.

Ни зуя там никогда не происходило, ни буя не бурлило в этом тихом омуте, в Бугезфорде, и в душе "Вечернего Звона".

Она была пушистая и домашняя без выбрыков и всего такого. Обычно девки отсюда валили как только, так сразу, куда-нибудь к огням и панелям больших городов, к софитам и папикам блестящих подиумов. "Вечернему звону" все это «метрополитенство», типа Гулля и Гримсби, было не по кайфу.

Она была кругленькая и блестящая как медная ручка на дубовой двери, девственная и пухленькая, словом бикса-находка!

Смышленой деревенской девочке прямая дорога ломиться в универ, но "Вечерний Звон" обломилась. Ее мамашу начал прихватывать кондратий, болезнь Альцгеймера по-научному, и девчонка твердо решила остаться в Бугезфорде беречь мамину старость.

Бабла, которое государство платило пенсионерке, едва хватало на оплату их маленького домика и "Вечерний Звон" пошла на полставки в деревенский паб. Бар "Козырная свинка" – тихое тусовое местечко, но летом постоянно забивалось туристами.

Хозяином был старый мужик с прокуренной белой бородищей.

Он часто передел, но был прикольный.

Сезелройд Рамсбуттом звали его.

Когда папа девочки отдал богу душу, а брат отправился в тюрьму, старик стал для "Вечернего Звона" как отец.

Мама, это было сто пудово, никогда так и не узнала от мистера Рамсбуттома о маленькой неприятности в пивном погребе, и девочка тоже ничего ей не сказала.

– Пососи мне доченька – заявил нахальный дедушка тринадцатилетней девочке – хотя бы лизни пару раз, я не буду кончать.

А один славный паренек покорил сердечко "Вечернего Звона" – это был "популярный красавчик", первый парень на деревне, с водянисто-голубенькими глазками и с очень-очень крепким телосложением.

Бобби Соккет звали его – сын местного викария, с огромной шишкой, трахавшей все окрестные тузики.

Бобби и "Вечерний Звон" знали друг дружку всю жизнь.

Как-то после церковной службы он предложил ей руку и сердце и все прочее. "Вечерний Звон" отзвонила тогда всего только шесть «бом-бом». Бобби тоже было шесть годиков от роду, они же были ровесники.

ЗAEЗД № 2
ДЖОННИ-ГРУСТНЯК, БРАТ "ВЕЧЕРНЕГО ЗВОНА"

– Чо за херов ужасняк, ты, блядь, страшный ты тип, – прорычал Кум (начальник тюрьмы значитца), – не понимаю, чо тебя гонит по жизни, хотя и могу понять причины, по которым ты это сделал – продолжает рычать он.

Джонни-Грустняк многозначительно промолчал…

– Вы быдляки, – все рычит и рычит вертухайская рожа – вы все просто скоты, – ублюдок ворчит, рычит и трясет за плечи высокого статного парня.

– Я могу уже топать, начальник? – Джонни-Грустняк смотрит свысока и слова, что называется, цедит сквозь зубы.

Джонни, конечно, красавчик, но от него веет какой-то холод, жуткий холод. Стальной взгляд, прямо Клинт Иствуд с его неподражаемой улыбкой.

Рост под два метра, косая сажень в плечах, жгучий брюнет с монгольскими скулами, чувственный рот, кривая улыбка и колючая щетина.

Джонни-Грустняк – парень с характером.

– Ты свободен, Джон, свободен, как негр в Африке, гуляй, Вася, жуй опилки, как говорят русские.

Тюремщик зырит в окно.

– Будь осторожен, следи за собой и тогда мы больше никогда не увидимся.

Джонни ухмыляется и трясет мерзкому типу вертухайскую лапу.

Джонни-Грустняк оттрубил от звонка до звонка шесть гребаных лет, шесть кругов ада.

Грохнул своего папашу.

Бугезфорд содрогнулся тогда… От ужаса и счастья…

Это чудовищное преступление (как ни крути оно все-таки преступление) каждую ночь крутилось в его мозгу как сладкое порно, охуительно сладкие грезы, ничего не скажешь.

Он просыпался в сахарном поту от грохота: «Джонн-и-и-и», ужасного грохота разрывающего изнутри его барабанные перепонки. Это был голосок его маленькой-милой-десятилетней сестренки. "Вечерний Звон" плакала и кричала у него в голове.

Джонни видел это, как будто все было как в песне Маккартни "Yesterday".

– Часто ли папа заставляет тебя сосать леденец? Маленькая девочка на больших руках старшего брата и слезы капают, капают в четырех глазах, у маленькой девочки и у здорового плечистого парня…

– Он говорит, что это леденец, – она всхлипнула пару раз, – но вкус не такой как у леденца.

Все проясняется, свет погас, туман рассеялся, красный и горячий туман ярости.

– Джонни – ЭТО жуткая гадость, – хныкает маленькая сестренка, писклявая и придавленная ужасом этой жизни, – как та противная брынза, которую мы ели на Рождество.

Джонни многозначительно молчит и знает, что делать дальше.

И это будет еще то…

Иезекиль, имечко как у того гребаного пророка, отец Джонни-Грустняка и «Вечернего Звона» был тухлый пьяный ублюдок, мучитель жены и детей.

Прекрасный день.

Джонни тащит за волосы этот кусок дерьма по центральной улице Бугезфорда – город вздыхает с облегчением.

И от улыбок девичьих вся улица светла. Истинно так.

Девочка Джиред Попец – мандюшка, изнасилованная Иезекилем когда ей было одиннадцать лет, хлопала в ладошки и кричала: «Круто-круто. Давно пора порвать эту вонючую задницу!» "Дави пидара-педофила!" – кричала какая-то мать-одиночка. Праздник был, одним словом.

– Сынок, не надо, еб твою мать, – вяло протестовал папашка, и адские хрипы издавались сквозь кровь и дыры от выбитых гнилых зубьев, – я не обижал малышку, она все врет, она ебаная врушка, клянусь жизнью твоей мамы.

И теми самыми словами старик подписал себе приговор.

Джонни повесил папу прямо перед Бугезфордовским полицейским участком.

Вздернул его на фонарном столбе, как большевик белогвардейца.

Потом, согласно обычаю дикарей Африки и Амазонии, отрезал папе член хлебным ножиком.

Кровь била фонтаном на почтенных граждан Бугезфорда, которые собрались посмотреть на происходящее.

Это ж было супер-шоу! "Почему он отрезал ему хуй, мамочка?" – спросил один малыш свою охуевшую родительницу, получил звонкую затрещину и был удален из театра за употребление грубого слова.

Джонни-Грустняк хотел запихнуть отрезанный член папе в рот, но не смог найти лестницу.

Посему он решил прекратить прямую трансляцию и сдаться в участок.

Сержант Вислозуб, оформлявший арест Джонни, как и все прочие деревенские мусора знал Джона с малых лет и сначала даже отказался его забирать.

– Это могло бы стоить мне моей гребаной работы, херова служба – никуда не денешься, но я не посадил бы тебя.

– Бля, сержант, я папу повесил и хуй ему отхватил и ты не стал бы сажать? Да ты гонишь, дядя, – и Джонни-Грустняк недоверчиво поглядел на сержанта.

– С твоим долбанутым папой, будь он не ладен, я ходил в школу, – грустно вздыхает сержант. – Знаешь, чтобы я сделал… Я бы пошел с тобой в "Козырную свинку" и поставил бы тебе пива, чтоб ты накачался и радовался со всеми вдовами Бугезфорда, которых ты избавил от своего вонючего папашки.

Джонни пожал руку старому доброму копу и натрескался с ним пива «Тетли», мужественно выпил аж двадцать пять пинт.

Но это было в прошлом, а сейчас было другое.

Джонни протопал через тюремные ворота на свободу.

Он охуевал от счастья и хватался за воздух, который вонял говном (тюрьма находилась рядом с городским дерьмохранилищем).

Это было сладкое говно свободы, говно, которое в корне своем говенном отличалось от говна тюрьмы, того, что находится в параше, но при том воняет на всю камеру, камеру, в которой соблюдаются все твои гребаные гражданские права, и говно, то, что люди производят на воле – эти два очень разных говна.

И был еще сладкий звук, музыка счастья звучала в небе раннего утра свободы, та музыка, которую Джонни-Грустняк безошибочно отличал от любой другой – ревел Харлей. Из-за калохранилища как видение, как символ вольницы вылетала охуенная тачка, вылетала и подруливала к воротам тюрьмы.

– Ну че, Джонни, все круто! – рявкнул Бобби Соккет, осадив блестящую стальную лошадку ровняк перед ним.

– Да, да, да, – прошептал Джонни и погладил свастику на бензобаке. – Ты хорошо делал свое дело, пацан, – Джонни продолжал гладить свою лошадку, разукрашенную молниями-рунами СС. Тачка была как песня штурмовиков Гитлера. Она была прекрасная аж жуть, и ужасная просто прелесть… Собранная своими руками по спецзаказным деталям, рукояти с изображением смерти, движок на 74 оборота, хром.

– Гонял ее каждую субботу и каждое воскресенье драил, аккурат после церкви, точно как ты велел – Бобби Соккет раздувался от счастья, что смог услужить самому великому Джонни-Грустняку.

– Все нормально, – скупо выразил свое одобрение Джонни-Грустняк, – погнали, пацан. Он повернул ключ зажигания, и аж прослезился чуток, когда тачка заревела под ним. Под свободным Джонни!!!

– Пора повидать мою мелкую сестренку.

И они погнали свои задницы как черти, с фантастическим ощущением скорости в заднем проходе.

ЗАЕЗД № 3
ГОВНОСТАИ САТАНЫ

Их было пятеро.

Выродки, а не люди!

«Говностаи Сатаны»!

Cамые порочные, жестокие, психически больные, сам поименуешь, если будет желание к такой-то матери, злобная, вонючая банда байкеров-насильников-внезаконников, которую только видел мир, да и тот бы ужаснулся.

Пять нечестивых подонков, самых отъявленных говнюков, гондонов и пидарасов, которых только рожала Мать-Земля в своем самом страшном сне.

Облаченные с головы до пят в вонючий грубый хлопок и заляпанную дорожной грязью и пылью кожу, они выглядели как стая летучих мышей, вырвавшаяся на полном ходу из Ада.

У всех пятерых окладистые бороды, темные очки, а руки и туловища испещрены массой уродливых татуировок – черепа, змеи, кинжалы, голые женщины, масса соответствующих прыщей на коже, да все, что угодно.

Их вонючие хлопковые майки и кожа словно гирляндами были украшены аксессуарами дерьмеца черной магии Третьего Рейха: черепа, свастики, нашивки, медали, кресты, руны, – и тому подобного эзотерического барахла, которое выставляется на каждой западной толкучке в неимоверных количествах оптом и в розницу по самым дешевым ценам.

Темные денди были они, настоящие посланцы царства Аида, тут уж ничего не попишешь, мои дурные братья и сестры, ни убавить, ни добавить. Суду все ясно, караул устал.

И они оказались в Западном Йоркшире, катя себе на ежегодный сабантуй (мотоелку) байкеров-сатанистов, крупнейшее событие в своем отдельно взятом контексте. Около десяти тысяч хардкор-байкеров-дьяволопоклонников собирались из каждой проклятой Богом клоаки оторваться в маленьком рыболовецком порту Уитби на неделю сатанической вечеринки.

Именно в Уитби Брэм Стокер написал «Дракулу», и с тех пор это место привлекало безнадежно психически сдвинутых романтиков.

– Чуваки, мы, вашу мать, заблудились, заблудились, ебена в корень, – сказал Гомез Гитлер.

Гомез был сыном одного высокопоставленного нацистского бонзы, который сбежал в Мексику после Второй Мировой войны.

Подобно правоверным мусульманским детям, которых заставляют учить наизусть, и если необходимо, то цитировать вслух весь текст Священного Корана, маленького Гомеза заставляли зубрить «Майн Кампф» фюрера, и страшно наказывали, если он ошибался.

Гомез, подобно остальным «Говностаям Сатаны», ненавидел из последних сил все живое на этой планете, однако, как вы можете себе представить, учитывая его неортодоксальное образование, наше иудейское Братство заняло особое место в гноящихся клетках его черного, как клобук монаха, сердца.

«Говностаям» пришлось спешиться на обочине, чтобы проверить карту местности.

Обдуваемые ветерком деревенские ухоженные луга и живописность сельского уголка Йоркшира каким-то образом на редкость озадачила этих диких обитателей городских трущоб.

– Хватит кота за яйца тянуть, брат, дайте карту старому Стаггерли, он разберется во всем этом говнеце, – раздался глубокий, как при погружении субмарины, южноштатовский возглас собрата Гомеза, фашистского ниггера Стаггерли Вашингтона.

Стаггерли был долбанутым на всю голову ниггером, правда никто не отваживался сказать ему об этом.

Шесть футов семь дюймов накачанных в тюрьме мускулов и, как гласит пословица, кирпич настоящего дерьма по недоразумению попавший в род людской.

Стаггерли набил здоровую черную свастику на своей огромной черной груди.

Никто из ныне живущих не удосужился его спросить насчет этой вопиюще вульгарной аномалии.

Аллигаторы Миссисипи рассказали бы вам об этом, но они уже позаботились о мертвых.

– Какое-то затраханное захолустье под названием Бугезфорд в шести милях вниз по дороге.

– Ты, мертфавец, ты уже говорить это в последний раз, когда мы ее смотреть, блять не догнать, я хочу чертофу Цервезу, чувак, а то я на хер здесь сдохну от жажды, – подал голос маленький Эль Гомисидро, стыдливый педрилка и экс-гангстерито из Мадрида.

Эль Гомисидро по сравнению с остальными был маленький, пять футов четыре дюйма, но как только доходило дело до поножовщины, никто не бросал ножи лучше него.

– Ты хотеть меня нассать тебе что-нить в рот-т, херофф Ифпанфский хном! – рявкнул Адольф Адольфович, тевтонский приятель этих двух ходячих пентаграмм злобы на колесах. – Фадись на свой борофф, Быкоеп, и гони туда, шнель! Шайсе, неужели вы думать, что я тоже не хотеть промочить шнапсом горло прямо щас!

Адольф был ростом шесть футов четыре дюйма, светлые волосы и окладистая борода, голубые глаза. Немецкий гигант был одержим настоящим тевтонским темпераментом, и срывался на крик каждый раз по поводу и без повода.

– Я знаю, где мы находимся, вашу мать, чертовы дрочилы, я раньше приезжал сюда на каникулы с моей мамой и папой, хватит задницы просиживать на обочине, вы, гребаные мудаки, и следуйте за дядей Безером, – вякнул Базука Безер, единственный англосакс среди «Говностаев Сатаны».

Безер родился в местечке Армли в Лидсе и путешествовал по миру по краденым паспортам последние пятнадцать лет.

Он скрывался от правосудия за двойное изнасилование и убийство, одним словом настоящая скотина и ублюдок.

Пять Харлеев помчались вперед с нарастающим гулом, вперед, разрезая голубые небеса летнего неба.

Выродки Дьявола мчались вниз по дороге, злобные черные тени, все вниз и вниз по направлению к сонному, спокойному и приветливому Бугезфорду.

И задницы наливались у них чудовищной яростью!

ЗАЕЗД № 4
МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК В ДЕВЯТЬ ДЮЙМОВ, ПЛЮС БО-О-ОЛЬШИЕ ШАРЫ

«Вечерний Звон», как много дум и так далее, она очень-очень озабочен-н-на. Всего лишь небольшое внеклассное чтиво, такой вот лесбиянствующий журналец для подростков под названием «Сладкая жизнь».

Девчонка прогрузилась по полной программе. "Сладкая жизнь" авторитетно гнала по теме секса, типа "пацанам не в кайф пороть неопытных целок".

«Вечерний Звон», хоть и была целочкой, являлась ей в лучшем смысле этого слова… Но, тем не менее, немножечко рубила фишку по теме порева. С одной стороны она хотела, чтобы красавчик Бобби Соккет отшилил ее как положено в первую брачную ночь. А с другой стороны всякие там ТВ-педики, пишущие сценарии сериала «Секс в большом городе», которые глубокомысленно грузят подростков со своих голубых экранчиков на тему "тинейджерских половых отношений" уже успели чуть-чуть подзасрать ей мозги.

Да и в школе мерзкие подростки постоянно гнали какую-нибудь чушь про секс, и какой бы чистой ни была «Вечерний Звон», уши и глаза не заклеишь.

"Сладкая жизнь" авторитетно рекомендовала работать руками или задействовать вибратор.

Про вибраторы «Вечерний Звон» знала все из толстых женских журналов, ее мамаша уже после того, как схватила кондрашку, постоянно че-то в этом духе почитывала, типа журнала «Космополитен».

Че делать?

Само собой, как и положено в Европейской деревушке, в Бугезфорде был интим-салончик с незамысловатым названием "Приватное Анальное Безумие". И ничего особо зазорного не было туда заглянуть. Вот и вошла трепетная девочка в энтот Ад, куда не отваживались заглянуть даже паскудные местные еноты, заколыхалась соломка на двери-шторке, затрепетала и «Вечерний Звон», а на самом-то деле волноваться не было причин – от прилавка на нее ласково глядел будущий тесть, деревенский викарий, отец Бобби Соккета.

– «Вечерний Звон», сладенькая моя, – елейным голосом проговорил викарий, – что привело тебя в этот храм здоровья и христианской любви?

Несмотря на ласковое обращение, девочка, тем не менее, была смущена и не могла так вот с ходу перетереть на тему секса с викарием.

Но, о счастье! В углу у стойки с дивидюхами о монгольской национальной содомии притулился Амос Смуглиринг, деревенский молочник, человек с гнилыми зубами и маленькими глазками, но при этом добрейшей души. Он одарил девочку дружелюбной улыбкой и она почувствовала облегчение, просекла, что попала отнюдь не в ад, а в добрую компанию хороших людей.

– Ну-у-у-у, викарий Соккет, – «Вечерний Звон» завела свою речь, – вы знаете, что мы с Бобби поженимся, ну-у-у-у, следующим летом, – с каждым словом она краснела и краснела, ярче и ярче, как яблочко на ветке жарким летом. Она накручивала косичку на палец правой руки и чертила круги по полу мысочком левой ноги, – а я никогда и нигде, и никак и ничего такого-вот сексуалистского не делала.

При этом она обратила внимание, что викарий Соккет стал весь какой-то вспотевший-запотевший, как стакан с холодным пивом.

– Кевин, – позвал викарий хозяина магазина. Этот изящный джентльмен любил выпить в одиночку, где-нибудь в тихом уголочке "Козырной свинки". И кто бы мог подумать, что он "король озабоченных" в Бугезфорде? "Век живи – век учись" – отметила про себя «Вечерний Звон».

– Кевин, – торжественно заявил викарий, – моя будущая дочь имеет определенную и очень разумную цель в твоем заведении… Покажи ей что-нибудь из таких вот, э-э-э, изящных, э-э-э, помощников молодой семьи, – и он потянул девушку за руку. – Не стесняйся, милая, иди сюда.

У «Вечернего Звона» аж в ушах зазвенело, столько там было всяких штучек, дилдо и вибраторов.

– И все эти палочки для девочек, чтобы внутрь, ах? – смущенно выдохнула она. – Такие огромные, жуть…

– Все, что нужно для полного христианского счастья и семейной благодати, милая моя – высокопарно, как проповедь с церковного амвона, сопровождая речь широким торжественным разведением рук, произнес Викарий.

– А у красавчика Бобби Соккета разве меньше, – смачно облизнувшись, добавил продавец, – у него вполне приличный департамент гульфика, уж вы то наверно все друг у дружки общупали под стойкой в "Козырной свинке".

– Не стесняйся, сладенькая, – викарий говорил так, будто облизывал каждое слово как леденец, – ты должна прекрасно понимать, доченька, что добрачный петтинг – вполне христианская вещь.

– Ну да-а-а, я чувствовала это, о чем вы говорите, – ответила «Вечерний Звон», стараясь не смотреть в глаза своего будущего тестя.

– Так он большой у моего мальчика или нет? – викарий смотрел на девочку как строгий учитель, требующий ответа на вопрос, сколько будет "дважды два". – У него большой департамент гульфика или нет? Ответь нам, девочка.

– Ох, викарий, я правда не знаю, я никогда не была в департаменте гульфика, только у своего отца, но это было давно, я уже ничего не помню, – от щечек «Вечернего Звона» можно было прикуривать – она сгорала от стыда.

– Никаких проблем, – решил проблему продавец, Кевин– король мудаков, – надо взять "мальчика-с-пальчик в девять дюймов с бо-о-льшими шарами". 25 сантиметров – суп-п-пер. Это самая популярная модель в Бугезфорде, ваша жена, викарий, брала ее на прошлой неделе, – и он достал с полки большую розовую ребристую и головастую штуковину. «Вечерний Звон» как загипнотизированная таращилась на мерзкие пальчики Кевина, пока они с превеликой преувеличенной нежностью заворачивали елду в серебристую упаковку, – а если вам надоест или не понравится, я всегда могу заменить ее на другую модель.

Девочка, не поднимая глаз, положила сладкую покупку в свою авоську и поблагодарила добрых взрослых людей за помощь. Потом ее растерянный взгляд упал на порно-часы, сделанные в форме задницы с двумя членами внутри.

– Ох-ох, мне пора в паб, работа не ждет, если я опоздаю, у хозяина будет инфаркт. Пока-пока, – и она быстренько выскочила из магазина «Приватное Анальное Безумие», почапав с огромным смущением в "Козырную свинку".

Было полчаса до полудня.