Текст книги "Секретная миссия"
Автор книги: Марк Львовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Они летели вдоль границы Ирака с Саудовской Аравией.
Внизу было совершенно черно. Лишь изредка проплывали гроздья огней, и Щасливкинд подумал, что это – нефтяные разработки, и неплохо бы их сфотографировать. Он резко приподнялся с сиденья, чтобы ремень с фотоаппаратом оказался выше борта самолетика, но забыл, что над ним стеклянная крыша. И так стукнулся о нее головой, что чуть не потерял сознание. Придя в себя, он снова подумал о себе нехорошо, а когда в голову пришла простая мысль, что американские спутники наверняка давно уже засняли эти объекты, и не один раз, расстроился окончательно.
"Мне нельзя проявлять инициативу. Я ведомый. Я исполнитель. Я не могу руководить даже собственной семьей! Всё! С этой минуты я следую только линии, указанной мне товарищем Абрамом, безымянным, сентиментальным красавцем и психотерапевтом Дани."
Он закрыл глаза и неожиданно вспомнил строчки из своего письма другу Коляне в Америку:
"Человеческую душу прежде всего разъедает скука, отлаженный быт. Но взорвать его нет ни сил, ни желания. Даже долги делать страшно. А ведь качусь к шестидесяти, и меня охватывает ужас, что при встрече нам не о чем будет говорить, кроме как о болезнях..."
"Накликал себе, идиот! Быт тебе, мудила, обустроенный надоел! Сейчас как прыгнешь с парашютом!"
Его охватила паника. Где кольцо? Где трос, который должен быть продет сквозь него, как это следовало из многих виденных им советских фильмов про диверсантов и славных разведчиков? "Господи, а если головой шмякнусь или ногами? Я же не умею управлять своим телом в воздухе! Но, с другой стороны, прыгали же с ним американские старухи! Но кто их знает, этих старух? Они от безделья и высоких пенсий, небось, так натренированы! А как прыгать? Солдатиком или вниз головой? Только не головой вниз! Только бы сохранить ее! Какой-то ужас! И ни одна сволочь не проинструктировала! Всё! Никаких прыжков! Пусть сажает самолет, где угодно! Хрен вам! Я не самоубийца! А высота? Что это за высота?! С одной стороны, она так мала, что ни один парашют не успеет раскрыться; с другой стороны, она вполне достаточна, чтобы я превратился в лепешку. А может, меня сознательно послали на смерть, чтобы обвинить потом Ирак в моей гибели и врезать ему? Но почему именно меня? Мало что ли других русскоязычных писателей и поэтов? Я категорически протестую! У меня еще не вышло даже собрания сочинений!"
Как раз в это мгновение Щасливкинд увидел повернутое к нему милое, доброе, улыбающееся лицо пилота. Потом это лицо подмигнуло. Потом показался кулак с отставленным и обращенным вниз большим пальцем, что несомненно указывало на предстоящее снижение. И действительно, внизу, несмотря на середину ночи и почти скрытую облаками луну, была хорошо видна неширокая река Шатт-эль-араб с низкими мостами над ней, затем показался крупный железнодорожный узел, за ним – непрерывная цепь нефтяных вышек и колонн по переработке нефти. Это значило, что они летели над окраиной Басры, одного из крупнейших городов Ирака, известного еще и тем (у Щасливкинда были собраны все вышедшие тома "Краткой еврейской энциклопедии"), что в тридцатых годах в нем располагался знаменитый "Басровский филиал сионистского общества Месопотамии". Потом вновь пошли пески, самолетик стал снижаться, и вдруг Щасливкинд увидел неширокое шоссе и одиноко стоящую на его обочине машину, над которой они и пошли всё более сужающимися кругами, все более приближаясь к земле.
Снова показалось лицо пилота. Указательным пальцем левой руки он ткнул в красную – на правом плече Щасливкинда – кнопку парашюта и, сделав дикие глаза, мощно раздул щеки. Потом указал на левую, синюю кнопку, и со страдальческим видом втянул щеки так, что они, без всякого сомнения, внутренней стороной своей соприкоснулись друг с другом.
Щасливкинд кивнул головой в знак полного понимания пантомимы. Когда самолет оказался почти на крыше "хонды", Щасливкинд, повинуясь четкому жесту пилота, крича от страха, – это всегда помогало ему, – нажал на красную кнопку.
С необыкновенной скоростью одетая на него резина превратилась в надутое кресло, обхватившее почти всё тело, кроме головы и нижних частей ног. Еще через мгновенье пол вместе с сиденьем провалился, и Щасливкинд полетел вниз, ориентированный точно задницей к земле, которую и достиг менее чем за секунду, легонько чиркнув по крылу заднего колеса "хонды". Надувное кресло несколько раз подпрыгнуло, и, наконец, тело Щасливкинда обрело покой и даже некоторое блаженство.
Самолетик, нежно покачав ему крыльями, сделал прощальный круг, взвился вверх и исчез, хотя еще долго слышалось потрескивание его изношенного мотора. "Нет, далеко не дуры эти американские старухи", – захлебываясь от счастья, что прыжок уже позади, подумал "израильский разведчик" и с силой вдавил синюю кнопку, расположенную на правом плече. Кресло с недовольным шипением, но послушно и быстро приобрело прежний вид рюкзачка.
Поющий Щасливкинд легко стащил его с плеч, подбежал к переднему правому колесу машины, как хомячок, покопался под ним и действительно нашел ключи. Стер с них грязь, открыл дверцу машины, швырнул гениальный парашют на заднее сиденье и глубоко вдохнул в себя иракскую ночь... "Надеюсь, несчастный водитель не валяется на шоссе в двух метрах отсюда..."
И тотчас увидел в двух метрах от машины, но не на шоссе, а на песке обочины, торчавшую ладонь убитого...
Это была много поработавшая в своей жизни, зеленая в неясном лунном освещении, взывающая к состраданию ладонь...
– Щасливкинд, – раздалось с небес. – Где убиенный водитель?
– Не знаю, – ответил Щасливкинд. – Да разве сторож я ему? Но оцепенение владело им недолго...
Взяв себя в руки, он подошел к ладони, ногой вдавил ее в песок и прижал двумя увесистыми камнями, в изобилии валявшимися вокруг. Через секунду его вырвало. И это пришлось закапывать.
Кое-как остановив колотившееся сердце, он вернулся к машине. Сел на водительское место, положил лоб на прохладный руль. В голову пришла странная мысль: "А если бы я был верующим, имел бы я право дозакапывать нееврея, да наверняка еще и антисемита? Но, с другой стороны, это же не еврейское кладбище..."
Он подумал, что если сейчас же не займется делом, то наверняка сойдет с ума.
Было чуть больше трех часов ночи. Оставалось почти полтора часа на какие-то шестьдесят километров до города Фао.
Сверкающий ключ весело вошел в замок зажигания. От легкого поворота ключа машина завелась мгновенно и, повинуясь всё еще дрожащим, но опытным рукам Щасливкинда, понеслась вперед, к последнему акту этой великой драмы.
Шоссе тянулось вдоль огромного нефтяного трубопровода, и наш герой думал, с какой бы легкостью он мог взорвать его. Потом машина взлетела на изящный мост через ту же реку Шатт-эль-Араб, показавшийся Щасливкинду тоже подходящим объектом для диверсии. Вообще, в нем возрастала агрессивность. А уж когда машина помчалась мимо знаменитых нефтяных месторождений Зубайр и Румайла, он только огромным усилием воли остановил себя от совершения террористического акта международного класса.
Наконец, ровно в четыре утра, машина остановилась у входа на пляж приморского города Фао. Над Ближним Востоком стояла глубокая ночь, но это не касалось пляжа города Фао. Его заливал светом гигантский, чудовищной силы прожектор, установленный на устремленной в небеса мачте. Но не пляж был целью этой феерии света, а огромный, высотой в пятиэтажный дом и шириной с триумфальную арку портрет Саддама Хусейна. Исполненный в цвете, вечно живой президент не смотрел вдаль, не мечтал о счастье своего народа, не проклинал сионизм и империализм, а просто улыбался. Он так просто улыбался, что никому, даже "израильскому разведчику" Щасливкинду, не пришло бы в голову кинуть в него какой-нибудь гадостью, ибо так могли улыбаться только любящие детей люди, только люди, верные своим женам, только люди, отдавшие лучшие свои годы борьбе за счастье своего народа. И, несмотря на огромность, портрет не подавлял, а наоборот, притягивал к себе, звал погладить пушистые усы, провести указательным пальцем по многочисленным морщинкам, появившимся не вследствие какой-то там старости, а исключительно благодаря улыбке.
И Щасливкинд, заперев машину, пошел к нему. Он не испытывал страха. Он знал, что под этим портретом с ним не может случиться ничего плохого. Лишь только покалывала совесть, ибо деяние, во имя которого он находился здесь, могло несколько повредить святому, изображенному на портрете...
Такова сила искусства...
Он подошел к основанию портрета в виде огромного бетонного прямоугольника; сев на песок, прислонился к его прохладной, отполированной тысячами иракских спин поверхности, и устало закрыл глаза. Вот уже почти сутки, как он не спит. Ну и работенка у этих разведчиков!
И мгновенно заснул.
Очнулся он от настойчиво повторяемого "Эй! Эй! Эй!". Открыв глаза, несколько секунд, в полнейшем безумии, осматривался, затем вспомнил, где и зачем он... и проснулся. "Эй! Эй!" – продолжало хрипеть рядом, и, наконец, Щасливкинд обнаружил источник этого нетерпеливого призыва. Обнаружил и изумился: в метре от него, из аккуратно вылепленной песочной могилки были высунуты лоб, выпученные от напряжения глаза, длинный нос и губы, непрерывно сплевывающие песок и повторяющие свои "эй", несомненно обращенные к Щасливкинду. Когда глаза их встретились, лицо прохрипело:
– Тебя, падло, не добудишься. Дрыхнешь, как у жены на титьке. Четыре тридцать пять уже, понял?!
– Простите, но кто вы?
– Ну, даешь! Полный...
– ...п__дец! – подхватил Щасливкинд.
– Теперь понял, кто я? Чек давай!
– Но мне бы хотелось взглянуть на контейнер...
– Ну ты даешь, блин! Да не на рынке мы! В таких вещах кто ж на__бывает? Да не придвигайся, мудила! Засекут ведь! Здесь же на каждом метре конкуренты, суки, рыщут. Стой и не шевелись! Будто отдыхаешь, понял?
Но тем не менее, примерно в метре от морды из могилки высунулся угол тоненького кожаного "дипломата".
– И это контейнер? – изумился Щасливкинд.
– Чумной, что ли? Думал, я цистерну железнодорожную приволоку? Да ты знаешь, сколько Израилей можно этим чемоданчиком охерачить? А ну, чек давай, сука!
Это произвело впечатление, и Щасливкинд, будто невзначай, как обертку от конфеты, бросил в направлении всё еще отплевывающейся морды сложенный пополам чек. Он мягко спланировал и был тотчас схвачен вынырнувшей из песка рукой. Рука поднесла чек к глазам, глаза пробежали его, вся морда удовлетворенно хмыкнула, и чек исчез в глубине могилки. Взамен из нее сначала медленно, будто с оглядкой, выполз кейс, а потом, видимо, получив увесистый толчок, быстро, хотя и с недовольным шипением, подкатил к ногам Щасливкинда.
– Никого близко? Так чего ждешь? Бери быстро!
Щасливкинд резко наклонился, схватил кейс, выпрямился и тотчас ощутил довольно неприятное покалывание в паху.
Но едва он вознамерился уйти, как снизу раздалось:
– Слышь, ты, передай "Саддамам" своим, что в следующий раз подороже будет, понял? Мы сообщим цену. Да погоди ты, не линяй, будь человеком. Мне еще минут десять в говне этом торчать. Вот, суки, песок не чистят! Нажрался же я дерьма! Да, это тебе не Монте-Карло!
Щасливкинд, дабы не будить зверя, остановился.
– Вот, гляжу я на рожу твою, – продолжало доноситься из песка, – и всё думаю, не еврей ли ты, часом?
Щасливкинд похолодел.
– Да не бзди! Хочешь расхохотаться? Я и сам еврей!
–Ты?!
– А ху__ли? Для нашего брата жизнь только и начинается! Во куда мы с тобой забрались!
И Щасливкинд, как и в случае с Гершеле, потерял над собой контроль:
– Да ты знаешь, кому продаешь эту гадость? Знаешь, чем это всё может кончиться для Израиля? Для евреев?! Да ты знаешь, кто ты?!
– Да насрать мне на твой Израиль! Бабки правят миром, понял? Будут бабки у твоего Израиля – откупится! А нет – туда ему и дорога! Мне же лично надоело "сруликом" сраным быть! Да я теперь любую суку-антисемита за бабки говно с ботинок своих слизывать заставлю! Понял?
Морда вдруг замолчала и снизу вверх уставилась на Щасливкинда. Потом на ней появилась мысль, и она заорала:
– Ах, ты сука испачканная! В меня, рвань, плюешь, а сам-то? Да таких жидов убивать надо в зародыше! Меня срамить, а сам – кусок дерьма...
И Щасливкинд со всей силы помчался к "хонде". Она ждала. Кроме того, за ним не гнались.
Уже бросившись на сиденье и заведя мотор, он оглянулся.
Его сообщник столь возбудился обнаруженной им вопиющей несправедливостью, что, совершенно забыв об опасности встречи с конкурентами, вылез из песка и, стоя под великим портретом, яростно и гнусно жестикулировал в направлении Щасливкинда.
...А человек с усами продолжал улыбаться. Он по-прежнему всех любил. Даже этих евреев...
Мысль сия только на мгновение заняла голову Щасливкинда. Мастерски развернувшись, он помчался назад, в направлении города Басры.
"Дырка! – вдруг вспомнил он. – Чуть не забыл! Как меня расстраивает моя нация!"
Он съехал на обочину, остановился. Вытащил дрель. Включил ее на режим сверления и отсоса. Когда замигала красная лампочка, он переключился на режим впрыскивания в контейнер яда для сибирской язвы. Когда замигала зеленая лампочка, просигналившая, что с язвой покончено, он вытащил сверло и спрятал замечательную дрель в карман. Дырки не было видно совершенно.
"Вот вам, суки, все на свете ненавидящие нас суки, вот вам!.. А в следующий раз я взорву и портрет, и нефтепровод!" В нем всё клокотало. На него накатила та самая истеричная злость со слезами, которую он ощутил в себе давным-давно, еще в Советском Союзе, когда после разгона демонстрации "отказников" к его уху наклонился высоченный дружинник и, невыносимо воняя луком и перегаром, прошептал: "Ты, жидина, увидишь свой Израиль, но только из гроба, понял?"
Но тогда злость эта лишь подчеркивала его бессилие... Теперь же он чувствовал себя "терминатором-2".
Вертолет ждал точно в том же месте, где Щасливкинда выбросили из самолета. Рука убитого была надежно прижата булыжниками.
Счастливый "Какдиля" подбежал к Щасливкинду, выхватил у него чемоданчик, – покалывание в области паха тотчас прекратилось, – молитвенно закрыв глаза, приложил его к губам и бросился к вертолету.
А второй иракец в это время удивленно разглядывал пустую "хонду". Щасливкинд, нервничая, подошел к нему и протянул "записку" от убитого водителя. Тот прочитал и тут же начал энергично жестикулировать. Перевод его жестов на русский язык Щасливкиндом выглядел примерно так: "Идиот! Где найти такого второго?! Убью гада! Купаться! Чтоб ты утонул, сволочь!"
Из вертолета выскочил "Какдиля".
К жестикуляции прибавилась речь, и второй иракец, изрытая проклятья, полез в "хонду".
Это была самая страшная минута в жизни Щасливкинда. Если бы иракец поехал на пляж за водителем, Щасливкинд очень скоро стал бы национальным героем Израиля. Но машина, взвизгнув шинами, рванулась в сторону Басры. Пыль поднялась страшная, но ничего вкуснее в своей жизни Щасливкинд еще не глотал.
"Какдиля" обнял его за плечи и повел к вертолету.
"Только не заснуть. Только не заснуть. Только не заснуть... А то ведь залезет в карман... найдет дрель... Как всё не продумано... Всё в расчете на счастливый случай... на Бога... но Он пока с нами... Слава тебе, Всевышний..."
Он так и не понимал, спит он или все два с половиной часа полета твердит про себя спасительные фразы и пощипывает ногтями ухо... Противно слипались зубы от восточных сладостей. Лезть же в рот грязными руками не хотелось.
...Потом "Какдиля" повел Щасливкинда к шлагбауму ирако-иорданской границы, перед самым шлагбаумом обнял его и вручил огромную коробку с недоеденными в вертолете сладостями.
Лицемерно улыбаясь подарку, Щасливкинд вдруг отчетливо увидел окровавленное, изуродованное пытками лицо своего иракского друга. Когда обнаружат, что в контейнере вместо сибирской язвы находится кисель из мертвых вирусов, первым, за кого возьмутся, несомненно будет он...
"Что ж, – подумал Щасливкинд, глядя на несчастного "Какдиля", – не найди я ладони так небрежно убитого водителя "хонды", быть бы мне на твоем месте..."
...Потом его обнимал Дани...
– Ты понимаешь, – орал ему, захлебываясь от возмущения Щасливкинд, убить и оставить торчащей наружу ладонь! Ты видел такое?!
– Но ты закопал ее?
– Конечно! Но чего мне это стоило! Так работают в разведке?
– Мы разберемся и накажем! Обещаю тебе!
...Потом он переодевался в машине, потом его чем-то кормили, поили, впихивали в самолет, потом заплаканный красавец поставил его перед дверью, на которой сияло медью "Мишпахат Щасливкинд", и тактично исчез.
Когда дверь под восторженный лай собаки открылась, и он вошел в свой дом, его ослепили шесть устремленных на него, заплаканных, счастливых глаз. Но первой, кто расцеловала его, была, конечно, собака...
К О Н Е Ц
