Текст книги "Секретная миссия"
Автор книги: Марк Львовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Ты не могла купить хлеб посвежее? – сурово прервал себя Щасливкинд.
– Не было другого, – виновато ответила жена.
– Папа, дай мне пятьдесят шекелей! – сказала младшенькая.
– Зачем тебе?
– Перечислить? Пожалуйста: лак для ногтей, карандаш...
"Самое дорогое в нашей жизни – это дети."
– ... Дашь?
– Ну конечно дам... Девочки, даже в субботу мы видимся только в перерывах между телевизионными передачами. Нам не о чем поговорить?
Девочки удивленно уставились на отца.
– Конечно есть о чем, папочка! Например, чтоб не забыли выключить электрический бойлер, не гоняли зря мазган, не смотрели так много телевизор, помогли маме в уборке квартиры... – на одном дыхании выпалила старшая.
– Ты еще забыла про мою учебу, – добавила младшенькая, – и чтоб не красилась.
– Папочка, – продолжила старшенькая. – С каких это пор тебе стало что-либо интересно, кроме сидения перед компьютером со своими рассказами и смотрения американских триллеров по телевизору?
– Но вы же сами не делитесь со мной!
– Но у тебя на всё только одна реакция – ирония! Я еще не успеваю закончить фразу, а ты уже начинаешь улыбаться!
– Перестань терзать отца перед ответственной командировкой! – приказала мать.
– В Тверию! – прыснула младшенькая.
– А куда бы ты хотела? – умирая от жалости к себе, спросил Щасливкинд.
– В Америку!
– А что вы думаете, девочки... – задумчиво начала жена, но "разведчик" немедленно и сурово перебил ее:
– Оставим это! Значит, я стою только Тверии. Мне очень жаль, девочки, что вам так не повезло с папой...
– Начинается...
– Нет, нет, не буду вам мешать...
Но всё-таки, прикончив изумительное жаркое, он встал, гордо и печально произнес "спасибо" и отправился в спальню.
По телевизору показывали футбол из Англии, но не смотрелось... Вошла собака, равнодушно взглянула на него и, неожиданно фыркнув, вышла, хотя раньше всегда легким прыжком перебрасывала с пола на постель свое серое тельце и затихала, прижавшись холодным носом к хозяину.
"От меня уже, наверное, пахнет Ираком. Это и есть профессионализм. Еще немного, и заговорю на одном из их диалектов. Что почернел – несомненно. Но что, собственно, произошло? Всю свою сионистскую жизнь я мечтал совершить подвиг во имя Израиля. И только представилась возможность, тут же превратился в манную кашу. Неужели это удел всех мечтателей? Да нет, "кремлевский", например, показал себя превосходно. Страшно. Всего-навсего страшно. Разоблачат, пытать будут... О, как это хорошо, как гуманно, что в Израиле есть закон, ограничивающий силовые методы допроса. А еще недавно я думал, что такой закон есть не что иное, как либеральная слюнявость, неодолимая жажда показаться миру даже более беленькими, чем нам полагается по статусу... И вообще, какое же это наслаждение – шпионить в демократическом государстве!"
Но вспомнился Полард...
А потом пошли картины детства. Как и все негении, Щасливкинд помнил себя только лет с семи... После воспоминаний детства пошли картины юности, зрелости, половой зрелости и так далее, и так далее, вплоть до встречи с Абрамом...
До прихода красавца оставался час. Вошла жена.
– Ну, как ты?
– Составляю завещание. Все мои рассказы завещаю Мосаду.
– А меня кому?
"Господи, какое родное лицо!" Щасливкинд с нежностью притянул к себе голову жены.
– Ты с ума сошел! – покраснев, сказала она. – Там же дети!
Шлепнув мужа по рукам, она выпорхнула из спальни.
Он не знал, что сказала жена дочерям и собаке после того, как вырвалась из его рук, но вдруг вошла младшенькая, присела на край кровати и сказала:
– Папа, учительница истории задала на дом работу на тему: "Как я понимаю антисемитизм".
– И что же?
– Что такое антисемитизм, я понимаю. Откуда он взялся, мы тоже учили. Но почему он такой стойкий?
Щасливкинд тотчас забыл о предстоящей ему миссии... Ах, как он любил рассказывать, но еще более – просвещать!
– Доченька, как ты думаешь, китайцы, монголы, жители джунглей Африки и льдов Антарктиды могут быть антисемитами?
– Ну, им-то зачем?
– Умница! Ты сказала самое главное – им незачем быть антисемитами. А почему?
– Ну... они далеко.
– Прекрасно! Но есть и еще что-то. Подумай!
– Они... другие.
– Вот! Вот оно слово – "другие"! Это значит, что у них другая культура, иными словами, у них другой бог. И это самое главное, доченька, А у евреев, христиан и мусульман – один Бог, наш Бог. Мы Его нашли или Он нашел нас сейчас это неважно! И никто это долгое время не оспаривал. Нет, нас, конечно, били, и ассирийцы, и вавилоняне, и Первый Храм разрушили, но это больше было связано с географическим положением страны и глупостью ее руководителей... Но вот случилось, что две тысячи лет тому назад от мамы еврейки родился человек, поднявший настоящее восстание против нашей религии, против суровости ее, против принадлежности ее только евреям. И римляне, как ты знаешь, увы, не без нашей помощи, казнили его...
– Учительница говорила нам, что это враньё, что мы были ни при чем.
– Я не уверен в этом... Но даже если это всего лишь легенда, то знай, что легенды куда важнее фактов. Итак, вдумайся только, кого казнили: во-первых, еврея, что уже ложится на нас Иудиным пятном, во-вторых, Сына Божьего, в-третьих, Мессию! Это, как ты понимаешь, не мои утверждения, а христиан. Так кому может проститься такое? Только тем, кого уже нет, римлянам. А мы-то остались! Существуем! Но это только первая часть нашей вселенской вины. Вторая, может быть, более важная вина – сам факт нашего существования как народа. Понимаешь, для христиан наша Библия – Ветхий завет по ихнему – есть не что иное как сборник предсказаний появления Иисуса Христа. Он появился, и, стало быть, Библию можно положить на полку. Вместе с еврейской Верой. Но не получается, потому что существует и никак не исчезнет целый народ, не признающий никакого Христа, верящий в Бога Единого и Всемогущего, без самозванных Его сыновей, мессий, толкователей, пророков и считающий Библию Священной и вечно живой Книгой Книг, не нуждающейся ни в каких продолжениях, вроде Нового завета, Корана и так далее. И какой народ! Который создал эту Библию! Или для которого Она была создана. За давностью лет, как я уже говорил тебе, это не имеет уже никакого значения. Понимаешь, христиане никак не могут закрыть дело! Что они только не предпринимали: и уговаривали нас принять христианство, и насилу крестили; отчаявшись, перешли к погромам, убийствам и, наконец, к попытке тотального уничтожения. Нас так долго уничтожали, что многие антисемиты уже и не помнят, за что ненавидят нас. Так, Гитлер относился к нам, как к порче, заразе, вроде сибирской язвы.
Щасливкинд застонал.
– А девяносто процентов русских до сих пор не знают, что Иисус Христос был евреем!
– Папа, но почему, если мы такие древние, избранные и умные, нас всего-то чуть-чуть, а христиан – полмира?
– Их вера проще... добрее, что ли, прости меня, Господи, за слова эти! Наша Вера говорит: верь, учи, исполняй заповеди и знай: этого достаточно, чтобы быть счастливым. Их вера говорит: верь, люби ближнего своего, как самого себя, и не бойся страданий – ты будешь счастливым. В раю. А страдания – это удел большинства, доченька... Но нам мало было христианства. Через шестьсот лет после гибели Иисуса Христа появилась новая религия, ислам, – смешанные с восточными приправами иудаизм и христианство. Слава Богу, там мы никого из святых не убивали, но зато торчим в сердцевине их владений, плюс опережаем их на целый век в развитии, плюс одни и те же святые места, плюс одна из главных догм ислама, гласящая: "Огнем и мечом искореняй неверных!" "Джихад" называется. Но христиан для искоренения многовато, а нас – в самый раз: и мало, и близко, и уж очень мы им противны...
Младшенькая вздохнула и сказала:
– Признали бы христианство и жили бы, как все!
– Но это были бы уже не мы.
– Ну и что? Что за радость, когда тебя все ненавидят?
– Я не могу тебе объяснить, почему важно человеку, а уж тем более целой нации, остаться самим собой. Мне скажут – стань Ивановым, а дочь твоя пусть будет Машей. Но я почему-то не желаю! Хочу быть Щасливкиндом!
– Папа, но если бы ты стал Ивановым, а я Машкой много-много лет назад, ты же не знал бы, что значит быть Щасливкиндом! Но только, фу, не Ивановым и Машкой, а Джонсоном и Мэри. И жили бы!.. И Ирака бы не боялись... – Она вздохнула. – Папочка, значит ненависть к нам – это навсегда?
– Похоже на то, доченька. Но знаешь, если раньше мы были беспомощны перед ней, то теперь у нас есть армия, Мосад... – Он опять застонал. – Мы и уехали с тобой под их защиту.
– Спасибо, папочка! Всё понятно... Хотя и грустно.
Чмокнув отца, младшенькая, хорошенькая, подвижная, изящная, – Господи, когда это успела она так вырасти? – выпорхнула из спальни. Вошла старшенькая.
– Папа, я выхожу за него замуж.
"Какой день! Как любят меня!" Щасливкинда просто захлестнула волна благодарности к Саддаму Хусейну.
– Наконец-то!
К счастью, дочь не обратила внимания на двусмысленность этого восклицания.
– Папа, мне страшно!
– Доченька, мне тоже было страшно. Это у нас с тобой генетическое.
– Тебе было страшно жениться на нашей маме!? На этом ангеле!?
– Доченька, дело не в объекте женитьбы, а в страхе перед резким изменением своего статуса. Тебе придется готовить, стирать, убирать, наконец, рожать, то есть заниматься тем, чем ты никогда не занималась дома. По-научному, ты потеряешь несколько степеней свободы.
– И это все слова, которые нашлись у тебя?
– Ну... я поздравляю тебя... желаю счастья...
– Не то, не то! Ты должен был заорать: "Нет! Я никому не отдам свою дочь! О, как я буду жить без нее!?"
– Но я же не сумасшедший!
– Так прояви хоть чувство растерянности!
– Только после подсчета предстоящих мне расходов!..
Они оба расхохотались.
– Папочка, послезавтра вечером он официально попросит у вас моей руки. Так что возвращайся из Тверии здоровым!
– Это почему еще я могу вернуться нездоровым? – разволновался папа.
– Ах, эта гостиничная еда, ветры с Кинерета, выпивка без маминого контроля... В общем, будь осторожен!
Чмокнув отца и присущим только ей легким движением головы забросив за плечи свои длинные соломенные волосы, старшенькая, напевая, покинула спальню.
В ту же минуту, облизываясь, вошла собака. Мягко спружинила на постель, прижалась теплым бочком к плечу Щасливкинда и, не мигая, уставилась на него своими любящими черными глазами...
"Но почему мы всё-таки остались евреями? Столько было возможностей! Ну, исчезли бы, как римляне, как древние египтяне, как тысячи других. И что? Лист бы не шелохнулся! Щасливкинд, милый, думай, думай! Ответь на самый вечный вопрос, почему мы остались! Ну?! Боже мой! Есть! Понял! Да мы давно по своей воле перешли бы хоть к черту – лишь бы выжить! Но Бог не дал! И в этом суть Веры! Вот оно, самое мощное доказательство существования Бога! Бог, только Он, не позволил нам раствориться в других! Не религия, не Вера в Него, а Он Сам сохранил нас! Только Ему было по силам совершить это. Я, кажется, гений... или слишком взволнован предстоящим...
В эту секунду – а было ровно три часа дня – раздался звонок в дверь.
Красавец вошел, приятно осмотрелся и спросил:
– А где наш герой?
Щасливкинд вылетел из спальни на крыльях своего открытия, и потому был весел и решителен.
– Я готов!
– Папа, – спросила старшенькая. – А где твои вещи?
– Ну, зачем вещи? – ответил за папу красавец. – В гостинице нам такое дадут!
– Но хотя бы тапочки, домашние штаны, – не унималась дочь.
– Всё есть и всё по размеру.
– А зубная щетка?
– Да некогда там будет чистить зубы!
– Папа, куда тебя ведут?
– В Тверию, доченька, на испытания, – почти прорыдал Щасливкинд.
– Папа, ты бы хоть туфли надел! – сказала младшенькая.
– Вот туфли – это обязательно! – радостно согласился красавец.
Кряхтя и наливаясь стыдом, Щасливкинд начал надевать туфли. А красавец склонился к уху жены и прошептал:
– Надо подписать клятву о неразглашении.
– Но где?
– Давайте уединимся.
– Неловко как-то... Что дети подумают?
– Тогда, вот вам лист, и уединяйтесь самостоятельно.
– Я подпишу, не читая.
– Но чтоб потом без жалоб.
– Там есть что-нибудь особенное?
– Там нет ничего особенного, но есть перечень наказаний за разглашение.
– И какое наказание самое страшное?
– Лишение свободы сроком на двадцать пять лет. Логично?
– Очень. Давайте. Но как я все это объясню детям?
– Это ваши проблемы, а мне надо привезти подписанную бумагу.
Жена выхватила из рук красавца лист и авторучку и быстро подписалась.
– Мама, что ты подписываешь? – уже совершенно прокурорским тоном спросила старшенькая.
Маме пришлось ответить резко. Дочь в долгу не осталась, и Щасливкинд надел туфли.
– Ну, девочки, до скорого! – пропел он, чтобы не разрыдаться, и выскочил из квартиры.
Уже по ту сторону двери и бытия он услышал истеричный крик старшенькой:
– Куда уводят папу?!
Что-то простонала в ответ жена, заплакала младшенькая, и за Щасливкиндом, шурша, закрылась автоматическая дверь лифта.
– Да, – задумчиво сказал красавец. – Для настоящего контрразведчика семья – это и счастье, и трагедия.
Старая "Шкода" рванула с места, и они помчались вперед, спасать Израиль от сибирской язвы.
– Итак, еще раз прорабатываем маршрут, – сказал красавец. – Сначала летишь в Эйлат, оттуда вертолетом в Акабу. Из Акабы в Амман – на "Вольво", с нашими людьми. Это километров триста; уложитесь часа за три. В любом случае, в десять вечера вы должны быть на месте. В Аммане – пересадка на старый "мерседес", и двести пятьдесят километров до иракской границы, естественно, все еще с нашими людьми. В "мерседесе" переодеваешься. Не суетись с этим. Тебе прилепят в области паха приборчик для определения контейнера, а в пряжку ремня вмонтируют автоматический фотоаппарат, совмещенный с магнитофоном.
– Он не жужжит?
– Кто?
– Магнитофон.
– Почти нет.
– Как это почти?
– Надо очень сильно прислушиваться.
– А если кто-нибудь из иракцев окажется с абсолютным слухом?
– С абсолютным слухом работают в филармонии, а не в разведке. Итак, ты переодет, аппаратик – в паху, фотоаппарат и магнитофон – в пряжке ремня, в правом кармане пиджака – крошечная, со спичечный коробок, дрель со вставленным в нее сверлом. Как обращаться с ней, тебя научат в машине. Иордано-иракскую границу пересекаешь один. В двенадцать ночи к тебе подойдет иракец...
– Кошмар... – прошептал Щасливкинд.
– ...и скажет "Саддам". Что ответишь?
– "Хусейн".
– Ну и память у тебя! Едете к самолетику, и ровно в три ночи тебя сбрасывают на парашюте на окраине Басры.
– Неужели трудно приземлиться?
– Самолету на шоссе? Ты смеешься! Приземляешься почти рядом с "хондой", черной, объемом двигателя один и четыре десятых литра. Шофер, как ты знаешь, ликвидирован. Ключи – под передним правым колесом. Не забудь! Далее, едешь по шоссе, прямому, как наш "квиш саргель", в город Фао, это километров шестьдесят, не больше. На дорогу дается один час. Перед пляжем останавливаешься, выходишь из машины и идешь к ярко освещенному портрету Саддама Хусейна. В четыре тридцать к тебе подойдет русский с контейнером. Пароль...
– "Полный" с отзывом "п__дец"!
– Феноменально! А кто должен сказать пароль?
– Это я не очень понял...
– Он! И только он! Понял? Отдаешь ему чек, получаешь контейнер...
– Абрам говорил, получаешь контейнер, а потом отдаешь чек.
– Действуй по ситуации. Вы, русские, легко разберетесь между собой. Обменяетесь и – в обратный путь. Всё!
– Погоди... погоди... В Басре меня скинут на парашюте. А на обратном пути?
– Я всё время ждал этого вопроса. Тебя заберет вертолет.
– Так почему и в Басру нельзя вертолетом?
– Фактор времени. Не успеваем. Слишком долго пришлось тебя уговаривать.
– Меня уговаривать?! Да вы меня, как щенка...
– Без истерики!
– А где записка от убитого водителя "хонды", что он остался купаться?!
Красавец растерянно замолчал.
– В самолете в Эйлат набросают. Но должен признаться, что ты поймал нас за хвост. Мне стыдно перед тобой!
На его глазах выступили слезы...
За этой приятной беседой Щасливкинд не заметил, как они приехали на аэродром "Дов", что севернее Тель-Авива.
И вновь накатила волна страха. Ему стало так нехорошо, что он совершенно потерял себя как личность...
Едва они вошли в зал аэропорта, как на него бросились разнообразные люди. Стали тискать. Целовать. Жать руку. Фотографировать. Предлагать разнообразные кушанья. Какой-то член Кнессета прошептал, что его, вне всякого сомнения, ждет достойное место в их партийном списке. Высоченная красавица запихнула его лицо в свою роскошную грудь, подержала там порядочно, но даже это не вернуло Щасливкинда к действительности. Только одна мысль точила его: "Они все – в курсе операции?!"
И вдруг кто-то прошуршал прямо в ухо:
– Не волнуйся, все свои...
Абрама нигде не было. Не было и красавца. Было много хорошо сложенных молодых людей...
Обнаружил себя Щасливкинд лишь в самолете.
Ни о чем не думалось.
Трясло страшно.
Он огляделся. Пассажиров почти не было. Рядом с ним сидел симпатичный, немолодой мужчина и улыбался ему.
– Меня зовут Дани. Как дела?
– Бесэдер гамур.
– Не преувеличивай.
– Тогда выбрось "гамур".
– А знаешь, на обратном пути мы будем с тобой не разговаривать, а петь.
– Скажи, почему на это задание посылают меня одного, а все вокруг говорят "мы"?
Дани рассмеялся:
– У тебя приличный иврит... Но согласись, что некоторое участие в операции мы всё-таки принимаем. Всё будет прекрасно. И потом, это могло случиться с любым выходцем из России.
– Вот я себя и чувствую, как будто выиграл в лото – один за всех россиян.
Дани снова рассмеялся.
– Знаешь, с таким, как ты, можно жить.
Тем временем самолет уже шел на посадку.
Минут через десять они сидели в вертолете, несущемся в Акабу, в Иорданию...
Щасливкинд никогда прежде не летал на вертолете. Грохот был ужасающий. Какое там разговаривать? От шума даже дышать было трудно...
Но всё окупалось потрясающим видом Красного моря, цветных корабликов и лодок на нем, россыпью белых гостиниц на его израильском берегу...
Щасливкинд был поражен, что может еще любоваться чем-то, что душа его еще не вся растворилась в страхе, паролях, контейнерах с сибирской язвой.
– Какая у нас с тобой страна, а?! – проревел ему на ухо Дани. Щасливкинд в ответ яростно закивал головой.
Сели они на окраине Акабы.
Через пять минут могучий "Вольво", управляемый Дани, по отличному шоссе помчался в Амман. Темнело, и мелькавшие по обе стороны шоссе селенья, дома, домики, деревья слились в одну серую ленту.
– Дани, мы проникли в независимую страну Иорданию без паспортного контроля, без единого вопроса, без единого выстрела. Что, король тоже участвует в нашей операции?
– Король участвует в любой операции, приносящей ему выгоду.
– Ага, значит ему тоже пообещали на два дня четырехзвездочную гостиницу в Тверии. С королевой, естественно.
Дани хохотнул. А Щасливкинд продолжил:
– Вот спросят меня: "Ты был в Иордании?" Я не найду, что ответить.
– Мы подумаем над этим. А сейчас попробуй вздремнуть.
– Ни в коем случае. Я ужасно боюсь проспать переход границы дружественного мне Ирака.
– Ты колюч, как "сабра".
– И так же нежен внутри. Учебник языка иврит, часть первая.
– Но на меня ты за что злишься? Я лишь техническое обеспечение.
– Дани, ты за то, чтоб палестинское государство было или нет?
– Я думаю, им надо дать государство, чтобы хоть на несколько лет они оставили нас в покое.
– А через эти несколько лет?
– Есть шанс, что они проглотят Иорданию и станут нормальным, ненавидящим нас государством. И это много безопаснее, чем иметь их внутри. Только, пожалуйста, не спрашивай меня о будущем статусе Иерусалима.
– Дани, а что толку, если мы и докажем, что русские тем или иным способом поставляют Ираку контейнеры с сибирской язвой? Думаешь, они испугаются?
– Мы не рассуждаем, мы выполняем приказы. Когда разведчик начинает рассуждать о целесообразности задания, ему надо уходить из разведки в частный бизнес.
– Дани... я не хочу с тобой расставаться... я боюсь, Дани...
– Я первым встречу тебя на обратном пути. Клянусь. Ты увидишь меня издалека...
– Дани, ну что стоит пойти на операцию вдвоем? Хочешь, я даже передам тебе командование? Буду твоим подручным.
– Перестань... Ты лучше расскажи мне, только как следует подумав, что особенно раздражает тебя в повседневной жизни.
Щасливкинд надолго задумался, а потом вдруг заорал:
– Фалафельщики! Ты видел, какие теперь питы у них? С детскую ладошку! И при этом удвоили цену! Суют в нее четыре фалафеля, пяток чипсов – и всё! Миллиметра не остается для салатов! Как побитый пес, подходишь после каждого укуса такой питы к стойке и кладешь в нее, сгорая от унижения и страха, кусочек капусты или огурца. Ну ладно, удвоили цену, но не грабьте же! Не унижайте! Жлобы! Мы недавно заскочили с друзьями в маленькую забегаловку при бензоколонке около Гедеры. Арабы там хозяева. Ты знаешь, какую мне питу дали? С колесо моей "Мицубиши"! Я туда столько наложил вкусного и свежего, что чуть не умер от наслаждения! За те же восемь шекелей! А?! Как ты думаешь, могу я после такого есть национальные по форме и содержанию питы?.. Апропо, а как у нас дела с едой?
Дани улыбнулся и, оторвав правую руку от руля, указал ею на незамеченный возбужденным Щасливкиндом небольшой пакет на заднем сиденье машины.
Там оказалась точно такая же, набитая умопомрачительными салатами пита, при пожирании которой от восторга – Боже мой, когда это было? – чуть не умер наш герой в арабской забегаловке около Гедеры...
– Дани, но как ты узнал про мое любимое кушанье?
– Позвонил твоей жене.
– Жене... Золото мое! Так угодить! Нет, я вернусь совершенно другим мужем!
...После еды его наполнили разнообразные картины счастливого возвращения домой...
Растолкал его Дани уже в Аммане.
Они вышли из машины, встрепенулись, потянулись, позевали. Стояла типичная весенняя, похожая на израильскую, прохлада. Но запах был чужим. Вдали суетливо мелькали огни большого города.
– Красивый город Амман? – спросил Щасливкинд.
– Примерно как Петах-Тиква.
Он вдруг резко взял Щасливкинда под локоть и впихнул в бесшумно подкативший к ним "мерседес". Из "мерседеса" кто-то метнулся к "Вольво", мгновение – и машины рванули с места, разлетевшись в разные стороны. На этот раз Дани и Щасливкинд сидели вдвоем на заднем сиденье. А водитель был несомненно арабом – веселым, белозубым, поющим арабом.
Несколько резких, с визжанием шин, поворотов, и "мерседес", вылетев на великолепную трассу Амман – Багдад, помчался со скоростью сто сорок километров в час в чужую ночь, в Ирак, в неизвестность...
– Ну что ж, – сказал Дани, – пора переодеваться.
Ужасно стыдясь и мучаясь от неудобства, Щасливкинд разделся до трусов. В область паха Дани приклеил ему крошечную плоскую коробочку, естественно, той стороной ее, где находилось острие, должное легкими покалываниями удостоверить честность русских мафиози. Или, наоборот, отсутствием покалываний удостоверить их полную бесчестность.
Новая одежда Щасливкинда оказалась копией одеяний духовных лидеров Ирана, занимающих светские должности: серая рубашка со стойкой, черные брюки и пиджак.
– Почему в моей одежде нельзя было?
– Твоя одежда раскрывает твой характер. А этот костюм не вызывает дополнительных вопросов. Не вызывает желания сблизиться. Не вызывает желания фамильярничать. Впору?
– Сшит на меня! Дани, а нет ли противоречия между этим костюмом и моей физиономией?
– Есть, но оно терпимо, тем более, ночью. И замечательно, что ты небрит. И круги под глазами. И страх на лице. Молодец!
– Да, выражение страха мне дается с огромным трудом. А на самом деле, петь хочется!
– Ты еще запоёшь! Обещаю. Кстати, какую песню ты любишь больше всего?
– Понятия не имею. В детстве плакал от пионерских, а сейчас – от сионистских.
– И я. – Дани смутился. – Седой, усталый, всё повидавший, а как услышу "Эйн ли эрец ахерет"...
– Ты удивительно похож на меня, – прошептал Щасливкинд.
– И ты мне нравишься. Знаешь, сейчас много говорят о сионизме, постсионизме. Говорят умно, горячо! А нам с тобой всего-то и надо знать, что есть страна, земля, Родина, которую мы призваны защищать. И всё!
– Как ты прав, Дани! У меня голова порой кружится от любви к ней. А в меня тыкают: кто я – израильтянин или еврей? Левый или правый? Религиозный или нет? Ненавижу эти вопросы, в них столько политиканства, сиюминутности...
Дани, наконец, застегнул на взволнованном Щасливкинде ремень со скромной пряжкой и сказал:
– В этой пряжке фотоаппарат и магнитофон. Они скоро включатся и будут работать без перерыва двенадцать часов.
– То есть, до повешения меня на центральной площади Багдада.
Глаза Дани сузились, и он произнес с незнакомой интонацией:
– Ты идешь на задание, с которым может справиться любой идиот, даже такой, как этот... Гершеле. А на центральной площади Багдада вешают настоящих разведчиков.
– Ты работаешь в Мосаде психотерапевтом?
– Не только. Я и убивал... Дальше, в правый карман твоего пиджака я кладу эту дрель. – Дани показал Щасливкинду крошечную дрель, величиной с зажигалку и показал, как ею пользоваться. – В нагрудный карман кладу тебе записку от ликвидированного шофера.
– А может случиться так, что его не ликвидируют? Или ликвидируют только частично?
– Всё может случиться. Даже приход Мессии. Будешь действовать по ситуации.
– Кошмар... Записка, надеюсь, написана его почерком?
– Не твоим же! Теперь два слова о парашюте. Никто из нас еще не видел его, но, по нашим данным, это – абсолютно надежная штука, скорее, не парашют, а надувной шар, внутри которого ты оказываешься после нажатия красной кнопки на левом плече. Сдувание его осуществляется уже на земле нажатием синей кнопки на правом плече.
– Господи, не перепутать бы!
– Повтори: красной на левом – надуваю, синей на правом – сдуваю. Щасливкинд повторил. Несколько раз, конечно. Так он запоминал много лучше.
Машина остановилась: они подъехали к иордано-иракской границе.
Водитель, Дани и Щасливкинд вышли из машины, подошли к пограничникам и все, кроме Щасливкинда, затараторили на арабском. Пограничники заулыбались, стали хлопать водителя и Дани по плечам, потом долго хлопали по плечам Щасливкинда, потом открыли шлагбаум, потом Дани обнял Щасливкинда, потом нежно оттолкнул от себя, и Щасливкинд шагнул в Ирак.
На него немедленно был направлен луч мощного фонаря, сопровождавший его на всем пути по усыпанной песком нейтральной полосе, на которой росли цветы необычайной красоты. Когда под ногами оказался асфальт, израильский разведчик прекратил свое продвижение в глубь вражеской территории. И тотчас на некотором отдалении от него остановился военный джип, из которого выскочил иракец, подбежал к Щасливкинду и на жутком русском спросил:
– Какдиля?
"П__дец!" – отчетливо сказал Щасливкинду его внутренний голос, но тот же голос благоразумно не велел отвечать на коварный вопрос иракца. Тогда иракец подмигнул и сказал:
– Саддам!
– Хусейн! – прохрипел в ответ Щасливкинд.
– Какдиля?
– Вот теперь – хорошо.
О, каких сил стоило ему не сказать "бесэдер гамур"!
Они двинулись в направлении фыркающего от нетерпения джипа.
И вдруг Щасливкинд вспомнил о Гершеле:
"Идиот! Я же не показал его любимого жеста!"
Он легонько локтем пихнул иракца, и когда тот, удивленный, обернулся, залез левой рукой в левое ухо, а правой стал чесать подбородок. "Какдиля" задумался, а потом вытащил из кармана огромный, липкий носовой платок и передал его вообще-то брезгливому Щасливкинду. Тот взял, проклиная свою судьбу, и вдруг с ужасом осознал, что жест Гершеле был им перевран! На лбу немедленно выступил пот, и он автоматически вытер его полученным платком. А потом и высморкался, чтобы придать ситуации естественность. После этого с благодарностью вернул платок хозяину.
Они сели в джип и поехали. Молча. Щасливкинд гадливо, украдкой вытирал ладонью лоб и нос. "Чем только не набит мой костюм, а платка, нормального, чистого носового платка не дали! И это – одна из лучших разведок в мире!"
Неожиданно обернувшись к нему, иракец снова спросил:
– Какдиля?
– Хоросё, спасиба! – Щасливкинд решил, что так иракцу будет понятнее.
Тогда "Какдиля" достал чек и вручил ему со словами: "Чек".
Угодливо улыбаясь, Щасливкинд взял его и сунул во внутренний карман пиджака. После чего похлопыванием по этому карману показал иракцу полную надежность местоположения чека. Араб тоже улыбался, обнажая хорошие зубы.
Через несколько минут машина достигла Абу-Трейбла – первого пограничного городка Ирака – и лихо выкатилась на летное поле небольшого аэродрома.
Вышли из джипа. "Какдиля" близко подошел к Щасливкинду, похлопал его по плечу, потом взял за локоть – довольно крепко – и повел по бетонной полосе ко все более проясняющемуся силуэту маленького, двухместного спортивного самолета.
Тут из Щасливкинда вдруг вылетело:
– Университета Люмумба?
Иракец отрицательно покрутил головой и ответил, погрозив кулаком:
– Менахем Бегин!
Щасливкинд, чувствуя полную неподчиненность тела разуму, презирая себя, отдавая полный отчет в низости совершаемого поступка, тоже, в знак согласия с дружественным иракским народом, погрозил кулаком тени великого премьер-министра.
Растроганный иракец прижал Щасливкинда к себе, и так, обнявшись, они добрались до самолета.
Летчик, уже находившийся в кабине, радостно протянул Щасливкинду руку, а "Какдиля" ловко насадил ему на спину легкое резиновое сооружение, охватившее не только спину, но и весь зад.
– Парашют! – не скрывая радости, сообщил он и указал на наличие красной кнопки на левом плече и синей кнопки на правом.
А потом мощно и дружелюбно подсадил Щасливкинда на крыло самолетика. Тому только и осталось, используя руку летчика, перенести ногу, и он плюхнулся на раздолбанное тысячами предыдущих задов сиденье позади летчика. И над ним тотчас захлопнулась стеклянная крыша.
"А ведь славные ребята, – думалось Щасливкинду. – Еще и еще раз убеждаюсь, что нет плохих народов, а есть омерзительные правители. Разве этим простодушным иракцам надо уничтожать Израиль? Да они бы могли плясать на свадьбе моей дочери! И разве виноваты они, что их страной правит до безумия тщеславный человек? Ах, создать бы международный научный центр по проверке кандидатов на руководящие посты в государстве! Сколько было бы решено проблем! Обязательно напишу рассказ на эту тему!"
"Какдиля", отойдя в сторону, приветливо махал рукой.
Самолет вдруг начал чихать, потом заревел с элементами визга, затрясся, запрыгал, побежал, чуть не ударяясь носом в потресканный, весь во впадинах бетон, и, наконец, Щасливкинд ощутил столь ненавистное ему чувство полета.
Это был еще тот полет! Самолетик то и дело проваливался вниз, захватывая с собой внутренности "разведчика", а затем гордым орлом взмывал вверх, безжалостно утрамбовывая недавно съеденную питу с замечательными салатами.
