Текст книги "Русские мужики рассказывают"
Автор книги: Марк Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Высказывалась и другая мысль: пострадать за правду можно, но является ли вопрос о налоге тем главным вопросом бытия, за который не жаль положить жизнь? Спорами в столовой дело не заканчивалось. Как и предсказал Елизар Пыриков, сообщество толстовцев претерпело несколько расколов. К 1935 году существовало уже пять хозяйственных коллективов с различной организационной структурой и принципами распределения конечного продукта. Особую группу составляли ручники – крестьяне, отказавшиеся экуплуатировать домашних животных. Свои участки ручники вскапывали и боронили вручную.
Историку, полвека спустя изучающему споры советских крестьян-толстовцев, нет смысла становиться на чью бы то ни было сторону. Обе стороны были искренни, у каждой были свои резоны и обе заплатили дорогую цену за право отстаивать свою точку зрения. И сторонники компромисса с государством, и поборники христианского анархизма пошли в свой черед в лагеря и тюрьмы, в ссылки и под пули расстрельных команд. Общность судьбы их не должна удивлять: большевистские власти не видели и не хотели видеть разницы между теми и другими. Все толстовцы, невзирая на их разногласия между собой, должны были исчезнуть, сгинуть, раствориться. Такова была партийно-государственная установка в середине 30-х годов. И к этому всё шло.
Поначалу никто из коммунаров не хотел в это верить. Возрастающие день ото дня придирки и гонения риссматривали они как недоразумения или результат административного азарта того или иного чиновника. Но не в отдельных тут было дело... Переселенческая организация, под эгидой которой толстовцы переезжали в Сибирь, вскоре прекратила свое существование. Коммунары попали в ведение районных советов. Эти местные власти не желали ничего слышать о льготах и каких бы то ни было привилегиях, которые по закону на три года предоставляются переселенцам. На только что возникшую коммуну взвалили непосильные налоги, поставки, трудовые повинности. Борис Мазурин подробно описывает нравы тех лет:
"Еще в первую зиму 1931-1932 года с нас потребовали сена. Мы ответили, что мы плановые переселенцы и нам даны льготы на три года, и сено не повезли. Один раз у нас было воскресное собрание. В столовой собралось много народа, все взрослые. Вбежал взволнованный Андрей Самойленко: "Там приехал целый обоз из города и накладывают наше сено!" Все были очень взволнованы: не дать! Но все же, несмотря на возмущение, было принято решение, – никому не выходить, продолжать собрание. "Это их дело, наше дело не раздувать зла". И когда мимо окон столовой проехали один за другим воза, нагруженные нашим зеленым, трудовым сеном, с особенным воодушевлением зазвучали в зале слова песни:
Буря грозная настанет,
То предвестие зари,
Пред властями и царями
Не склоняйте головы!
Мощно звучали голоса, и по спине бегали мурашки от наплыва чувств. Ни страха, ни жалости об отнятом; не озлобление, а спокойная твердая решимость – быть на своем, не становиться на путь взаимной злобы..."
Безнаказанно отобрали сено, потом стали так же безнаказанно забирать другие продукты труда коммунаров. Толстовцы ездили жаловаться в краевые организации – их не желали слушать. Писали в Наркомзем – чиновники Народного комиссариата земледелия отсылали жалобы во ВЦИК: "там вашими делами ведают". ВЦИК до поры до времени наиболее дикие беззакония местных властей пресекал, но лишь до поры до времени. Там тоже менялись люди, менялись нравы. Да и невозможно было по каждому поводу (а поводов таких было множество) обращаться в высшую администрацию страны.
Однажды Мазурину пришлось отправиться в Москву, в Генеральную прокуратуру СССР. Случилось это после ареста группы членов Совета коммуны. Дело было совершенно беззакон-ное. Каждую зиму от коммуны требовали отправлять лошадей на лесозаготовки. Лошадей в коммуне не хватало: на них возили из лесу дрова, сено. Весной с лесозаготовок кони возвращались вконец вымотанными. Не успевали они набраться сил, как начиналась посевная страда. Приняв все это в расчет, общее собрание коммуны решило лошадей на государственные лесозаготовки не отдавать. Тем более, что переселенческие льготы включали освобождение коммуны на три года от лесозаготовок. Кончилась эта история трагически: районные власти увели лошадей силой, а нескольких членов Совета коммуны предали суду. То был один из бесчисленных случаев, когда советская власть попросту отказывалась исполнять свои собственные законы.
Добравшись до Москвы, посланец коммунаров попытался попасть на прием к знаменитому Аарону Сольцу, старому большевику, члену партии с 1898 года, который в те годы был членом Верховного суда и работал в Прокуратуре СССР. Про Сольца шла слава, как про человека справедливого и внимательного к народным нуждам. После долгих и безуспешных попыток Борис Мазурин до Сольца все же добрался. Тот прочитал заявление крестьян, поставил на нем свою резолюцию и направил ходока в какой-то кабинет. "Я пошел было, – вспоминает Б. В. Мазурин, – но что-то меня удержало. Я отошел к окну и прочитал резолюцию. Точно ее не помню, но смысл был такой: "им мало дали, надо дело пересмотреть и увеличить срок". Я сунул бумагу в карман и уехал в Сибирь".
Осенью 1931 года местные партийные власти решили с коммуной толстовцев покончить. Кузнецкий райисполком постановил "Жизнь и Труд" ликвидировать. Председатель райисполкома, явившись в коммуну, стучал кулаком по столу, требовал, чтобы ему отдали печать и устав. Печать ему не отдали. Для коммунаров снова началась пора борьбы. Посылали ходоков в Москву, писали письма и заявления в высокие учреждения. К весне 1932 года ВЦИК, наконец, принял спасительное для коммунаров решение. Вот эта бумага:
Кому: т.Смидовичу П.Г., Западно-Сибирскому Крайисполкому, Кузнецкому райисполкому, Наркомзему РСФСР. Выписка из протокола №38.
Заседание от 2 марта 1932 года Президиума Всероссийского Центрального исполнитель-ного комитета Советов.
СЛУШАЛИ: Постановление Кузнецкого райисполкома Западно-Сибирского края от 23 ноября 1931 года о роспуске толстовской коммуны "Жизнь и Труд" (внесено бюро фракции ВКП(б) ВЦИК Д. № Ц.П. 07(2-01). ПОСТАНОВИЛИ:
1. Обратить внимание Западно-Сибирского крайисполкома на нарушение Кузнецким райисполкомом постановления Президиума ВЦИК от 20 июня 1931 года о переселении толстовских коммун и сельскохозяйственных артелей в Кузнецком районе Западно-Сибирского края.
2. Предложить Западно-Сибирскому крайкому:
а) немедленно отменить решение Кузнецкого райисполкома от 23 ноября 1931 года о роспуске коммуны "Жизнь и Труд",
б) рассмотреть хозяйственные вопросы, связанные с восстановлением и укреплением коммуны "Жизнь и Труд" и принять необходимые меры.
3. Предоставить коммуне "Жизнь и Труд" на общих основаниях установленные законом льготы для переселенцев.
Секретарь ВЦИК: Киселев
Верно: Делопроизводитель Секретариата
ПредВЦИК Паролова Печать: Секретариат Председателя ЦИК СССР
Документ дошел до адресатов. Решение о роспуске толстовской коммуны отменили. Но беззакония продолжались.
"Мы хотели одного, мирно жить, заниматься любимым трудом, нужным обществу, и поступать в нашей личной и общественной жизни так, как подсказывал нам наш разум и наша совесть, что так сильно выражено в учении Льва Толстого", – писал позднее Борис Мазурин. Но в обстановке сталинского режима эта скромная мечта маленькой колонии сибирских земледельцев оказалась совершенно невыполнимой. Коммуна толстовцев была обречена...
Глава VIII
ДМИТРИЙ ЕГОРОВИЧ РАССКАЗЫВАЕТ...
"Толстовская коммуна была обречена..." В 1932-33 годах Борис Мазурин и его товарищи ни за что не согласились бы с таким предсказанием. Хотя за время советской власти они пережили немало потрясений, казалось совершенно недостоверным, чтобы идущее к коммунизму государ-ство рабочих и крестьян (в том, что послеоктябрьская Россия представляет собой именно такое государство, толстовцы не сомневались) стало разорять коммуну, где, не обогащая себя, люди трудятся на коммунистической основе для общего блага. Такое предположение казалось абсурдным еще и потому, что с каждым годом коммуна давала все больше овощей, картофеля и хлеба на стройки соседнего города Сталинска (бывшего Новокузнецка). Разорить такую житницу? Зачем? Кто это позволит?!
Коммунар Дмитрий Егорович Моргачев, чье имя нам уже не раз встречалось в этой книге, был одним из тех, кто особенно страстно исповедовал идею коммуны, верил в прекрасное будущее страны и своего родного хозяйства. Этот рослый, широкий в кости крестьянин с бритой наголо головой и пушистыми "запорожскими" усами умел не только пахать и сеять, гонять плоты по бурной реке и укрощать непокорных коней, но и знал толк в серьезной книге, любил поспорить на религиозные и социальные темы, а главное имел несокрушимые нравственные принципы.
По существу это был крестьянин-интеллигент, искатель истины, человек той формации, которая в различных вариантах была широко представлена в коммуне "Жизнь и Труд". Дмитрий Моргачев оставил интересное описание своей жизни. "Моя жизнь" Моргачева – жизнь стремящегося к культуре и правде земледельца, кормильца страны, которого под корень вырубали в СССР с самого начала сталинского режима. Читая Моргачева, узнаешь и прошлое этих людей и то, каким путем они пришли к Толстому, какие идеалы сберегли и как соотносили себя с окружающим их миром. Вот некоторые выдержки из этой рукописи, которая, как мне кажется, станет со временем одним из основных источников по истории русского крестьянства. На моем машинописном экземпляре, посланном из города Пржевальска (Киргизия) в Москву, стоит "1974 год". Это значит, что Дмитрий Егорович закончил свое жизнеописание в возрасте 82 лет за четыре года до своей кончины. Итак, Дмитрий Егорович рассказывает...
"Я родился в октябре 1892 года в семье крестьянина села Бурдина, Тербуновской волости, Елецкого уезда, Орловской губернии (ныне Липецкая область, Тербуновский район)... По отцовской линии дедовское родство было бедное, ходившее на моей памяти на отхожие заработки: в Донбасс, на шахты и в Ростовскую область на пароходы. По материнской линии родные были богатые крестьяне соседнего села Тербуны – они имели купленную землю и жили безбедно. Дедушка, будучи старшиной, купил себе 18 десятин. Во-вторых, он был авторитетным человеком и посватал к сыну своему Егору невесту из богатой крестьянской семьи. Приданого дали за ней 6 десятин земли. Женился мой отец примерно в 1885 году.
...Когда умер отец, а умер он молодым, 22-23 годов, мне было 2 года, а брату Михаилу 2 месяца. Через шесть месяцев умерла бабушка, а через год и дедушка, поэтому я никого не помню... Осталась одна мать с двумя ребятами. Дом был хороший, кирпичный, изба, через сени горница, все с полом, что было редкостью в нашей местности... Сельским сходом мать была избрана опекуншей сиротского имущества нас двух маленьких братьев. Все имущество и скот были переписаны сельским старостой, по предписанию волостного старшины и сдано моей матери под расписку... Ежегодно мать отчитывалась перед сельским сходом в присутствии волостного старшины".
Мать Моргачева умерла от чахотки. Дети остались сиротами. Опекуном назначен был отчим Дмитрия, пьяница. Дмитрий Егорович вспоминает:
"Мне уже стало 11-12, я уже пахал сохой... А ведь сохой труднее пахать, чем плугом. У сохи две ручки, а за эти ручки все время держишься, управляешь сохой, заносишь на поворотах. Нелегко это было. В школу я ходил около трех лет. Легко мне давалась математика и Закон Божий. Священник любил меня... Священник был старый, он хотел устроить меня в город учиться как сироту и способного к ученью, но мои родственники по матери не соглашались со священником – у них есть земля, пусть работает на ней.
В это время наш отчим стал больше пить... Собрали сельский сход обсудить вопрос о сиротах Моргачевых. На сходе старики подтвердили, что отчим пьет, и сход постановил немедленно нашему неродному отцу выбраться из нашего дома со своей семьей. Весь наш скот продать, а деньги вырученные отдать в сиротскую сберегательную кассу, до нашего совершен-нолетия... Мы с братом пошли батрачить к нашим родственникам... Работали бесплатно, работы было много, сеяли хлеба десятин по 30-40, было много лошадей, с которыми я возился днем и ночью... Мы с братом Михаилом перешли осенью 1909 года в свой дом жить; в работниках прожили мы более четырех лет. Последний год я уже получал 30 рублей".
Молодому одинокому крестьянину нужна была жена – работница и хозяйка. Женился Дмитрий Моргачев по особому разрешению архиерея: жениху исполнилось лишь 17 с половиной лет. Моргачев пишет:
"В первых числах мая 1910 года состоялась наша свадьба с девушкой Марьяной, с которой живу доныне. Мы поженились, не зная и не думая ни о какой любви, даже не зная друг друга до свадьбы. Так делали все. Нужна была женщина в доме, работать, стирать, варить. Конечно знал я и она, что будем спать вместе и будут у нас дети, которых надо растить и воспитывать. Всего родилось у нас 10 детей, из которых 6 выросли...
Осенью староста в 1910 году собирает сельский сход, десятские оповещают народ итти на сход, что будет какой-то агроном. Что такое агроном, никто не знал, но хотелось узнать, сходка собралась большая. Пошел и я. Агроном, представительный человек лет тридцати, докладывает собравшимся: "Елецкое земство ставит вопрос о поднятии сельского хозяйства. Оно дает вам быка симментальской породы бесплатно, хряка йоркширской породы бесплатно, барана шерстистого, который дает за один настриг 12 фунтов. Кроме того, предлагает открыть здесь прокатный пункт сельскохозяйственных машин и орудий. На первый случай дадут вам бесплатно минеральных удобрений: костяной муки, суперфосфата и томасшлака, чтобы вы убедились на своем собственном поле о выгоде минеральных удобрений, а на приусадебном участке дадим вам бесплатно несколько фунтов семян люцерны, которую можно косить на зеленый корм до 4-х раз в лето, и семян кормовой свеклы, корнеплоды также необходимы для молочного скота. Далее агроном докладывает, что Елецкое земство уездное открывает в Ельце с/хоз. курсы на 50-60 дней, где будет бесплатное питание и квартира... Прошу вас, старички, записываться на курсы, это для вашей же пользы, чтобы у вас был хороший скот, земля давала большие урожаи хлебов и трав.
Но никто не записывался, агроном несколько раз повторял свою просьбу. Я сидел около стола, агроном посмотрел на меня, я улыбаюсь: и хочется ехать и думаю: стоит ли ехать и деньги тратить на поездку. Он достал бумажник, вынул 3 рубля и подал мне: "Вот тебе на дорогу".
...В назначенное время мы приехали в Елец. Нас поместили в "Доме трудолюбия" на Сенной площади... Все это было поздней осенью 1910 года, в то время умер Лев Толстой, и здесь я в первый раз услыхал в частных беседах о Льве Толстом. Одни говорили, что он безбожник, не признает ни Бога, ни церкви, ни царя, и его проклинают в церквах, как Стеньку Разина-разбойника. Другие говорили, что он хороший человек и писатель, известный всему миру. Но все эти впечатления не затронули меня и никакого впечатления не осталось от Толстого...
В июле 1911 года я приступил к организации потреб-кооператорского общества, целью которого было снабжение членов товарами и в то же время получался подрыв торговли лавочников. Зимой 1911 года Елецкое уездное земство открыло вторичные курсы, куда был приглашен и я на два месяца. На этот раз обещали нам дать бесплатно десять корней саженцев плодовых деревьев для раздачи крестьянам при условии, что они будут ухаживать за деревьями по инструкции... Прошло уже более пятидесяти лет с того времени и я вспоминаю с благодарно-стью, какие большие усилия делала русская общественность для развития сельского хозяйства и тем самым для повышения благосостояния крестьянства...
Осенью 1913 года меня вызвали на рекрутский набор в солдаты для жеребьевки... Подошел я к ящику со жребиями, и копался в них, все хотел, чтобы достался дальний номер, в запас, и вытащил номер первый! На следующий день вызвали на врачебно-военную комиссию. Раздевались наголо, хотя и стыдно было, но делать нечего, там уж не свой. На весы – кричат 4 пуда 21 фунт. Подхожу к врачам – посмотрели в рот и в задницу. Еще повернись. Кричат: годен...
Со мной в 4-й роте был один небольшого роста солдат, по фамилии, кажется, Челноков. Он был из Ясной Поляны. Он лежал рядом, и вот от него-то я и услыхал опять о Льве Толстом. Челноков, бывало, рассказывал: "Добрый был барин, граф, писатель. Он много помогал людям бедным, учил наших сельских детей в своем доме. Он писал и говорил народу о Боге, о царе, о попах и войне. Он говорил, что люди должны жить мирно, не воевать и помогать друг другу и не ходить в солдаты... Детей у него было много, они приходили к нам в село, играли с нашими сельскими детьми и приглашали к себе, но жена его была злая, все хотела нас наказывать за лес, за скот, то есть за порубку и потраву, даже наняла чеченца стражника караулить все от нашей деревни". Но все эти рассказы о Толстом нисколько на меня не действовали, проходили мимо ушей, не задевая ничего в сознании. Я отвечал ему (Челнокову – М.П.): "Как же не бить врагов, когда они хотят нас забрать?..""
Моргачев подробно описывает свои переживания на Первой мировой войне. Он был ранен дважды, второй раз взрывом гранаты (в августе 1915-го) очень тяжело. В груди было 15 осколков, в голове шесть и один в левом глазу. Его доставили в госпиталь, где он пролежал несколько месяцев. Здесь в госпитале и произошла у него третья решающая встреча со Львом Толстым.
"Я попросил почитать Толстого, и мне дали маленькую книжечку. Я ее читал вдумчиво. Прочитал другую, третью, читал только Толстого, и так около двух месяцев. Читал – не помню названия ни одной книги, читал о войне, о вере, о государстве... Я полюбил Толстого и поверил ему, его чистосердечной правде и истине. Много и много открылось мне из книг Толстого. Я не слышал никаких лекций о Толстом, никаких бесед о нем, все это пришло в мой маленький умок – не ум, после долгих переживаний, начиная с детства и кончая войной... Я прошел комиссию и был освобожден начисто... Мы поехали домой... в радостном настроении, хотя я только с одним глазом, другой был погублен войной навсегда.
...В феврале 1917 года пришла революция, как-то сразу все стало поворачиваться по-новому... Начались съезды волостные, уездные, губернские... Меня уполномачивали на все съезды... На одном из съездов в Ельце я резко выступил с критикой новых и старых начальни-ков. Однажды во время перерыва ко мне подходит начальник станции Долгорукове и говорит: "Есть у меня в деревне друг-толстовец, который так же смело говорит, он даже лично был знаком со Львом Толстым". Мне сразу захотелось увидеть его. После съезда я поехал на станцию Долгоруково, а оттуда 8 верст до деревни Грибоедово, и нашел там Гуляева Ивана Васильевича; ему было уже лет пятьдесят. Познакомился с ним как с единомышленником Толстого, ночевал там три ночи. У него было что почитать, а главное – было, что от него послушать. Он много влил в мою душу светлого и чистого. Иван Васильевич хорошо рисовал и писал хорошие стихотворения о жизни. Впоследствии в 1931 году переселился в Сибирь и жил в коммуне "Жизнь и Труд". Вместе нас судили в 1936, и мы отбыли по 10 лет в тюрьмах и лагерях.
...В конце 1918 года более зажиточное население было обложено не обычным налогом, а повышенным, которого раньше не брали с населения. Некоторые отказывались платить, говоря, что нечем. В декабре таких стали сажать раздетых в холодные амбары на ночь при 20 градусах мороза в нашем селе Бурдино. На сельском сходе я выступил с критикой и порицанием таких действий сельсовета и представителей из города Ельца. Через день был волостной съезд, такие случаи были и в других селах, и на этом съезде нас выступало уже несколько человек против такого бесчеловечного отношения к людям. Говорили "Только от одних деспотов царизма избавились, а здесь появились другие не лучше". 24 декабря нас арестовали пять человек и отправили в Елец в чрезвычайку (Чрезвычайка – ЧК – Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Организована в 1918 г.).
Большой хороший дом занимала чрезвычайка. На стене у входа вывеска прибита вертика-льно и на ней надпись: "Чрезвычайка", и от каждой буквы вправо и влево – отросток: змея с разинутой пастью. Одна вывеска пугала людей. Нас загнали в подвал, в полную темноту... Нас обвинили как анархистов-толстовцев, тормозящих сбор налогов для государства. Потом отпра-вили в тюрьму... В тюрьме у меня было одно свидание с Марьяной. Обстановка свидания точно такая, как описано Толстым в "Воскресенье", когда Нехлюдов приходит к Катюше Масловой.
В процессе следствия все же выяснилось, что мы были активными работниками правления волостного земства и выступали на собраниях против незаконных и противочеловечных действий лиц, которые грубо обращались с народом во время сбора налогов. Нас освободили в марте 1919 года и мы вернулись домой. В это время происходили выборы в Советы. Я был известен, как человек общественно деятельный, не только в своем селе, но и в волости, и несомненно был бы выбран, но я категорически отказался и выбирать и быть избранным...
Я не один десяток раз бывал в Елецком земстве (до революции – М.П.), какой там бывал порядок: все разговаривали вежливо: "Садитесь, я вас слушаю", и тут же дают тебе совет или распоряжение, что тебе нужно. А какая же бестолковщина и суматоха во всех учреждениях после революции! Даже за столом ругаются и тут же смеются своей пошлости и глупости. А то все кричат: "К стенке его поставить!.."
Летом 1920 года мы, друзья, все же решили окончательно сойтись в коммуну...(Друзьями Дмитрий Егорович называет крестьян – единомышленников Толстого.) В июле после уборки ржи приступили к переселению. Моя жена Марьяна Илларионовна не хотела итти в коммуну, детей у нас уже было трое. Я ей дал время – трое суток – думать, и если она не пожелает итти в коммуну, я ей оставляю всё хозяйство, а сам все же уйду в коммуну. И действительно бросил бы ее в то время, но она сказала: "Делай как хочешь, а я буду с тобой"...
Как известно, 1921 год был очень голодный, особенно в Поволжье, где в 1920-м году хлеб был весь вывезен... Пришла осень. Сельсовет потребовал сдачи хлеба для голодного Поволжья. Мы заявили, что голодает там население по вине государства, которое отобрало хлеб от населения, а в Поволжье периодически бывают недороды хлеба. Мы согласны взять детей из Поволжья, как невинных существ, человек 10-12, и кормить их до нового урожая, но хлеб сдавать не будем. В начале 1922 года мы были арестованы и отправлены в Елецкую тюрьму – я уже в третий раз. Началось следствие. Мы так и заявляем следователю, что виновато в голоде государство, отобравшее хлеб у крестьян... Мы и на суде говорили то же, что и на следствии, и просили дать нам нескольких детей из голодающих для прокормления, так как дети невинные существа. Народ шептал: "Эти отжились, – так говорят о государстве"... Суд задавал много вопросов. Совещание судей трибунала продолжалось более 2-х часов. Уже был вечер, когда судьи зачитали приговор: ввиду искренности подсудимых и их убеждений, суд решил: обвиняемых освободить, а хлеб у них взять в порядке конфискации, сколько такового найдется, бесплатно...
В коммуне нам пришлось (после суда и конфискации зерна – М.П.) установить крайне ничтожный паек: по 100 грамм хлеба на душу, но все же у нас был хлеб зерновой, а другие пекли хлеб почти из мякины и дубовой коры, а у кого была лебеда, то говорили: "Это не беда, что в хлебе лебеда, а хуже нет беды, когда ни хлеба, ни лебеды". Многие говорили, что дети не понимают, что нет хлеба и просят и просят и плачут: "дай хлеба". Это неправда. Дети все понимают, во время нашей голодовки хлеб всем давался на руки, а дети посмотрят на свой кусочек, лизнут его и опять приберегут...
Осенью 1923 года построили небольшой домик для школы, так как детей надо было учить... Они и жили вместе с учительницей, там и варили. Детей мы отделили потому, чтобы дети наши воспитывались без семейных дрязг, в служении и помощи друг другу, чтобы они не знали личной собственности, а признавали бы общественную и пользовались ею сообща.
Мы порвали полностью с церковью, никогда туда не ходили. Детей не крестили, даже в сельсовете детей не регистрировали. "Но какая же у них вера" – многие думали, гадали и наконец кто-то придумал, что мы католики, а сокращенно стали звать нас "котлы"... В деревне Языкове ночевал прохожий и что-то у них украл, и они перестали пускать на ночлег, а отсылали к нам:
– Вон там живут "котлы", они никому в ночлеге не отказывают.
И действительно мы никому не отказывали, даже дверей не запирали на крючки и засовы. Также не замыкались и амбары с хлебом".
Далее Дмитрий Егорович рассказывает, что толстовская коммуна просуществовала в деревне недолго: из-за споров между женщинами коммунарам пришлось согласиться на превращение коммуны в артель с разделом общего имущества. Это произошло в 1924-м. Тогда же Моргачев побывал в Москве, в Вегетарианском обществе, где по просьбе Владимира Григорьевича Черткова он выступил перед столичными толстовцами с рассказом о своей жизни и о своем понимании заветов Толстого.
"Наступил 1929 год. Началась коллективизация в районе, где наш колхоз был единствен-ный. Все начальство района вело агитацию за коллективизацию, а их упрекали и даже смеялись: "Нас хотите собрать в колхоз, а сами не идете". Тогда они из разных селений подали заявления в наш колхоз, чтобы им легче было вести агитацию за коллективизацию. Нам не понравилась такая подделка, и мы на общем собрании артели отказали в приеме в члены начальству райисполкома. Это, конечно, их очень обидело и восстановило против меня... Районное начальство разделалось со мной: вычистили из колхоза как "сектанта-толстовца" и раскулачили меня, взяли корову и барахлишко, лошадь же моя находилась в колхозе...
Я продолжал работать председателем колхоза, весь колхоз состоял из наших друзей (толстовцев – М.П.), и они не соглашались с районным начальством переизбрать меня. А я шел напролом. Бывали такие случаи: в моем отсутствии добьются у актива бедноты какого-либо решения против меня, а в моем присутствии ни один не поднимает руку против меня. Какой-нибудь уполномоченный с ума сходит, что беднота на моей стороне. Так прошел весь 1929 год. Во время молотьбы прокурор района приехал меня арестовывать, а я был на стогу соломы, которая подавалась лошадью. И так они постояли, поговорили со мной и не взяли...
В январе (1930 года – М.П.) я выехал в Москву... Приехал к Черткову В. Г., он меня принял радушно, как знакомого. Рассказал о готовящемся переселении. Я сказал ему, что я тоже хочу переселяться к друзьям-единомышленникам Толстого. Чертков направил меня в подмосковную коммуну "Жизнь и Труд"..."
В Сибири Дмитрий Егорович, как и все коммунары занимался строительством, овощевод-ством и садоводством, кроме того, заботился в качестве завхоза о толстовской школе, реализо-вывал на рынке выращенные коммунарами овощи. По работе приходилось ему иметь дело с общественными деньгами, с немалыми подчас суммами. Он чувствует себя хозяином жизни, человеком, наделенным большими полномочиями, высокой ответственностью. В этой связи появляются в его автобиографической книге отступления, посвященные чести крестьянина, роли нравственности в жизни коммунаров.
"Вся наша жизнь в коммуне, – пишет он, – строилась на честности и полном доверии друг к другу. Со всеми столовыми (куда толстовцы поставляли овощи – М.П.) расчет произво-дился через банк перечислением, а деньги, вырученные на базаре, передавались мне, а я их передавал в коммуну или сдавал на текущий счет в госбанк. Я уже сказал, что все было основано на честности, на совести. Я уже знал, например, сколько должно быть получено за воз огурцов, и когда продававший сдавал деньги мне, то я видел, что полностью, но были и такие случаи: чувствуешь, что деньги сданы не все, но я никому не говорил об этом, даже не делал замечания этому человеку лично, а пишу только теперь через 35 лет. Да, совесть – великое дело, тем более, когда тебе доверяют, и вот этот человек чувствует сам за собой грех присвоения, всегда стыдился, и не только меня, но и других. Ему казалось, что все знают об этом, что он нарушил доверие, оказанное ему".
Когда читаешь рукописи толстовцев – Моргачева, Янова, Мазурина, Анны Малород – видишь, что проблема нравственности не была для них абстракцией. Политическая обстановка начала 30-х годов каждый день каждого из них ставила перед выбором: остаться ли верным своим принципам и подвергнуть себя и свою семью смертельной опасности или предать друзей и сохранить жизнь, свободу, благополучие. То был роковой выбор и выбирать приходилось постоянно. Дмитрий Егорович рассказывает:
"В коммуне решили построить водопровод. Мне поручили достать водопроводных труб. На Верхней колонии был утильцех, где было много труб: и новых, и забракованных, и погнутых, но вполне для нас пригодных. Договорились с заведующим утильцеха, я взял рабочих, отобрал трубы, погрузил на трех– и четырехпарные брички, написали фактуру. Я уплатил деньги. Переправились через реку и поехали по дороге в коммуну. В селе Феськи меня встретил уполномоченный ОГПУ Попов, приказал свалить трубы в Феськах, а меня арестовали и привезли в Первый дом... Попов меня штурмовал, добивался, чего ему надо. Предлагал мне материальную помощь: мы знаем, что ты из бедных, имеешь много детей, мы будем тебе помогать, но ты должен с нами разговаривать и чтобы никто из членом коммуны об этом не знал. Я заявил ему, что нужды ни в чем не имею, всем я и семья обеспечены, разговаривать я с ним готов, но открыто, и чтобы все о разговоре было известно всем коммунарам. А где есть тайна, там для меня есть ложь и подлость. Попов начинает сердиться и с криком говорит мне: "Ты сгниешь здесь в этих стенах!" Я отвечаю ему: "Все равно где-нибудь гнить, и вам тоже придется – сгниете"."
В тот раз Дмитрий Егорович просидел в тюрьме ОГПУ два месяца.
"...Однажды следователь Попов вызвал меня ночью на допрос, хотя это было обычное дело, и задает мне вопрос: "Признаешь ли ты советскую власть?" Вопрос колкий. Я задумался, что ответить следователю, а мысли в голове бегут одна за другой, а я молчу. Следователь несколько раз требует ответа и говорит: "Что у тебя языка нет или не действует?" А я сосредоточенно думаю и наконец пришел к выводу: если я стал на этот путь, то чего же мне бояться, скажу откровенно.
