355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Поповский » Русские мужики рассказывают » Текст книги (страница 5)
Русские мужики рассказывают
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 11:36

Текст книги "Русские мужики рассказывают"


Автор книги: Марк Поповский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Яков Драгуновский выжил. Суд в Смоленске приговорил его и его друзей, отказавшихся от оружия, к пяти годам концентрационных лагерей (так они в 1920-м году и назывались). Значительно менее долговечным оказался декрет Совнаркома от 4 января 1919 года. Уже 14 декабря 1920 года Ленин подписал "поправку" к этому декрету. Новый документ отстранял Объединенный совет и В.Г.Черткова от роли арбитра между верующими и властью. Позднее советские авторы-антирелигиозники пытались обелить этот вероломный акт правительства Ленина, придумав версию о "злоупотреблениях" Черткова. Называли несуразные цифры освобожденных от службы в армии якобы по ходатайству Объединенного совета. Современный советский автор-антирелигиозник даже утверждает, что через Объединенный совет религиозных общин и групп за время Гражданской войны прошло сорок тысяч отказов от военной службы. Эти передержки необходимы советским пропагандистам только для того, чтобы доказать: Объединенный совет, возглавляемый толстовцем Чертковым, "злобно и бессовестно обманул доверие, оказанное ему как экспертной организации, тем самым он сделал все, чтобы быть отстраненным от функций, возложенных на него декретом" А.И.Клибанов. Религиозное сектантство и современность. АН СССР. М., 1969, стр. 203.).

Между тем, все было значительно проще. В Гражданскую войну, как справедливо заметил историк-большевик М.Н.Покровский, "в массе своей крестьянская молодежь вовсе не хотела сражаться" (М.Н.Покровский. Внешняя политика России в XX веке. 1926, стр. 85.). По неполным официальным данным, в первый же год Гражданской войны из Красной армии бежало 917250 человек. С февраля 1919 года по июль 1920 через трибунал прошло еще 3 миллиона дезертиров (Данные из книги Оликова "Дезертирство в Красной армии и борьба с ним". Цит. по ст. Ф.Путинцева "О толстовствующих". Журнал "Антирелигиозник" №7 (июль), 1928.). Только жестокие меры, включающие массовые расстрелы крестьян, остановили полный развал Красной армии.

О религиозных крестьянах, которым взять в руки оружие запрещала их вера и которых тем не менее судили как дезертиров и расстреливали, невзирая на ленинский декрет, позднейшая советская пропаганда создала целую легенду. Оказывается, дезертирство из Красной армии во время Гражданской войны было инспирировано... толстовцами. "Дезертирские и толстовские настроения имели много общих корней, – писал в 1928 году "специалист по сектантам" Федор Путинцев. – И нам пора на основе опыта Гражданской войны сделать вывод о толстовской секте как о наиболее вредной секте. Нельзя смотреть на толстовцев как на юродствующих чудаков, никчемных, озлобленных деклассированных дворян и интеллигентов (?). Кроме дворян и старой интеллигенции, толстовские группы имеют в своем составе таких лиц, которые близки к рабочему классу... Удельный вес толстовских групп нельзя измерять только количеством членов групп. Влияние толстовцев и Толстого неизмеримо больше, нежели можно было бы предположить по количественному росту и составу толстовщины. Толстовцы во время войны сумели объединить разрозненные секты на одной общей платформе – платформе отказа от обязательной военной службы... Для толстовцев... все сводится к уничтожению власти. Поскольку в СССР власть советская, постольку платформа толстовцев является антисоветской" (Ф.Путинцев. О толстовствующих. "Антирелигиозник" №7, 1928.) . Так вместо реальных толстовцев – деревенских мужиков, готовых на смерть, только бы не убивать других, советская пропаганда создала фальшивый образ толстовца-подрывника, классового врага, врага советской власти.

Созданный в 20-х годах фальшивый образ продолжает гулять по страницам советских исторических трудов и поныне. Цель этой версии – доказать, что никаких крестьян-толстовцев не было. Не было и крестьянской религиозной оппозиции братоубийственной Гражданской войне. Старые книги вроде цитированных выше произведений Покровского и Оликова давно списаны, их можно найти разве что в "спецхране" Библиотеки им. Ленина. От новых поколений советских людей тщательно скрывается кровавая эпопея Гражданской войны, с ее массовым дезертирством и массовыми расстрелами правых и виноватых. Скрывается тщательно и то обстоятельство, что декрет 4 января 1919 года был лишь временной хитрой уступкой, которую большевики сделали не желающей воевать русской деревне в трудный для себя момент. И то, что уступку эту у народа отняли тотчас же, как большевики почувствовали себя в военном и политическом отношении "на коне".

Кончина декрета была разыграна безо всякого упоминания в печати, тихо, незаметно. "Поправка" 14 декабря 1920 года потребовала от всякого, кто отказывался служить в Красной армии, чтобы он доказал свое право в суде. Давать свидетельские показания по этому поводу должны были только местные люди. Такой порядок делал местных администраторов полными хозяевами положения. "Своих" толстовцев, зависящих от райсовета, легко было прижать и нетрудно было заставить давать любые удобные для местного суда показания. Декрет 4 января 1919 года был таким образом торпедирован. На жалобы В.Г.Черткова и Объединенного совета по поводу местных беззаконий никто не обращал больше никакого внимания. Еще три года спустя, окончательно укрепившись, власти и вовсе лишили свой собственный декрет какой бы то ни было силы. Циркуляр Народного комиссариата юстиции от 5 ноября 1923 года вычеркнул толстовцев из списка тех религиозных групп, которые вообще имеют право по своим убеждени-ям претендовать на освобождение от военной службы. Ленинское предсказание сбылось: выпущенный "по случаю" декрет от 4 января 1919 года мирно скончался. Еще раньше, в 1922 году, власти объявили распущенным Объединенный совет религиозных общин и групп. Толстовская молодежь, по религиозным причинам не желавшая брать в руки оружие, оказалась полностью беззащитной.

Глава IV

"ЗОЛОТОЙ ВЕК"

(Продолжение) Толстовцы-крестьяне в 20-х годах

Но сколько бы ни арестовывали и ни расстреливали большевики русских мужиков, в конце концов только от крестьян могли они ожидать продуктов, необходимых для прокормления армии, хлеба для городов и для международной торговли. Революция и Гражданская война, бесконечные реквизиции и поборы разорили деревню. В начале 20-х годов в Советской России голодали уже целые губернии. Призрак всеобщего голода нависал над страной. Надо было как-то выбираться из голодного тупика. Новая власть начала с организации советских хозяйств. В опустевших и разоренных помещичьих имениях приказано было создавать имения государст-венные, совхозы. Но как тогда, так и спустя 30, 40, 50 лет, этот тип хозяйства оказался нерентабельным. В официальном документе Народного комиссариата земледелия РСФСР за 1921 год читаем: "Советские хозяйства во многих случаях развивались за истекшие тяжелые годы нашей жизни недостаточно хорошо" (Обращение Наркомзема РСФСР "К сектантам и старообрядцам, живущим в России и за границей" 5 октября 1921 года.) . Причина, по которой, несмотря на полное их соответствие идеалам марксизма-ленинизма, совхозы работали в 1921 году так же плохо – как и в 1981-м одна: как тогда, так и теперь крестьяне не считают работу на чужой земле своей работой и относятся к "государственному предприятию" спустя рукава.

В конце четвертого года своего правления большевики увидели, что экономика страны, и в том числе экономика сельского хозяйства, находится на краю полного развала. Пришлось прибегнуть к мерам героическим. Была объявлена Новая Экономическая Политика (НЭП). В сельском хозяйстве НЭП выразился, в частности, в том, что власти обратились за помощью к наиболее религиозной части крестьян, к сектантам. Сектанты, все эти малеванцы, молокане, духоборы, баптисты, а также старообрядцы, – были известны с давних пор как очень хорошие хозяева, знатоки земледелия. Сектанты еще до революции охотно сбивались в коммуны, общины, согласия, демонстрируя при этом трудолюбие, трезвость и подлинную заботу о земле и урожае. Более миллиона таких отличных хлеборобов рассеяно было по стране. Особенно много их было в южных районах. Несколько десятков тысяч других (те, что покинули Россию при царе в ответ на религиозные гонения), также были настроены вернуться домой из Аргентины, Уругвая, Канады и Соединенных Штатов Америки. Все эти верующие мужички были в тот момент особенно необходимы атеисту Ленину, с их помощью он надеялся поправить хозяйственные дела своего принципиально безбожного режима.

Документы показывают, насколько серьезно Председатель Совета народных комиссаров относился к своему проекту. "Правда ли, что Вы взяли д у х о б о р о в (разрядка Ленина – М.П.) в совхоз и очень довольны ими? Как обстоит дело с перевозкой духоборов из а) Канады, б) с Кавказа в Россию?" – писал он 2 августа 1921 года управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу (Ленинский сборник XXXVI. М., 1959, стр. 300.). В обычной своей заговорщицкой манере глава первого советского правительства приписал в том же документе: "Все эти вопросы носят частный характер и поэтому прошу никому на мое письмо не ссылаться". В том же месяце, узнав, что канадские духоборы обратились к правительству РСФСР с просьбой вернуть их обратно на родину, Ленин наложил резолюцию: "30 августа 1921. Спешно. Очень спешно. Помуправделами СТО (Совет труда и обороны – М.П.). Я вполне "за". Мой взгляд: тотчас разрешить и ответить архилюбезно..." (Ленинский сборник XXV. М., 1945, стр. 274.)

Пятого октября 1921 года "в качестве одной из мер проводимой новой экономической политики" (НЭП) Народный комиссариат земледелия РСФСР создал специальную комиссию "по заселению совхозов, свободных земель и бывших имений сектантами и старообрядцами". Комиссия, сокращенно именовавшая себя Оргкомитет, развернула пропаганду по всей стране. Чтобы заставить сектантов поверить в добрые намерения правительства, было выпущено обращение, в котором авторы прибегли даже к Евангельским текстам.

"Сектанты и старообрядцы России, принадлежащие большей частью к крестьянскому населению, имеют за собой нередко многовековой опыт общинной жизни. Мы знаем, что в России имеется много сект, приверженцы которых, согласно их учению, издавна стремятся к общинной, коммунистической жизни. Обыкновенно кладут они в основу этого своего стремления слова, взятые из "Деяний апостолов": "И никто ничего из имения своего не называл своим, все у них было общее".

...Все правительства, все власти, все законы во всем мире, во все времена всегда шли против такой жизни... И вот теперь настало время, когда все сектанты... могут себя спокойно обнару-жить и твердо знать, что за их учение никто никогда никого не будет преследовать. Рабоче-крестьянская Советская власть обнародовала действительную свободу совести и совершенно не вмешивается в дела религиозного мировоззрения, предоставляя каждому полную свободу веры и неверия" (Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), фонд 2077, дело 11, лист 2-2 (оборота.). "РСФСР. Наркомзем. Главсовколхоз. Комиссия по заселению пустых земель и бывших имений сектантами и старообрядцами.". Москва 5 октября 1921 года. "К СЕКТАНТАМ И СТАРООБРЯДЦАМ, ЖИВУЩИМ В РОССИИ И ЗА ГРАНИЦЕЙ".).

Мы имеем много свидетельств о том, что огромное число крестьян-сектантов поверили этому "архилюбезному" документу. В частности, зажегся новой идеей Яков Драгуновский. Продержав его вместе с другими толстовцами год в тюрьме и в концентрационном лагере, власти в конце концов, по настоянию В.Г.Черткова, выпустили его на свободу. И этот смоленский крестьянин, только что перенесший столько страданий и унижений за свое толстовство, снова готов был довериться заверениям властей. Желая навести справки о возможности создать коммуну, Драгуновский выехал в Москву, в Комиссию по переселению в свободные земли и совхозы сектантов и старообрядцев. Там встретил он многих своих единомышленников, съехавшихся со всей России. Все они были настроены радостно. Трудовые люди, люди земли, они действительно уверовали, что для них наступает "золотой век". Из рук в руки крестьяне-толстовцы передавали обращение Наркомзема, в котором им обещали, если они объединятся в коммуны и поедут в совхозы, всевозможные льготы. Обращение заканчивалось призывом выполнить свой "долг перед родиной", ответить на заботу партии "примерным трудолюбием, постановкой образцовых хозяйств, поднятием уровня сельскохозяйственного производства на должную большую высоту" (Там же.). Эти ныне затертые, никого не способные воодушевить лозунги 60 лет назад воспринимались крестьянами с энтузиазмом. Толстовцы и другие внецерковные религиозные группы тут же, не откладывая, принялись организовываться в коммуны. Когда в марте 1921 в Москве с разрешения властей собрался Всероссийский съезд сектантских сельскохозяйственных и производственных артелей (Председателем съезда был избран толстовец В.Г.Чертков.), то на него съехались делегаты из тридцати четырех губерний. Они представляли несколько сот коммун. Год спустя число сектантских коммун удвоилось. Не менее ста коммун было организовано толстовцами.

Сохранилось несколько писем, в которых толстовцы начала 20-х годов пытались взглянуть на свои новые коммуны с точки зрения Учителя. Они задумываются над тем, что бы сказал Лев Толстой в данной ситуации. Наиболее содержательно в этом отношении письмо толстовца-горожанина Виктора Короткевича, человека близкого к В.Г. Черткову (одно время он даже вел официальную переписку от имени Общества Истинной Свободы), к крестьянину Якову Драгуновскому в декабре 1921 года:

"...Жить общиной, колонией конечно нужно, если это складывается и хочется. Лично у меня лежит душа к такой жизни, но у нее есть свои дурные как и хорошие стороны. Лев Николаевич (Толстой – М.П.) писал: "Я думаю, что члены общины, чтобы сохранить подобие святости, должны совершать много новых грехов". Затем он говорит, что соединяться в общину – грех, ошибка. "Нельзя очиститься одному или одним".

Когда общины распадались (имеются в виду общины 80-х – 90-х годов М.П.), Лев Николаевич писал: "Как ни хороши поселения, отдельные, они хороши пока нужны, – всякие формы, как формы, непременно переходные, как волны. Если общины распались, то только потому, что люди, жившие в них, выросли из своей оболочки и разорвали ее. И этому можно только радоваться". И дальше: "...Общины не обманывали себя, что они свободны от собствен-ности, если они владеют сообща, а видели, что они удерживали собственность вместе так же, как и прежде удерживали порознь. Окружавшие тащили, а им надо было держать. И держать нельзя было, потому что у живших вместе людей та степень, дальше которой человек не может дальше уступить, была не одна и та же. От того разлад. Оказалось, что жить надо в той перетасовке черного и белого и тех теней, в которых мы все находимся, а не выделяться одним более или менее светлым... Жить можно только перемешанными со всякими людьми. Жить же святыми вместе нельзя. Они все помрут. Жить нельзя одним святым. И для Божьего дела невыгодно..."

Приведя эту цитату из Толстого, Виктор Короткевич повторил своему деревенскому другу, что "если есть желание соединиться в колонию, то это хорошо", хотя со временем, надо полагать, любая колония распадется. По мнению толстовца-горожанина, Толстой не стал бы крестьян отговаривать от организации коммун и даже одобрил бы, "предупредив о слабых местах" (Мне не удалось установить, из какого именно письма Л.Толстого взята цитата.).

В эту-то пору великих крестьянских надежд, неподалеку от Москвы, примерно там, где теперь находится станция метро Беляево, возникла коммуна "Жизнь и Труд". В отличие от десятков других толстовских сельскохозяйственных объединений тех лет, от которых и след простыл, история этой подмосковной коммуны была подробно описана ее организатором и многолетним руководителем Борисом Мазуриным. Рукопись дает богатый материал о хозяйственных и моральных проблемах, которые приходилось решать толстовцам-коммунарам, о их настроениях, спорах и надеждах тех лет. По словам своего летописца, коммуна "Жизнь и Труд" родилась под самый новый 1921 год, 31 декабря. Среди других стал членом коммуны и крестьянин Орловской губернии Дмитрий Моргачев, чье заявление о реабилитации приведено во вступительной главе этой книги. Начиная повествование о долгом и нелегком пути содружества толстовцев-хлеборобов, историк коммуны Борис Мазурин записал: "Уезд был Московским, волость – Царицынская, сельсовет Тропарёвский, год революции – пятый" (Борис Васильевич Мазурин. "Рассказ и раздумья об одной толстовской коммуне "Жизнь и Труд". Часть 1 "Под Москвой"; часть 2 "Сибирь". Закончено в поселке Тальжино (Западная Сибирь) 9 ноября 1967 года. Машинопись, 281 стр.).

О первых коммунарах знаем мы не слишком много. Молодые люди, взявши сообща в аренду бывшее помещичье имение Шестаковка – 50 гектаров пашни, луга, сада и кустарника, – познакомились между собой в столовой Московского Вегетарианского Общества им. Л.Толстого (Так в 20-х годах стало называться Общество Истинной Свободы в память Льва Толстого.). Общество располагалось в центре столицы, в бывшем Газетном переулке. Почти ежедневно происходили там в начале 20-х годов собрания, доклады, беседы. В тесный зал Вегетарианки сходились люди, стремившиеся осуществить завет Толстого о трудовой жизни на земле. Много тут было горожан, ничего не понимавших в сельском хозяйстве, но добирались до Газетного и природные крестьяне, начитавшиеся Толстого и преследуемые при царе за отказ служить в армии. В столовой сходились и сближались люди самого разного толка. Нередко здесь определялись жизненные пути, скрещивались судьбы. Вот лишь несколько примеров.

Сын институтского преподавателя, москвич Борис Мазурин (родился в 1902 году) во время Гражданской войны, еще будучи школьником, идейно был близок к большевикам. Его отец, наоборот, с довоенных лет был увлечен идеями Толстого. (Мазурин-отец трижды посещал великого моралиста в Москве и в Ясной Поляне). Старший Мазурин пытался и сына сделать своим нравственным союзником. Но, увлеченный идеей мировой революции, Борис все такие разговоры пресекал в корне. Позднее младший Мазурин писал: "Когда отец произносил слово "любовь", меня едва не тошнило. "Какая там любовь, когда на нас кругом лезут враги!" – кричал я.

Борис поступил в Горную академию, его привлекала профессия геологоразведчика. Мерещились экспедиции в неведомые края, поиски руд для социалистической идустрии. Но неожиданно жизнь пошла по другому руслу. В те сравнительно либеральные времена, в Академии бурлила богатая красками и оттенками общественная жизнь. Были среди студентов и эсэры, и меньшевики, студенты-анархисты открыто устраивали вечера в память отца русского анархизма Петра Кропоткина, студенты-толстовцы, также не таясь, читали стихи и доклады, призывающие на землю. Борис слушал и тех и других и третьих. "Покиньте удушливый город, друзья... Идите туда на широкий простор, где нивы без вас все травой заросла, а луга заливные – осокой", декламировал студент-толстовец. Борис слушал, размышлял. О том, что труд земледельца самый нужный, самый честный и благородный, что он делает человека свободным, независимым, писали Толстой, Кропоткин. Большевистские идеи в душе студента Мазурина начали блекнуть, вянуть, линять. Заодно ослабела тяга к геологии. Возникла мысль о том, что стыдно сидеть на шее народа, надо собственными руками растить хлеб, который ешь. Борис прослышал о собраниях в Вегетарианском обществе, поехал в Газетный переулок и... там встретил своего отца. Сын самостоятельно дошел до тех идей, которыми жил отец. Борис Мазурин покинул Академию и стал крестьянином, членом коммуны "Жизнь и Труд", а позднее ее историком. В книге его мы находим описание нескольких судеб тех, кто стали основателями коммуны.

Сергея Троицкого, царского офицера из интеллигентной семьи, привели в коммуну совсем другие обстоятельства. Провоевав с четырнадцатого по семнадцатый год на Германском фронте, он примкнул к большевикам. Окончил красную военную академию и, не желая сидеть в тылу, попросился на передовую. Во время войны с поляками дошел со своим полком до Варшавы. Случалось ему как военному командиру отдавать рапорт самому Наркомвоенмору Л. Д. Троцкому. Воевал он честно, свято уверовал в большевистские идеалы. Его ценили, награждали. Но внезапно пробудилась в Сергее Троицком совсем было уснувшая память о беседах с братом-толстовцем. В юности пошли они с братом вроде бы разными путями. Но вдруг сделал боевой красный командир полный поворот кругом. Случилось это так.

В части у него служили два молодых парня, чуваши, мобилизованные насильно. Вырванные из тихой трудовой жизни и брошенные в кровавый ад войны, парни решили любым способом освободиться от армии. Парни отстрелили друг другу указательные пальцы, чтобы их уволили из части, но были разоблачены, судимы и приговорены к расстрелу. Сергей Троицкий несколько раз рассказывал потом Борису Мазурину, как выглядела эта врезавшаяся ему в память картина. Осенний вечер; войска, выстроенные на просторной луговине в виде незавершенного с востока каре; огромный багровый шар солнца, уходящий за несжатые ржаные поля; двое в нижнем белье, освещенные со спины алыми потоками света. Залп. Пули раздробили парням черепа, но они, мертвые, привалившись один к другому, как-то очень долго не падали...

На следующий день комиссар Троицкий пришел в штаб полка и сдал личное оружие. Он не желал больше служить. Ему грозил военный суд, расстрел. Но тут ударили поляки, Красная армия покатилась назад. Все смешалось... Несколько месяцев спустя серьезный немногословный командир оказался на собрании Вегетарианского общества, а потом и в коммуне. Он пришел сюда по убеждению, выстраданному нелегким собственным опытом, но один раз все-таки сказал Борису Мазурину: "Если капиталисты нападут на нас, я пойду защищать родину". – "Ну, что ж, – ответил недавнему большевику толстовец, – это твое дело..."

Был среди самых первых коммунаров и анархист Ефим Сержанов. Человек, влюбленный в технику и изобретательство, он вместе со своим единомышленником Швильпе считал себя обязанным совершенствовать все, чем жив человек. Эти двое, называвшие себя всеизобретате-лями, пытались преображать и язык и машины и даже людей. Они считали, например, что человек спит слишком много, попусту растрачивая драгоценное время. Надо привыкать к короткому сну. Проработав день в поле, Сержанов и Швильпе, не раздеваясь, заваливались на дрова за печку и через два-три часа вставали, чтобы бодро взяться за очередное дело. Столь же несовершенными представлялись им и другие физиологические функции человека, например, еда, пищеварение. Человек, утверждали они, много ест и, переваривая, изнашивается. Надо изобрести концентрированные пилюли – "пиктоны" – чтобы питание было ценным для организма и безвыделительным. Они даже опыты соответствующие ставили по научному питанию. В результате этих экспериментов молодой коммунар, доверившийся их творческой фантазии, чуть не отдал Богу душу. Льва Толстого Сержанов считал великим изобретателем в области морали и высоко чтил его. Всеизобретатели не ограничивались фантастическими проектами. Разыскав в соседних разрушенных хозяйствах (таких после революции осталось немало) нужные детали, они собирали для коммуны косилки, жнейки, сделали сеялку и ручную молотилку. Сержанову же принадлежало и название коммуны – "Жизнь и Труд".

А рядом с неисправимыми мечтателями, с интеллигентами, которых раздирали нравствен-ные проблемы, жили и работали две немудрящие, но добрые и трудолюбивые крестьянские девушки Алёна и Анисья. Из родного рязанского села привели их в толстовскую коммуну голод и малоземелье. Толстовство приняли они, никогда не читая книг Льва Толстого. Тут же росли и набирались ума два подростка из детского дома – эстонец Федя Сепп и чуваш Антоша Краснов. Как-то удивительно все эти столь разные люди договорились между собой о том, чтобы работать вместе, жить в общем коммунальном доме, не допуская в своем обиходе табака, водки, скверно-словия и разврата. Они столковались между собой также о том, чтобы не владеть личным имуществом, питаться только вегетарианской пищей и не иметь над собой никаких начальников.

"Все дела обсуждались сообща за столом в обед, завтрак или ужин, вспоминает Мазурин. – Никто не был официальным руководителем. Мы стремились, чтобы все члены коммуны были в курсе всех дел и решили, что все по очереди, сменяясь каждый день, будут руководить текущими работами дежурить... Расходы на административные, управленческие и канцелярские нужды сводились таким образом к нулю" (Позднее, когда коммуна разрослась, пришлось создать Совет коммуны. Борис Мазурин долгие годы был председателем этого Совета.).

Свою хозяйственную деятельность коммуна толстовцев начинала буквально на голом месте. В старом липовом парке стояли три деревянных, изрядно запущенных дома. Кроме домов, Московский земельный комитет передал новым хозяевам корову Маруську и двух лошадей семнадцати лет от роду каждая кожа да кости. Была еще военная двуколка с отваливающимся колесом. Совместное имущество включало также яму с силосом из картофельной ботвы, семьдесят пудов сушеных веников на корм скоту и пятьсот пудов мороженой картошки. Перед весной 1922 года с трудом удалось также добыть семь пудов овса на посев. Средств не было. Разобрали один дом в парке, распилили бревна на чурки и на своих полудохлых лошадях возили дрова в Москву. Топливо меняли на хлеб, сухари, фасоль, пшено. Тем первую зиму и кормились.

Убогая эта жизнь не испугала толстовцев. Никто из коммуны не ушел. Наоборот, по рекомендациям Черткова через Вегетарианское общество приходили в Шестаковку все новые и новые люди. Стрелочник Ганусевич пришел с женой и детишками, с сестрой и дочерью сестры: большая дружная эта семья искренне полюбила коммуну. Следом приехали тамбовские крестьяне Миша и Даша Поповы, молодой владимирский плотник, убежденный последователь Толстого Алексей Демидов, человек не слишком грамотный, но хорошо разбирающийся в жизни.

Через Газетный переулок попал в коммуну и Александр Васильевич Арбузов. В памяти знавших его сохранился он как человек быстрый, ловкий в работе, востроносенький, в очках. Шутками и прибаутками – "девоньки, бабоньки, пошли, пошли!" – он весело увлекал людей на труд, приятным тенором пел русские народные песни. Но за веселостью этой угадывался душевный надрыв. В коммуне никто ни к кому в душу не лез, анкет, отдела кадров тут тоже не было. Но, помягчев среди добрых и отзывчивых людей, всяк рано или поздно рассказывал свою историю. Рассказал и Арбузов. Был он в прошлой своей жизни следователем ЧК, но, насмотрев-шись на тот поток злодеяний, которые вершила эта самая Чрезвычайная Комиссия, следователь решил отказаться от своей хорошо оплачиваемой службы. Чертков помог ему: следователь принял заветы Льва Толстого и стал санитаром в госпитале, а потом крестьянином.

Не все, однако, выдерживали тяжелый крестьянский труд. "У нас выработался неписаный обычай, – пишет Борис Мазурин, – приходи кто угодно, будь гостем, садись за общий стол, гуляй, смотри три дня, а на четвертый принимай участие в труде наравне со всеми". Порядок этот существовал долгие годы, никому в гостеприимстве отказа не было. Пришла как-то из Москвы девушка-горожанка: голодная, печальная, замкнутая. Два дня она молчала, присматри-ваясь, а на третий попросила дать ей работу. Ее послали на скотный двор. Неумело, но прилежно выгребала она навоз, прибрала стойла, почистила коров скребком. Познав радость труда, вздохнула: "Как чисто". Работала еще два дня. Но потом, когда Мазурин зашел в коровник, девушка спросила его: "И это так каждый день?" – "Каждый". – "Как скучно", ответила девушка и ушла из коммуны. Ее никто не остановил, никто не спросил, куда она идет. Коммунары выше всего ценили свободу, никто никого не пытался перевоспитывать, переиначивать на свой лад.

Коммуна между тем крепла. Работали толстовцы истово и урожаи получали по тем временам неплохие: картофеля по 2000 пудов (320 центнеров) с гектара, ржи по 120-150 пудов (20-24 ц/га), корнеплодов по 3000 пудов (480 ц/га). Коммунары хорошо поставили молочное дело, молоко продавали в московские больницы и детские сады. В кассе коммуны появились деньги. "В 1925 году мы уже жили вполне обеспеченно, – пишет Мазурин. – Питание было общее, бесплатное, так же как жилище, освещение и отопление, а на одежду и обувь выдавали каждому рабочему ежемесячно 25 рублей... По вечерам иногда пели песни народные, русские, иногда плясали до отрыва каблуков. И хотя была чрезмерная нагруженность тяжелым трудом, но это не угнетало нас..."

Тогдашнее самочувствие свое и своих товарищей Борис Мазурин попытался выразить в стихах:

С косогора зеленого,

Гладко сбритого косой,

Прогремим на телеге подмазанной

На широкий луг большой.

Жарко! Лыска рыженький

Озорной в скачки бежит,

Мы с телеги ноги свесили,

Сердце радостно дрожит.

Босоногие, беззаботные,

В этот день голубой

Мы с природой лучезарною

Прозвеним одной струной.

Вилы длиннозубые

В копны рыхлые душистые

С силой вонзим,

И, напружинившись, ведру радуясь,

Воз высокий нагрузим.

Стог широкий в основании

Только к ночи завершим

И усталые, но веселые

Шумно к пруду побежим.

В сумраке длинной аллеи

К дому идем не спеша

Бодро усталое тело,

Жизнью трепещет душа.

Вспыхнул день и угас,

Как под утро гаснет звезда,

И мечтою он будет для нас,

Разукрашенный песней труда.

Нет смысла говорить о художественной ценности этого и других крестьянских-толстовских стихотворений. Но историческая ценность их несомненна. Они очень точно передают атмосферу трудовой, полной жизнелюбия и человеколюбия обстановки, царившей в начале 20-х годов в толстовских коммунах. Чтобы понять гордость и бодрость тогдашних коммунаров, можно напомнить, что местные, коренные жители вокруг Шестаковки были еще беднее, собирали с гектара не 20 центнеров зерна, а 7-8, но при всем том держались церковных праздников, гуляя, случалось, по два-три дня в самую горячую посевную или уборочную пору. На полях соседнего села Тропарева, рядом с землями коммуны, хлеба осенью стояли низкие, изреженные, их нельзя было и сравнить с "толстовскими". Глядя на жизнь коммуны, процветающей без водки, без гулянок и поножовщины, соседние крестьяне в первые годы раздражались, а молодые парни даже угрожали коммунарам расправой. Но с годами отношения наладились. Соседи поняли, что от коммуны им больше проку, чем зла: там, в Шестаковке, могут научить полезному агрономическому приему, там можно приобрести породистую телочку, да и книжку хорошую можно достать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю