Текст книги "На "Розе Люксембург""

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Я так поняла, что... Нет, не инструктор, я хотела сказать, наблюдатель... Отчего же вы рассердились? Да хотя бы и инструктор, что ж тут для вас обидного? Ведь это новый способ войны, его ввели англичане, они его нам объясняют, самое естественное дело.

– Это чистейший вздор! И способ войны не такой новый: его англичане применяли еще в первую империалистическую, – сказал Прокофьев и добавил притворно-равнодушным тоном: – Ну-с, пока. Оставляю вас в приятном обществе.

– Так долго, – сказал лейтенант.

– Постойте, куда же вы?– спросила Марья Ильинишна не очень настойчиво. Сергей Сергеевич сделал вид, будто не слышал, и быстро удалялся. Она засыпала американца вопросами: кто он? откуда родом? есть ли у него родители? где он учился? женат ли он? почему не женат? страдает ли он морской болезнью и придется ли ей лечить его? Этот последний вопрос немного смутил Гамильтона, который в самом деле плохо выносил качку. Он понимал почти все, что она говорила, понимал ее гораздо лучше, чем Прокофьева и других русских; однако отвечать ему было нелегко. На ее вопрос, коммунист ли он, лейтенант кое-как ответил, что не коммунист, но сочувствует коммунистам во многом.

– Так нельзя, – строго сказала она, – так нельзя: многому сочувствую, многому не сочувствую. Чему вы не сочувствуете?

Он хотел было сказать, что сочувствует коммунистическим идеям, но не сочувствует террору; но ее строгий тон испугал его, и он этого не сказал. Объяснил только как умел, что ненавидит буржуазную цивилизацию и что старый мир разлагается. Она одобрительно Кивнула головой.

– Мы вас живо обратим в нашу веру. Кстати, у нас сегодня начинаются политзанятия. Приходите; ко миссар разрешит, я его попрошу.

Он сначала не понял, потом закивал восторженно.

– Я буду прийти! Я благодарю вас так много!.. Когда?

– В четыре часа. Сейчас начнется паника, а после паники мы будем пить чай у командира. Я приглашена хозяйкой. Он мой друг... Слышите сигнал? Это паника. Но мне нужно сначала зайти в мою каюту, на нижней палубе. Хотите проводить меня? Отлично, тогда пойдем... Как называется нижняя палуба – опердэк? гондэк? Верхняя, я знаю, квартердэк. Впрочем, вы в этом смыслите еще меньше моего.

Смеясь, они пошли к лестнице. По дороге она по-прежнему сыпала вопросами: думает ли он, что их потопит этот проклятый пират, и если потопит, то когда именно? правда ли, что «Роза» по каким-то особым причинам идет кружным путем и в воды пирата придет только через неделю? и когда же они встретятся с английским судном? и зачем он без необходимости добивался места на «Розе»?

– Но почему же вы так уверены, что он нас не потопит? Боитесь ли вы смерти? Я нисколько!.. Впрочем, нет, страшно боюсь! – сказала она и остановилась. – Вот ваш товарищ!

Из двери огромного макетного ящика, согнув свою гигантскую фигуру, выходил коммандэр Деффильд. Сквозь медленно затворившуюся дверь лейтенант увидел пушку и сложенные возле нее снаряды. При виде дамы на военном судне на лице англичанина не выразилось ни малейшего удивления; вероятно, он не удивился бы, если бы увидел здесь жирафа или носорога. Он обменялся приветствиями с лейтенантом, но не обнаружил желания подойти к ним. Марья Ильинишна с любопытством на него смотрела.

– Кажется, этот мог бы мне объяснить, где гондэк, где опердэк... Какой угрюмый! Совсем не похож на вас!

Он понимает русски, – поспешно сказал лейтенант, оглядываясь. Коммандэр Деффильд уже входил в другой макетный ящик.

– Язык мой враг мой, я знаю, мне все всегда это говорили, – сказала Марья Ильинишна. – Ну вот, мы и пришли. Это моя каюта... Правда ли, что он лорд? Неправда? Вы меня здесь подождите, куда жe вам спешить? Слышите, как орут паникеры?.. Я выйду минуты через две.

Оставалась она в своей каюте по крайней мере минут десять. Вышла, подкрасив губы, напудрив лицо, повязав платком свои золотые волосы. Он представил себе ее распущенные косы – до пола, как рисуют на косметических рекламах. «Лорелея! Славянская Лорелея!»... Ему было лишь не совсем приятно, что она врач: почему-то он не любил женщин-врачей.

– Становится холодно, ведь это Заполярье. А я люблю тепло, люблю солнце. Я родом из Киева, – сказала она. – Ну, бегом, а то паника кончается.

Они пошли на верхнюю палубу, разговаривая уже как старые знакомые. Запутанной сбивчивой фразой он дал ей понять, как счастлив знакомству с ней: он так рад, мог ли он думать, что на «Розе Люксембург» будет дама, – хотел добавить: «и такая!», но не решился.

– На военных судах у нас женщин мало, – сказала она с неудовольствием. – Но допускаются исключения. Вы знаете, что у нас в России есть партизанки, есть летчицы, есть парашютистки. Теперь у нас недохватка во врачах. Не недохватка, впрочем, недохваток у нас нет ни в чем, но стали принимать женщин и на военные суда. Я добилась от товарища Прокофьева, чтобы он взял меня на «Розу», он не хотел, я настояла.

– Вы жената? – нерешительно спросил он. Стоя у дверей каюты» думал, можно ли ее об этом спросить» и решил, что можно. Она засмеялась и ответила с полной готовностью:

– Была жената, но разошлась с мужем.

– О! – произнес он не то с сочувствием, не то с радостью. Она ответила и на его немой вопрос.

– Мы разошлись потому, что надоели друг другу. Мой муж говорил, что я страшно надоедлива. Это правда? – Она теперь со всеми старалась говорить о своем разводе весело, почти как о приятном воспоминании. В действительности этот развод в свое время причинил ей много горя. Ее муж был художник. Марья Ильинишна прощала ему измены, но ушла от него, когда он в сердцах сказал ей, что она малявинская баба, вообразившая себя Джокондой.

– Вы... – начал восторженно Гамильтон и не сказал того, что думал. Она с любопытством подождала его ответа, задумалась и спросила:

– Сколько вам лет?

– Двадцать пять.

Значит, мы ровесники: мне тоже двадцать пять (ей было двадцать семь, а ему двадцать четыре). Сколько раз вы были влюблены?

– Четырнадцать раз, – ответил он без запинки: этот вопрос ему задавали и в Америке, а русские числительные он знал твердо. – Нет, не четырнадцать раз: пятнадцать раз. – Для верности он три раза растопырил пальцы на правой руке. Она, смеясь, побежала вверх по лестнице. Он шел за ней, не отводя глаз от ее ног, и думал, что сказал чистую правду: теперь уже не четырнадцать раз, а пятнадцать.

На панику они опоздали. Им навстречу бежали разгоряченные, радостно взволнованные учением матросы. Комиссар Богумил обласкал лейтенанта и любезно разрешил ему присутствовать на политзанятиях.

– А теперь идите к Сергей Сергеевичу чаи ку шать, – сказал он Марье Ильинишне. – Нет, я не могу, где мне? Еще надо подковаться к лекции,

IV

Капитанская каюта не походила на обычные каюты парохода. Это была довольно большая, очень чистая комната с круглым столом посередине, теперь заставленным едой и напитками на чистой разноцветной скатерти, с диваном у стены, служившим постелью, с письменным столом, с книжными полками и картами по стенам. В углу висела гитара. Если бы не карты и не слишком парадная еда у самовара, его комната напоминала бы декорацию из пьесы Чехова.

За столом сидели Сергей Сергеевич, коммандэр Деффильд, штурман и младший офицер. Разговор явно не клеился. Штурман угрюмо молчал, видимо, желая, чтобы этот чай кончился возможно скорее. Прокофьев на палубе шутливо попросил его пить возможно меньше, «а то еще напутаете в инструментах». Сергей Сергеевич отлично знал, что старик даже и в пьяном виде напутать в своем деле не может, но опасался, как бы тот, выпивши, не заговорил по-своему в присутствии Марьи Ильинишны: Сергей Сергеевич вообще не любил крепких слов, а в дамском обществе совершенно их не выносил. Младший офицер то искоса поглядывал на коммандэра, который, прямой, как палка, сидел по правую руку от хозяина, то с беспокойством переводил взгляд на стол: после долгих колебаний он решил подать бутылку шампанского; хотя не обед, а чай, но первый чай с иностранцами. Сам он до сих пор пил шампанское лишь раз в жизни в день выпуска из училища. Англичанин его удивил. Он думал, что англичане рыжие, говорят «годдам» и все время бьются об заклад на сто золотых.

Сергей Сергеевич встретил вошедших с деланной шутливой улыбкой, представил коммандэра Марье Ильинишне и попросил ее разливать чай. Лейтенант Гамильтон, увидев бутылки, ахнул и сказал, что у него в каюте есть несколько бутылок виски, он сейчас принесет. Сергей Сергеевич чуть нахмурился – «кажется, русского угощения достаточно», подумал он; однако лейтенант так явно не желал никого обидеть, а Марья Ильинишна так настойчиво-радостно просила угостить ее виски – «слышала, читала, но отроду не пила», – что пришлось согласиться* Гамильтон сбегал в свою каюту и вернулся с двумя бутылками, при виде которых коммандэр Деффильд как будто несколько оживился.

– Зачем же вы принесли две? – преувеличенно-весело спросил Прокофьев. – Нас всего-то шесть человек, а вернее пять, так как я в походе не пью.

– О! – с сожалением сказал лейтенант, сам, впрочем, пивший тоже очень мало. Он ловко откупорил бутылку. – Нет сода!.. (Сергей Сергеевич опять чуть было не обиделся: «надо было для него еще запастись содовой водой».) Но без сода еще... – Он забыл, как по-русски сравнительная степень от «хорошо». Марья Ильинишна подсказала и подставила свой стакан. Сразу стало веселее.

Младший офицер откупорил шампанское с такой осторожностью, точно работал над миной и опасался взрыва. Сергей Сергеевич предложил тост за общую победу. Американец восторженно закричал «ура!». Мистер Деффильд осушил бокал настоящего шампанского Союза новороссийских кооператоров, но больше к нему не прикасался и налег на виски – от первой бутылки скоро ничего не осталось. Штурман теперь поглядывал на англичанина дружелюбнее: ему тотчас стало ясно» что этот коммандэр может выпить не одну, а три таких бутылки, причем даже не повеселеет. Сам он, по старой памяти, уважал виски, но не любил. Улучив момент, когда Прокофьев на него не смотрел, штурман налил себе и проглотил залпом большой стакан кавказского коньяку. Англичанин тоже взглянул на него с интересом. Мишка, не забывая себя, подливал гостям напитки, подсовывал бутерброды с икрой, ветчиной, сыром. Его занимала пена в шампанском – нальешь самую малость, а бокал уже полон. Вкус шампанского ему не очень нравился – нельзя было сознаться, что пиво вкуснее. Из любопытства он попробовал и виски – совсем не понравилось, но можно будет говорить, что пил виски.

Сергей Сергеевич ничего не пил и был мрачен, несмотря на повисшую на его лице хозяйскую улыбку. Лейтенант Гамильтон и Марья Ильинишна пили не очень много, но были веселее всех. Они скоро пересели на диван. Прокофьев старательно не смотрел в их сторону.

– ...Нет, нет, ничего хорошего в вашем виски я не вижу, – говорила она. – Наша вишневая наливка лучше всякого виски... Сергей Сергеевич, как надо говорить: всякого виски или всякой виски? Не слышит Сергей Сергеевич, так занят разговором с вашим англичанином... Так вы говорите, он не лорд, этот англичанин? Он очень похож на лорда... Впрочем, я ни одного лорда не видела и не желаю видеть!.. Сергей Сергеевич нарочно для меня держит эту наливку... Наши украинские вишни самые лучшие в мире.

– У нас в Пенсильвания самые лучшие вишни. Лучше вишни нигде! – возразил Гамильтон, немного обидевшись за Америку.

Какой вздор! У вас таких нет и быть не может!.. Он мой лучший друг, Сергей Сергеевич, я его люблю, он прекрасный человек, но некрасивый… Кажется, я выпила немного больше, чем нужно? Нет? Вы тоже очень милый, страшно! Как вас зовут?

– Чарльз.

– Вот так имя! Разве можно серьезно называться Чарльз? Вам самому не стыдно? Впрочем, я шучу, это очень красиво, Чарльз. А по отчеству вас как?

– Мой отец Генри... Генрович.

– Чарльз Генрихович. Я вас буду звать Чарльз

Генрихович.

– Нет, вы будете звать: Чарли, – сказал он, почти дерзко глядя ей в глаза и замирая от восторга. Она объясняла ему свое имя: «Марья... Да, пожалуй, Мэри, а по отчеству Ильи-нишна. Отец был Илья, значит, Ильинишна». Он сказал ей как умел, что это просто неблагородно в отношении иностранцев: из легкого «Ильи» делать какую-то «Ильинишну». Она смеялась. Потом он сообщил ей, что пишет стихи, что некоторые его стихи направлены против капиталистического строя. Ему противны роскошь и самодурство богачей, эксплуатирующих народные массы. «Ну да, ну да!» – говорила она. Он рассказывал о квартирах миллионеров из пятнадцати—двадцати комнат, об их загородных виллах-дворцах, о туалетах дам. Его кузина как раз перед его отъездом заказала себе шестое меховое манто, оно обошлось ей в девять тысяч долларов.

Марья Ильинишна всплеснула руками.

– Расстреливать нужно таких людей» хоть она и ваша кузина!.. Какое же это было манто? Верно, соболье? Или горностаевое?

Он не знал, какое это было манто. Не знал и того, какие были первые пять. Не знал, какой длины теперь носят манто. Не знал вообще ничего о моде. К концу приема он уже читал ей свои стихи. Она слушала, не понимая ни слова, и одобрительно-радостно кивала головой.

Штурман ушел на политзанятия, сообщив вполголоса младшему офицеру (в заключение их разговора о жалованье в походах), что князь Потемкин на представлениях о денежных ассигновках просителям обычно собственноручно писал: «дать, дать» и еще несколько слов в рифму к первым. Мишка, обожавший штурмана, захохотал и испуганно оглянулся на Марью Ильинишну – «далеко: может, не слышала»...

Коммандэр Дэффильд подошел к полкам с книгами, Это была собственная библиотека Сергея Сергеевича: Пушкин, «Война и мир», «Фрегат «Паллада», новые русские романы, коллекция переплетенных томов «Морского Сборника», ученые, технические, исторические труды, в том числе и английские, а также много популярных книг по самообразованию: тут были книги по естествознанию, по политической экономии, по музыке, по живописи – Сергей Сергеевич читал их, нахмурившись, с карандашом в руке, и даже составлял конспекты. О музыке он читал с особенным вниманием, так как страстно ее любил; но вздыхая, узнавая из книги, что «в первых движениях («почему движениях?») «Патетической симфонии» чувственные инстинкты выражены с предельным цинизмом».

– ...Толстой был, конечно, великий писатель, но что у него о военном искусстве, это слабая марка, – нерешительно сказал младший офицер.

– Молчите, Мишка, вы не читали, – отозвалась Марья Ильинишна.

– Чтоб мне на этом месте пропасть, читал! – Мишка благодушно отошел к дивану. С Марьей Ильинишной ему было гораздо легче, чем с англичанином.

– Быть может, вы хотите взять что-либо в свою каюту? Мои книги к вашим услугам, – предложил Прокофьев. Коммандэр поблагодарил и взял с собой том «Морского Сборника» и английскую биографию Нельсона.

– Могу я сказать один... одно?..

– Разумеется. В чем дело? – тотчас насторожившись, спросил капитан.

– Я хотел сказать одну... вещь. – Англичанин говорил по-русски медленно, подыскивал слова, но почти всегда находил их. Он вполголоса сообщил, что макетный ящик на четвертом орудии немного отстает: можно увидеть щель. Сергей Сергеевич вспыхнул,

– Неужели? Я не заметил.

– Я заметил от лодки. Совсем маленький... Можно видеть только... через очень хороший бинокль. Но он имеет очень хороший бинокль, он будет увидеть... Все остальное хорошо... Очень красиво.

– Я тотчас велю исправить, – сказал Сергей Сергеевич суховато. – Спасибо... Не хотите ли коньяку? Или еще чаю?

– Я хочу коньяку, если вы тоже пьете со мной. За русского флота!

Отпив из рюмки, Прокофьев посмотрел на часы и любезно попросил гостей остаться в его каюте: сам он должен был идти на мостик.

– Здесь, в заливе, мы еще почти в безопасности, разве только воздушный налет? Но в Баренцевом море ни за что поручиться нельзя.

– Вот тебе раз! – сказала Марья Ильинишна. – Значит, нас могут потопить еще сегодня? А говорили, что только через пять-шесть дней. Это непорядок!

Все засмеялись, громче других лейтенант Гамильтон.

– Зачем ему нас топить? Мы его потопим, – беззаботным голосом ответил Сергей Сергеевич. – Правда? – обратился он к коммандэру. Англичанин утвердительно кивнул головой.

– Он потопал сто шесть тысяч тонн, – сказал Деффильд, допивая коньяк. Он так сказал это, что слово «потопал» ни у кого не вызвало улыбки. Марья Ильинишна смотрела на него с любопытством.

– Да, мне говорили: это было в официальном сообщении фашистов? – спросила она. – Там и фамилию назвали: капитан Лоренц, правда?.. Да, граждане, грех будет прозевать его.

– Мы не будем... прозевать его, – медленно сказал коммандэр Деффильд.

V

«Красный угол» был устроен в прежнем офицерском буфете. С узкой стены на собравшихся матросов глядела крошечная, пожилая, добродушного вида женщина с открытой шеей, с длинным носом, с пышными волосами. Ее портрет был задрапирован красной материей. Против входа висел большой медальон: профиль Сталина частью прикрывал профиль Ленина. На другой стене была копия картины художника Горшкова «Бой канонерской лодки «Ваня-коммунист» под Пьяным Бором». Название картины всегда неприятно задевало капитана Прокофьева. Хотя сама по себе картина ему нравилась, он непременно снял бы ее, если бы хозяином в этой комнате был не комиссар Богумил, а он. Рядом с картиной на выцветших обоях отчетливо выделялся большой бледный прямоугольник: тут когда-то висел портрет Троцкого.

Комиссар сидел за столом, служившим теперь кафедрой, и что-то читал матросам, занимавшим ряд скамей без спинок. В первом ряду с карандашом и записной книжкой, надев очки, сидел старик-штурман. Марья Ильинишна, младший офицер, Деффильд и Гамильтон вошли к концу политзанятий. Богумил ласково кивнул им головой и предложил занять места. У иностранных офицеров был такой вид, какой бывает у христианских туристов, попавших во время богослужения в мечеть: не напутать бы и не оскорбить бы верующих. Лейтенант на цыпочках прошел к последней скамье и занял место рядом с Марьей Ильинишной. Коммандэр Деффильд Сел на табурет у входа. Матросы испуганно смотрели на иностранцев, особенно на лысого англичанина с каменным лицом. Его длинное худое туловище составляло прямой угол с доской табурета.

Политзанятия уже подходили к концу; комиссар понимал, Что во время похода нельзя утомлять людей. И хотя он сам разрешил вход иностранным офицерам, их присутствие несколько его стесняло. Быть может, поэтому он говорил особенно самоуверенно и громко.

– Итак, товарищи, я кончаю и резюмирую, – сказал он, пробежав лежавшую перед ним бумажку. – Вы видели, что у товарища Розы Люксембург были промашки. Она скапутилась в 1903 году: стала на сторону меньшевиков, обвиняя нашу партию, партию Ленина – Сталина, в ультрацентризме и бланкизме (штурман неодобрительно кивал головой). Затем она, вместе с Парвусом, высосала из пальца полуменьшевистскую схему перманентной революции, которую у нее заимствовали псы троцкизма. Глубочайший анализ ее промашек дан товарищем Сталиным » его гениальном письме в редакцию «Пролетарской Революции» «О некоторых вопросах истории большевизма»... Ошибочной была, наконец, и ее теория стихийности, основанная на идее автоматического краха капитализма. Не поняла она и идеи социализма в одной стране...

Он сказал это и сам испугался: может, теперь речь идти должна о социализме в разных странах? или ни в одной стране? Штурман, все больше выражая лицом неодобрение Розе Люксембург, записывал что-то на листке записной книжки, не без труда водя по ней карандашом: был ранен в руку в Цусимском бою. Лейтенант Гамильтон слушал с восхищением. Он не очень понимал слова комиссара и не очень интересовался Розой Люксембург; в Мурманске не сразу даже вспомнил, кто это такая, получив, после долгих хлопот, место на носившем ее имя пароходе. Но все это было так неожиданно, так непривычно! Он подал в новый, необыкновенный и прекрасный мир. Марья Ильинишна смотрела на портрет Розы. Ей было немного завидно – отчего она сама не придумала какой-нибудь такой теории стихийности? «Кто она была? Был ли у нее муж? Какая была в частной жизни? Верно, и частная жизнь была бурная, хотя уж очень некрасива, бедняжка», – думала Марья Ильинишна, с наслаждением чувствуя на своих плечах и шее влюбленный взгляд американца. Лицо коммандэра Деффильда не выражало решительно ничего.

Голос комиссара вдруг совершенно изменился, и лицо у него стало сладким. От ошибок Розы Люксембург он перешел к ее заслугам и к группе «Спартак».

– ...В меньшевистском поле и полуменьшевистский жук мясо, – сказал он и опять немного испугался своих слов. – Вы видите, товарищи, что Роза Люксембург живо схватила конъюнктуру и выбросила за борт изрядный груз центристских взглядов. Ошибки ее забудутся, а великое дело «Спартака» останется. И вот почему партия Ленина – Сталина назвала наше судно именем Розы Люксембург (штурман закивал головой на этот раз с видом полного одобрения). Есть ли какие-нибудь вопросы, товарищи?

Вопросов не оказалось. Подождав с полминуты, Богумил сказал:

– Завтра, товарищи, наш командир, товарищ Прокофьев, проведет занятия по Чесменскому бою. Как вы знаете, в этом бою русские военно-морские силы под командой Алексея Орлова уничтожили тройные силы турецкого флота и тем положили конец войне, начатой против нас турецкой буржуазией... И как мы тогда били турок, так мы будем теперь бить немецких фашистов. Правду я говорю, товарищи?

Послышался одобрительный гул. Штурман попросил слова и внес поправку:

– Не так будем бить, товарищ комиссар, а будем бить втрое лучше: мы сталинские питомцы и защищаем свое социалистическое отечество!

Одобрительный гул послышался снова. Комиссар улыбнулся. Он знал, что штурман, прослуживший много лет в царском флоте, замаливает прошлые грешки, чтобы не остаться без моря и без хлеба. Комиссар относился к этому довольно благодушно: дело житейское. Старик ему нравился, как он нравился почти всем на судне.

– Поп не кончил, а дьякон запел, – сказал весело Богумил. – Ну, да эту поправку я принимаю... И еще я хотел сказать одно, товарищи. Как вы завтра узнаете, в Чесменском бою одной из наших эскадр командовал, под начальством Алексея Орлова, английский моряк, адмирал (он заглянул в бумажку), адмирал Эльфингстон, состоявший на нашей службе. Так вот, и сейчас на «Розе» с нами плывут английский и американский моряки, сражающиеся вместе с вами за общее дело. Предлагаю их приветствовать... – Он хотел было добавить: «и занести это в стенгазету», но раз думал. Его слова были покрыты рукоплесканиями.

Лейтенант Гамильтон раскланивался с искренним волнением. Мистер Деффильд тоже выразил благодарность. Но, когда комиссар, собрав бумаги, стал искать его глазами, коммандэра уже в каюте не было.

– Вже его нема! – с удивлением сказал Богумил. Во время политзанятий он не вставлял в речь украинских слов, и это его утомляло. Он опять засмеялся, увидев штурмана, и дружески хлопнул его по плечу. – Устал, брат, сталинский питомец?

– Вчера два часа сидел над той брошюрой, не мог оторваться. Отличная брошюра, – сказал штурман.

– Вот и отлично, что сидели. Сидите и дальше. «Попы» фабриканты, купцы, толстосумы – сидели в стенах Государственной Думы», – весело продекламировал комиссар, очень довольный своей лекцией.

VI

Подводная лодка U-22 провела ночь на дне бухты. Вчерашний день был неудачный: ничего потоплено не было. Почти весь вечер большая часть команды лежала на койках без движения, чтобы поглощать возможно меньше кислорода. Тем не менее к рассвету дышать уже было трудно. Командир лодки, капитан Лоренц, потопивший 106 тысяч тонн и два раза отмечавшийся в приказах германского командования, был из-за неудачного дня в мрачном – даже для него – настроении. Вдобавок он и чувствовал себя плохо. У него болела голова, болели спина, глаза, шея. Накануне, плохо доверяя своим подчиненным и желая показать, что он плохо им доверяет, капитан в согнутом положении простоял у перископа часов восемь. Правый глаз у него был совершенно воспален. Из-за этого, точно вставленного в ободок, выцветшего глаза Лоренц внушал теперь всей команде еще больший ужас, чем в обычное время»

Лодка была не очень большая, не самого последнего образца: в 740 тонн, с одним перископом, с двумя орудиями и шестью минными аппаратами; она делала не более 18 узлов. Капитан Лоренц работал уже давно в норвежских, финских и русских водах, избрав специальностью одиночные торговые суда. Против конвоев действовали эскадрильи подводных лодок новейшей конструкции. Он предпочитал работать самостоятельно.

Морское начальство не любило капитана Лоренца. Оно отдавало должное его храбрости, энергии и искусству, но считало его человеком тупым и маниакальным. Что-то не совсем нормальное было в самой его наружности, в его выцветших злых глазах, подчеркнутых сине-красными складками, в желто-бледном безжизненном лице, в длинной, тонкой шее, из-за которой его называли жирафом, в странной развинченной походке (он на ходу отставлял назад правую руку, чуть шевеля ей позади тела), в крайне неприятном скрипучем голосе, иногда переходившем в дикий вопль – не в обычное горловое орание кадрового германского офицера, а в наводящий ужас хриплый крик полусумасшедшего человека. Впрочем, этот его крик слышали только подчиненные. Начальство не любило Лоренца за тупость, за невоспитанность и за то, что он стал членом национал-социалистической партии двадцать лет тому назад, когда это было еще совершенно не принято. Молодые ученые адмиралы относились к нему чуть пренебрежительно – отчасти так, как профессора математической физики к Эдисону: работает без высшей математики. Однако они не могли отрицать, что Лоренц, без высших познаний, без ученых трудов, потопил 106 000 неприятельских, преимущественно английских, тонн. Они знали также, что партия заставит их дать Лоренцу все полагающиеся и даже не полагающиеся ему награды.

В газетах он уже именовался национальным героем и «грозой полярных морей». Это прозвище очень ему нравилось. Верховное командование, впрочем без горячности, настаивало на том, чтобы в новом флоте, при соблюдении строжайшей дисциплины, установились товарищеские отношения между офицерами и матросами. Лоренц считал строжайшую дисциплину совершенно несовместимой с товарищескими отношениями. Да и никому из его подчиненных не могло бы и прийти в голову, что с капитаном Лоренцом возможны товарищеские отношения. Кроме фюрера и своей лодки, он никого и ничего не любил. Был холостяк, не имел любовниц, не брал в рот вина и даже курил мало: три-четыре дешевеньких сигары в день. Самое непонятное в нем было то, что он недурно играл на скрипке. Знавшие его люди недоумевали: почему капитан Лоренц играет на скрипке, да еще Шуберта! Знакомые капитана в большинстве тоже его ненавидели. Шепотом передавался слух, будто он состоит на службе у гестапо.

Лодка погрузилась в десятом часу (еще было по-полярному светло). После погружения Лоренц лег на койку в своей крошечной каюте, стараясь делать возможно меньше движений. Как и вся команда, он спал не раздеваясь: снимал только башмаки и кожаную куртку. У него, как почти у всех, был хронический насморк. В жилых помещениях лодки температура доходила до 30 градусов, но стены, соприкасающиеся с морем, были ледяные. С них все время текли испарения. От головной боли, от усталости, от смешанного запаха нефти, масла и пота капитан долго не мог заснуть и читал до полуночи. При последней стоянке в Германии в библиотеку лодки была доставлена новая партийная литература. Книги и журналы теперь доставлялись без переплетов. Лоренц убедился, что страницы нигде не разрезаны. Правда, офицеры и матросы были перегружены работой и совершенно измучены. Тем не менее капитан раздражился: в этих неразрезанных страницах было неуважение к фюреру.

Он читал очень внимательно, с карандашом в руке: отмечал на полях наиболее интересные и важные мысли. На этот раз он отчеркнул одной волнистой линией сообщение о том, что у польского короля Казимира, прозванного почему-то «Великим», были от еврейки Эстерки два сына, названные Немира и Пелька, давшие начало многим известным польским родам. Капитан немного подумал и, повернувшись на койке (несмотря на экономию в движениях), написал на полях мелким красивым и очень четким почерком: «Поляки, разумеется, выродились бы и без этого!» Хотел было поставить второй восклицательный знак, но раздумал: поляки больше никакого значения не имели, фюрер сказал об этом совершенно ясно. Узнав же, что русский император Александр III пожаловал баронские титулы разным Френкелям, Лессерам, Розенталям, Блохам, Кроненбергам и Гинцбургам, капитан взволнованно провел две черты, опять немного подумал и написал: «Это многое объясняет!!!» – тут он поставил три восклицательных знака.

Над стальным сейфом, в котором хранился шифр, висела большая фотография последнего портрета фюрера работы Франца Трибша. Фюрер, стоя опершись на балюстраду, держа в рунах перчатки, гневно смотрел на природу – настоящий образец грозы. Капитан купил фотографию на свои деньги; бюджет морск. ведомства такой статьи не включал. Фотография не была надписана. Лоренц знал, что мог бы добиться подписи и даже, собственноручной надписи: надо было бы пустить в ход партийные связи. Однако в этом было бы нечто оскорбительное, это было бы осквернением его любви к фюреру – столько людей, примазавшихся к движению с 1933 года, таким путем добивались портрета и многого другого. К другому капитан Лоренц и не стремился; он не был карьеристом. Надпись же на портрете: «Моему верному Лоренцу!», – быть может, даже «Моему верному другу Лоренцу!» – была мечтой его жизни. Он чувствовал, что на такую награду имеет право и благодаря своим боевым заслугам, и благодаря тому, что понял фюрера за 20 лет до того, как его понял мир. Он в душе тихо надеялся, что после 150 тысяч тонн фюрер сам о нем вспомнит: оставалось лишь 44 тысячи.

На стенах каюты были еще фотографии: фюрер в Праге, фюрер в Вене, фюрер в Данциге, фюрер в Компьене, фюрер в Париже. Капитан Лоренц их вырезал из иллюстрированных журналов, ровненько вырезывая и заголовки, не пропускал ни одного города, где был фюрер, и вставлял все в одинаковые рамки. С рамок срывались капли пота, но капитан не чувствовал себя в силах спрятать фотографии в сейф. Против койки висела еще картина «Landdienst der Hitlerjugend»^{4}. Молоденькие светловолосые чисто немецкие девушки весело шли на полевые работы, думая о фюрере, о его величии и о его заслугах перед Германией. Когда в полночь капитан Лоренц погасил лампочку, на этой картине слабо заблестел свет из соседней контрольной камеры, всю ночь освещавшейся весьма ярко. Капитан, засыпая, смотрел на светловолосых чисто немецких девушек.