Текст книги "Десятая симфония"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Et comme boisson? J'ai de la bonne biиre anglaise^{54}, – сказал лакей.

Месье Изабе только на него посмотрел. Он знал, что это последняя, завезенная англичанами мода: запивать устрицы не вином, а пивом. Но месье Изабе относился с совершенным презрением к гастрономическим идеям англичан. Он внимательно просмотрел карту вин. Был вальмюр лучшего, 1846 года, но без звездочки, значит, полубутылок не было. Заказать целую бутылку было дорого и неблагоразумно. Но месье Изабе опять подумал, что, быть может, так закусывает в последний раз в жизни. Постучав о спинку дивана, он заказал целую бутылку вина.

Месье Изабе ел с большим аппетитом устрицы, не поливая их ни лимонным соком, ни соусом, – это тоже были глупые выдумки, только портившие вкус устриц. Вперемешку с мыслями об устрицах он думал и о разных делах. «Фульд, конечно, может устроить Генриетту... Не худо бы, если б нашелся жених в его собственной семье... Разница в религии не имеет большого значения, каждый в своей вере и останется... Устрицы хороши... Да, прелестная женщина императрица! Дай ей Бог счастья!.. Надо будет к ним зайти в Тюильри...» Месье Изабе бывал во дворце и при Людовике XVI, и в ту пору, когда там заседал Комитет общественного спасения, и при Директории, и при Наполеоне I, и при Людовике XVIII, и опять при Наполеоне, и при Карле X, и при Людовике Филиппе, – никто до сих пор долго во дворце не засиживался, и всем он приносил несчастье. «Ну а, может быть, им как раз и не принесет, – бодро думал месье Изабе. – А если и принесет, то что же делать? Нельзя же прожить всю жизнь без несчастий». В глубине души он в эту мысль не верил: можно отлично и без всякого несчастья прожить жизнь. От устриц и вина месье Изабе немного отяжелел. Ему захотелось соснуть. Но с этим признаком старости он всегда боролся и тут же решил, что вернется домой пешком: погода прекрасная. Допив вино, он расплатился, кивнул лакею и вышел, лишь чуть больше сгорбившись и чуть крепче опираясь на палку. Лакей кивал головой, подмигивая другим клиентам. Женщина за прилавком, следившая сквозь окно за тем, как закусывал месье Изабе, смотрела на него со смешанным чувством восхищения и ужаса. «Il ne va tout de mкme pas prendre une fille, au moins, le vieux?»^{55} – спрашивала она себя.

Кто думает о смерти, тот уже наполовину умер. Гейне

День был чудесный. Месье Изабе не хотелось возвращаться домой. «Разве пойти посмотреть последнего Делароша?» – подумал он. Изабе аккуратно ходил на выставки. Война романтиков с классиками чрезвычайно ему надоела, он вдобавок никак не мог понять, в чем разница между классиками и романтиками. Месье Изабе всегда делил живописцев только по одному признаку: одни знали свое дело, а другие его не знали. Прежде, в начале этой затянувшейся войны, месье Изабе честно хотел понять, в чем дело; интересовался и тем, кто, собственно, он сам: классик или романтик. Но он ясно, с легким огорчением видел, что для модных молодых художников этого вопроса не было, они его даже и не поняли бы: месье Изабе представлял собою такую старину, о которой и говорить было совершенно неинтересно, все равно как самых страстных политиков не могли занимать меровинги и каролинги. Месье Изабе не обижался. Молодые художники немного его забавляли, особенно романтики, – те, которые рисовали немного хуже, чем классики, но зато знали немного больше. Локуста отравляла ядом раба на глазах смеющегося Нерона. Свирепые турки с хохотом резали беззащитных женщин и детей. Дикая лошадь мчала привязанного к ее хвосту Мазепу. Солдаты Кромвеля оскорбляли Карла I. Гелиогабал отдавал своих гостей на съедение тиграм. Жена Саула отгоняла дубиной коршуна от трупов своих повешенных сыновей. «Смешные люди, где они отыскивают такие сюжеты?» – думал месье Изабе, который за всю свою жизнь ни разу не видел, как хозяин отдает гостей на съедение тиграм и как мать отгоняет коршуна от трупов повешенных сыновей. «Верно, не так все это было. А если было и так, то незачем вспоминать обо всех этих гадостях... А если уж вспоминать, то надо знать, о чем пишешь. Какую-нибудь драму прочел, в альбом заглянул – вот и готов исторический живописец...»

Месье Изабе потому было особенно трудно понять разницу между классиками и романтиками, что он отлично их всех знал, как знал их дела, их родителей, их жен, их любовниц: все эти молодые люди казались ему довольно похожими один на другого, все одинаково выбивались из сил для того, чтобы обратить на себя внимание публики. «В этом нет ничего дурного, но откуда же такая лютая борьба партий? Почему мальчишка Поль, которого вчера еще ставили в угол за выкраденный пирог, – романтик? Почему дурачок Жорж – классик?» – думал весело месье Изабе, прохаживаясь по залам выставки. Благодушное недоумение, однако, его оставляло, когда он смотрел на картины вождей школ. От некоторых картин он отходил с невольным вздохом. Но месье Изабе так любил искусство и был так добродушен, что тотчас побеждал в себе чувство зависти. «И для меня где-нибудь найдется уголок в Лувре», – утешал себя он. Страстная ненависть Энгра к Делакруа была ему непонятна. «Все равно висеть им в музее рядом, и в каждые десять лет будут венчать и развенчивать то одного, то другого».

Месье Изабе раздумал идти на выставку: «Опять кого-нибудь задушат или еще на какую-нибудь Локусту наткнешься, не надо...» Ему в этот солнечный день, после вина и устриц совершенно не хотелось смотреть на убийц, даже на очень хорошо написанных. Месье Изабе вспомнил, что вечером будут гости, зашел в кондитерскую и заказал торты, печенье, бутерброды, затем еще немного погулял в надежде встретить знакомых, но никого не встретил. У Леспеса, как всегда, был съезд элегантных дам. Месье Изабе присмотрелся, сравнил новых красавиц с прежними. Прежние, кажется, были лучше. Но и новые были очень недурны.

Вблизи Института одна из лавок открылась под новой вывеской. Здесь недавно была книжная торговля, потом хозяин прогорел, и лавка недели две оставалась заколоченной. Месье Изабе с неудовольствием увидел, что теперь тут погребальная контора. На черной доске уже висели серебряные буквы «Pompes fun?bres»^{56}. Витрина была готова: на темно-синем шелке красиво выделялся большой темно-красный гроб, над которым на жестяных подставках склонялись металлические венки. По бокам в черных рамах лежали объявления с черной каемочкой, с точками на пробелах – оставалось только вписать имя покойника. Объявление поясняло, что хозяин берет на себя решительно все: «D?claration de d?c?s, achat de terrains, lettres de fairepart»^{57}. Месье Изабе читал объявления хмуро, точно эта заботливость хозяина казалась ему несколько бестактной. Неприятно было, что почти по соседству с ним поселился человек, который живет на счет покойников, которому, очевидно, желательна скорейшая смерть всех его соседей. «Renseignements gratuits»^{58}, – читал месье Изабе. Любезность хозяина лавки ему решительно не нравилась. «Ничего, не к спеху, – подумал он, осматривая гроб. – Да, неприятно, разумеется. А вот я все-таки не боюсь». Месье Изабе действительно не боялся смерти и думал о ней редко. «Ничего худого быть не может... Правда, и хорошего тоже не будет. Два-три дня, верно, будут тяжелые... Да, жаль, конечно, а вот не боюсь. Скоро умру и не боюсь. А может, еще и не скоро умру... А может, хозяин до того еще успеет разориться, как разорился его предшественник...» Месье Изабе с некоторым торжеством отвернулся от витрины и пошел дальше.

На углу, у кофейни, дымилась жаровня с каштанами. Месье Изабе очень любил каштаны – их сладкий бодрящий запах почему-то напоминал ему раннюю молодость. «Там, за углом, на улице Мясников, у постоялого двора, тоже была жаровня. Тот старичок извозчик у нее грелся и рассказывал, как хорошо жилось при короле Людовике XIV...» – Месье Изабе вспомнил что-то очень далекое, бывшее лет восемьдесят тому назад. «Ну да, и я засиделся, и хорошо сделал, что засиделся», – подумал он, бодрясь, и, точно назло владельцу погребальной конторы, приказал отсыпать себе на три су каштанов.

L'essentiel dans ce monde est de combattre l'ennui^{59}. Из мемуаров Э. Делакруа

Прежде, еще очень недавно, месье Изабе жил открытым домом, постоянно принимая гостей. У него бывали, дружелюбно или по крайней мере вежливо беседовали, даже иногда играли в карты люди самых разных взглядов, нигде в другом месте не встречавшиеся. Тон месье Изабе при встречах, иногда для обеих сторон неожиданных, приблизительно означал: «Все вы, в сущности, прекрасные люди и уж, во всяком случае, стоите один другого; а потому, право, пора вам перестать называть друг друга подлецами и идиотами, – верьте старику, это и совершенно не нужно, и непристойно; а со всем тем делайте как знаете, но уж у меня в доме, пожалуйста, ведите себя прилично». Тон этот вместе с обликом и характером хозяина придавал дому месье Изабе особое очарование, которому невольно поддавались самые воинственные и непримиримые люди, тотчас, впрочем, забывавшие об этом тоне по выходе на улицу. Раз в год у месье Изабе устраивались маскарады, считавшиеся самыми веселыми в Париже: на них гостей занимали известнейшие артисты, певцы, музыканты, – их только у него и можно было услышать и увидеть вблизи бесплатно. Был на доме месье Изабе и отпечаток некоторой вольности: как художник, еще больше как последний, чудом сохранившийся осколок восемнадцатого века, месье Изабе мог себе позволить больше, чем другие. Он был чрезвычайно расположен к молодежи и охотно в отеческом духе покровительствовал влюбленным. Иные строгие люди даже находили, что он покровительствует влюбленным чрезмерно. На старой квартире месье Изабе в его мастерской был диван, известный всему Парижу. Крышка этого дивана поднималась, и под ней открывалась винтовая лестница, шедшая в нижний этаж дома: таким образом влюбленные, назначавшие друг другу встречи у месье Изабе под предлогом заказа портретов, могли в случае надобности скрыться совершенно незаметно, притом не просто черным ходом, а поэтично, по скрытой в диване витой лестнице.

Теперь многое изменилось. Вторая жена месье Изабе была слабого здоровья. Сам он больше не писал, а в Институте, где он по знакомству и связям получил прекрасную бесплатную квартиру, никаких витых лестниц не было; диван заколотили гвоздями. Месье Изабе принимал теперь гораздо меньше. Обязанности хозяйки обычно исполняла молоденькая дочь Изабе: она родилась, когда ему уже шел восьмой десяток, – это событие в свое время очень развеселило парижан. Помогала ей другая хорошенькая барышня, постоянно торчавшая в доме. Ее называли ученицей месье Изабе; она чрезвычайно походила на него лицом. Близкие люди знали, что месье Изабе чрезвычайно любит своих барышень и очень хочет поскорее и получше выдать их замуж, собственно, это и было на старости лет его единственной заботой. Для барышень он еще иногда устраивал маленькие вечера. Жених мог, конечно, найтись и сам собою, но месье Изабе думал, что легче женихи находятся в тех случаях, когда их ищут. Он думал также, что любовь – великое дело и, бесспорно, самое главное в жизни; но в условиях беззаботной, веселой, обеспеченной жизни любовь и возникает легче, и протекает много приятнее. Он и хотел создать для своих девочек такие условия.

Главные надежды месье Изабе возлагал на Фульда. Старый банкир Бер Фульд, с которым его когда-то связывала прочная дружба, умер. Но сын банкира, ставший министром двора, любимец императора, один из богатейших людей Франции, по мнению месье Изабе, легко мог найти прекрасного жениха для Генриетты. Фульд пользовался теперь в Тюильри особой милостью потому, что был одним из вождей так называемой партии брака по любви: большинство министров стояли за династический брак императора с какой-либо иностранной принцессой. Партия Фульда одержала победу, и молодая императрица особенно к нему благоволила. Месье Изабе надеялся на Фульда, с которым поддерживал дружеские отношения: этот умный, веселый, чуть циничный, но незлобиво циничный человек ему нравился. Фульд был очень тщеславен, однако его тщеславие было так явно и наивно, что не вызывало раздражения в месье Изабе, – он с годами становился все снисходительнее к людям.

Parmi les members du S?nat et du Conseil d'Etat convoqu?s в l'Elys?e, le 26 janvier, pour recevoir communication de leur nomination, accepter et remercier, se trouvait un homme jeune, actif, spirituel, d?vou?, ancien d?put? d'Alsace в l'Assembl?e Nationale et qui, ayant servi parmi les Chevalier-Gardes de l'empereur de Russie, ?tait rentr? en France, a la suite d'un duel qui avait diversement passionn? la soci?t? de Saint-P?tersbourg^{60}. Из мемуаров Гранье дe Касаньяка

Месье Изабе предчувствовал, что вечер будет вялый и скучноватый. Гостей было приглашено человек десять, самая неудобная цифра: слишком много для общей дружной беседы под управлением хозяев, слишком мало для большого приема, при котором гости предоставляются самим себе. Чтобы облегчить свою задачу, месье Изабе придумал чтение: молодая романистка согласилась прочесть свою последнюю новеллу. Месье Изабе надеялся, что романистка имеет совесть и больше получаса читать не будет. Но уверенности у него не было, хотя он накануне многозначительно сказал мужу романистки, очень влюбленному в нее архитектору: «Je te dis que ce sera un r?gal! Vingt minutes de lecture, avec le talent de la petite, ce sera un vrai r?gal!»^{61}

Самый важный гость был Фульд. Он был, правда, свой человек в доме, однако очень почетный свой человек: месье Изабе знал, что и с сыном старого приятеля нельзя обращаться чересчур фамильярно, если этот сын приятеля стал министром двора. О Фульде говорили в обществе, что ему всегда решительно все удавалось. Это чувствовалось и в выражении его сияющего лица. Он не был ни нахальным, ни надменным человеком, но совершенно независимо от его воли вид его неизменно говорил: «Да, действительно, все всегда мне удавалось, и погодите, то ли еще будет дальше!.. А впрочем, у вас тоже могут быть кое-какие успехи, и я даже не прочь вам помочь, если это не будет очень утомительно». У Фульда было много врагов.

Другие гости были в большинстве люди молодые и незначительные: художники, друзья сына Изабе, подруги Генриетты, музыкант, дававший ей уроки. Среднее место занимала красавица Пайва, о которой с каждым днем все больше говорили в Париже. Она была и маркиза, и богачка, но почетной гостьей ее было трудно признать хотя бы потому, что в очень многих домах маркизу не пустили бы на порог. Недоброжелательницы называли ее то авантюристкой, то еще худшим словом. Биография маркизы была в самом деле бурная. Пайва, дочь портного Лахмана, родилась и выросла в Москве, скиталась по всем столицам Европы, была три раза замужем, бросила трех мужей, разорила нескольких любовников, русского князя, английского лорда, двух французских герцогов, а теперь жила в свое удовольствие, по-видимому, менее всего заботясь о том, что о ней говорят люди вообще, а светские дамы в частности.

Так и на этот раз, появившись у месье Изабе, Пайва не обратила ни малейшего внимания на грустный и достойный вид, с которым встретила ее хозяйка. Маркиза Пайва с дамами разговаривала редко, а из мужчин признавала только очень известных людей. У месье Изабе известных людей в этот вечер было немного, и у маркизы был явно скучающий вид. Она только Фульда и выделила из числа гостей; но министр двора был очень немолод. Фульд, страстно любивший женщин, тотчас подсел к красавице и не отходил от нее весь вечер, занимая ее рассказами об императоре.

Барышни, подруги мадемуазель Генриетты, с жадным любопытством следили за дамой, о которой говорили столько волнующего и дурного. Туалет на ней был умопомрачительный: по богатству нарядов, по умению одеваться, по драгоценностям Пайва соперничала с императрицей; некоторые даже находили, что она императрицу затмевает.

Месье Изабе встретил маркизу чрезвычайно приветливо и любезно. Он всегда ее защищал, говоря, что никому нет дела до биографии такой красавицы и до ее образа жизни. «А она еще и умница», – добавлял убежденно месье Изабе.

– Я боялся, что вы уехали куда-нибудь на дачу, – говорил он, с трудом придвигая свое кресло к креслу маркизы.

Фульд смотрел с легким неудовольствием на старика.

– A la campagne, moi? Quelle id?e! Je suis comme ce cher Auber qui dit: «La campagne, c'est bon pour les petits oiseaux»^{62}, – ответила Пайва.

В это время в гостиную вошел последний гость, наиболее почетный после Фульда. Он был сенатор, однако молодой, как сообщали газеты, самый молодой из всех сенаторов. Дамы тотчас сосредоточили на нем внимание. Пайва навела на него лорнет и с минуту не отрывала. Это был очень красивый, атлетического сложения человек, превосходно, с иголочки одетый, изысканно любезный и обаятельный. Он был француз, но говорил с легким немецким акцентом. Носил он иностранную фамилию – его усыновил какой-то голландский барон. Фульд шепнул Пайве, что император очень благоволит к новому гостю: после переворота он был назначен членом совещательной комиссии, а затем отправлен с важной миссией к иностранным монархам.

С приходом сенатора в гостиной сразу стало веселее. Фульд отошел на второй план. Молодой сенатор сразу оживил разговор, до того довольно вялый, весело занимал дам и всем говорил любезности, правда, чуть-чуть однообразные по тону. У Пайвы вид стал менее скучающий, писательница отметила в памяти некоторые черты сенатора для будущего романа, барышни очень оживились, и все в гостиной сразу почувствовали, что этот человек по природе предназначен быть душой общества.

Рядом с гостиной, в столовой, был устроен буфет. Месье Изабе, чтобы не обременять жену, все поручил кондитерской. На старости лет он стал бережливее и буфет заказал всего на десять человек, хоть с хозяевами было больше, и заказал по второму разряду, так что бутербродов с икрой не было. Молодые художники с интересом поглядывали в сторону столовой, соображая, что будет раньше: позовут ли к буфету или начнут чтение? Горничная в швейцарском костюме, помогавшая лакею из кондитерской, вошла в гостиную с подносом, на котором стояли стакан и графин с оршадом. Молодые художники поняли зловещий признак: раньше будет чтение. Романистка немного побледнела и неожиданно, к изумлению гостей, закурила сигару. Месье Изабе ласково улыбнулся; он знал, что это делается в подражание Жорж Санд, – ему было смешно: романистка, очень славная женщина, жившая с мужем в любви и согласии, ничем, кроме сигары, Жорж Санд не напоминала. «Она, бедненькая, собственно, защищается в чужом обществе этой сигарой, как та своей презрительной улыбкой», – подумал месье Изабе. При виде сигары муж романистки, грузный, добродушный человек в очках, робко оглянулся на хозяев, но тотчас успокоился, увидев ласковую улыбку месье Изабе, и засуетился, передвигая столик и свечи. «Она любит, чтобы свет не падал на лицо», – взволнованным шепотом объяснил он месье Изабе, который одобрительно кивал головой. Пайва смотрела на писательницу, презрительно улыбаясь. Фульд вздохнул и устроился в кресле поудобнее. Сенатор шепотом заканчивал рассказ мадемуазель Генриетте:

– Император Франц Иосиф? Очень любезный юноша. Я потом вам расскажу об австрий ском дворе...

Муж молодой писательницы принес из передней изящный кожаный портфель и, как святыню, вынул из него рукопись в зеленой папке, к толщине которой тотчас примерилась публика. Папка была тоненькая. Месье Изабе вздохнул свободнее. Наступило молчание. Писательница, не открывая папки, сказала от себя несколько слов: сюжет новеллы заимствован из хроники итальянского средневековья. Действие происходит в Равенне в эпоху вида-ма Поленты.

– Разумеется, дело не в фактах, важно было передать только дух, – сказала писательни ца. – Дух Равенны и дух средневековья...

Писательница вдруг уронила портсигар. Ее муж рванулся из своего угла, но не поспел: сенатор, весело улыбаясь, уже подавал портсигар писательнице. Она поблагодарила его улыбкой и, открыв книгу, принялась читать.

Равеннский злодей из эпохи видама Поленты совершал одно преступление за другим. Барышни слушали с ужасом: в темную комнату войти после этого чтения было бы нелегко. Фульд дремал, поглядывая сбоку на зевавшую маркизу. Месье Изабе кивал головой, изо всех сил борясь с дремотой: он теперь легко засыпал. Архитектор в очках с волнением следил за слушателями и изредка что-то беспокойно шептал на ухо соседям, но все не доканчивал, чтобы не отрывать их от новеллы.

Чтение продолжалось тридцать пять минут – писательница все-таки имела совесть. Окончив, она захлопнула папку и с милой улыбкой наклонила голову. Раздались рукоплескания. Месье Изабе, перегнувшись в кресле, поцеловал писательнице ручку и с восторженным выражением на своем добром старческом лице сказал ей что-то очень приятное. Другие гости тоже говорили комплименты. Фульд требовал, чтоб новелла была возможно скорее напечатана, и посоветовал обратиться в «Revue des Deux Mondes», но пожалел об этом совете, так как архитектор тотчас попросил дать рекомендательное письмо к редактору. Фульд обещал горячо отрекомендовать новеллу устно.

– Ей важно было передать дух средневековья, – пояснял архитектор. – Вы понимаете, дух...

– И он передан чудесно, – любезно подтвердил сенатор.

Затем все перешли в столовую. Вечер был нескучный. Общей беседы не было, но по группам разговор не умолкал.

– Я все-таки хотел бы знать, что именно вы желали сказать своей превосходной новеллой? – озабоченно спросил месье Изабе, подавая романистке тарелку с куском торта. Месье Изабе чувствовал, что романистка ждет и серьезного обсуждения новеллы.

– Ей, собственно, важно было передать дух... – начал архитектор, но романистка тотчас его перебила:

– Меня интересовал образ совершенного злодея, человека без всяких нравственных устоев, – сказала она и покраснела. – Для этого я и удалилась в глубь веков.

Месье Изабе изобразил на лице полное удовлетворение.

– Теперь я понимаю.

– Это чрезвычайно интересно, – сказал Фульд, – но что вы считаете основным признаком злодеяния?

– Основным признаком?.. Разумеется, вред, приносимый обществу.

– Это верно, – подтвердил сенатор. – Преступно то, что вредит обществу.

Фульд немного поспорил, преимущественно обращаясь к Пайве. Он доказывал, что настоящие злодеи – дело прошлого, больше их никогда не будет. Дамы с сожалением соглашались. Только Пайва упорно молчала и улыбалась все презрительнее. Романистка отвечала очень бойко. Архитектор в очках сиял от гордости. Спор у буфета продолжался минут пять. По мнению месье Изабе, этого было совершенно достаточно, тем более что на тарелках уже почти не оставалось бутербродов и пирожных. Гости были переведены назад в гостиную и там разбились на группы. Прежнего стеснения не было. Фульд опять оказался рядом с Пайвой и уже переходил в словесное наступление: он не любил терять даром время, а это дело безнадежным не считал. Хозяйка говорила с мужем писательницы. Барышни занимали сенатора. Мадемуазель Генриетта показала ему великолепный дагерровский аппарат, полученный ею от отца в подарок ко дню рождения. Аппаратом неожиданно заинтересовалась и Пайва, – сенатор, как перышко, поднял и перенес ящик, хоть аппарат был чрезвычайно тяжелый.

Мадемуазель Генриетта, робея, объясняла маркизе устройство дагерровского аппарата, вынула из ящика прямоугольную камеру-обскуру с поднимающейся крышкой, йодную коробку с выдвижной пластинкой, хорошенький домик для ртути с термометром и со спиртовой лампочкой внизу. Набравшись храбрости, она предложила маркизе как-нибудь, при случае, ее снять. Но Пайва решительно отказалась.

– Это слишком утомительно, – сказала она, – ведь, кажется, надо сидеть неподвижно минут двадцать?

– О нет! Лишь бы платье было не белое, тогда в солнечный день на террасе десяти минут совершенно достаточно.

– Все равно... Это тоже превышает мои силы.

По просьбе писательницы месье Изабе показал свою коллекцию миниатюр. Вокруг него столпились гости, любуясь чудесными портретами. Месье Изабе со вздохом называл имена -все эти люди давно умерли.

– Это бедный римский король... Это герцогиня Ангулемская... Это княгиня Волконская, русская... Я ее писал в Вене, на конгрессе... Ах, какая была красавица... Право, лучше вас! -сказал он, обращаясь к маркизе. Мадемуазель Генриетта даже вздрогнула, с удивлением взглянув на отца; но месье Изабе улыбался спокойно-добродушно, зная, что Пайва не обидится. Пайва только гордо улыбнулась.

– Это, дорогой друг, вам так кажется потому, что вы тогда были лет на сорок моложе, -сказал Фульд.

– Очень может быть... Это герцогиня Дино... А вот опять русская, княгиня Багратион. Она еще жива... Очень красивы русские женщины, – сказал месье Изабе и запнулся. Он вдруг вспомнил, что у сенатора была много лет тому назад неприятная история в России, где он кого-то убил на дуэли. Этот поединок создавал барону огромный престиж у дам. Месье Изабе подумал, что, быть может, лучше было бы не говорить о России. «Впрочем, нет, он сам был женат на русской и чуть ли не на родственнице убитого...»

Разговор о России нисколько не был неприятен сенатору. Он подтвердил, что в Петербурге видал много писаных красавиц. Узнав, что сенатор долго жил в Петербурге, Пайва заговорила с ним по-русски. Но по-русски барон знал очень плохо.

– «Lioubliou...», «Otchen krassiva...», «Skolko stoit?..» – выпалил он. – J'ai tout oublie, madame, et je le regrette. J'adore tout ce qui est russe^{63}.

Фульд, любезно улыбаясь влиятельному сенатору, рассказал о важной миссии, которую тот недавно выполнил с большим успехом. В этой миссии барону была предоставлена полная свобода действий. Отпуская его в Вену, император Наполеон сказал: «Vous avez assez d'esprit et de monde pour n'avoir pas besoin d'instructions»^{64}.

Сенатор не остался в долгу и, ввернув комплимент по адресу министра двора, рассказал о своей беседе в Берлине с царем. Заговорили об императоре Николае. Дамы спрашивали, так ли он действительно красив, как на портретах.

– Теперь он стар, но лет двадцать тому назад, когда я его увидел впервые, величествен нее не было человека на свете, – подтвердил сенатор.

Разговор тотчас перескочил на политику. Фульд сказал, что, к несчастью, война с Россией была неизбежна.

Месье Изабе, вдруг рассердившись, стал доказывать, что война нисколько неизбежной не была.

– Зачем нам и русским ни с того ни с сего резать друг друга? – сердито спрашивал он. И министр, и сенатор улыбались.

– Поездка князя Меншикова в Константинополь и вся политика императора Николая сделали войну для нас вопросом чести, – сказал Фульд.

– Это я слышал много раз, на моей памяти были десятки войн, и все они были совершенно ни к чему... Говорю это вам, как когда-то говорил генералу Бонапарту, – сказал с раздражением месье Изабе, и тотчас эти слова «говорил генералу Бонапарту» произвели магическое действие на слушателей. Все вопросительно уставились на старика, ожидая продолжения.

– Неужели говорили генералу Бонапарту? – с любопытством спросил Фульд.

– Ну да, говорил... Помню, однажды в Мальмезоне я у них обедал. Первый консул вышел к столу мрачнее тучи: как раз перед обедом он получил сообщение об убийстве императора Павла... Все шепотом говорили, что теперь война неизбежна...

Он замолчал.

– А что же первый консул?

– Le premier consul! Il se fichait bien de ce que je lui disais^{65}, – ответил месье Изабе. Все засмеялись. Маркиза Пайва попросила хозяина рассказать о королеве Марии Антуанетте.

Говорят, вы ее знали, но этому, право, трудно поверить!

– Конечно, знал, – подтвердил месье Изабе. – Я был юношей, когда впервые ее увидел. Мне поручено было написать портрет маленьких племянников королевы, герцогов Ангулемского и Беррийского... Сижу я в детской, пишу... Вдруг суматоха, бегут люди: «Королева идет!» Я обмер... Вошла... – Месье Изабе задумался. – Тоже красавица была...

– Ну, и что же?

– Села подле меня, смотрит... С тех пор я привык к королям, много их перевидал на своем веку. А тогда было в первый раз, да и не такое было время: мы их считали богами, а не людьми. Пишу и дрожу... Она улыбнулась, встала, поцеловала племянников, а мне говорит: «До свидания, дитя мое, вы очень хорошо работаете...» Видно, я ей понравился: через три дня меня пригласили в Трианон писать королеву... А с тех пор и вошел в их общество. На балах бывал, дурачился...

– А потом? – спросил архитектор.

– Что потом? – сердито переспросил месье Изабе. – Потом была революция, вы, верно, слышали? Казнили королеву... – сказал он, и, как утром императрице Евгении, всем вдруг стало страшно.

– А вы знаете, господа, – сказал сенатор, – из Мексики только что получено печальное известие: скоропостижно, от холеры, умерла графиня Росси...

– Графиня Росси?.. – бледнея, повторил Фульд.

– Кто это – графиня Росси? – спросил архитектор.

– Разве вы не знаете? Генриетта Зонтаг...

– Не может быть!..

Фульд был поражен. Он в молодости увлекался Зонтаг – и чрезвычайно боялся смерти.

– От холеры!..

Старшие из гостей вспоминали знаменитую певицу, ее красоту, ее триумфы, соперничество с Малибран, их нашумевшую ссору, их примирение.

– Вы помните, английский посол в Берлине тщетно домогался ее руки... Как его звали?.. Забыл...

– Несколько человек покончили из-за нее самоубийством...

– Это прусский король устроил ее брак с молодым Росси...

– Да, и тогда она должна была, бедняжка, бросить сцену по требованию семьи мужа... В расцвете сил и таланта...

– Хорошо, что Росси разорился и ей не так давно пришлось вернуться на сцену.

– Да, после двадцати лет!

– Но публика ее встречала так же восторженно, как прежде...

– Ну, все-таки не как прежде...

– Бедная! Поехала на гастроли в Америку, чтобы умереть там от холеры.

Фульд с ужасом представлял себе смерть Генриетты Зонтаг: эта богиня в холерных корчах, на постоялом дворе, в Мексике!..

Гости еще поговорили о графине Росси, о других новых певицах. Затем госпожа Изабе усадила дочь за флигель-фортепиано – муж забыл главную цель вечера: надо было показать таланты Генриетты. В четыре руки с учителем музыки она сыграла что-то из Бетховена. Ее игру очень хвалили. Даже маркиза Пайва, сама прекрасная музыкантша, сказала ей комплимент. Месье Изабе, вошедший во вкус воспоминаний, сообщил, что встречал Бетховена в Вене, на конгрессе.

– Очень странный был человек... Его у нас тогда совершенно не знали. Но один мой при ятель, князь Разумовский, уже в ту пору предвидел его нынешнюю славу.

Учитель музыки сообщил, что в последние годы жизни Бетховен готовил новое произведение, по сравнению с которым померкли бы все другие. Оно должно было называться десятой симфонией. В нее Бетховен хотел вложить всю свою душу. Однако ему так и не удалось написать десятую симфонию, только мечтал – и, мечтая, умер.