Текст книги "Живи как хочешь"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ДЖОН: Маловато. А из напитков мы ему сначала дадим горячего пива с ромом.

ЛИНА: Если ты дашь генералу Лафайетту горячего пива с ромом, он тут же выплеснет тебе его в лицо. Он француз и знает толк в напитках.

ДЖОН: Я пил ваши знаменитые вина, и, по-моему, горячее пиво с ромом гораздо вкуснее… Но тогда тем более необходимо шампанское. (Нерешительно). Право, Лина, я пойду и куплю эти две бутылки.

ЛИНА: Нет, не две: не более одной бутылки. Этого достаточно на трех человек. Шесть долларов бутылка! Мне весь обед обошелся в девяносто пять сентов. А вот привозные продукты стали очень дороги. Ты не можешь себе представить, сколько в этом месяце ушло на кофе!

ДЖОН (весело): У вас, французов, бережливость в крови. Ничего, мы как-нибудь проживем, несмотря на кофе.

ЛИНА (с неудовольствием): «Бережливость, бережливость». Я достаточно натерпелась от бедности и больше ее не хочу… Ну, хорошо, купи шампанского – одну бутылку. Когда принесешь, вели Цезарю опустить бутылку на веревке в колодец, чтобы вино остыло. Кстати, скажи ему… Или нет, это не твоего ума дело, пошли Цезаря сюда.

ДЖОН (еще веселее): Я гораздо умнее тебя, но допускаю, что в хозяйстве ты понимаешь больше. (Целует ее). Сегодня в нашем доме будет генерал Лафайетт! Для храбрости я выпью горячего пива с ромом. Или лучше горячего рома с пивом! Для храбрости и на зло моей жене! Ты не хочешь меня поцеловать?

ЛИНА: Не хочу, но могу. (Целует его).

ДЖОН: Ты меня безумно любишь, но ты еще больше любишь любовь. Ты не могла бы жить, если бы в тебя никто не был влюблен.

ЛИНА: Ты так умен, что я просто дрожу от страха в твоем обществе.

ДЖОН: Я не Наполеон, но это и слава Богу. Что бы ты делала с Наполеоном? А я люблю жизнь, люблю женщин, люблю природу, люблю спорт…

ЛИНА: И горячее пиво с ромом.

ДЖОН: И горячий ром с пивом. (Целует ее еще раз). Тебе тоже надо пить: когда ты не пьешь, ты делаешься злая. (Убегает).

ЛИНА. ЦЕЗАРЬ (негр).

ЛИНА: Цезарь, сегодня не подавай к индейке ни сладкой картошки, ни кукурузы, ни майонэза с ананасным вареньем. Генерал Лафайетт француз и знает толк в еде. Я надеюсь, Цезарь, что ты для этого гостя постараешься.

ЦЕЗАРЬ: Я для него постараюсь. Говорят, он много для нас сделал. Он просил президента Вашингтона уравнять всех негров в правах с белыми. Для него цвет кожи не имеет значения.

ЛИНА: Никакого. Маркиз Лафайетт один из самых знатных людей в мире, но он и пятьдесят лет тому назад, и теперь везде здоровается с неграми за руку. И мы все, французы, такие.

ЦЕЗАРЬ: Это хорошо. Тут ждет этот… (Презрительно). краснокожий… Он принес мех.

ЛИНА: Мушалатубек? Зови его сюда.

Цезарь выходит. Появляется старый индеец в индейском костюме. У него в руках связка шкур.

ЛИНА. ИНДЕЕЦ.

ЛИНА: Здравствуй, Мушалатубек. Садись. Ну, покажи, что у тебя есть.

Индеец молча раскладывает перед ней шкуры, У нее разбегаются глаза.

ЛИНА: Они недурны. Этот недостаточно темен… Все же, если не очень дорого, я взяла бы… Сколько ты хочешь за все?

ИНДЕЕЦ: Пятьдесят.

ЛИНА (с притворным негодованием): Пятьдесят долларов за этих несчастных соболей! Да ты с ума сошел! Им цена самое большее двадцать!

ИНДЕЕЦ (равнодушно складывает шкуры): Не бери.

ЛИНА: Постой… Куда же торопиться? Я тебе дам тридцать долларов… Да не хочешь ли ты выпить со мной виски? (Индеец наклоняет голову в знак полной готовности. Липа наливает ему большой стакан. Хочет налить себе, колеблется и не наливает). Вот… Твое здоровье, Мушалатубек. (Он пьет). Я тебе дам тридцать долларов и кое-что еще. (Идет к шкапчику).

ИНДЕЕЦ: У твоего чернокожего есть жена. Дай мне тридцать долларов и его жену.

ЛИНА: Я тебе уже несколько раз говорила, что я людьми не торгую. Но вот что я тебе дам. (Вынимает большую коробку разноцветных стеклянных бус и пересыпает их перед индейцем. У того так же разбегаются глаза, как у нее при виде соболей). Клотш? Чудные бусы! Ты можешь вставить их себе в уши или в нос или подарить их твоим женам. Они будут в восторге. (С любопытством). Ты ведь любишь своих жен, Мушалатубек?

ИНДЕЕЦ (не удастаивая ее ответом): Дай мне еще.

ЛИНА: Виски? Клотш! Вот. (Наливает ему еще стакан). Так как же? Тридцать долларов и эта коробка бус.

ИНДЕЕЦ: Тридцать пять, это и это. (Показывает на бусы и на бутылку).

ЛИНА: Ну, хорошо, я согласна, хотя это страшно дорого.

ИНДЕЕЦ: Торговать лучше с твоим господином. Он гордый, но щедрый. А ты не гордая, но скупая. У тебя сегодня будет белый старик?

ЛИНА (смеется): Да, будет белый старик. Об этом трубит весь город. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?

ИНДЕЕЦ: Я его знаю.

ИНДЕЕЦ. ЛИНА. ЦЕЗАРЬ. ПОТОМ ЛАФАЙЕТТ.

ЦЕЗАРЬ (Взволнованно): Приехал!.. Идет сюда!.. (Из дверей высовываются чужие люди. Кто-то заглядывает в окно). Вот он! (Открывает настежь дверь и остается на пороге).

ЛАФАЙЕТТ (целует руку Лине): Здравствуйте, Лина. Надеюсь, я не опоздал?

ЛИНА: Вы аккуратны, как король… Генерал, позвольте вам представить вашего поклонника, индейского вождя Мушалатубека (Лафайетт крепко пожимает ему руку. Вполголоса Лафайетту). Он вождь какого-то племени… Я забыла, как оно называется. Они последние из каннибалов.

ЛАФАЙЕТТ: Я очень рад.

ИНДЕЕЦ: Я тебя видел пятьдесят снегов тому назад на поле Иорктауна. Мое племя было на стороне американцев.

ЛАФАЙЕТТ: Я очень рад. Мне приятно слышать, что вы любите ваших белых американских братьев.

ИНДЕЕЦ: Мы их терпеть не можем.

ЛАФАЙЕТТ (озадаченно): Зачем же вы им помогали?

ИНДЕЕЦ: Мы еще больше ненавидим англичан.

ЛАФАЙЕТТ (Не знает, что сказать): Мне очень приятно встретить старого боевого товарища.

ЛИНА (индейцу): Белый старик… Белый вождь теперь самый знаменитый вождь на земле.

ИНДЕЕЦ: Сколько у тебя скальпов?

ЛАФАЙЕТТ: О, не очень много.

ИНДЕЕЦ: У меня шестьдесят восемь. Из них тридцать два английских. Я их не надел на пояс. (Показывает презрительно на Лину). Она не любит. (Лине). Дай мне еще.

ЛИНА: «Клотш». (Лафайетту). Это по-ихнему «хорошо». (Хочет налить Индейцу еще виски. Он мотает отрицательно головой и кладет руку на бутылку).

ИНДЕЕЦ: Не это. Это я купил.

ЛИНА: Верно… «Клотш»! (Наливает ему из другой бутылки). Генерал, вы выпьете?

ЛАФАЙЕТТ: «Клотш».

ЛИНА (наливает виски и ему): Я знаю еще их слова. Деньги это «чикамен». Друг это «тилликем"… А когда им нечего сказать, они говорят: „этсин“.

ИНДЕЕЦ (пьет): Белый старик, да пошлет тебе Маниту скорую смерть.

ЛАФАЙЕТТ (тоже пьет, не совсем довольный). Этсин… Собственно, зачем скорую?

ИНДЕЕЦ (показывает на небо): Там лучше. Там гораздо лучше.

ЛАФАЙЕТТ: Ты уверен? Что же ты там будешь делать?

ИНДЕЕЦ: То же, что здесь. Но там всего будет больше. Охоты, войны, виски, скальпов.

ЛАФАЙЕТТ: Этсин.

ЛИНА: Генерал, позвольте вам представить еще другого поклонника. Это наш повар Цезарь.

Лафайетт привстает и подает руку негру. В дверях появляется Джон и с неприятным удивлением на это смотрит. Негр тотчас исчезает.

ЛИНА. ИНДЕЕЦ. ЛАФАЙЕТТ. ДЖОН.

ДЖОН: Генерал, я так счастлив видеть вас в моем доме! (Холодно). Здравствуй, Мушалатубек. Ты как сюда попал?

ИНДЕЕЦ (встает и прячет бутылку и бусы в сумку. Лафайетту): Да ниспошлет тебе Маниту много добра. Скальпируй всех твоих врагов и иди туда продолжать свое дело. (Показывает рукой вверх и, слегка поклонившись Джону, выходит. Липа идет за ним. В дверях). – Если ты захочешь продать черную женщину, я куплю.

ЛИНА (деловито): Ты возьмешь ее в жены или ты хочешь ее съесть? Мне очень жаль, но я не могу ее продать. Вот твой чикамен. (Отсчитывает ему деньги. Он тщательно проверяет ее счет). – Тридцать пять. Клотш? (Он выходит, не удостаивая ее поклоном).

ЛИНА. ЛАФАЙЕТТ. ДЖОН.

ЛАФАЙЕТТ (смеется): Братство народов наступит не завтра.

ДЖОН: Братство белых народов уже наступило. Остальное придет в свое время.

ЛИНА: Генерал, я надеюсь, вы пообедаете с нами.

ЛАФАЙЕТТ: Друзья мои, не могу. Сегодня опять обед в мэрии. Я зашел к вам лишь на несколько минут.

ДЖОН (огорченный): Как жаль!

ЛАФАЙЕТТ: Мне самому очень жаль… Мог ли я надеяться, что здесь, в этом далеком штате, встречу вас, мое милое парижское дитя. Я был так изумлен, когда увидел вас на том приеме.

ЛИНА: Вы меня даже, кажется, не узнали?

ЛАФАЙЕТТ: Что вы! Конечно, узнал. Мы не виделись после тех ужасных событий. Вы не можете себе представить, как меня потрясла казнь полковника Бернара и других наших друзей и товарищей. Почти все они и в частности ваш покойный муж вели себя на процессах героями.

ЛИНА: Не будем говорить об этом, генерал.

ЛАФАЙЕТТ (Поспешно): Да, не будем… Я знаю, многие обвиняли меня. Не только прохвосты, как барон Лиддеваль…

ЛИНА: Барон Лиддеваль?

ЛАФАЙЕТТ: Выл такой богач, темный человек. Этот циник очень хотел с нами связаться. Ему, я думаю, было все равно: стать придворным банкиром Бурбонов или министром финансов в моем кабинете. Он считал себя необыкновенно умным. Между тем в историческом масштабе эти люди необыкновенно глупы. Они ничего ни в чем не понимают, кроме как в темных спекуляциях.

ЛИНА: Где же он теперь, этот… Как вы сказали? Лиддеваль?

ЛАФАЙЕТТ: Он проиграл в карты все, что у него было, и куда-то скрылся… Но меня тогда ругали и порядочные люди. Они находили, что я должен был погибнуть вместе с другими. (Говорит горячо, – чувствуется, что это его мучит). Я спасся: правительство не имело против меня улик и не хотело возбуждать общественное мнение Соединенных Штатов, где меня ценят выше моих заслуг… Неужели эти люди вправду думали, что я боялся! (Очень недолгое молчание). Нет, я могу не опасаться обвинения в трусости. Но жизнь политического деятеля, принадлежит не ему: несмотря на неудачи и поражения, он обязан жить для своего дела.

ЛИНА: Я вас ни в чем не обвиняла, генерал. Я сама слишком во многом виновата, чтобы иметь право обвинять других, а такого человека, как вы, всего менее.

ЛАФАЙЕТТ: Вы виноваты? Не знаю, что вы хотите сказать?

ДЖОН: Генерал, она ни в чем не виновата! После ареста полковника Лина два месяца лежала в горячке. Но зачем теперь говорить об этом ужасном прошлом? Генерал, вы оказали нашему дому честь… Такую честь, что… Извините меня, я не умею говорить. Нам так досадно, что вы не можете пообедать с нами! Тогда позвольте выпить шампанского за ваше здоровье. Я принесу вино. (Выходит).

ЛИНА. ЛАФАЙЕТТ.

Недолгое молчание.

ЛАФАЙЕТТ: Вы уехали в Америку тотчас после гибели Бернара?

ЛИНА (С откровенностью, неожиданной для нее самой): Да… Я была сама не своя… Я хотела убить короля… Хотела убить еще одного человека (Лафайетт удивленно на нее смотрит). Хотела покончить с собой. Но я ничего этого не сделала. Мне суждено всю жизнь хотеть необыкновенных вещей… Я и за Бернара вышла потому, что он показался мне необыкновенным человеком. И в заговор я пошла тоже из за этого. Не сердитесь, я вам сочувствовала, но подумайте сами, какое мне, девчонке, было дело до государственного строя Франции!.. А уехала я в Америку на деньги того человека, которого собиралась убить!.. В жизни все гораздо менее красиво, чем в литературе… Чем в плохой литературе.

ЛАФАЙЕТТ: И в Америке вы полюбили Джона?

ЛИНА: Он меня полюбил. Я не выношу одиночества… Впрочем, я его тоже люблю. Он прекрасный человек. Или, вернее, человек со многими прекрасными чертами. Вполне хороших людей ведь нет. Вполне дурные есть, но их мало.

ЛАФАЙЕТТ (улыбаясь): Это не очень новая мысль.

ЛИНА: Но я пришла к ней своим горьким опытом.

ЛАФАЙЕТТ: Вы живете с ним счастливо?

ЛИНА: Да. Торгуем с индейцами. Пользуемся их невежеством. Это никому не вредит, а нам с Джоном полезно. Я сегодня купила за тридцать пять долларов шкуры, которые стоят двести. Но если б индейцы получали за мех настоящую цену, они совершенно спились бы, все пошло бы на плохой спирт. Так пусть уж лучше деньги остаются у нас. Когда я выторговываю у них несколько долларов, я знаю, что сделала доброе дело: пьянства будет меньше. (Задумывается на несколько секунд). Нет, я торгуюсь с ними не только для этого. Мне хочется возможно скорее накопить денег и переехать в большой город… Я стараюсь платить индейцам бусами: их на виски обменять нельзя, а удовольствия у них от бус много. Что ж, у них одни бусы, у меня другие, у вас, генерал, третьи: историческая слава.

ЛАФАЙЕТТ: Да вы философ, моя милая Лина.

ЛИНА: Не улыбайтесь, какой я философ! Но я стараюсь жить своим умом, учиться у людей, учиться у жизни. Я теперь лучше, чем была. Я меньше пью и меньше лгу… Иногда я думаю целые ночи напролет. О многом. Думаю и о Рыцарях Свободы. (Улыбается). О вас. Часто мне кажется, что вы во всем правы.

ЛАФАЙЕТТ: В чем я прав?

ЛИНА: В вашем понимании жизни. А иногда мне кажется, что прав тот старый Индеец.

ЛИНА. ЛАФАЙЕТТ. ДЖОН.

ДЖОН (входит с подносом; на подносе бутылка шампанского и три бокала): Генерал, я так рад, так счастлив… Это Клико 1811 года. Вы помните?..

ЛАФАЙЕТТ (с недоумением): Помню что? Это очень хороший год шампанского.

ДЖОН: Мы пили Клико 1811 года в тот день, когда обедали у вас в замке Лагранж. И Лина, и я были тогда в первый раз на заседании ордена Рыцарей Свободы! Генерал, я предлагаю тост в память Рыцарей, в память ордена!

ЛАФАЙЕТТ: Да, в память ордена. (Лицо его становится взволнованным и серьезным. Они пьют). В память Рыцарей… Многие из них погибли. Генерал Бертон, наш милый Марсель Бернар, еще другие были казнены. Доктор Каффе перерезал себе вены накануне эшафота. Наш бедный Первый Разведчик недавно умер в тюрьме. Все вели себя героями, все или почти все. Рыцарей Свободы было много, очень много, а предатель нашелся только один… Друзья мои, я понимаю, у вас остались о многом тяжелые мысли. После провала дела враги утверждали, что мы были болтунами, что мы умели только говорить, что мы не умели действовать, что поэтому дело окончилось разгромом, победой деспотов и угнетателей. (Встает и в волнении ходит по комнате). Но разве дело кончилось? Разве деспоты победили? Они восторжествовали на десять, на пятнадцать, пусть на двадцать лет, – потом они будут сметены. Они побеждены, потому что их идея мертва и ничтожна. Мы победили, потому что наша идея вечна: она отвечает самым святым, самым насущным, самым благородным требованиям человеческой природы. Вне этого нет ничего, кроме философии вашего людоеда-индейца. И то, чего со всем своим умом не понял Наполеон, то поняли безвестные, простые, быть может, порою и смешные люди, так смело назвавшие себя Рыцарями Свободы. Нет, это больше не смешно, это омыто кровью мучеников! Нет, не был смешон и наш ритуал с его простыми, прекрасными словами: «Вера. Надежда. Честь. Добродетель»! (Джон в восторге поднимает три пальца). Лина, Джон, на одном из банкетов во время моей поездки по вашей прекрасной стране кто-то произнес слово «Лафайеттизм». Я принимаю это слово как высшую честь, но с тем, чтобы в него вкладывали только один, очень прямой и очень простой смысл: любовь к свободе, борьба за свободу, жизнь для свободы. Пусть она проигрывает одну битву за другой, – последняя битва будет выиграна! Рыцари Свободы погибли, – да здравствуют Рыцари Свободы! (Пьет).

ДЖОН: Генерал!.. Генерал, как чудно вы говорили! Я так счастлив! Я прибью дощечку к этому креслу, на котором вы сидели! Вы великий человек, генерал.

ЛИНА (Она улыбается, но тоже взволнована): Вы – Великий Избранник.

ЛАФАЙЕТТ (смущенно смотрит на часы): Этсин… «Великий Избранник» должен вас покинуть, друзья мои.

ДЖОН: Генерал, посидите с нами еще хоть десять минут! Умоляю вас!

ЛИНА: Нет, я не умоляю. После того, что вы сказали, после того как вы это сказали, я не хотела бы говорить о погоде. Мы приедем проститься с вами в Нью-Йорк.

ЛАФАЙЕТТ: Я был счастлив, что повидал вас, друзья мои. Вы очень милы. (Смотрит на Лину). Помните, что вы очень милы.

Выходят. Сцена остается пустой с минуту. Затем Лина и Джон возвращаются.

ДЖОН: Он очарователен! Я никогда в жизни не видел столь великого человека!

ЛИНА: Великий Избранник.

ДЖОН: Лина, даю тебе слово, что мы в этой глуши останемся не больше года! Через год у нас будет тысяч пятьдесят долларов, это независимость, больше нам ничего не нужно. Мы переедем в Нью-Йорк.

ЛИНА: И ты обессмертишь там свое имя, как ты когда-то мне говорил в замке Лагранж.

ДЖОН: Я был тогда очень молод, замок Лафайетта подействовал на мое воображение. Но я буду работать, я сделаю что могу.

ЛИНА: Ну, что ж, отлично. (Подходит к двери. Зовет): Цезарь!.. Ты можешь дать к индейке сладкую картошку, кукурузу и ананасное варенье… Горячего пива с ромом больше не давай.

ДЖОН (обиженно): Я выпил всего один стакан, правда большой. Если я пьян, то не от этого. И ты тоже иногда много пьешь.

ЛИНА: Меньше, чем при Бернаре.

ДЖОН: Опять Бернар! Лина, твой первый муж был герой, но зачем же так много говорить о нем, да еще в моем присутствии? Я не герой, но это потому, что в Америке теперь нечего делать героям. Поверь мне, если б я жил в пору нашей борьбы за независимость, я вел бы себя не хуже Бернара, а может быть, боролся бы и успешнее. Этот человек довел тебя до горячки и чуть не довел до эшафота. А я, простой, не сложный американец, как-то наладил для тебя жизнь… Но ты все мечтаешь о необыкновенных вещах. Ты родилась в один день с Наполеоном.

ЛИНА: И торгую мехом.

ДЖОН: И ничего плохого тут нет. Если б ты только не старалась очаровать всякого мужчину! Ты сегодня старалась очаровать Лафайетта. Скажи, ты никогда не пробовала очаровать Мушалатубека?

ЛИНА (смеется): Ты глуп.

ДЖОН (обнимает ее): Не думаю, не думаю. Но, во всяком случае, в отличие от Лафайетта и Мушалатубека я люблю тебя… А ты меня еще любишь?

ЛИНА: Да, да. Отстань.

ДЖОН: Так же, как раньше?

ЛИНА (опять точно что-то вспоминая): В десять раз больше. В сто раз больше. В тысячу раз больше.

IX

– Совсем недурно! – сказал Альфред Исаевич менее равнодушно, чем полагалось бы по его системе. – Я вас поздравляю, совсем недурно!

Как на всех маловосприимчивых к искусству людей, на него прежде всего и больше всего действовал сюжет художественного произведения. Четвертая картина пьесы очень взволновала Пемброка. Ему было жаль рыцарей свободы. Выросло еще и его уважение к автору. «Вот я никогда ничего про этот заговор и не слышал, а он все это изучил и знает… И диалог живой, свежая струя… Очень культурный человек, настоящий русский интеллигент!» – думал Альфред Исаевич. Когда Лина бросила в окно цветы, Пемброк представил себе в этой сцене Ингрид Бергман и решил приобрести права. «Надо только ему сказать, что в этой сцене, когда Бертрана уводят, он должен за окном спеть „Марсельезу“! Будет чудная сцена!"

Пятая картина понравилась ему гораздо меньше. В ней были длинноты, она затягивала действие. «Если будем крутить фильм, это мы переделаем"… Теперь он уже обсуждал практическую сторону дела. „Пьеса будет стоить в долларах гроши, – думал он. – А если она будет иметь успех, то сделаем фильм. Но отчего бы ему не написать для меня современного сценария? И отчего бы ему вообще не поступить к нам на службу? Очень культурный человек“.

Когда Яценко начал складывать листы, Пемброк вернулся к своей технике покупки сценариев.

– Я все же остаюсь при своем мнении: конфликта пока мало, – сказал он.

– Как? И четвертая картина это тоже не конфликт? – воскликнула Надя.

– Если его пока мало, то больше ведь не будет: я прочел вам всю пьесу, – с приятной улыбкой сказал Виктор Николаевич.

– Возможны однако и переделки. В таком виде пьеса может и не иметь успеха.

– Значит, вы не склонны ее поставить?

– Я этого не говорю. Я имею в виду ваш собственный интерес… Вы согласились бы на опцион, скажем, на два месяца?

– Это чтобы Виктор был связан, а вы нет? – сердито спросила Надя. Альфред Исаевич примирительно улыбнулся.

– Какая она горячая!… Повторяю, пьеса очень интересна. Но у нее есть большие недостатки. О конфликте я уже сказал. Затем Лафайетт появляется только в трех картинах и не появляется в самой главной. Его роль, согласитесь, не очень благодарная и уж совсем без конфликта. Он у вас просто хороший старик.

– Просто хороший старик! – с негодованием повторила Надя. – У него отличная роль! Он в пьесе как живой!

– Я живого Лафайетта не знал. Но его роль, конечно, надо развить. Нельзя ли было бы сделать так, чтобы он тоже приехал в Сомюр?

– Этого никак нельзя сделать, потому что он в Сомюр не приезжал, – сказал Яценко.

– Какое это может иметь значение! Ведь вы написали не исторический трактат. А самое лучшее было бы, конечно, чтобы он и сам был влюблен в эту Лину, а?

– Помилуйте, Альфред Исаевич, что вы говорите! – сказала возмущенно Надя.

– Что же тут такого? Ему тогда было лет семьдесят?

– Как вам теперь, Альфред Исаевич.

– Увы, как мне теперь, honey, – благодушно согласился Пемброк. – Но у такого Лафайетта могло быть больше темперамента, чем у старого еврея-продюсера. Это сразу создало бы отличный конфликт. Не сердитесь, дорогой Виктор Николаевич. Вы не должны скрывать от себя, что, при всем вашем таланте, вы еще новый человек и в театре, и в кинематографе. Пусть не влюбляется! Но вы готовы продать и фильмовые права на пьесу?

– Отчего же нет?

Пемброк задумался.

– Знаете что? Условимся так. Я месяца через два собираюсь поехать в Нью-Йорк. Там я выясню вопрос, можно ли сделать фильм из вашей пьесы. Если будет признано, что это воможно, и, разумеется, если мы тогда сговоримся об условиях, то мы сделаем фильм. Можно будет его крутить в таком милом, старомодном стиле: все маленькое, маленькое и архаическое. Знаете, когда на экране показывают аэроплан, какой он был сорок лет тому назад, или допотопный автомобиль или поезд, в зале всегда хохот! Это всегда имеет огромный успех. Но пока до фильма еще далеко. Пока можно будет поставить пьесу во Франции, в театре, это небольшое дело, такой риск я могу взять на себя… Надо будет даже сделать кинематографический декупаж по вашей пьесе. Я всегда все лучше вижу по декупажу.

– Я никогда декупажей не писал и даже не совсем себе представляю, что это такое. Но я мог бы попробовать, – нерешительно сказал Яценко.

Альфред Исаевич поднял глаза к потолку.

– Он хочет делать декупаж! Он умеет делать декупаж!.. Я работаю в кинематографе тридцать лет, и не только не умею делать декупаж, но я еще в жизни не видел автора, который умел бы делать декупаж. Сам Хемингуэй не мог бы делать декупаж!

– Я никоим образом не могу согласиться на переделки.

– Зачем же сразу обижаться? Вот так они всегда, писатели! – жалобно обратился Альфред Исаевич к Наде. – Сначала все они говорят, что они нисколько не обидчивы, и просят высказываться совершенно откровенно, а затем, если у них специалист экрана хочет переставить одну запятую, они поднимают скандал!

– Против запятых я возражать не буду, но сколько-нибудь значительные переделки для меня неприемлемы.

– Если мы сговоримся о фильме, то вы будете работать совместно с декупажистом. Пока будем говорить о пьесе. Ведь вы же хотите, чтобы Надя сыграла Лину? Вам лично все равно, поставлю ли я вашу пьесу или нет, я вижу, – дипломатически сказал Пемброк, – но другой продюсер может Надю не взять. Со всем тем, я не настаиваю.

– Хорошо, значит вы берете пьесу, Альфред Исаевич? – вмешалась Надя, мучительно боявшаяся, что дело может расстроиться.

– Я вам сказал, что я хотел бы получить опцион для кинематографа. И чтобы показать вам «серьезность моих намерений», как говорят в брачных объявлениях, я был бы готов заплатить небольшую сумму при получении опциона.

– При этом я предполагаю, что мы в одном заранее согласны: роль Лины будет играть Надя? – спросил Яценко. – Это мое непременное условие.

Альфред Исаевич вздохнул.

– В пьесе – да, но не в фильме. Look, я верю в ее талант. Скажу вам обоим правду. Пьеса это для меня вообще незначительное дело, но в фильме успех на три четверти зависит от ведетты. Если главную женскую роль играет красавица и знаменитость, то успех почти обеспечен даже при очень среднем сценарии. Вы, дорогая, красавица, но вы еще не знаменитость… Можно это сказать, или вы тоже обидитесь?

– Нет, я не обижусь, милый Альфред Исаевич.

– Ну, вот, теперь «милый Альфред Исаевич», а только что у вас был такой вид, что я боялся, что вы мне выцарапаете глаза. В кинематографе риск всегда большой, при самом лучшем сценарии. Не скрою, что мне придется вложить немало своих собственных денег. Под Кэтрин Хепборн любой банк мне дал бы любой аванс.

– А меня, значит, еще нельзя заложить в банке?

– Еще нельзя, – подтвердил Пемброк. – Я постараюсь достать хорошего Бертрана…

– Бернара.

– Бернара, виноват. Может быть, под хорошего Бернара банк что-нибудь и даст. Дистрибютеры у меня обеспечены. Но о фильме я пока говорю только теоретически. И не надейтесь, что я вам заплачу миллионы.

– А мы именно надеялись, Альфред Исаевич.

– Напрасно, милая. Такой фильм будет стоить очень дорого, даже если крутить во Франции. Студия обойдется миллионов в двенадцать, техническая экипа миллионов в шесть, пленка и лаборатория миллиона в четыре, страховка – считайте столько же, если не больше. А статисты? Подумайте, сколько статистов нужно для вашей пьесы! Где я возьму дешевых рыцарей свободы! Все рыцари свободы состоят в юнионе и делают с нами что хотят. У них там два разряда: простые figurants и figurants intelligents, это те, которые произносят одно или два слова. За это они берут по две тысячи в день. Еще слава Богу, что в вашем сценарии никто не плавает! – Не плавает? – Если нужны статисты, умеющие плавать, les figurants à mouiller, то это просто разорение!.. А железная дорога? А костюмы? А налог? A frais de régie? Мне общие расходы влетели бы миллионов в пятнадцать! Что же остается для артистов?

– И для автора, – вставила Надя.

– Авторы во Франции самый маленький расход. Сколько вы хотите за опцион, Виктор Николаевич?

– Он хочет много, но он не умеет торговаться. Я тоже не умею. Мы оба полагаемся на вас, – сказала Надя. – Я знаю, что вы ни его, ни меня не обидите. Вы друг, вы русский человек, вам известно, что я хочу уехать в Америку и что денег у меня немного.

– Look, какая она умная, Виктор Николаевич! – сказал Пемброк. – Всякая другая артистка решила бы, что продюсеру не надо говорить, что у нее мало денег: с продюсерами надо разговаривать так, как будто у нее на текущем счету миллион долларов. А эта умница Надя знает, как ко мне подойти. Она знает, что я не только продюсер, но и старый русский интеллигент. That's right, я действительно вас обоих не обижу. Поверьте мне на слово: опцион, если не надолго, обычно берется бесплатно. Много, если дадут сто тысяч франков. А я вам дам, Виктор Николаевич, при заключении опциона, двести тысяч. Если мы решим крутить фильм, то тогда договоримся об окончательных условиях. А если нет, то сговариваться будет не о чем: авторский гонорар от постановки пьесы в каком-нибудь французском театре, не покроет, вероятно, и двухсот тысяч франков.

– Это неизвестно, – сказала Надя. – Но мы хотели бы знать, во-первых, какие условия будут, если вы сделаете фильм.

– Она практичная. Ну, что ж, вы имеете право представлять вашего жениха.

– Я его и представляю, он совсем не практичный.

– Еще раз, дети мои, – сказал Альфред Исаевич ("Мы уже его дети», – подумал Яценко, впрочем благодушно), – не поймите моих слов неправильно. Я в кинематографе решительно ничего не обещаю. Исторические фильмы теперь не в моде.

– Мы понимаем, но все-таки. Если вы приобретете фильмовые права, сколько вы ему заплатите?

– Я ему доплачу еще восемьсот тысяч франков! – сказал Пемброк с таким видом, точно бросался в воду с целью самоубийства. – Еще восемьсот тысяч франков! Следовательно, вместе с опционом, миллион.

– Альфред Исаевич, но ведь это только две тысячи долларов, – сказала Надя.

– Милая, вы пока не в Америке, а во Франции. Во Франции миллион франков это миллион франков. Спросите кого угодно в Париже, заплатит ли кто-нибудь миллион франков за сценарий, – извините меня, это так – за сценарий очень талантливого, но еще неизвестного автора. Я могу за пятьсот тысяч купить любой роман Мопассана или Зола! Да, Эмиля Золя! – почему-то с угрозой в голосе повторил Пемброк. – Вы, может быть, слышали, что Хемингуэй или Стейнбек получают за их романы в Холливуде по двести тысяч долларов? Но вы их спросите, сколько они там получали в начале своей карьеры!.. Вот, переходите к нам, Виктор Николаевич, займитесь кинематографом по-настоящему, изучите его, станьте кинематографическим человеком, тогда вы будете хорошо зарабатывать, даю вам слово Пемброка! – Он вопросительно смотрел на Яценко. – Ну, хорошо, это было «во-первых», а что «во-вторых»?

– Во-вторых, это то, что, как это вам ни неприятно, на свете существую еще и я. Сколько вы заплатите мне?

– Милая, я вам роли Лины в фильме не дам. Я не могу рисковать сотнями тысяч долларов, ставя фильм без ведетты. Но я вам обещаю, что в пьесе вы будете играть Лину. Если же вы в пьесе будете иметь большой успех и если вы действительно будете говорить по-английски как американка, то… То мы увидим.

– А мой аванс?

– Я думал, что у вас общий карман, sugar plum. Ну, хорошо, не плачьте, я вам дам под пьесу аванс в сто тысяч, только потому, что вы со мной разговариваете не как с акулой капитализма, а как со своим братом. Хорошо? Виктор Николаевич, дайте мне вашу рукопись, я ее увезу в Париж. И не говорите, что это ваш единственный экземпляр! Все авторы почему-то клянутся, что отдают свой единственный экземпляр и что, кроме того, им необходимо получить ответ не позже четверга. Это не ваш единственный экземпляр!

– Я и не клянусь. У меня даже есть три копии.

– Значит, он еще не совсем настоящий автор. Но он скоро им будет. Сознайтесь, Виктор Николаевич, что вы уже пишете второй сценарий… Виноват, вторую пьесу.

– Действительно пишу. Но она вам не подойдет.

– Почему?

– Почему?.. Ну, об этом сегодня говорить поздно. Вы верно уже достаточно утомлены первой пьесой.

– Вторая тоже историческая?

– Нет, современная.

– А, это очень интересно. Я хотел бы с ней ознакомиться. Правда, сейчас действительно поздновато, но в Париже мы должны с вами поговорить и о второй пьесе, и о кинематографе вообще. Я к вам приду в Разъединенные Нации.

– Приходите. Вместе там позавтракаем.

– Непременно. Вас там легко найти? Там ведь работают тысячи людей… Что, скажите, будет война или нет?

– Этого не знаю не только я, этого не знает и президент Труман.

– А знает только дядя Джо? Я тоже так думаю. Вдруг нам всем осталось жить три месяца, а мы говорим о пьесах и фильмах! А может быть, мы кончим, как этот ваш полковник. – Альфред Исаевич почему-то не взлюбил полковника Бернара; теперь мысленно называл его Сен-Бернаром. – Так вы в принципе не прочь работать для кинематографа?

– В принципе не прочь.