Текст книги "Пещера"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

IV

Море было довольно далеко. Муся шла по топкому песку, старательно обходя лужи, и, прикрыв глаза рукой, разыскивала палатку. Они сняли ее сообща, – все внесли свою долю. Кабину решили не нанимать, узнав с ужасом, что она стоит в сезон пятьсот франков. «По-моему, без кабины можно обойтись, а впрочем, как вам угодно», – посоветовал в первый же день жене Клервилль. – «Разумеется, можно обойтись», – согласилась Муся, подавляя раздражение, которое теперь вызывало у нее почти все, что говорил ее муж. «Пятьсот франков на кабину жалко, а пятьсот фунтов для себя за этих лошадей на поло не жалко», – и теперь подумала она с досадой, увидев выходившую из кабины даму в великолепном пеньюаре. Муся сама чувствовала несправедливость упрека: уж в скупости Клервилля упрекнуть было бы трудно. Но они действительно по-разному понимали, на что нужно и на что не нужно тратить деньги. Последнее увлеченье Клервилля – поло – было совершенно непонятно Мусе. Она нисколько не возражала. Игра была очень красивая и элегантная, фамилия Клервилля появлялась теперь в светской хронике газет, – это было приятно Мусе. Но все-таки это была игра для мальчиков, – так увлекаться ею мог, по ее мнению, только ограниченный человек. Клервилль проводил на полях поло, на ипподроме, в конюшнях ежедневно долгие часы. По тому, как он смотрел на лошадей, как о них говорил, как доказывал, что английская система игры – семь периодов по 8 минут – лучше американской – восемь периодов по 7 минут, – Муся все яснее чувствовала, что перед ней чужой человек, человек другой расы, – «высшей или низшей, уж этого я не знаю… Верно, он и сейчас на поло. А другие уже, должно быть, тут. Где же однако наша палатка? Она была левее клуба», – ориентировалась Муся по стоявшим на берегу домам. Мимо нее, провожая ее взглядом, шли мужчины, одетые как уличные мальчишки. Ветер рвал пестрое полотно палаток. Впереди над Трувиллем зеленел лес. «Вот сейчас за той веревкой должна быть наша палатка. Кто это лежит? Да, Жюльетт…»

– Вы одна, мой друг?

– Как видите, – ответила сухо Жюльетт, приподнявшись ровно настолько, насколько требовал минимум вежливости. Она не спросила Мусю, как сошла поездка.

– Вы не знаете, где Вивиан?

– Не знаю. Кажется, на поло.

– А остальные?

– Сейчас должны прийти. Купаться…

– Все?

– Кто все? («Ей, конечно, нужно знать, где Серизье», – мысленно перевела Жюльетт почти с ненавистью). – Мама не придет, у нее болят ноги, море плохо на нее действует.

– Зачем же она приехала в Довилль? – спросила Муся, чувствуя, что под влиянием враждебного гона Жюльетт раздражается сама. – Лучше было бы выбрать курорт не на море («Это значит: лучше было бы, чтобы нас здесь не было, чтобы мы им не мешали»).

Муся села в холщовое кресло, распахнув свой купальный халат, и положила на колени книгу, французский роман из русской жизни. «Нет, еще, разумеется, ничего не может быть заметно… Почему она на меня сердится? Ревнует к Серизье, конечно… Какой уж теперь Серизье! Сказать ей? Нет, не скажу… Жюльетт – самая трезвая девочка на свете, Вот кто твердо знает, чего хочет: теперь ученье, теннис, разные романы – без глупостей, конечно: потом „выйти замуж за любимого человека“. И она всего этого добьется, зубами вырвет у жизни. Так и надо, за свое счастье надо бороться безжалостно… Но теперь с ней что-то творится странное… Не хочет разговаривать, ну и не нужно. Она поздоровалась со мной вот как сердитый мопс подает лапу: на, отвяжись… Так как же князь Иримов?..»

Мимо палатки, таща за собой ведерко, с озабоченным деловым видом, плелся, переваливаясь, трехлетний мальчик. «Сейчас иди сюда», – кричала бонна в очках. – «Что ей от него нужно? Зачем она кричит? Хочу ли я иметь такого карапуза? Это должно быть забавно»… «Chocolat… Fruits glaçés…»[202]202
  «Шоколад… Глазированные фрукты…» (франц.)


[Закрыть] – пел проходивший разносчик. Муся откинулась на спинку кресла, взглянула на море, устало закрыла глаза, затем снова открыла. «Совсем оно не такое, как пишут теперь художники. У них море выдуманное…» У палатки справа, лежа на животах с необыкновенно деловым видом, загорали две дамы средних лет. Слева старый актер, которого знала в лицо Муся, рассказывал свою биографию, – по его тону ясно чувствовалось, что рассказ будет длинный. Море гипнотизировало Мусю, дурманило ветром, рябью, мерным шумом, запахом соли. «Это выдумали, что море красиво: оно слишком велико, чтоб быть красивым, Но такт его действует как музыка…» – «А когда я кончил, он бросился мне на шею и воскликнул: „Мой мальчик, ты будешь великим артистом! Это я тебе говорю! я!…“ – с растроганной улыбкой рассказывал актер. – „Все-таки з ее годы немного смешно носить розовые платья, – говорила дама. – Ведь ей лет под сорок?“ – „Что вы! Ей по меньшей мере сорок четыре!..“ – „Правда? Вот я не подумала бы!“ – „Я наверное знаю! Она училась в пансионе с моей старшей кузиной, и была двумя классами выше ее…“ В море атлетически сложенный человек, подойдя к краю высокого похожего на эшафот сооружения, раскачивался, готовясь к прыжку в воду, „Как хорошо сложен!.. Показать его Жюльетт? Здесь как будто все устроено для того, чтобы доводить нас до белого каления. Только мы в этом друг другу не сознаемся… Браво, молодец!.. Да, море дурманят…“ „Chocolat! Fruits glaçés!“ – орал разносчик. „Так мы тогда с папой в Сестрорецке, в день его рождения, ели глазированные фрукты с присохшим песком… Потом был званый ужин. Банкет не банкет, но с речами… Засиделись до того часа, когда ораторам начинает „вспоминаться одна старая легенда“. Кажется, в тот вечер старая легенда вспомнилась Фомину. И, право, было весело… Березин затянул: „Как цветок душистый…“ Мне показалось смешно и глупо: „Выпьем мы за Сему, Сему дорогого…“ За глаза папу все называли Семой, это его сердило… А теперь та урна в Люцерне“. За эшафотом вдали медленно шел пароход. Струя дыма как будто переходила в облако. Отгороженный облаком голубой свод замыкал над Мусей огромную коробку. „Ах, как хорошо! Только бы не уходить из этой коробки подольше. Да, «Simon Krémenetzky, Eternels regrets…“[203]203
  Семен Кременецкий, вечная скорбь… (франц.)


[Закрыть] Как можно после этого ссориться!..»

– Жюльетт, за что вы на меня сердитесь?

– Нисколько не сержусь.

– Нет, я вижу…

– Вы ошибаетесь.

– Жюльетт, я хочу сказать зам одну вещь, которой я еще никому не говорила. Я, кажется, жду ребенка.

Жюльетт изменилась в лице.

– Я вас поздравляю, – не сразу выговорила она.

Обе не знали, что сказать друг другу.

– Вы… Вам сказал доктор?

– Да… Пожалуйста, никому не говорите.

– Я никому не скажу. – Жюльетт чувствовала, что ее так и заливает радость.

– Вивиан хочет девочку, я мальчика, верно, и здесь сказывается начало пола. Я говорю глупости? Все равно. Говорят, это открывает новую жизнь, – с грустной насмешкой сказала Муся. – Но я…

– Не говорят, а наверное.

– Но я этого не чувствую. Вы твердо знаете? Я сейчас чувствую себя какой-то машиной, и это гадко…

– Какие глупости!

Жюльетт вдруг встала на колени и поцеловала Мусю.

– Я так рада!

– Я вижу и очень тронута. – Муся с удивлением в нее вглядывалась. – Со всем тем вы на меня дуетесь уже давно. За что?

– Вам так показалось.

– Не думаю. – Муся вдруг догадалась о причине радости Жюльетт и вспыхнула. – Вот, кажется, они идут… Так, пожалуйста, никому ни слова!

К ним подходила Елена Федоровна, Мишель и Витя, все в купальных костюмах и в плащах. Увидев Мусю, Витя подбежал к ней.

– Ты уже вернулась? Ну как? Что он сказал?

– Все отлично.

– Правда?

– Обещал место, хотя и с небольшим жалованьем, – сказала Муся, показывая глазами, что не хочет говорить подробнее при посторонних. Ей просто не хотелось об этом говорить.

– Но когда?

– Как только ты вернешься в Париж.

– Тогда я тотчас и поеду, – с легким вздохом сказал Витя.

– Совсем это не нужно. – Муся перешла на французский язык. – Во всяком случае, и сам дон Педро еще здесь пробудет некоторое время. Он был чрезвычайно любезен. Надо бы сделать ему какую-нибудь politesse[204]204
  знак внимания (франц.).


[Закрыть]…

– Позовите его к обеду, – посоветовала Елена Федоровна. – Я его люблю, хоть он и бестия…

– Потому, что он бестия, – поправил Мишель.

– Нет, обедать с ним это скучно. Разве взять ложу в театр и его позвать… Но в театр я не могу пойти из-за траура.

– Позовите его на этот матч бокса, – сказал Мишель. – Это будет чрезвычайно интересно… – Он назвал фамилии боксеров. – Один негр, другой белый.

– Да, я читала. Это, быть может, мысль, – сказала Муся, подумав. Бокс подходил, пожалуй, к разряду зрелищ, которые можно было посещать и в трауре.

– В благодарность за мысль вы приглашаете и меня.

– Всех… Разве билеты стоят так дорого?

– Как для кого. Для меня очень дорого, а, например, для мистера Блэквуда не очень.

– Вы мне подаете еще одну мысль. Оказывается, мистер Блэквуд в Кабуре, мы позовем и его.

– Это зачем?

– Все-таки мы у него в долгу за тот версальский завтрак.

– То он у вас в долгу, то вы у него. Он так богат, что по отношению к нему не может быть светской задолженности.

– Нет, может быть, и есть, но пониженная: на его обеды с шампанским надо отвечать чаем с лимоном. Если же не отвечать совсем, он потеряет уважение.

– Такова жизнь.

– Какие глубокие мысли мы высказываем! Кроме того с одним дон Педро я умру со скуки.

– Господа, пойдем в воду. Скоро пять часов.

Муся встала и сбросила на песок пеньюар, чувствуя на себе взгляды Мишеля и Вити. «Нет, разумеется, еще ничего не может быть видно…» Жюльетт аккуратно складывала пеньюар, сумочку, шляпу.

– Камень положить, а то еще улетит?

– Улететь не улетит, а как бы не стащили.

– В моей сумке три франка… Идем, господа! – сказала Муся. «Как все-таки эти мальчишки неприятно смотрят голодными глазами… А, впрочем, неправда: это не неприятно…» Она сбросила туфли и побежала вперед по влажному теплому песку. «Очень хорошо сделала, что сказала Жюльетт…»

– Господа, идем назад! Вода мокрая и безумно холодная, – по-русски кричала Елена Федоровна.

«Вот это и есть „блаженство“, – думал Витя, подплывая сзади к Мусе и глядя на нее влюбленными глазами. Стоял тот гул счастливых голосов, который бывает только при морском купанье. Волны ровно набегали и разбивались, гул рос и превращался в визг. Витя стал на дно, на мгновенье повернулся спиной к набегавшей волне, выдержал ее удар и, снова повернувшись, увидел в белой пене Мусю, которая радостно орала: „Спаси меня, Витька, я тону!“

– Ты спасена! Я спас тебе жизнь! Что я за это получаю?

– Вот что! – она вырвалась, плеснула Вите в лицо водой и поплыла. Новая волна вдруг наросла недалеко от них. «А-а!» – слышался со всех сторон счастливый писк. Витя поплыл за Мусей. «Да, вот теперь она та же, что была когда-то. „Кто прежней Тани – бедной Тани – Теперь в княгине б не узнал!..“ – выплыли у него в памяти стихи. – „Как она мило тогда читала это“. – „Муся, не уплывайте так далеко!“ – кричала откуда-то слева Жюльетт, делавшая по всем правилам гимнастические движения в воде. – „Лишь бы только она к нам не подплыла…“ – Елены Федоровны и Мишеля не было видно, – „А? что?“ – кричала Муся. – „Я говорю, не уплывайте так далеко. И вообще пора выходить!..“ – „Да вы с ума сошли, Жюльетт, мы только что вошли!“ – „Не только что, а десять минут тому назад. Дольше купаться вредно…“ Муся подплыла к Вите и стала на дно, фыркая и откашливаясь. Мимо нее, ошалело визжа, проплыла собачка вдогонку за мячом, которым с криками перебрасывались молодые люди. Счастливый отец, раскачиваясь всем телом, нес на плече ребенка; оба видимо так же, как собачка, ошалели от радости жизни.

– Какой ужас!.. Я наглоталась соленой воды!

– Ничего, так тебе и надо… Ах, какое сегодня море!

– Смотри, волна!.. Ах!.. Нет, разбилась!..

– Кажется, никогда не было такого моря!.. Мусенька, расскажи подробнее, что же сказал дон Педро?

– Обещал твердо, что даст тебе работу… Он сам еще не знает, какую. Вероятно, по этой… по административной части (Мусе не хотелось сказать: по конторской части).

– Что такое административная часть?

– Ты думаешь, я знаю? Важно то, что ты будешь получать жалованье. То есть это для тебя важно: ты почему-то так к этому стремишься. Значит, кончены все глупости, ты остаешься в Париже, и больше никаких разговоров!

– Даже никаких разговоров? Рабство давно отменено.

– Это очень досадно. Мне, страшно хотелось бы иметь рабов… Правда, дивное море? В Германии, верно, и море было хуже?

– Гораздо!

– Дай мне руку… Ты рад, что ты здесь?

– Мало сказать: я рад… Я счастлив, что я с тобой, что ты сегодня опять такая же, как была прежде.

– Когда прежде?

– В Петербурге… В Гельсингфорсе…

– Разве я была не такая же? Ты, кажется, ошалел от моря?

– Может быть… Только в море, Мусенька, испытываешь эту беспричинную радость жизни. Вот когда кажется, что живешь каждым вершком тела!..

– Нет, как ты красиво говоришь! Повтори! повтори! «Каждым вершком тела»?

– Какой-то философ назвал это «наличной монетой счастья»…

– Господи! Он и купается с философскими цитатами! Кроме того ты ни одного философа не читал.

– Но я слышал эту цитату от Брауна…

– Ах, это он говорил? В самом деле это хорошо: «наличная монета счастья»… Так то Браун!

– Отчего же мне нельзя цитировать философов?

– Вот отчего! – Муся опять плеснула на него водой.

– Ах, ты так!..

– Гадкий мальчишка, как ты смеешь?! Люди смотрят.

– Мне все равно.

– Жюльетт, уймите его! Он с ума сошел… Где ваш брат, Жюльетт?

– Разве я сторож моего брата?

– Он не может оставить баронессу, – по-русски сказал Витя.

– Прошу тебя не злословить.

– Я ничего дурного не сказал. У тебя испорченное воображение.

– Погоди, вот я сейчас надеру тебе уши!.. Ах, ах, какая волна!

Все потонуло в радостном визге.

V

Клервилль не любил баккара и находил не совсем приличным, что Муся одна ходит в казино. «Ты совершенно прав, мой друг, – отвечала ему иронически Муся, – я и не сомневаюсь, что ты бросишь лошадей и будешь ежедневно сопровождать в клуб свою дорогую жену (она уже не замечала, что ей в другом тоне почти невозможно говорить с мужем). Со всем тем, мне, слава Богу, не шестнадцать лет, и я имею основания надеяться, что и одну меня никто в казино не обидит…» Друзьям Муся без большой уверенности объясняла, что играет из любопытства. «Все-таки надо испытать и это ощущение, да и очень уж интересно: кого только там не видишь, и нигде характеры так не сказываются, как в игорном доме». Про себя она думала, что у нее наследственная страсть к игре, обострившаяся из-за неудачной личной жизни. «Ведь не для денег же я играю! Хотя, что греха таить, проигрывать всегда неприятно».

В этот день ощущения в клубе были особенно острые. Муся сначала проиграла тысячи две и была сама себе жалка сознанием собственной греховности, желанием казаться равнодушной, мыслью о том, что на эти деньги можно было бы купить подарок Вите, бинокль, веер. Потом ей удалось переменить место за столом и освободиться от соседства со старичком бароном, который явно приносил ей несчастье. Новое место оказалось превосходным: Муся не только все отыграла, но была в большом выигрыше. Груда жетонов перед ней росла. Мудрость предписывала использовать до конца полосу счастья, но стрелка на часах все продвигалась, шел шестой час. Она обещала мужу приехать на поло, для нее был взят билет. «Собственно, это очень глупо думать о билете, стоящем десять франков, когда здесь игра идет на тысячи. Однако „вы обещали, я для вас взял билет и, право, моя милая, я нахожу это странным“, – с досадой думала Муся, хоть Клервилль скорее всего ничего такого и не сказал бы. Она собрала жетоны, получила в кассе несколько пачек заколотых булавками ассигнаций и, не считая, сунула их в сумку. Не игравшие мужчины не сводили с нее глаз (игроки не интересовались ею совершенно).

Муся прошла к выходу с деланным смущением: она уже привыкла бывать одна в казино; ее почти забавляло, что многие, верно, принимали ее за кокотку высокого ранга. В холле она остановилась у столика и сочла выигранные деньги, – оказалось 6.600 франков. «Господи! Такого случая еще не было! Прямо совестно!..» Какой-то господин, читавший в углу газету, издали на нее поглядывал. Муся поспешно спрятала деньги. Впрочем, вид у господина был отнюдь не разбойничий, а благодушно-насмешливый, почти нежный. «Нет, мне нисколько не совестно. У того жокея выиграть – сделать доброе дело. Он вчера за этим же столом обобрал всех тысяч на полтораста. Да и другие такие же, и жокеи, и бароны. Выиграла и очень рада, что выиграла. Но что же сделать на эти деньги? Да, прежде всего подарок Вите, ведь он в пятницу уезжает. Как жаль, что воскресенье: сейчас бы и купила ему какое-нибудь кольцо. Тысячи на полторы, на две? Теперь уж прямо грех был бы, после такого выигрыша, не купить дорогого подарка. Завтра же куплю, сейчас надо ехать на поло… Казино, поло, вечером матч бокса, а ведь я в самом деле живу как кокотка. Сознаться ли им, что выиграла больше шести тысяч? Вивиан скажет: „Правда? Это забавно, поздравляю“, и заговорит о своих лошадях. Жюльетт посмотрит на меня уничтожающим взглядом. Елена Федоровна и Мишель лопнут от зависти. Наизусть их всех знаю…» Муся вышла на улицу и с удивлением увидела, что магазины открыты. «Да ведь сегодня вторник! Это мне все время в Довилле кажется, будто воскресенье. Тогда сейчас же зайти к ювелиру…»

Она пошла по улице, останавливаясь у витрин знаменитых парижских магазинов. В том, что здесь эти магазины находились почти рядом, было для нее особое очарование Довилля. Мусе хотелось купить все выставленное в витринах; она знала толк и в платьях, и в мехах, и в драгоценностях.

– Дайте мне что-нибудь подходящее для подарка молодому человеку, – сказала приказчику Муся, – не знаю, что именно, полагаюсь на вас. Так тысячи на полторы.

Приказчик, густо напомаженный человек, с бриллиантовой булавкой в галстуке и с бриллиантовым кольцом, поднял крышку стола и стал выкладывать на стекло изящные кожаные коробочки. Пользуясь случаем, Муся осмотрела чуть ли не все, что было в магазине. «Мадам спрашивает о том ожерелье из розового жемчуга, которое у нас было выставлено на прошлой неделе? – говорил приказчик. – Оно позавчера продано. Да, разумеется, за три миллиона, как было написано в витрине, у нас цены без запроса. Через несколько лет такое ожерелье будет стоить вдвое больше. Жемчуг ведь, – мадам, конечно, знает, – теперь считается лучшим помещением капитала. Но та дама купила ожерелье для своего удовольствия. Это жена аргентинского миллионера, который на войне нажил огромное состояние: он поставлял кофе, говорят, и нам, и немцам. Мадам верно видела его даму в „Норманди“…» – Тон приказчика раздражил Мусю. «Верно, недоедал годами, чтобы купить эту булавку, а на выборах в величайшем секрете голосует за социалистов. В такую жаркую погоду у него, должно быть, помада течет за воротник», – брезгливо морщась, подумала она. Муся хотела было купить для Вити кольцо, но отказалась: кольцо сверкало и на пальце у приказчика. Она выбрала запонки для фрака, заплатила 2.900 франков и вышла, сожалея о том, что необдуманно истратила гораздо больше, чем собиралась, и сама удивляясь нелепости своей покупки. У Вити и фрака никакого не было. «Но ведь я именно для того и делаю этот подарок, чтобы он мог продать или заложить на случай какой-нибудь frasque de jeunesse[205]205
  проказы молодости (франц.)


[Закрыть]. Деньги дарить неприятно. Воображаю, впрочем, frasques de jeunesse Вити!.. Ну, да запонки он может носить и не к фраку. Вот и сегодня нацепит их на этот матч бокса, пусть утрет нос Мишелю: у них, верно, это так же, как у нас…» Она подозвала автомобиль и велела ехать на поло. И тотчас опять стала ее мучить все та же мысль. «Нет сейчас нельзя об этом думать! – предписала себе она. – Завтра доктор должен дать окончательный ответ. Если „да“, уедем в Лондон на всю зиму. Я им в таком виде не покажусь. Я знаю, что многим мужчинам гадко на это смотреть, как на гусеницу, я их отлично понимаю… Но сейчас еще ничего не видно. Серизье, впрочем, завтра все равно уезжает…»

Автомобиль остановился у ворот. Еще издали Муся услышала радостный гул. По низко выстриженному полю неслись люди на конях. Б первом всаднике Муся узнала своего мужа. Наклонившись к голове лошади, бешено вертя колесом длинный молоток в правой руке, он мчался за мячом далеко впереди всех. «Прямо сумасшедшие! Как они лошадей не калечат!» – с ужасом подумала Муся. Молоток взвился над головой Клервилля и упал со страшной силой. Мяч понесся вдаль. Загремели рукоплесканья. «Кажется, всех победил. Экая радость», – иронически подумала Муся. Однако и она испытывала чувство гордости. Бешеный бег лошадей стал замедляться. Рукоплесканья гремели все громче.

За столом Георгеску были только дамы. Муся тотчас увидела, что произошло что-то неприятное. У Леони лицо было в красных пятнах, это с ней, особенно на людях, бывало очень редко. На лице у Жюльетт было упрямое выражение, которое хорошо знала Муся. «Даже глаза у нее пожелтели от злости. Что это творится с девчонкой в последнее время? Ее просто узнать нельзя!..» Только Елена Федоровна весело улыбалась.

– Вы попали как раз к триумфу вашего мужа.

– Я не знала, что был триумф.

– Говорят, он играет лучше всех… Садитесь сюда, под зонтик, а то очень печет солнце… Разве вы не слышали, какую овацию устроила ему публика?

– Я чрезвычайно тронута… Это у вас лимонад? Жюльетт, можно выпить из вашего стакана?

– Сделайте одолжение.

– Я умираю от жажды. – Вид Myси говорил ясно: «Ну, рассказывайте, в чем дело. Я первая спрашивать не буду».

– Рассудите нас вы, Муся, – обратилась к. ней взволнованная Леони. – Час тому назад моя милая дочь неожиданно объявляет мне, что в пятницу едет в Париж!..

– Мама, право, это совершенно неинтересно госпоже Клервилль.

– Нет, оставь меня, наконец, в покое! Жюльетт объявляет мне, что в пятницу уезжает в Париж!..

– Но ведь я сто раз объясняла вам, мама, что я еду на несколько дней.

– Тем более дико! Подумайте, в такую жару ехать в Париж, когда там нестерпимая духота, когда наша квартира ремонтируется, так что и остановиться негде!

– Но ведь Мишель тоже едет и остановится у нас на квартире.

– Мишель другое дело! Мишель – молодой человек, он дома будет только ночью.

– Зачем вы хотите ехать? – осторожно-дипломатично спросила Муся. Она не понимала, в чем дело. «Неужели потому, что Серизье уезжает завтра? Но тогда она совершенно сошла с ума. И для приличия хоть неделю надо было бы выждать».

– Мне необходимы кое-какие книги для моей работы.

– Ты говоришь вздор! Здешний книжный магазин выпишет тебе в три дня любую книгу.

– Мама, я вас прошу не волноваться, для этого причин нет никаких. Поймите, что книг, которые мне нужны, в продаже нет. Я сделаю в библиотеке выписки и вернусь через несколько дней. Я, право, не понимаю, почему об этом нужно спорить, да еще так. Кажется, и мосье Виктор едет в пятницу?

– Да, ему тоже приспичило. Я его не пускаю, но он решительно стоит на том, что дон Педро будет нанимать служащих тотчас по возвращении в Париж, значит, ему нужно торопиться. По-моему, дело не убежало бы и через две недели. Но, может быть, Витя и прав, поэтому я согласилась отпустить его с Мишелем, – сказала Муся, подавляя зевок. Спор матери с дочерью совершенно ее не интересовал. «Поезжай, моя милая, или оставайся здесь, мне все равно…» Муся вдруг, со странным чувством свободы, почувствовала, что никого не любит. «Да, ни Вивиана, ни Витю, а об этих и говорить не стоит. И Серизье вздор… Браун? Браун не вздор. Я люблю в нем то, что он шалый человек. Другим он, верно, кажется образцом спокойствия, уравновешенности. Но я-то знаю, одна я чувствую, что душа у него бешеная. Если б он играл в баккара, то прикупал бы к шестерке! Он и в жизни прикупает к шестерке, а я только таких могу любить. Серизье, тот в жизни и к четверке не прикупает… Серизье это у меня так… А Браун это колдовство: он зачаровал меня, зачаровал раз навсегда в тот день, когда Шаляпин пел „Заклинание цветов“. Но с таким же успехом я могла бы влюбиться в президента Вильсона или в архиепископа Кентерберийского… Никого не люблю. Это страшно… Нет, не страшно. Так жить спокойнее, хоть скучно…»

– …Молодые люди совсем другое дело. Но ты!.. Ведь мы все пробудем здесь еще недели две, не больше. И ты приехала сюда не учиться, а отдыхать. Как же можно тратить на эту бессмысленную поездку несколько дней! Не говорю уже о расходах.

– В Париже жизнь мне будет стоить дешевле, чем здесь, а поеду я в третьем классе.

– В такую жару в третьем классе! Нет, ты просто сошла с ума!

– Мосье Серизье говорит, что поедет завтра в первом поезде, это самый удобный, – ядовито вставила Елена Федоровна. Госпожа Георгеску изменилась в лице. Жюльетт, бледнея, поспешно обратилась к Мусе:

– Надеюсь, мосье Виктор ничего не будет иметь против моего общества?

– Он-то будет в восторге, если вы в самом деле поедете. Кстати, где же наши молодые люди?

– Они пошли к лошадям. Верно, им там интереснее, чем с нами.

Прозвенел колокол, начиналась новая партия. На доске появились фамилии игроков; среди них были титулованные французы и англичане, какие-то экзотические принцы, сыновья известных еврейских банкиров. «Демократическое сближение народов», – смеясь, сказала Жюльетт. – «Да, и игра самая демократическая: нарочно все устроено так, чтобы сделать ее доступной только для архимиллионеров», – ответила Елена Федоровна. «За демократией приезжать в Довилль было не совсем разумно», – подумала Муся, и польщенная, и раздраженная тем, что ее мужа причислили к архимиллионерам. На поле медленно выезжали игроки, на небольших гнедых конях с перевязанными хвостами, с бинтами на ногах. За оградой возвращавшийся с работы нормандский крестьянин остановил свою огромную лошадь, встал на тележке и, вытирая лоб цветным платком, с любопытством смотрел через забор на то, что происходило на поле. Мелкой рысью выехал судья. Опять прозвенел колокол. Лошади перешли на галоп. Высоко взлетел мяч. «Hallo boys!», – закричал один из игроков. – «В сущности ничего интересного, – сказала баронесса, оглядывая туалеты вновь входивших дам. – У этой слева то, помните, от Калло, я сейчас узнала, – обратилась она к Мусе, называя фамилию дамы. – Я сегодня читала о ней в газетах: она заказала белье и мебель в спальной под цвет своих глаз. Если б еще хоть глаза-то были красивые, а то ведь морда…» – Нормандский крестьянин опустился на тележке и медленно тронулся дальше.

– …Какая сигнализация? Этого я не понимаю.

– Очень просто, какая. Многим посетителям этого заведения, наверное, неудобно было бы встретиться там со знакомыми. Поэтому они ждут в особой комнате, пока не будет дан сигнал: вестибюль и лестница свободны, можете идти спокойно.

– А там?..

– Где там?

– На лестнице… То есть там. куда приводит лестница?

– Там вы попадете в зеркальную гостиную. В ней вас встречают женщины в упрощенном туалете…

– Полуодетые?..

– Разумеется, в костюме Евы. Я впрочем думаю, что это глупо. По-моему, главное удовольствие именно в том, чтобы раздевать женщину. Это надо делать медленно.

– Медленно?

– Да. В зеркальной комнате вы выбираете ту, что вам нравится, и удаляетесь с ней.

– И удаляетесь с ней… Но вы там бывали?

– Говорю вам: десять раз, – солгал Мишель.

– И вы поведете меня?

– Вопрос денег. Это самый дорогой дом Парижа. Считайте сами. В зеркальной комнате меньше, чем тремя бутылками, вы от этой оравы не отвяжетесь. А цены на шампанское там зверские. Затем и ей ведь надо заплатить. Вы при деньгах?

– Нет, не очень.

– И я сейчас совсем не богат. Если хотите, пойдем в дом победнее. Неужели вы никогда не бывали?

– Когда-то в Петербурге бывал, но… Впрочем, не буду врать: никогда не бывал. Любовницы у меня, разумеется, были.

– И отлично сделали, что не ходили. Если б вы знали, как мне надоели женщины! Так и лезут, так и лезут… Поверьте, мосье Виктор, единственная интересная вещь на земле – политика…

– Муся, вот идет ваш супруг. Господи, как он великолепен!

Елена Федоровна говорила искренно. Она недолюбливала Клервилля и угадывала в нем презрительное нерасположение к себе. Но вид его был сильнее личной антипатии. Клервилль и в самом деле был великолепен. В белой куртке, в желтых сапогах, он казался еще выше ростом. Несмотря на час бешеной скачки, на его загорелом, только что умытом ледяной водой лице не было видно и следов утомления. По-видимому, игра отнюдь не истощила запаса его энергии. Он шел вдоль изгороди быстрым шагом, то похлестывая себя по ботфорту тяжелым хлыстом, то снося Ударами хлыста попадавшиеся на дороге камешки. Подойдя к столику, он снял белый шлем и весело поклонился. Из-за соседних столиков все на него смотрели.

– Поздравляем! Поздравляем!

– Это было удивительное зрелище.

– Я немного опоздала, но видела конец игры. Вы всех победили! – насмешливо-ласково сказала Муся, невольно им любуясь.

– Заслуга не моя. Этой лошади цены нет.

– Садитесь к нам. Хотите лимонаду?

– Благодарю вас. Но где же ваши молодые кавалеры? Неужели они оставили вас одних?

– Где-то шляются. Дамы мало их интересуют.

– О! Странная молодежь, – сказал Клервилль с искренним недоумением. – Ах, да, – обратился он к Мусе, у меня есть для вас письмо. Я как раз перед поло встретил одного своего товарища, ему в Стокгольме передал знакомый, недавно приехавший из России.

– Из России? Где же оно?

– Оно было без адреса, и тот господин не догадался, что можно переслать в наше посольство или в военное министерство, почему-то ждал оказии. Недогадливый человек, – сказал Клервилль, протягивая Мусе довольно толстый конверт. – А вот и наш молодой друг.

– Поздравляю вас с победой, – сказал Витя, протягивая руку Клервиллю. – Вы отлично играете…

– Витя, письмо из Петербурга!

– Мне? О папе?

– Нет, мне… С оказией. Еще не знаю, от кого…

Из конверта выпала пачка скомканных грязноватых серо-желтых листков с каким-то печатным текстом. «В демократической Швейцарии все готово к казням рабочих, если они посмеют нарушить капиталистический строй…» – В чем дело? – спросила с недоумением Муся. «В Америке каторга, электрический стул и суд Линча являются самыми излюбленными символами демократии и свободы». – В чем дело? Что за ерунда?

– Мусенька, да ты не то читаешь? Письмо на другой стороне!

– Как? Ах, вот что!.. Господи, да это почерк Григория Ивановича!

– Не может быть!

– Ну, разумеется! Разве ты не узнаешь? Письмо Никонова… Господи!

Муся и Витя ахали. Клервилль смотрел на них равнодушно-вопросительно.

– Это ваш друг? – начал он, – должно быть, очень интересно…

Жюльетт переглянулась с матерью и встала.

– Ну, вот вы прочтите письмо, – сказала она Мусе, – а мы пойдем домой. Вы заплатите, Муся, мы потом сочтемся.

– Я сейчас заплачу в буфете, – поспешно сказал Клервилль. Ему не хотелось слушать чтение длинного письма. – И если письмо приятное, то мы за обедом выпьем шампанского. Заодно и по случаю моей великой победы, – шутливо добавил он.