Текст книги "Пещера"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

XVI

«Что такое? Уж не случилось ли что?» – спрашивала себя Муся, тревожно оглядываясь по сторонам. На вокзале не было ни Тамары Матвеевны, ни Семена Исидоровича. Первая волна вновь прибывших пассажиров уже выливалась за ограду контроля, толпа на перроне начинала редеть, – нет, родителей не было. «Наш спальный вагон последний… Папа мог не прийти по болезни, но мама?»

Ритуал встреч в их семье был давно установлен. До войны Семен Исидорович летом уезжал на воды отдельно от жены и дочери. Дня за четыре до приезда они всегда получали письмо с просьбой ни за что его не встречать на вокзале – это совершенно не нужно, только лишнее беспокойство, – и с подробным указанием маршрута обратной поездки. «Чтоб знали, где искать, на случай ежели кондрашка. Все мы, человеки, под Богом ходим», – говорил шутливо Кременецкий, к ужасу и гневу Тамары Матвеевны, которая стучала по дереву и произносила мысленно одной ей известные заклинания, отвращавшие опасность сказанных мужем слов. Несколько позднее приходила телеграмма о выезде, потом еще, из Вены или из Берлина, какое-нибудь «Küsse Grüsse»[138]138
  «Поцелуи Приветы» (нем.)


[Закрыть] или «Priedu vtornik 11.15 Zeluiu». А в назначенный день, задолго до прихода поезда, Тамара Матвеевна в их новеньком щегольском экипаже уже подъезжала к вокзалу; ждала мужа на перроне с радостным волнением, с легкой тревогой: все может быть, случаются ведь и крушения (постучать сейчас по дереву). Муся в таких случаях неизменно сопровождала мать на вокзал, хоть ей Тамара Матвеевна великодушно предлагала остаться дома, тоже не без тревоги: вдруг согласится и останется, – папе было бы так неприятно. Выезжал на вокзал и Фомин. Он звал, случалось, и Никонова, но тот благодарил к отказывался, поясняя, что шесть недель мужественно прожил без Семы, чувствует себя в силах претерпеть еще лишних полчаса. Строго соблюдал уютный, ласковый обряд встреч и Семен Исидорович: отрываясь от самых важных дел, иногда во фраке, прямо из суда или из Сената, он выезжал встречать жену и дочь, когда они возвращались из-за границы.

Серизье отделился от кучки встречавших его людей, подошел к Клервиллям, спросил с улыбкой, как спали, – «я как убитый, – и тотчас простился, – à bientôt, n’est-ce pas».[139]139
  «До скорого, да?» (франц.)


[Закрыть] Муся с любопытством скользнула взглядом по социалистам, встречавшим ее приятеля. Вид у них у всех был необычайно озабоченный. «Невзрачные какие-то, не то, что он… А Браун не соблаговолил подойти… Верно, его вагон далеко… Мог все-таки проститься, хоть, должно быть, сегодня же встретимся опять… Все-таки вчера за обедом он был любезен, хотя и разговаривал так мало…»

– Все-таки это очень странно, что мамы нет, – сказала она мужу, который пересчитывал чемоданы на тележке носильщика. – Я начинаю беспокоиться.

– Значит, что-либо помешало, – вполне хладнокровно ответил Клервилль, вынимая портсигар. – Какая досада, не осталось ни одной папиросы!

– Может быть, они не получили нашей телеграммы?

– Тоже может быть, – согласился ее муж. – Так получите большой багаж и все на такси, – обратился он по-английски к носильщику, очевидно в полной уверенности, что носильщик обязан понимать английскую речь. Носильщик, действительно, понял, взял квитанцию и покатил тележку. – Я надеюсь здесь есть Gold Flake[140]140
  Марка табака – «золотой лист» (англ.)


[Закрыть] – сказал Клервилль и, увидев озабоченное лицо Муси, тотчас добавил:

– Скорее всего они решили, что незачем вставать так рано. И совершенно правильно… Идем…

– Нет, это не может быть, – возразила обиженно Муся. Однако уверенный тон мужа произвел на нее обычное успокоительное действие. Как в свое время ее отец, он, очевидно, не допускал возможности каких бы то ни было бед или даже неприятностей.

– Браун исчез, я так и думал!..

– Кажется, он был далеко, в том вагоне, – начала Муся и вдруг, слегка вскрикнув, побежала вперед. По перрону им навстречу неслась, переваливаясь, Тамара Матвеевна. Они заключили друг друга в объятия. Клервилль терпеливо ждал своей очереди, прислушиваясь к восклицаниям: «Ах, я так бежала!..» «Ну что, ну как?..» «Ради Бога, извините меня… Ты чудно выглядишь, слава Богу!..» «Все благополучно? Вы, однако, осунулись, мама… Как папа?..» Тамара Матвеевна едва могла говорить, задыхаясь от бега и от волнения. Несмотря на строгую экономию в расходах, она приехала в автомобиле и все-таки опоздала. Клервилль, усвоивший русские обычаи, почтительно поцеловал теще руку.

– Я так рада… так рада…

– Я тоже… Но что папа? Как он?

Тамара Матвеевна вдруг вынула из сумки платок и поднесла к глазам.

– Что? Что? Ему стало хуже? – растерянно спросила Муся.

– Да… Ему хуже, – ответила Тамара Матвеевна и всхлипнула. – Извините меня, ради Бога… Да, ему хуже!..

– Oh! – огорченно произнес Вивиан.

– Но что же?.. Что говорят врачи?

– Зибер говорит, что опасности нет…

– Так в чем же дело? А тот другой?.. Лихтенберг?

– Лихтерфельд тоже говорит, что опасности нет… вчера был консилиум… Уже с прошлой недели… Я не хотела тебе писать…

– Но почему же? Как это странно, мама!..

Они медленно пошли вперед. Тамара Матвеевна сбивчиво объясняла, понять было трудно. По словам врачей, в ее передаче, выходило так, что опасности нет, но есть опасность.

– Я все-таки не понимаю, мама, что это значит? – строго спрашивала Муся, точно через мать делала выговор Зиберу и Лихтерфельду. – Ведь одно из двух, мама?..

– Я же тебе объясняю, Мусенька, – робко говорила Тамара Матвеевна, вытирая слезы. – Я повторяю то, что они сказали…

– Но я не могу понять!

– Они сказали, непосредственной опасности нет, – выговорила Тамара Матвеевна, с очевидным ужасом произнося слово «непосредственной».

– О, я так огорчен, – не совсем впопад сказал Клервилль, тщетно стараясь приспособиться к их черепашьему ходу. Муся сердито на него оглянулась. Он подал контролеру билеты и вдруг сбоку, к большой своей радости, увидел табачный киоск; прежде его заслонял поезд, стоявший на соседнем пути. – Надо справиться о большом багаже, – озабоченно заметил он и отошел.

– Все-таки, в конце концов, значит, особенно тревожного ничего нет? – неуверенно, упавшим голосом, сказала Муся. Она сразу вошла в этот мир родителей, когда-то свой, уютный, хоть скучный, теперь мрачный, тяжелый и почти чужой. Как нарочно, в поезде все было так хорошо… У нее опять скользнула мысль о Брауне. «Да, он мог подойти…» – Значит, оба они ясно сказали, что нет опасности? Но отчего вы мне не написали? Прямо стыдно!

– Мусенька, дорогая, что ж я буду тебя волновать! Я ведь знала, что ты все равно приезжаешь… И потом я ждала консилиума.

– Все равно… Надо было написать сейчас же, если даже немного хуже! – «Да, поездка пропала, а я так ее ждала!» – со вздохом подумала Муся, подавляя беспредметное раздражение. Все у нее заволоклось мраком. «Они не виноваты, бедные… Но ведь и я не виновата…» Вивиан их нагнал; он купил папиросы и свежий номер Observer’a.

– …Я только тебя прошу, дорогая, и Вивиану ты тоже это объясни: когда вы зайдете к папе, чтоб вы и виду не подали. Он плохо выглядит, очень плохо, – горестно говорила Тамара Матвеевна, – ты знаешь, какой папа мнительный… Если он что-нибудь у вас заметит…

– Ну, разумеется! Будьте спокойны, мама.

– Он очень исхудал, бедный!.. Ты хочешь прямо к нам заехать или сначала в гостиницу?

– Как прямо к вам? Разве вы нам приготовили комнаты не у вас?

– Что ты, Мусенька! – испуганно сказала мать. – У нас ведь совсем простая вилла!.. Я для вас приготовила две комнаты с ванной в «Национале»…

Муся вспыхнула и оглянулась на мужа. Ей все еще трудно было привыкнуть к мысли, что у нее и у ее родителей теперь разные условия жизни. Семен Исидорович, бывший прежде, всю ее жизнь, источником земных радостей – игрушек, конфет, платьев, лож на дорогие спектакли, – теперь стал почти бедным родственником.

– Какой вздор! Конечно, мы будем жить там же, где вы с папой.

– Разумеется, – подтвердил Вивиан, без большой горячности, но с достаточной теплотой.

– Я даже не понимаю, мама, как вы…

– Мусенька, ты не подумай, Боже упаси!.. Ты меня не поняла, – оправдывалась Тамара Матвеевна, угадавшая чувство дочери. – Наша вилла очень хорошая: тихая и спокойная, все что нужно папе. Ты понимаешь, что я его не устроила бы в плохом месте.

– Так тем более!..

– Но вам на этой вилле было бы скучновато… Ведь это вроде санатории…

– Какой вздор! Мы приехали сюда не веселиться, а чтобы побыть неделю с вами…

– Я конечно, понимаю, но, правду сказать, я не хотела бы, чтоб вы были рядом с папой, – сказала Тамара Матвеевна, отметив с сокрушением «неделю» – «только неделю!..» – Если он будет знать, что вы живете рядом, он не будет соблюдать режим… Ему нужно отдыхать, а он будет все время разговаривать с тобой, с Вивианом, это ему очень вредно…

– Тогда другое дело…

– Зибер прямо говорит, что для папы самое важное не волноваться, а при вас он…

– Это другое дело.

– В самом Деле это серьезное соображение, – сказал по-французски Клервилль.

– И мы живем в двух шагах от вас… Я вам сняла две отличные комнаты с видом на озеро. Сорок франков в день, конечно, с полным пансионом. Не очень дорого? – тактично спросила Тамара Матвеевна, смягчая этим вопросом разницу в их материальном положении. – Спальня прямо чудная, салон немного меньше…

– Спасибо, мамочка, – сказала Муся, наклоняясь к ней и снова целуя ее. «Бедная, она очень осунулась, в самом деле…»

– Папа тоже жил в «Национале» перед войной, помнишь, когда он к нам приехал из Люцерна на Лидо?.. Ах, Боже мой!..

Она тяжело вздохнула. Их обступили у выхода комиссионеры, предлагавшие свои гостиницы. «Hier National!»[141]141
  «Здесь, Националь!» (нем.)


[Закрыть] – сказала Тамара Матвеевна.

– Я с вами заеду и все вам покажу, а потом пойдем к папе… Я так с ним и условилась: в десять часов, он уже будет готов.

– Я думала, прямо к папе, но как вы хотите…

– Зибер сказал, что он должен лежать минимум до девяти утра. Ему завтрак приносят в постель.

– Бедный папа!..

XVII

Семен Исидорович обычно очень уставал за день (хоть ничего не делал), ложился рано и тотчас засыпал; но часа через два просыпался и потом до рассвета ворочался в постели, – лишь под утро удавалось снова заснуть. Из-за жены ему в бессонные часы было совестно зажигать лампу: он знал, что Тамара Матвеевна не может спать при свете. Снять две комнаты не позволяли средства. Иногда Семен Исидорович испытывал настоящее бешенство, думая о большевиках, всего его лишивших (он и свою болезнь, быть может, не без основания, приписывал революции), о Нещеретове, который ему посоветовал перевести деньги из Швеции в Германию, о себе самом, что послушался Нещеретова. Деньги не могли бы его излечить, но, при необходимости беречь каждый грош, и болезнь становилась несносней, тяжелее, даже опасней.

Ночь перед приездом Муси была мучительна. Кременецкий очерствел с годами и без всякого волнения, чуть только не с некоторой радостью, узнавал о смерти, о болезнях, о несчастьях людей, бывших его друзьями, – в последний год подобных известий было очень много. Но Мусю он любил почти так же нежно, как прежде. Собственно он никого и не любил, кроме жены и дочери. Предстоящее свидание с Мусей волновало Семена Исидоровича. В эту ночь он проснулся еще раньше обычного – от сильного толчка в грудь, с непонятным ужасом в душе. Без всякой причины, едва ли не в первый раз, ему пришло в голову, что он умирает. «Какой вздор!» – замирая, прикрикнул он сам на себя. Ничто не говорило о настоящей, серьезной опасности, – вот только неприятный вид, с которым его выслушивали врачи, особенно старый профессор с длинной бородой, походивший на Иеремию Сикстинской капеллы. Этот угрюмый профессор получал такой гонорар, что даже Тамара Матвеевна сочла возможным пригласить его только два раза. Как нарочно, попались врачи, не находившие нужным радовать больных.

Ровное дыханье Тамары Матвеевны немного успокоило Семена Исидоровича. «Что с ней тогда будет!.. Что с ней было бы! Она не может жить без меня. Да и не на что ей будет жить… – Эта мысль вернула ему мужество. – Во всяком случае дела надо привести в ясность… Я не дама, я старый адвокат…» Он стал рассуждать спокойно, точно речь шла о другой семье. При больших расходах, вызывавшихся его болезнью, остатка денег им может хватить на полтора-два года. Одной Тамаре Матвеевне хватило бы, пожалуй, и на пять лет. «Но, значит, все зависит от того, когда я умру!.. Нет, нет, об этом потом, теперь о делах… Разумеется, большевики скоро падут, и тогда она получит то, что у меня там осталось…» Однако Семен Исидорович сам не знал, что у него оставалось в России. Были разные паи, облигации Займа Свободы, наличные деньги в банках. Теперь трудно было даже приблизительно определить стоимость этого имущества. Может быть, оно ничего не стоило. «И банки, и предприятия, все разорено, разграблено… Но если будущее национальное правительство ревалоризирует все обязательства? Или хотя бы только часть? Тогда другой разговор», – подумал Семен Исидорович. Мысли о ревалоризации, о банках, о сложных юридических вопросах, которые возникнут после падения большевиков, ненадолго заняли Кременецкого. «Для нашего брата будет раздоль», – подумал он, разумея адвокатов, правда, преимущественно гражданских, и тотчас вспомнил, что раздолье будет не для него: не потому, что он преимущественно уголовный адвокат. Дыхание Тамары Матвеевны слышалось так же ровно и безмятежно. «Да, с ней, с ней что будет! Деньги, это не так важно. Ну, ничего не останется. – Муся будет ей помогать. Но разве она может жить без меня!..»

Он почувствовал, что внутри у него что-то трясется. Семен Исидорович решил зажечь лампу, с риском разбудить жену. Оглянувшись на соседнюю постель, он осторожно повернул выключатель, как если бы от медленного движения свет должен был оказаться слабее. Тамара Матвеевна не проснулась. Кременецкий поднял подушку, устроился удобнее, отпил с жадностью воды с вином из стакана и взял со столика книгу.

В последнее время, к немалому беспокойству жены, он стал читать книги религиозно-философского содержания. Как раз дня два тому назад Семен Исидорович купил новую книгу, которая соблазнила его названием и дешевизной. Вначале чтение доставило ему грустную радость, напомнило гейдельбергские времена, – он давно не читал подобных книг, да еще по-немецки. Потом книга стала надоедать. Семен Исидорович и к вопросам, изучавшимся в этой книге, подходил как адвокат. Ему попалась глава с доказательствами бытия Божия. Он читал ее так, как, бывало, слушал неубедительную речь прокурора или гражданского истца. То обстоятельство, что все люди, все народы, во все времена имели представление о Боге, никак не могло служить серьезным доказательством в пользу вывода автора книги. «У всех народов, во все времена было также представление о дьяволе, – не прикажут ли нам верить и в дьявола? И если признать бессмертие души человека, то нет оснований отрицать бессмертие души обезьяны, лошади, насекомого…»

О смерти в этой книге говорилось довольно много, в возвышенном, спокойном и уверенном тоне. «Может быть, господин профессор-доктор здоров, как бык, – с кривой усмешкой думал Семен Исидорович. – Ну что ж, и до него дойдет, как теперь, кажется, дошло до меня. Ничего тут нет особенного: одним Кременецким меньше, только и всего…» Прежде такая мысль не могла у него явиться, не могла бы принять подобную форму. Смиренные настроения Семена Исидоровича теперь были почти искренни. «Да, был великий человек – для своей жены… Хороший адвокат, талантливый оратор, вот и все, – со стороны, беспристрастно, в первый раз в жизни, расценивал себя он. – Одним больше, одним меньше. В Петербурге в газетах были бы некрологи, здесь и некрологов не будет. И не надо… Все к черту! Разве для нее? – он опять оглянулся на жену. – Ее некрологи не утешат! Хоть приятнее, конечно, чтоб были… Вот о профессоре-докторе будут, наверное, писать этак дня три. Особенно если он удачно выберет сезон для своей преждевременной кончины, так чтоб без всяких революций и без других газетных сенсаций. А через три дня забудут и профессора-доктора, точно и не жил никогда человек… Моя жизнь не удалась, но и у других не лучше», – думал Семен Исидорович. Где-то и прежде у него таились эти мысли, однако определенной формы они не принимали, да и некогда ему было об этом думать. Теперь сюрприз, очевидно ждавший профессора-доктора, доставлял Кременецкому мрачную радость. С самого начала своей болезни он стал чувствовать отвращение от всего: от сахарина, от лекарств, от людей, от жизни. Семен Исидорович вспоминал все зло, которое видел на своем веку, – по своей адвокатской работе он видел вблизи очень много зла. «Было, разумеется, и добро. Но еще Бог ведает, по каким побуждениям оно творилось… Да хотя бы и сам: разве девять десятых того, что я делал, не делалось ради карьеры или ради денег? А этот самодовольный немец разве на обложке Не упомянул, что он профессор-доктор, хоть это, кажется, не имеет никакого отношения ни к Богу, ни к бессмертию души? Бог и бессмертие души, наверное, не помешали ему как следует торговаться с издателем, – все они, писатели и философы, на один образец и по этой части доки, только говорится, будто они мечтатели и не от мира сего, а на самом деле они хуже нас, адвокатов… И так везде, во всем. Такова жизнь… А потом умирать!.. Все к черту! Все глупая шутка!.. А этот пишет об испытании, о глубоком смысле. У человека, например, рак пищевода, перед ним медленная мучительная смерть, а его уверяют, что это кому-то так нужно, что это нужно ему самому, что это испытание свыше! А тут же рядом отъявленные мерзавцы живут припеваючи, без всяких испытаний свыше, ни горя, ни болезней… Какая там справедливость! Какая загробная жизнь! Все ерунда! И то, что этот немец написал, ерунда! И то, что я об этом думаю, тоже – не ерунда, а старо, как мир. Миллионы людей, так, верно, думали перед смертью…»

Он со злобой закрыл книгу и сел на постели. «Все-таки, ничего не надо преувеличивать… Я могу прожить еще десять, пятнадцать лет, даже больше… Ведь у меня не рак пищевода! Сахарная болезнь не опасна, это все говорят!..» Собственно, никто этого не говорил, кроме Тамары Матвеевны. Ему так. казалось, – быть может, вследствие несерьезного названия болезни. «Ну да, сахарная болезнь, диабет, ничего страшного, десятки болезней хуже… Нельзя же судить по лицам докторов, это просто их манера, чтобы набить себе цену…» Ему хотелось разбудить Тамару Матвеевну. Она ничего не могла знать, да если б и знала, то не сказала бы ему правды. Тем не менее ее простые слова всегда его успокаивали. «Вот это было настоящее, прекрасное в жизни: ее любовь ко мне, моя любовь к ней, к Мусе… Да, еще правосудие, русский суд, которому я служил всю жизнь. Он был для меня храмом, это не фраза из некролога. Пошляк скажет: вам за служение в этом храме платили деньги… Да, мы были люди, а не ангелы, но только слепой не увидит правды, святости нашего дела. И я в этом прекрасном, чистом суде был не последний человек… Это вспомнят, не могут этого забыть… Кто вспомнит? В каком-нибудь юбилейном издании, через двадцать лет?… Кому я буду тогда интересен? И не все ли равно?..» Цинично-отрицательное настроение сразу ему опротивело, он пытался ухватиться за другое, мысли его путались, усталость, тоска, душевные мученья у него все росли.

Тамара Матвеевна уже давно не спала – притворялась спящей, с трудом сдерживая слезы. Сердце у нее рвалось от тоски, от любви к этому человеку, который был для нее всем… Ему теперь – она знала – грозила большая опасность. Следовало бы встать и налить в графин воды с вином. Но если б Семен Исидорович заметил, что разбудил ее, то это его расстроило бы. Тамара Матвеевна лежала неподвижно, дыша так же ровно, изредка украдкой взглядывая в сторону постели мужа. Он все читал свою немецкую книгу. Потом он сел. Ему, очевидно, было худо. Тамара Матвеевна так искусно, как могла, сделала вид, что просыпается.

– Ты не спишь? Это я тебя разбудил?

Тамара Матвеевна потягивалась.

– Ты? Почему – ты? Я чудно спала… А тебе не спится?

– Не спится… Скажи мне только одно: все будет хорошо?

– Что? Разумеется, все будет хорошо.

– Нет, ты правду говоришь? Ты действительно так думаешь?

– Какой вопрос!.. Денег не хватит? Хватит… Все говорят, что большевики падут к зиме, самое позднее, – сказала Тамара Матвеевна, делая вид, что относит его вопрос к деньгам. Это и в самом деле немного успокоило Семена Исидоровича. – Все будет отлично. Всегда во всем будем вместе, это главное… Вот и Мусенька, слава Богу, завтра приезжает…

– А если я умру?

– Какой вздор ты говоришь! Я тебя очень прошу…

– Нет, ты только скажи…

– Слава Богу, еще никто не умирал от диабета в легкой форме… Как тебе не стыдно! Особенно после консилиума, когда они оба ясно сказали, что никакой опасности нет…

– А ты мне правду передала насчет того, что они сказали?

– Даю тебе слово, – солгала Тамара Матвеевна. Эти слова резнули Семена Исидоровича: если б действительно была полная правда, то Тамара Матвеевна сказала бы: «клянусь твоей жизнью!» – Я встану, пить что-то хочется… Может, и тебе налить свежей воды?

– Да, пожалуйста, – упавшим голосом сказал Кременецкий.