Текст книги "Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона"

Автор книги: Мария Павлова

Парлеруа, дворник Огюст, метущий своей метлой в четыре часа утра под окнами нашего балкона. А еще помню Колонь, тонкий, едва уловимый парфюме… Маменька, прости меня, я позволила Томасу купить прелестный по форме флакончик, и вот он стоит рядом со мной… пустой… и напоминает мне дни пролетевшего счастья…

Гостиница на Rue de la Victoire… Полдень, яркие лучи света между сдвинутых портьер. Немного болит голова. Томас разбудил меня поцелуем. Он шептал мне о том, что нужно куда-нибудь пойти развеяться. Мне не хочется никуда идти, мне лучше полежать эти несколько дней в полумраке нашего уютного номера, я хотела бы немного почитать, может быть, Боккаччо или мсье Гюго, нет… только не сейчас, лучше просто подремать. Томас настаивает, заглядывает мне в глаза. У меня нет сил смотреть на его милое лицо, у меня нет сил… я чувствую себя долькой выжатого лимона, а еще я чувствую себя предательницей. Душа моя превратилась в маленькую тряпичную куклу. Она, эта убогая кукла, ничего не хочет, кроме одного – сжаться в комочек, прижать колени к груди, обхватить их слабыми руками и закрыть глаза. Пусть будет полумрак, пусть будет тишина, пусть остановятся часы… не надо им тикать, пусть в мире на время воцарится темнота и тишина…»

– Маша, о чем это она?

– Павлик, читай дальше, это место можешь пропустить…

«Mon petit oiselet… – так шептал мне Томас, мягко настаивая на прогулке по городу. Я поддалась на уговоры, и… мы поехали в танцевальный зал на Trocadero. Музыка, яркий свет, вопреки моим предчувствиям, прогнали жестокую migraine… Я боялась, что плохо выгляжу… но я была так благодарна Томасу за его попытки развлечь меня…

…это был новый танец – танго.

– Voulez-vous danser? – Фернандо и Долорес стали давать нам уроки танца, у меня хорошо получалось. Томас был более прилежен, сложный ритм давался ему с трудом. Он был настойчив и добился своего. Долорес очень хотела научить его всему, что умела сама, но ее природная гибкость была непревзойденной, Томас не обладал ею в достаточной мере. Тогда Фернандо сказал ему, что мужчине не надо танцевать телом, влюбленному страстному мужчине пристало танцевать душой. С Томасом произошло чудесное превращение… Он не прибавил гибкости, но в его движениях появились резкость и взрыв. Он ронял Долорес навзничь, и глаза его сверкали так, что можно было усомниться в его чувствах ко мне… В такие моменты я готова была вскрикнуть… так мне виделось… Ах, эта femmediable Долорес…

…Сегодня в Trocadero мы танцевали с Томасом вдвоем. Распорядитель был очень рад, в последние дни сюда приходили одни старики, чтобы потанцевать мазурку и падеспань…

Томас был неподражаем. Он стал импровизировать. Боже, я едва успевала за ним, он вел меня жестко, и это было восхитительно. Два медленных шага, потом два быстрых… этому не учил меня Фернандо! Бедро Томаса оказалось между моими бедрами, прижалось к ним. В этот момент Томас бешено закружил меня, и я забыла обо всем. Мы танцевали совсем другой танец, такой, какого не ждали от нас ни Долорес, ни Фернандо. Фернандо смотрел во все глаза и что-то вскрикивал, жестикулируя, он то хватал Долорес за талию и пытался тут же повторить увиденное, то безнадежно опускал руки и, закрыв глаза, клал голову испанке на плечо… Финал же был таким, как учила Долорес: Томас закружил меня и, чуть касаясь талии, уронил в бездну… я падала и падала, бесконечно долго, пока не почувствовала его сильную руку, удержавшую меня почти у самого пола… Волосы мои разметались, рука описала полукруг, задевая доски танцевального зала. Фернандо бешено захлопал в ладоши и подбежал к нам, Долорес приколола мне на платье gris de perles…»

– Платье… серо-жемчужное. Маш, это как твое?

– Да, как мое. Не отвлекайся!

«…приколола красную розу… На следующий день Томас купил два золотых медальона и приказал нанести на них гравировку. Потом, в знак нашего союза, он надел один на шею мне, второй – себе».

– Этот танец потом назвали фокстрот, шаг лисицы… – задумчиво проговорила Маша, покусывая дужку очков.

– Откуда ты знаешь? – удивился Павел, поднимая глаза от дневника.

– От верблю-ю-ю-да…

– А медальонов-то, оказывается, было два?

– Да… где-то есть и второй…

Павел озадаченно кивнул и продолжил чтение.

«Этот танец оставил в моей памяти неизгладимое впечатление. Томас часто вспоминал его и шептал мне на ухо о том, как еще он мог бы выразить в танце свои чувства ко мне. Как бы я хотела его повторить! Я готова была откликнуться на любое движение Томаса… а потом…

Потом Анри Медон познакомил нас с парижским художником, его звали Pierre. Коричневый бархатный берет, выцветший плащ, бывший когда-то шикарным, мягкая бородка и зеленые глаза… Картины Pierre сразу приглянулись Томасу. Его манера потрясала. Глядя на нас, Pierre загорелся и предложил написать наш совместный портрет. Что-то смутно шевельнулось в моей душе… Ах, не надо было бы этого знакомства, не надо было бы этих зеленых глаз, плаща… Каждый день я позировала для Pierre в накидке, затем меня сменял Томас. Часы пролетали стремительно. Художник смотрел на меня, склоняя голову, и примеривался к свету и тени.

Потом, торопясь, пригласил Томаса встать рядом со мной. Попросил его снять медальон, задумчиво поиграл в руках вещицей и отстраненно надел украшение на себя. Короткая, едва заметная судорога пробежала по его рукам… Кисть выпала у него из рук и опрокинула бокал с beaujolais Morgon… Mon Dieu! Что со мной произошло в тот самый момент… Maman…

…в себя я пришла в объятиях Томаса.

– Это всего лишь обморок, милая, как ты себя чувствуешь? – теребил он меня, а я… я вновь чуть не потеряла сознание, потому что… потому что мне казалось, меня касаются… руки Pierre… Дева Мария, это не были целомудренные прикосновения… Господи, зеленые искристые волны накатывали жаром, и не было никакой защиты от них. Мою грудь гладили… не руки Томаса, а руки Pierre. Мое тело мне не принадлежало. Я не могу описать словами, что происходило со мной. Пальцы Pierre были внутри меня, и у меня едва хватало сил, чтобы удержать крик восторга и ужаса… Предчувствия мои оказались пророческими.

На следующий сеанс я пришла одна. Томас не смог быть в условленное время, работа захватила его, в то время как ноги мои сами несли меня к Pierre… plus tard… мне казалось, что меня влечет какая-то неодолимая сила. Я еще не начала тогда осознавать мистическую подоплеку этих событий. Но в тот самый момент я не могла прогнать от себя ни ощущений моих, ни желания отдаться во власть их… Pierre в этот раз не уделял внимания картине, он появился передо мной и едва успел подхватить на руки… Я принадлежала ему… Потом, когда я в изнеможении лежала на кушетке, пытаясь понять, что со мною происходит, Pierre лихорадочно работал. Кисть мелькала в его руках, едва касаясь холста, и каждое касание отзывалось во мне густой сладкой болью… На лице Pierre играла демоническая улыбка, он, почти не открывая глаз, безошибочно находил палитру, и мазки, казалось, ложились не на холст, а на мою живую плоть. Трижды я приходила в студию Pierre и каждый раз оказывалась сраженной его необоримым животным магнетизмом».

– Дальше тут зачеркнуто!

– Продолжай же…

«…и постепенно на холсте возникала восхитительная картина. Томас рядом с молодой женщиной… Но эта молодая женщина была не я, а кто-то совсем другой. Такою видел меня Pierre. Что-то, на мой взгляд, в этом изображении было от… куртизанки, от девушки Парижа. Томас не соглашался со мной, видя в моем образе что-то свое. Когда картина была окончена и Pierre сорвал с нее покрывало, я едва удержалась на ногах… с холста на нас смотрела страсть и ревность… Странно, что Томас и в этот раз ничего не увидел. Он щедро заплатил Pierre за работу, а портрет приказал повесить в нашем домике. Несколько дней спустя я заметила, как Томас отстраненно вглядывается в картину. В душе моей поселилась тревога.

Все разрешилось скоро и печально. Томас застал нас с Pierre у картины, Pierre целовал мне руку, но отпрянул, поцелуй его сказал Томасу многое… Он что-то понял и потемнел лицом. Pierre было отказано от дома, портрет перенесли в чулан. Что-то происходило со мной, и я ничего не могла с этим поделать. Дева Мария, помоги мне… Не стало ни дня, ни ночи, когда бы я не думала о Pierre. Под сердцем у меня зарождалась новая жизнь, это был плод любви – Томаса и моей. Но как мне описать свои чувства? Обморок… зеленые глаза и тонкие чувственные руки художника, надежные руки Томаса, зачем все так соединилось? Мне ли такое? О! Дева Мария!..»

– Да-а-а… – Павел в растерянности остановился и посмотрел на Машу.

– Вот это любовь! – тихо сказала она, обхватив себя за плечи.

– Маша, наверное, так нельзя, неужели все женщины такие? Ведь она была беременна от Томаса, разве может в ее сердце оставаться хоть какое-то место для другого? Ты можешь мне это объяснить? Она… она предала мсье Эдисона! – Павел поджал губы и замолчал, потрясенный.

– Что ты такое говоришь? – спросила Маша, потупив взор. – Да, чувства захлестнули ее… но разве бедная девочка виновата в том, что она всего лишь… листок на ветру, на горячем, сжигающем ветру? Кстати, русский писатель Лесков сказал: «Сердце не заезжий двор, в нем не может быть тесно». Человек может, может испытывать любовь сразу к двоим! Да вспомни же «Маленькую хозяйку большого дома» Джека Лондона! Кстати, это и у мужчин бывает. Вот Шиллер, к примеру, любил сразу двух сестер, Каролину и Лоту.

– Маша, это ведь адюльтер… – споткнулся на середине фразы Павел, не договорив. На его губы легла Машина ладошка.

– Не надо, Паша… если ты не можешь понять это состояние, когда в душе смятение, когда ты любишь всем сердцем…

– Маша, я и раньше не особенно любил художников, а теперь… Шиллер хоть и не художник, а писатель, но тоже… творческая профессия, наверное, влияет… – прервал ее Павел.

– Надеюсь, ты не уподобишься Альфреду Нобелю, который завещал не награждать премией своего имени математиков просто потому, что именно математик свел у него жену со двора?!

– Вот именно, Маша, ты точно определила – «свел со двора»! Что-то есть в этом… унизительное для женщины, что-то темное и потрясающе нелогичное.

– Какая тут логика, Паша, это ЛЮБОВЬ! – Маша обняла Павла и тут же отстранила его от себя, словно желая убедиться, что он с ней рядом, что это ее Павел стоит перед ней и смотрит на нее – потерянно, не в силах вместить в себя такую простую в своей законченности мысль, что нет и никогда не было границ слияния и разделения двух душ. Что только Томас Альва Эдисон взял на себя Богово решение разорвать их союз с любимой, потому что не вынес непостижимой неопределенности, потому что не смог вместить в себя безграничное, трепетное, бесконечно рискованное для обоих, зыбкое единение, единственно дающее человеку только вечную неуверенность, заставляющую душу вновь и вновь оживлять свое право на другого человека страстью и огнем, и эта неуверенность, ежесекундно переходящая в уверенность, и есть любовь… Ничего такого Маша не сказала Павлу. Он вздрогнул, проваливаясь в глубину Машиных глаз и понимая что-то про себя. Потом поцеловал жену и стал мешать в кружке остывший чай. Затем снова потянулся к тетрадке.

Через несколько пустых страниц бледнела совсем короткая запись:

«Теперь, лежа на холодной кровати в штате Нью-Джерси, я думаю только об одном… Пусть наш малыш выживет и вырастет в этом неуютном мире. Где все против меня, все… Я не желаю зла Мине и помолюсь за нее и Эла. Пусть они будут счастливы… Лишь бы мой Коленька выжил и окреп… Mon Thomas… mon Pierre…»

Павел перевернул страницу.

– А тут еще что-то вроде стихов.

– Да ну? Читай скорее.

– Погоди. Дай вникнуть. Сейчас попробую перевести. Получится, конечно, неказисто, но… Кажется, так:

 
К тебе летит горячий судорожный
                                                всхлип,
Он не тому, кто с губ его срывает,
Но стон идет на спад и затихает,
И поднимается горячею волной,
Когда ты грудь другой – единственной –                                              ласкаешь
И крик любви на волю отпускаешь,
Его ловлю из губ твоей любимой,
И эта ночь любви – моя…
 

– Странные стихи, не сразу и поймешь, про что…

– Кажется, я понял. Ведь если взять физические понятия, то между слившимися в поцелуе губами тоже есть пространство, и километры расстояния – частный случай поцелуя… вот она и пишет про это. В теоретическом смысле.

– Да, но вот в практическом – можно ли зачать дитя на расстоянии?

– А творческий выхлоп? Тоже почти дитя…

– Но есть не просит.

– Как же не просит? Только пища другая, а так все сходится…

– Пожалуй, ты прав…

Павел закрыл тетрадь и посмотрел на жену. Машины глаза влажно поблескивали. Она пошевелила плечами, встала, взялась за чайник. Это вернуло ее к реальности. Голубое пламя конфорки весело запрыгало под донышком чайника.

– Знаешь, Павлик, я поняла, почему мы с тобой не любим этих электрических, с кнопкой… – Маша теребила обгоревшую спичку в руках. – В них нет уюта. Вот пока он на огне – в нем как будто согревается душа дома, правда?.. И свистит он тоже как живой… Почти домовенок. Ведь правда? Правда?

– Правда, – приобняв ее, Павел потерся лбом о ее лоб и чмокнул в нос. – Не реви, дуреха.

– А я не реву. Я вот чайник поставила. – Маша улыбнулась и пригладила Павлу взлохмаченные волосы.

– Ну, это ты… известная умница. – Павел поймал ее руку и поцеловал в ладошку. – Тыл – он всегда твой фронт. А какая семья без крепкого тыла?

– В семье много разного, – задумчиво ответила Маша.

– Так, значит, моя прапрабабушка была женой самого Эдисона, хотя бы перед Богом, и корни мои здесь, в Санкт-Петербурге?! А? Маш? – вернулся Павел к мыслям о своих предках.

Маша вдруг вскинулась и ринулась в гостиную. Через минуту она вернулась с толстым томом «Британники».

– Посмотрим, что тут пишут о твоем знаменитом предке! А-а-а… вот! «…После смерти своей первой жены, Мери Стилвелл, Томас Альва Эдисон в 1886 году женился на Мине Миллер…» А про твою прапрабабку здесь ничего не говорится…

– Выходит, мой прадед был незаконнорожденным!

– Вот! И я так думаю! Иначе зачем бы Эдисону его медальоном отмечать?! Это же явно неспроста. В то время отношения между мужчиной и женщиной были несравненно строже. И часто случалось, что детям оставляли что-нибудь памятное. Пусть ребенок в будущем хотя бы узнает, чей он сын…

Павел с грустью призадумался. Однако Маша не дала ему надолго впасть в прострацию.

– Нам остается только догадываться, – сказала она, – каким образом твой прадед снова оказался в России!

– Но бумаги-то вот они… у меня. У нас то есть… Они же достались мне по наследству!

– И как мы их еще не выбросили?! Ведь могли бы! И тогда бы никогда не узнали… – Маша с гордостью посмотрела на мужа и нежно обняла его, целуя в лоб: – Подумать только! Потомок Эдисона!

– Да уж, – смутился Павел. – Кстати, потомок хочет знать, владельцем чего он стал!

Маша высвободилась из его крепких объятий и еще раз переложила на столе старые бумаги, тетради и мешочек с медальоном, поминутно чихая от пыли.

– Дневники прапрабабки – раз! Толстая тетрадь, в которой мешочек лежал, – два! Документ «Департамента Торговли и Мануфактуръ… на усовершенствования в способах и аппаратах для произведения электрическаго света…» – три!

– Ну и что мы будем делать со всем этим добром? – почесал затылок Павел и уставился на жену.

– А-а-а… Будем владеть! – воскликнула Маша. – Вот только сомнения у меня… Вдруг эти бумаги представляют для государства какую-либо историческую ценность?

– Н-н-у-у… это же семейная реликвия, наверное, государство не будет иметь к нам претензий… – неуверенно протянул Павел. – А может, стоит разыскать второй медальон и восстановить историческую справедливость? Представь, Маша, после многих десятилетий вещицы вернутся к нам… э-э-э… ко мне и к тебе! Об этом стоит подумать. Все беру на себя! Я все-таки коммерческий директор, притом потомок знаменитого и не бедного на идеи Эдисона!

Обозначив таким образом свой статус, Павел решительно поднялся и целеустремленно зашагал к телефону. Полы его халата развевались, напоминая знаменитый на всю литературу белый плащ с кровавым подбоем – ни дать ни взять римский прокуратор, разве что походка не шаркающая, не кавалерийская… Подошвы шлепанцев воинственно хлопают по пяткам, взъерошенные волосы подрагивают хохолком…

– Веселовский? Привет! Слушай сюда…

Маша впервые видела мужа таким. Перед ней стоял уверенный в себе и знающий дело менеджер. Голос его тверд, свободная рука лихо выписывает в воздухе круги и петли, подчеркивая все, что он говорит в трубку своему заместителю. Маша залюбовалась Павлом. Она подошла к нему сзади, обняла и положила голову ему на плечо. Прикрыла глаза и стала слушать гулкий звук его голоса. Ей представились тихий сад, маленькая калитка в каменной стене и теплый ключ в ее руках – от этой калитки, от сада, от всего того, что находится там, за надежной каменной стеной…

– Диктуй, записываю… А факс у него есть? Так, отлично! Ага, знаменитая фамилия… Древние рукописи? Пенсионер? Да где же нам, простым коммерсантам, знать про все такое? Все мы с этого начинали. Конечно! Я надеюсь, что эта просьба останется между нами! Пока… – Павел положил трубку и повернулся к жене. Она, на миг разведя руки, снова сомкнула их и, устроившись в его объятиях, замерла.

На следующий вечер Маша и Павел сидели за столом в своей уютной кухне и приводили план в действие.

– Давай Симоне позвоним, – начала мозговой штурм Маша.

– Симоне? – удивился Павел. Симона и Анатолий, Толик, – их приятели по недавней совместной поездке в Египет. Чем они могут сейчас помочь? Впрочем, лучше не рассуждать, коли Маша решила сделать первый шаг в этом таинственном деле. – Давай Симоне… – Он взял трубку, набрал номер и, дождавшись ответа, передал ее Маше.

– Симочка, – заворковала Маша, излагая суть дела с поистине женской логикой – перемежая новости с вопросами.

«Не зря один известный человек сказал, что в жизни женщины нет синтаксиса, – с умилением подумал Павел. – Правильно сказал, умный был. Но как-то все так получается, что жизнь эта проходит у них по всем важным точкам, и рисунок жизни в целом приобретает красивые очертания. Как это им удается?»

– Ха-ха-ха! – заливалась Маша в трубку, не думая ни про какие там очертания. – И какого размера?.. Ну так нужно на размер меньше, тогда не отстегивается!.. А в «Британнике» больше ничего не сказано… Хорошо! Если что узнаешь, звони! Хотя… нет, звони в любом случае! А я узнаю рецепт и тоже тебе позвоню. Пока! Привет Толику. – Маша положила трубку. – Ну, теперь твоя очередь. – Она посмотрела на мужа. – Выработал стратегическую линию? Сима сказала, подумает…

– Стратегическую линию, говоришь?

– Ну да, стратегическую… Надо же просчитать все ходы… Симона – это побочная линия, на всякий случай.

– И ты решила начать с побочной…

– Ну да, какая разница, с какой? Если нет стратегической, надо начинать с любой.

– Мордовцев уже не тот, и связей у него сейчас никаких… – начал Павел размышлять вслух, но замолчал, вдумываясь в причудливые Машины рассуждения. А ведь она права! Никто не знает, какие плоды принесет растение, пока они не нальются соком. – Вот господин Тряпицын, пожалуй, мог бы порекомендовать кого-нибудь знающего, – задумчиво пробормотал он и начал нажимать на кнопки телефона.

Переговоры ничего, однако, не дали.

– Эх, – вздохнул Павел. – Оказывается, проблема с нашими сокровищами! Хоть ты тресни. А ведь жалко…

– А что, если в Париже попробовать? – лукаво посмотрела на Павла Маша. – Разве мы не собирались с тобой в Париж?

– В Париж?

– Помнишь, что ты обещал мне в прошлом году на набережной?

– Я?.. Обещал?

– Ну да… Что мы туда поедем.

– А кто нас туда приглашал?

– Мила с Геной. В письме… А теперь пусть пригласят официально. Оформим гостевую визу… Это, конечно, дольше, чем оформлять деловую, тем более во Францию, но кто ж нам сделает деловую? Ничего страшного…

– Точно! – загорелся идеей Павел. – Точно. Там, в Париже, гораздо проще найти тех, кто интересуется подобными реликвиями. Даешь Париж! Звони!

– Я?

– А что, я? Письмо-то Гена прислал тогда тебе!

– Но ведь приглашали нас обоих? И кто глава семьи?

Павел встал, расправил плечи, всем своим видом демонстрируя, что глава семьи именно он. Потом пошел к телефону, стараясь не думать о том, что происходит сейчас в Париже, на экзотической барже, которую тихо качают волны Сены. Вот сейчас там раздастся телефонный звонок… Вот сейчас Геннадий… нет, Людмила… Или Геннадий?.. Нет, лучше… Он загадал: если трубку возьмет Мила, то… С Милой и Геннадием их сдружила все та же поездка в Египет. С тою лишь разницей, что Маша, Гена и Мила – однокурсники, спустя много лет встретившиеся в стране одного из чудес света. И между Павлом и Милой тогда просквозило что-то вроде внутренней заинтересованности. Но сейчас это не имело ровным счетом никакого значения. И все же… Павел вспомнил, как он взревновал тогда Машу к Геннадию – как-никак, давняя студенческая любовь, а в Египте Гена работал дайвером… мало ли что… Но Павел быстро отогнал тягостные воспоминания. Все в прошлом! Лишь легкое внезапное облачко затуманило тогда их с Машей любовь, способную выдержать и не такие испытания, уж он-то это знает. Но, ожидая ответа, он все же немного волновался, даже сам себе в том не признаваясь.

– Але? – услышал он в трубке женский голос. Людмила! Но он не успел ничего загадать.

– Мила? Привет! Не узнала? Ну дык, богатым буду! Как ваше ничего?.. у французских пенатов?.. Беспорядки? С чего бы это?.. Молодежь на окраинах? Да-а-а-а… куда мир катится! Мила, а вот спросить хочу… хотим то есть… Да, Маша рядом… Ваше предложение насчет погостить еще в силе?.. Замечательно!.. И вызов пришлете?.. Прямо завтра отправите? Ладно, ждем. Потом еще созвонимся!.. Где? Как называется?.. «Ковчег»?.. Постараемся ничего не перепутать. Да… Конечно, лучше встретить, а то в Булонском лесу заблудимся ненароком! – Павел повращал глазами в сторону Маши, подмигивая и довольно ухмыляясь. – Ха-ха-ха… Есть еще порох в пороховницах. У нас для вас сюрприз… А вот приедем, и узнаете… Но если в двух словах, я располагаю интересным историческим документом, касающимся личной жизни некоего Томаса Альвы Эдисона. Ну… Похоже, я его потомок!.. Серьезно, честное слово, не шучу!.. Что? Жизни знаменитостей? Вот-вот, это то, что нужно! Я знал, что ты заинтересуешься, ты же все на лету ловишь, да… Да. – Павел уселся на стул, заботливо подставленный Машей, и развернул трубку телефона так, чтобы жена, изнывающая от любопытства, приставила к нему ухо. Маша застыла как изваяние и прикрыла глаза, стараясь не упустить ни слова из разговора.

Павел ощутил горячее Машино дыхание на своей щеке, и внимание его разделилось. Он потерял нить разговора, ощущая только мелкие движения Машиного тела, пока та неосознанно старалась устроиться поудобнее. Павел опустил руку на Машино бедро. Она не отреагировала, вся обратившись в слух. Ее отрешенная поза излучала животный магнетизм, и Павел почувствовал возбуждение. Рука его проникла под подол халатика…

– Ай! – неожиданно громко взвизгнула Маша. – Пашка! Прекрати!

Трубка ойкнула голосом Милы и со смехом осведомилась:

– Кто там попискивает? Любовница?

– Мила, привет! – поймав ухом «любовницу», Маша завладела трубкой, спихивая Павла со стула и знаками показывая, что теперь ее очередь поболтать и изложить свою версию.

Далеко в Париже, на барже под названием «Ковчег», пришвартованной к берегу Сены, Мила удобно устроилась в кресле, прижимая трубку телефона к уху. Рядом с ней стоял Геннадий, заинтересованно прислушиваясь к разговору. Мила включила громкую связь.

– …Это очень древние бумаги! И дневник прапрабабушки Павла, тогда еще юной девушки, и документ!

– Я попробую что-нибудь придумать, найду людей, постараюсь разузнать. Все же не забывай, что мой туристический бизнес процветает и у меня огромные связи. Что-нибудь нащупаем.

– Мы обязательно приедем! – Маша посмотрела на Павла, согласно кивающего головой.

– Ждем вас, встретим, будем очень рады!

– Мила, Гену дай мне, – попросила Маша.

– Але? – Его «але» тоже звучало по-французски. Еще бы! Офранцузился! – Маша? Я слушаю тебя!.. Да, конечно же, приезжайте, очень удобно. Обмозгуем, что делать с вашим наследством.

– Ладно, пока! – Маша положила трубку и бросилась Павлу на шею. – Ну что, мой милый Эдисон? Махнем в Париж?

– Махнем, Маша, махнем, только бы под раздачу не попасть, там волнения какие-то, молодежь бузит, чего-то, как всегда, требуют, чего-то им не хватает. Ох, как похожа нынешняя Франция на наш бывший Союз, вечно кому-то чего-то недодали… Нет бы самим решать проблемы, ну да ладно. Мы будем решать наши.

И вот самолет несет их навстречу прошлому. Облака внизу лежат плотной пушистой белой пеной. Ровный гул самолета навевает сон. Но лучше смотреть в иллюминатор. Не столь часто видишь так много неба. В такие минуты хочется думать о чем-то важном и значительном. Павел решил думать о том, что он наследник великого человека. И, наверное, ему, Павлу, полагаются в связи с этим какие-то привилегии. Во всяком случае, в кругу семьи. Ну не то чтобы лично ему, а самому факту продолжения рода в нем, обыкновенном человеке с обыкновенной биографией. Таких множество. Большинство. Или он все же чем-то отмечен? Но тогда это налагает на него особую ответственность. Собственно, какую такую ответственность? Вон у Пушкина сколько потомков по белу свету, а что мы о них знаем? Чем они прославили кровь Ганнибалов?

Павел раскрыл ладонь, медальон желтым пятнышком мирно покоился в его теплой руке. И эта вещица есть доказательство того, что связь времен не прерывается! Что судьба предков каким-то непостижимым образом продолжается в судьбе потомков – только чаще всего они об этом не подозревают и не знают, какие причуды фортуны являются ответом на поступки тех, чья кровь заставляет биться их сердца…

– Павлик, убери, пожалуйста, медальон! – требовательным шепотом прервала Маша его размышления. – Еще заметит кто-нибудь!

– А что сделает нам этот «кто-нибудь»? Разве в самолетах запрещено разглядывать старинные медальоны?

– Просто убери, и все! Мы уже садимся. И внимательно смотри по сторонам.

– Не бойся, Маша, я с тобой! Уж не разминемся…

В аэропорту имени Шарля де Голля в толпе встречающих мелькнула фигура молодого человека с плакатиком «Salue! Masha et Pasha Edisones!». «Новый водитель Милы?» – подумал Павел.

– Потрясающее непостоянство! – удивленно заметил он, обращая Машино внимание на молодого человека. – В Египте у Милы был водитель по имени Тэд, я его запомнил. Э-э-э… не думал, что Мила его уволит…

– А почему Мила не должна была его увольнять? – живо среагировала Маша, высматривая их чемоданы на движущейся ленте.

– Ну, раз уволила, значит, должна была. Я еще тогда подумал, что Гена приревнует его, и вот… поди ж ты, другой водитель!

– Бон жур! – поздоровался с ними «новенький» и сделал приглашающий жест рукой в сторону выхода из терминала.

По дороге Рене, так его звали, коротко рассказал историю своего появления в штате Милы Сандлер, владелицы крупного турбюро. Месяц назад он влип в потасовку в кафешке. Был суд, и Рене получил два месяца тюрьмы, смешно сказать за что… За то, что не ударил Милу, отвесив пару хороших тумаков Геннадию. Судья – женщина – усмотрела в этом «предпочтении» сегрегацию по половому признаку. Мила долго смеялась и в конце концов под залог вытащила бедного Рене – джентльмена, пострадавшего из-за моды на равенство полов. Тэд, прежний водитель, стал личным телохранителем Милы.

– О! Узнаю почерк! Именно так и должна была поступить Мила!

– Что это ты узнаешь? – подозрительно спросила Маша. Спросила автоматически, оглядываясь по сторонам и впитывая новые впечатления. Павел спохватился. Не слишком ли непосредственно выражает он свои эмоции? Еще не хватало им в этой поездке сгустить новые тучки над своими головами. И благоразумно вырулил:

– Тут все как надо. Все правильно – Мила не должна совершать необдуманных поступков. Она предприимчивая и прозорливая.

И оба расхохотались. Павел, вынув шоколадный батончик «Нестле», купленный еще в России, перевел для Рене рекламную надпись на обертке: «Хранить в месте, недоступном для женщин». Слоган на батончике гласил: «Онли фо мен!» На этот раз расхохотался Рене: «Да за такое у нас судья, наверное, шесть месяцев тюрьмы влепил бы!»

Вот и прибыли. Баржа «Ковчег». К берегу Сены прилепилось множество плавучих домиков. Смотрелись они удивительно уютно – все эти старые кораблики, понтоны… Аккуратные сходни, забавные и романтические названия. «Ковчег» гостеприимно распахнул свои двери перед прибывшими. Рене отошел в сторону, пропуская паломников внутрь.

– Привет, ребята! – возникли на пороге хозяева.

После взаимных объятий и непременного душа компания расположилась за столом в просторном зале с прекрасным видом на реку. Небольшой буксир коротко гуднул, предупреждая встречные лодки, и неторопливо продолжил свой путь, толкая впереди себя баржу с контейнерами. Супруги пребывали в умиротворенном настроении и жадно вертели головами по сторонам.

– Вечером здесь, наверное, красиво? – спросил Павел, не в силах сдержать эмоций. – А на улицах? А у Тур-д-Эфель? Господи, как я мечтал побывать в Париже, да вот только все не складывалось. Но уж теперь!.. – Павел порывисто обнял и прижал к себе Машу.

Мила улыбнулась мужу, и тот невольно потянулся к ней, отражая душевный порыв своих визави.

– Давайте-ка поподробнее о вашем сюрпризе, – улыбнулась Мила, высвобождаясь из ласковых объятий. – Генка, потерпи! Сначала о деле. – Мила приняла серьезный вид и поправила прическу. Тоненько звякнул браслет на ее загорелом запястье. Она обвела присутствующих выразительным взглядом. – Я хочу знать, что и как! Все же семейные реликвии! Не так уж часто они попадают в руки наследников! А на Париж еще насмотритесь! Он никуда не денется!

Маша и Павел, перебивая друг друга, начали излагать все с самого начала.

Гена перестал обнимать жену, но держал ее за руку, теребя пальчики. Мила руку не отнимала. После того как Павел и Маша умолкли, она помолчала несколько минут, потом на ее лице отразилось что-то вроде прозрения.

– Так… все верно… – Мила встала и вышла из гостиной. Вернулась она вместе с Рене. – Вот, знакомьтесь, Рене Дестен, племянник известного французского коллекционера. Ты говорил с дядей?

– Уй! Да!

– Вот! Завтра вы поедете к мсье Дестену и все ему расскажете. Рене вас проводит! Так?

Рене кивнул.

Павел и Маша замерли. Вот это да! Неужели события уже начали разворачиваться? Или они начали разворачиваться тогда, когда Маша решила разобрать хлам на антресолях?