Текст книги "Уведу родного мужа"
Автор книги: Мария Ветрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Глава 21
Страсти накаляются
Похоронное настроение, царившее в нашей редакции, бросалось в глаза прямо с порога. Оглядев лица своих коллег, я искренне поразилась: никогда в жизни не подумала бы, что Любочку Вышинскую здесь любят до такой степени!
Допустим, Лариска продолжала радовать окружающих бледно-зеленым цветом лица потому, что все еще не отошла от отравления. Но остальные?! Даже вечно веселый Василий и легкомысленный Сашка сидели с вытянутыми физиономиями и решительно ничего не делали! Более того – Соколов даже не пил свое пиво… А уж Ниночка… На ее милой мордашке отчетливо проступали следы недавних слез. Увидев меня, она возбужденно всплеснула руками и воскликнула:
– Ой, Лизочка, дорогая, ты представляешь?.. Уже вторые сутки пьет… Что делать – никто не знает!
Вначале я подумала, что Вышинская пришла в себя и начала пить… Ну и есть, наверное, тоже. И уже хотела уточнить, зачем в этой связи следует что-то делать, как мое заблуждение было разбито в пух и прах грохотом, раздавшимся из Эфроимова кабинета. Женщины вздрогнули, мужчины переглянулись.
– Что у вас тут опять происходит? – спросила наконец я.
– Эфроим запил, – уныло сообщил ответсек Василий. И я тут же поняла, почему он, возможно впервые на моей памяти, ничем не занят. Без Эфроимовой визы типография наши полосы в набор не принимала. Следовательно, под угрозой находился выпуск очередного номера… Обычно Эфроимчик свои загулы устраивал исключительно по выходным и всегда территориально как можно дальше от редакции. Неужели… Я вопросительно посмотрела на дверь его кабинета, а потом на Василия, который мне кивнул.
– Вот именно! – сказал он. – Настоящий запой, да еще на рабочем месте!
Тут все заговорили враз, исключая Ларку, неодобрительно поглядывающую на коллег и почему-то на меня тоже. И постепенно у меня нарисовалась следующая картина произошедшего в мое отсутствие.
Потрясенный тем, что, несмотря на абсолютно неполитизированное направление его газеты, самая грозная организация из всех, представляющих Закон и Правопорядок, впервые в жизни проявила к Эфроиму интерес, он решил залить это потрясение водкой. Что и сделал сразу, как только милиция и иже с ними очистили нашу контору, а Любочку увезли в больницу. Самого Эфроима, наоборот, привезли сюда, вынув из постели, приблизительно за два часа до нашего с Фрэдом ухода: это я хоть и смутно, но еще помнила сама.
Дурное дело, как говорится, нехитрое, а что касается водки, то взаимоотношения с ней легче начать, чем завершить. И все же, по словам коллег, Эфроимчик был еще почти что в полном порядке и даже намеревался подписать наконец давно готовые полосы «Параллельных миров», когда сюда заявилась с кошмарным скандалом Вышинская-мамочка… Скандалила она долго, громко, со вкусом и большим знанием дела, обвиняя Эфроима в убийстве ее дочери. И грозилась писать повсюду – от городских и столичных газет до все той же ФСБ, какой Эфроим подлец, убийца и бандит. До тех пор, пока правда не восторжествует, а ее невинно пострадавшая за чужие преступления дочь не будет отомщена!..
В довершение всех оскорблений и угроз мамаша Вышинская пообещала «сгноить Эфроима Каца заживо» и с позором изгнать из нашего славного города… В итоге полосы остались неподписанными, а сам Эфроим, судя по грохоту, только что раздавшемуся из кабинета, допился до полной невозможности не то что стоять, но даже сидеть…
– Ну и чего ж вы тут ждете? – возмутилась я. – А если он ударится обо что-нибудь?!
Опыт последних дней подсказывал мне, что от жизни лучше всего заранее ждать самого ужасного, тогда будет хоть какой-то шанс с ней побороться.
– Скажешь тоже, – буркнул Коршун. – Мы его еще час назад на диван уложили, он со стула-то еще тогда грохнулся…
– Ты что, думаешь, с дивана мягче падать? – подивилась я его жестокосердию.
Мужикам, видимо, стало стыдно, и, одновременно вздохнув, они двинулись в кабинет.
Там они пробыли довольно долго, видимо, совещались.
– Вот что, девушки, – сказал Коршун, выходя из кабинета главного редактора, – вы как хотите, а я думаю, что делать нам тут сегодня больше нечего… Поднимать Эфроима с пола мы не стали, просто устроили поудобнее… Зато больше ему падать некуда. А мы, пожалуй, пойдем… Чего тут сидеть-то?..
– Да вы что?! – почти зарыдала Ниночка. – Вы что – так вот и хотите его тут бросить? И… и нас вместе с ним? Вот свиньи!..
– Но-но… – зашипел Коршун. – Нашла свиней… Ты бы лучше на своего любимого начальника пошла взглянула… А вас никто не бросает, можете тоже идти по домам. С Эфроимом ничего не случится, проспится, протрезвеет и тоже домой пойдет… Что ему тут делать, если он все свои полугодовые запасы уже вылакал?
– Мы не свиньи, – поддержал Коршуна Сашка Соколов. – Если хочешь знать, лично я ему для поправки, когда проснется, банку «Гиннеса» рядом с правой рукой оставил…
Ниночка все-таки кинулась в слезы, от жалости то ли к шефу, то ли к себе. А я, не обращая больше внимания на мужиков, кинулась утешать Ниночку. Потому что вспомнила наконец, зачем сюда приехала. И что Ниночка мне нужна не плачущая, а вполне дееспособная. Во всяком случае, способная поговорить на интересующую меня тему…
Что меня удивило, так это то, что моя Ларка продолжала держать молчаливый нейтралитет, словно все происходящее ее решительно не касалось. И это – с учетом того, что та же Ниночка, которая в данный момент лила слезы, относилась к моей подружке с восторженным обожанием. Для нее Лариска была чем-то вроде идеала и образца для подражания. Наша секретарша, блондиночка от природы, даже выкрасила волосы в темный цвет, дабы оказаться как можно ближе к своему образцу. Так что можно представить, сколько радости ей доставил этот дареный роковой костюм, внезапно оказавшийся в центре событий…
Обнаружив, что ласковые увещевания на нее совершенно не действуют, я сменила тактику.
– Немедленно прекрати выть! – рявкнула я хамским голосом.
Ниночка тут же сжалась в комок и всхлипнула вслух:
– Хорошо тебе говорить, у вас у всех рабочий день ненормированный! Захотели – и ушли! А я?
– Что ты?
– А я сиди тут, как наказанная, до восемнадцати часов, вот что я! С-с… с ним!
И она в отчаянии ткнула пальчиком в дверь Эфроимова кабинета.
– Вот он очухается, увидит, что меня нет, и что?
– И что? – переспросила я.
– И уволит, вот что! На что мы тогда с мамой жить будем?!
Увидев, что Ниночкино личико вновь складывается в слезную гримаску, я быстренько сориентировалась:
– А разве твоя сестра не работает?
Гримаска тут же разгладилась, и на меня уставились два наивных голубых глаза, переполненных вместо слез удивлением:
– Какая сестра?
Удивление было неподдельным, в чем я могла поклясться даже на Библии. Но, как говорится, сказавший «А» должен вслед за этим произнести и «Б», и далее весь алфавит по порядку.
– Как это – «какая»? Та, которую бедная Любочка видела вечером в пятницу. У консерватории, после концерта, рядом с серебристым «опелем», в твоем костюме… Или это была ты сама? – прищурилась я как можно более демонически.
– Да ты что?! – Ниночкины слезы немедленно высохли, судя по всему, от возмущения. – Вы, по-моему, все сегодня сошли с ума, и вас лечить надо!.. Нет у меня никакой сестры, я у мамы одна-единственная… Единственная надежда и опора!..
Вспомнив об этом, она снова скривила губки, чтобы порыдать над своей горькой судьбой, но я не позволила.
– А если это так, значит, у консерватории после концерта Федорова была ты! – выразила я уверенность, которой на самом деле совершенно не испытывала.
Ниночкины слезы опять высохли:
– Какого еще Федорова? Не знаю я никакого Федорова и в консерватории не была ни разу в жизни!! Ты что?!
– И в эту пятницу после одиннадцати вечера тоже? – уточнила я язвительным голосом. – И ни с кем там не встречалась, и… и сигарету при этом не курила?!
В Ниночкиных глазах мелькнул страх. Но, к сожалению, вовсе не от того, что ее с кем-то спутали. Судя по всему, она уверилась окончательно в своем предположении о том, что нам, во всяком случае мне, необходим психиатр.
– Успокойся, Лизочка, – пролепетала она, – честное слово, клянусь тебе чем хочешь, бедной Любочке что-то привиделось… Мама ни за что бы меня в такую поздноту не выпустила на улицу, она меня после девяти вечера вообще никуда не пускает, даже к соседке!.. Да и зачем мне консерватория? Сама подумай, зачем? Я «Битлз» люблю… Лизочка, тебе и правда уж лучше бы домой пойти, ты столько пережила, устала, наверное…
– Вот что. – Ларка ожила так внезапно, что мы с Ниночкой обе вздрогнули. Особенно вздрогнула я, потому что, повернувшись к своей подруге, я еще и наткнулась на ее взгляд, преисполненный такого возмущения и даже злости, что тут же забыла, что именно хотела сказать Ниночке в ответ на ее лепет. – Вот что, – повторила Лариска железным голосом, совершенно не сочетающимся с ее болезненным видом. – Немедленно оставь ее в покое, поняла?! Можно подумать, что на весь наш благословенный городишко один-единственный серебристый «опель» и всего два итальянских костюма… Отвяжись от нее!..
Последнее она буквально уже выкрикнула. И, честное слово, это был первый случай за всю историю нашей дружбы, когда Лариса так со мной разговаривала… Конечно, я могла бы возразить ей, сказав, что не одна Любочка, а целых две свидетельницы способны подтвердить, что «опель» был именно Вилькин, что обе совершенно идентично описали внешность его собеседницы. И что одна из них еще и видела за рулем именно нашего с Танькой мужа, а не кого-нибудь другого. Но обида, вспыхнувшая в моей душе в ответ на этот совершенно незаслуженный тон, заставила меня молчать. Я почему-то, почувствовав приближение неожиданных слез, выскочила из редакции, вместо того чтобы взять себя в руки и продолжить начатый разговор.
«Ни за что не позвоню ей первая, – думала я, хлопая дверью особняка. – Ни за что! Раз ей эта дурочка дороже меня, вот пусть сама с ней и нянчится…»
Кто бы мог подумать, что Ларка такая ханжа! Ведь она больше всех не любила Ниночку… Нет, как вам это нравится? Плюнуть на нашу многолетнюю верную дружбу ради этой… этой…
Очевидно, последнюю фразу я произнесла вслух, потому что Фрэд, терпеливо поджидавший меня на крыльце особняка, сразу спросил:
– Что случилось, Лизочка? Тебя кто-то обидел? – Весь его вид столь красноречиво свидетельствовал о немедленном желании и боевой готовности отстаивать мою честь, что у меня в душе снова что-то попыталось запеть… Я сделала вид, что ничего не произошло. И довольно сухо бросила:
– Ты уверен, что тебя касаются мои личные обиды?
– Да! – кивнул телохранитель. – Тем более что в нынешних обстоятельствах решать самостоятельно, что именно у тебя личное, а что – нет, опасно для твоей жизни… Так что выкладывай!
Пока мы садились в машину, я обдумывала слова Федора Степановича и решала: рассказывать или нет ему про Ниночку? Ведь если я это сделаю, придется признаваться и насчет похода к Вилькиной секретарше… А тогда мое стремление первой встретиться с нашим мужем наверняка обречено на неудачу. Нельзя забывать, кто именно Фрэд на самом деле!
С другой стороны, я совершенно не представляла, что мне делать дальше, особенно учитывая то, что Фрэд снова начал за мной повсюду таскаться и вряд ли у меня есть хотя бы один-единственный шанс от него увильнуть.
Разумеется, мои внутренние колебания не ускользнули от внимания телохранителя, и теперь весь его вид выражал ожидание, когда же я наконец заговорю и поделюсь своими обидами. А поскольку делать это я не спешила, он снова заговорил сам.
– Ты забываешь, – тихо сказал проницательный Фрэд, – что Вилька мой самый близкий и самый давний друг… Думаешь, мне самому не хочется отыскать его раньше остальных, чтобы посмотреть ему в глаза?.. Да, я представляю здесь организацию, но служба – службой, а дружба – дружбой, и кто сказал, что первое важнее второго?..
– Откуда ты… Как ты догадался?! – Моему изумлению не было предела.
– Что ты вознамерилась отыскать Вильку раньше всех? – усмехнулся он. – Не бойся, я не ясновидящий, просто я… ну, я сужу о тебе по себе… Я же вижу, как ты к нему относишься…
На этом месте телохранитель почему-то загрустил и отвел глаза.
– Как? – поинтересовалась я, с трудом сдерживая желание улыбнуться – такой красноречивый был у Фрэда вид. Неужели он действительно в меня влюбился и его навязчивость продиктована совсем не служебным рвением?
То, что до этого негромко пело в моей душе, начало исполнять настоящую арию.
– Ясное дело как, – мрачно пробормотал он. – За версту видно, что коли так переживаешь, значит, любишь… И это после всего, что он с тобой отчебучил…
Фрэд прерывисто вздохнул и отвернулся, а я наконец не выдержала и расхохоталась. Не то чтобы он сказал что-нибудь смешное, а от радости, которая в последнее время стала такой редкой гостьей.
– Все-таки мужчины – страшно испорченный народ! – выдала я на вопрошающий взгляд Фрэда. – Ну почему любое проявление человечности вы всегда трактуете однозначно?.. Вот ты сам только что сказал, что хочешь первым посмотреть Вильке в глаза, но это же не значит, что ты в него влюблен?!
– У меня нормальная ориентация! – вспыхнул телохранитель. – Нашла, тоже мне, с кем сравниваться… Я его как друга люблю!
– А мне, значит, по-твоему, чувство дружбы не свойственно?!
Фрэд посмотрел на меня с сомнением и ничего не сказал.
– Ладно, – сдалась я, – чтобы ты не сомневался, так и быть, расскажу тебе последний секрет, который находится у меня за душой… Честное слово, последний!
И я рассказала ему про поход к Эльвире.
Поразительно, как молниеносно мой телохранитель переключался с личного! Едва я начала говорить, как от его огорченного вида и следа не осталось, а в глазах вспыхнул огонек. И разумеется, вопросы, уточняющие буквально каждую деталь моего повествования, посыпались тут же – как горох из дырявого мешка. Жалеть о том, что я дала волю своему болтливому языку, было поздно, да и некогда.
– Едем, – сказал Фрэд и завел «москвичонок».
– К Эльвире? – на всякий случай уточнила я, нисколько не сомневаясь в ответе.
– Нет! – в очередной раз удивил меня телохранитель. – В больницу к вашей Вышинской. Сегодня утром ей сделали электрошок, и она пришла в себя…
– Откуда ты знаешь? – поразилась я. – На тебя что, курьер какой-нибудь из местных фээсбэшников работает или все-таки ты ясновидец? Ты ж меня все это время на крыльце ждал!
Фрэд ухмыльнулся и, ни слова не говоря, достал из-за пазухи маленький и красивый мобильный телефон.
– Вот кто на меня работает, – продолжал улыбаться он. – И ребята помогают, информацию подкидывают.
И словно подтверждая его слова, телефон зазвонил прямо в его руках. Фрэд некоторое время слушал чей-то неразборчивый, к сожалению, голос. А потом приказал:
– Начинайте без меня, подъеду позже… Все, конец связи!
Это «конец связи» звучало просто обалденно! И я почувствовала что-то похожее на гордость за себя – вот, оказывается, какой у меня серьезный и важный телохранитель! Но долго гордиться было некогда, потому что Федор Степанович уже завел «москвичонок» и начал его разворачивать в сторону центра, в глубине которого располагалась Первая городская больница.
Прежде чем мы поехали, Федор уже в который за последнее время раз задал мне кучу вопросов про роковой костюмчик – на мой взгляд, совершенно бессмысленных и абсолютно бесполезных.
– Расскажи-ка еще раз, как получилось, что костюмов у твоей Ларисы оказалось два, – попросил он.
– Да какая разница? – удивилась я, но, вспомнив, какой Фрэд приставучий, тут же сдалась. – Ну, эти костюмы продавали в бутике, который в центре, там они дорогие были. А кто-то, видимо, сумел своровать несколько штук и куда дешевле продавал по организациям, в том числе в университете… Шурочка увидела и купила Ларке, а Ларка в это время купила такой же в бутике… Я помню, она еще денег добирала, потому что с собой у нее мало было. И Эфроимчик ей на пару дней занял. Он только ей занимал, и еще Вышинской иногда в счет зарплаты выдавал, если просила… Вышинская у него блатная какая-то, а Ларка просто умеет себя поставить: не помню, чтобы ей когда-нибудь кто-нибудь в чем-нибудь отказал…
– И что, – нетерпеливо перебил меня Фрэд, – абсолютно одинаковые? Совсем-совсем?
– Абсолютно! – подтвердила я. – Совсем-совсем. Конечно, если не считать цвета.
– Что-о?! – «Москвичонок» дернулся и заглох на повороте. А вместе с ним дернулась я, довольно сильно стукнувшись о панель. И, конечно, тут же разозлилась:
– Сумасшедший! Ты что, решил меня доконать?! Я и так после проклятого кактуса едва живая, так теперь еще хочешь, чтобы я полголовы себе снесла?!
– Цыц! – рявкнул распоясавшийся в один миг телохранитель. – Ты ж только что говорила, они абсолютно одинаковые!
– Я и сейчас то же самое говорю, – обиделась я. – По фасону одинаковые, что тут непонятного?! И нечего на меня цыцкать!..
– О, женщины… – простонал Фрэд, хватаясь за голову.
– Да что случилось-то? – забеспокоилась я. – Чего ты разорался?..
Отчего-то Федору Степановичу понадобилась небольшая пауза перед тем, как взять себя в руки и спокойно продолжить наш разговор.
– Ну ладно, – сказал он в итоге. – В конце концов, ты не виновата… Какого цвета был второй костюм? Это-то ты хоть знаешь? Можешь сказать?
– Еще сомневается! – обиделась я. – Один, который видели на Ниночке или, может, на ее двойнике… то есть двойняшке, розовый. А себе Ларка оставила голубой.
– Ты это точно знаешь?
– Точно! Ларка сама говорила, и не раз, что розовый цвет ее бледнит… Наверняка голубой она оставила себе.
– О, женщины… – снова застонал Фрэд. – Наверняка – это твое предположение или ты видела собственными глазами, как она давала поносить Ниночке розовый?!
– Это точное предположение! – разозлилась я. А потом неохотно призналась, что собственными глазами процесс дарения костюма не видела, поскольку как раз на другой день после двойной покупки Ларки и Шурочки Эфроим услал меня на интервью.
На этот раз Федор Степанович мне ничего не ответил. И мы наконец завелись во второй раз и поехали в больницу к Любочке.
Глава 22
Показания Любочки Вышинской
Любочка Вышинская открыла глаза, оглядела залитую ярким солнцем палату и улыбнулась. И не только от переполнявшего ее счастья по поводу возвращения в реальность, а главное, в собственное, родное и близкое, тело. Этому Любочка порадовалась в полной мере еще несколько часов назад, сразу после электрошока, давшего, как и надеялся профессор, очень хорошие результаты.
Сейчас же девушка радовалась совсем другим вещам: открывшаяся ей тайна бытия в полном смысле слова перевернула Любочке душу и жизнь, к которой она вернулась, кажется, совсем другим человеком…
В этот момент дверь палаты распахнулась и на пороге возник ее спаситель, профессор Иван Константинович.
– Ну-с, – улыбнулся профессор, – вижу, у нас все в полном порядке?
Любочка тоже улыбнулась и осторожно кивнула головой: травма, полученная от неизвестного убийцы, пока что давала о себе знать, и даже легкий кивок заставил ее поморщиться от боли.
– Осторожнее, деточка, – нахмурился тут же Иван Константинович. – Мне хотелось взглянуть на вас, прежде чем впустить посетителей…
– Мама? – тихо поинтересовалась девушка. – Неужели она успела сходить домой и вернуться?
Дело в том, что Ирина Львовна покинула палату своей дочери, возле которой преданно и верно прорыдала все это время, отлучившись всего один раз в целях мщения Эфроимчику, не больше часа назад.
– В том-то и дело, что нет, – пояснил профессор. – К вам изо всех сил рвется следователь… Кажется, по особо важным, а я совсем не уверен… Да, и с ним – девушка, та, что вас нашла и…
– …и спасла, – завершила за профессора Любочка. – Пожалуйста, профессор, я так хочу увидеть Лизу! Это Лизочка Голубева…
– Ну хорошо, – сдался Иван Константинович. – Но только недолго, долго вам нельзя! Скажем, минут десять – от силы… Вы слышали, господа?
Последнее он сказал куда-то за собственную спину, повернув голову в сторону коридора. И тут же, еще раз улыбнувшись Любочке, отступил в сторону, пропуская в палату Лизу Голубеву с невероятно встревоженным и каким-то крайне горестным выражением лица и встрепанными волосами. А вместе с ней того самого идеального блондина, который заезжал за Голубевой в редакцию в последний день старой Любочкиной жизни.
Опознав блондинистого красавца, Любочка Вышинская тут же вспыхнула и попыталась натянуть одеяло выше подбородка, на котором, как она уже успела выяснить, красовался желто-фиолетовый синяк, полученный ею при падении. И очень пожалела о том, что успела надеть свои очки: без очков, считала Любочка, она выглядит куда привлекательнее…
– Привет! – сказала Голубева и, пройдя в палату первой, тут же заняла единственный стул для посетителей, стоявший в ногах у больной.
– Здравствуйте, – вежливо произнес красавец и встал за Лизиной спиной.
– Ты… как? – неуверенно спросила Голубева и с опаской посмотрела на коллегу. – Мы тут тебе фрукты принесли и колбасу, но нянечка внизу говорит, что пока нельзя.
– Все в порядке. – Любочка улыбнулась несвойственной ей прежде мягкой улыбкой, вспомнив, что перед ней ее спасительница. – Ты спасла мне жизнь, Лиза, мы с мамой тебе очень благодарны. Да что там говорить…
В глазах Голубевой мелькнуло неподдельное удивление, и она уставилась на Вышинскую с новым интересом. Но сказать ничего не успела, потому что заговорил Фрэд. И Любочка вспомнила, что он, как это ни удивительно, и есть следователь по особо важным делам. Интересные у Лизы знакомые, ничего не скажешь…
– Девочки, – произнес следователь, – у нас совсем мало времени. – И переключился на одну Любу. – Вы в состоянии ответить на несколько вопросов?
– Да… – Девушка снова хотела кивнуть, но вовремя вспомнила про травму. – Только я, честное слово, не видела, кто это сделал… Только шорох слышала. – И, подумав, добавила, чтобы избавить красавца от лишних вопросов: – И у меня нет решительно никаких предположений, потому что совсем нет врагов…
Следователь почему-то улыбнулся и продолжил:
– Мои вопросы совсем не по нападению, этим занимаются другие люди… Скажите, ваша коллега Лариса, кажется, продала недавно итальянский костюм секретарю редакции… Тот самый, в котором вы позднее, в прошлую пятницу, видели Нину у консерватории, возле серебристого «опеля»… Я правильно излагаю?
Но лицо Любочки Вышинской, точнее, выражение полного непонимания и изумления, проступившее сквозь синяки, расползавшиеся из-под похожей на тюрбан повязки, свидетельствовало как раз об обратном!
– Ниночку? Возле «опеля»?.. Господи, при чем тут Ниночка?.. Это была не Ниночка, а…
Эффект, произведенный Любочкиными словами, наверное, не взялась бы спрогнозировать ни одна из ясновидящих, размещавших свою рекламу в «Параллельных мирах», возможно, за исключением легендарной Александрины…
Красавец следователь не успел задать свой следующий неожиданный вопрос, как вдруг лицо Лизы Голубевой буквально исказила маска неподдельного ужаса, и, вскочив на ноги, она ни с того ни с сего грохнулась на колени возле изголовья Любочкиной кровати…
– Люба… Любочка, – пролепетала в каком-то совершенно непонятном порыве отчаяния Лиза. – Скажи, скажи мне, пожалуйста, скажи правду: Ларка что, продала Ниночке голубой костюм?.. Голубой, да?! Я знаю, она в редакции ей отдавала костюм, но меня не было… Ты видела ведь, правда?.. Любушка, скажи мне правду…
Любочка Вышинская испуганно дернулась, ощутив жуткую боль в виске, но у Голубевой было такое отчаянное выражение лица, что она все-таки сумела взять себя в руки и с трудом прошептала ту самую правду, которой так настырно добивалась, должно быть, спятившая Голубева:
– Нет, она ей просто поносить дала… а потом подарила… Она не продавала…
– Голубой или розовый?! – почти выкрикнула сошедшая с ума Голубева.
– Голубой… – из последних сил призналась Любочка и тут же вынуждена была прикрыть глаза от боли и полного непонимания, как это так вот, сразу, в одну секунду человек может настолько тяжело заболеть психически… Бедная Лиза!
– Нет… нет, – простонала в это время бедная Лиза. – Как же так, ведь розовый ее действительно бледнит!.. Это не могла быть Ларка… Нет!..
– Вы что, молодые люди, с ума сошли?! – Голос профессора, раздавшийся в этот момент из дверей, заставил всех, включая все еще стоящую на коленях Лизу, вздрогнуть и замереть. Красавец следователь мгновенно начал бормотать извинения, бросился к Голубевой и, схватив ее за плечи, легко поднял на ноги. Она же, в свою очередь, тут же разрыдалась по совершенно непонятной причине (да и кто может понять логику сумасшедших?!) и уткнулась красавцу носом в грудь с интимно-неприличным видом…
Но профессора Ивана Константиновича все это совершенно не растрогало и гнева его не поубавило:
– Как вы смеете подобным образом вести себя с послеоперационной, да еще только что вышедшей из комы больной?! Я буду жаловаться в вашу, – он разъяренно ткнул пальцем в красавца, – вездесущую организацию!.. Вы… вы привыкшие к безнаказанности беспредельщики, но я и на вас управу найду!..
– Не надо! – пискнула из последних сил вклинившаяся в случайную паузу Любочка, и все, включая профессора, внезапно замерли и повернулись к ней. Даже зареванная, с безобразно размытой косметикой Голубева. – Пожалуйста… – прошептала Любочка умоляюще. – Со мной все в порядке, Лизочка просто плохо себя почувствовала…
И, обнаружив, что Голубева буквально окаменела от удивления, услышав подобные слова, нашла в себе силы улыбнуться и поддержать несчастную морально:
– Лизочка, ты должна простить Лару… Ну, за то, что она подарила костюм не тебе, лучшей подруге, а Ниночке… Людей надо прощать, нельзя так обижаться по пустякам… Бог ведь все видит, понимаешь?.. Все!..
К концу этой короткой речи Любочкин голос немножко окреп, а в душу вернулась та самая радость, с которой она недавно открыла глаза. Радость бытия, оказавшегося куда прекраснее, чем может предположить даже самый гениальный и оптимистичный, но все же человеческий ум!..
– Я… Я ее прощаю, – тут же сказала почему-то шепотом Лиза и кинулась вон из палаты, едва не сбив с ног профессора. Спустя секунду в палате, кроме доктора и его пациентки, никого не было.
– Что… Что это было?.. – вопросил Иван Константинович, всем своим видом воплощая возмущенное недоумение.
– Ничего особенного, – ласково улыбнулась ему Любочка Вышинская. – Люди есть люди… Надо уметь прощать, и все тогда будет хорошо!
Профессор на мгновение зажмурился, потом подошел к Любочкиной кровати и, внимательно посмотрев на лекарства, лежавшие на тумбочке, взял две зелененькие таблетки.
– Пожалуй, – сказал он задумчиво, – попрошу Танечку ввести вам успокоительное внутримышечно…
И, нервно схватив стакан с водой, проглотил обе пилюли на глазах своей изумленной пациентки.
Именно в тот момент, когда Иван Константинович покинул Любочкину палату, выйдя в стерильно-чистый, с солнечно сияющим паркетом коридор, в самом конце этого коридора распахнулась стеклянная дверь, ведущая на лестничную клетку, и на территорию отделения ступил хмурый от постоянного напряжения капитан Широков.
В больницу капитан явился с чисто служебной целью: опросить пришедшую наконец в себя Вышинскую, пострадавшую по этому проклятому делу, которое обрастало все новыми и новыми трупами, как новогодняя елка игрушками. Словом, сплошная головная боль! Широков едва не взвизгнул от неожиданности, как нервная барышня, наткнувшись на доктора.
– Вы как сюда попали, молодой человек?! – злобно поинтересовался врач, недвусмысленно перегораживая коридор своим телом. – Кто вам п-позволил?!
Изумленный капитан Широков тряхнул головой, с усилием сбрасывая с себя оцепенение, и тоже рассердился.
– Ваше начальство позволило! – прошипел капитан, тоже сверкнув глазами. – Я, к вашему сведению, следователь. По особо тяжким!..
Относительно начальства капитан, между прочим, сказал чистую правду. Потому что примерно час назад лично договорился о своем визите к Вышинской с профессором – по телефону, представившись тому по всей форме и клятвенно заверив, что опрос пострадавшей – пустая формальность, займет не более пяти минут.
– Как – следователь?.. Как – по особо тяжким?!
Гневливость доктора мгновенно прошла, зато появился испуг и растерянность, что не замедлило отразиться на его лице.
– А вот так! – все еще запальчиво произнес Широков, изготовившийся к бою и совершенно не ожидавший столь легкой победы. – Позвольте пройти!
– А… А кто же тогда был до вас? – пролепетал Иван Константинович. – Разве не… Бог мой, а вдруг это был сам убийца?!
– Это уже ваши проблемы… – гордо начал было капитан и поперхнулся. – Как убийца?! Какой убийца?
И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, прытко кинулся к девятнадцатой палате, где, по его сведениям, находилась пострадавшая.
Любочка Вышинская все еще, тихо прикрыв глаза, размышляла над странностями профессорского поведения, когда громоподобный звук, раздавшийся со стороны двери, заставил ее подпрыгнуть на кровати и, вопреки строгому наказу докторов, приземлиться обратно уже в сидячем положении.
Не исключено, что Любочка при этом действительно почувствовала какую-то боль, но шок от увиденного просто-напросто поглотил это малоприятное ощущение! В проеме распахнувшейся с возмутительным грохотом двери она увидела лишь чьи-то ноги! Две ноги в хорошо начищенных черных ботинках.
– О, дьявол! – прогрохотали ноги сдавленным мужским басом. – Паркет натерли как в театре. Больница называется!
Любочка наконец разглядела, кто к ней пожаловал: на полу сидел пунцовый, как свекла, но при этом все равно очень представительный мужчина… В следующую секунду их взгляды встретились. Любочка ощутила, как ее сердце сжалось от горячего сочувствия.
– Вы не ушиблись? – пролепетала она и тоже покраснела.
– Вы… живы?.. – Неожиданный посетитель, в полном смысле слова свалившийся на Вышинскую, почему-то продолжал сидеть на полу.
– Как видите, – скромно подтвердила она его слова. И зачем-то спросила: – А… вы?
– Капитан Широков, следователь, – представился тот и, наконец сообразив, что вряд ли человеку его положения прилично разговаривать с пострадавшей сидя на полу, вскочил на ноги, окончательно смешавшись.
– Я категорически запрещаю вам травмировать больную! – Пришедший в себя профессор появился в проеме двери. – Категорически! Да будь вы хоть трижды следователь и четырежды по особо тяжким, никто не давал вам права…
– Иван Константинович! – Любочка умоляюще протянула обе руки к профессору. – Пожалуйста!.. Не нужно сердиться на капитана Широкова, он и без того успел пострадать от паркета… Как, кстати, вас зовут?
Последний вопрос был адресован, разумеется, капитану.
