Текст книги "Ночной корабль: Стихотворения и письма"

Автор книги: Мария Вега

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

На моем чердачке я чувствую себя подчас Гаспаром и беру с полки ту крошечную белую лошадку (мой Пегас), которую Вы мне подарили. Представьте себе это одиночество в чужих стенах.

Целую Вас и люблю. До послезавтра!

Ваша Вега

62.

22 мая 1975

Моя дорогая Светлана!

Как изумительно начался этот день, – наше с Крылатым заветное число, когда я в полночь вошла в «елочный» домик за горбом земли! Рано проснувшись, я его поздравила и всё думала, чем отметить этот день? В открытые окна сально пахло сиренью. Это были его любимые цветы. Я спрашивала себя, где, из какого сада можно будет утащить хоть одну ветку для него, как вдруг явилась гостья. Вошел не человек, а огромное, невероятное, бледно лиловое облако сирени – целое дерево! Потом, из-за этого Врубеля, вынырнуло сбоку маленькое лицо в белом чепчике – знакомая медсестра, которую я видела когда-то где-то, радостно поздоровалась и сказала, что, узнав, где я теперь живу, (а она немного успела поухаживать за Крылатым…), она вдруг решила, что я буду рада сирени и вчера, с вечера, срезала все, что смола удержать рука, и вот привезла мне, поездом, потому что живет теперь не в Берне, а на Тунском озере, и теперь ей надо спешить на работу. Эстер, так звали мою чудесную гостью, исчезла сразу и я поняла, что ее вообще не было, сирень пришла сама. Какой подарок Крылатому!!!

Второе событие, отметившее наше число, – Ваша книга стихов, а всего невероятнее, пожалуй, даже всего страшнее, – по своему проникновению, по одухотворенности, по нездешнему, уже из иных миров, подходу к тому, что для меня вся правда, вся крылатость, весь уход, всё слияние с «небом насущным», всё олицетворение Крылатого и его сущности – всё это в легком, как ветер, как вдохновение, рисунке, посвященном его памяти. Это прекрасно, более того – совершенно, и я не от горя плакала, держа перед собою Ваш рисунок, а от счастья.

Теперь о загадочности самой бандероли, невзирая на адрес, она вдругоказалась на столе… в советском посольстве, и кто-то в ее получении расписался. Подписал явно Бегемот!

Но так или иначе, чудо произошло, и Вы намобоимподарили долгожданную книгу к нашему 22 мая! Поздравляю Вас с тем, что Вам дано, и нас, с тем, что мы от Вас получили. Наверно, успех большой? Да может ли быть иначе? Даже среди слонов поэзии, Вы все-таки белый слон.

Но отойдем от поэзии и красот жизни и перейдем на очень скверную прозу. Автор письма, которое привожу ниже, – директор пенсионной кассы Флориды, откуда Крылатый получал пенсию, и куда наш консул делал запрос о том, буду ли получать какие-то осколки этой пенсии я. Вот ответ:

«Единственным человеком, являющимся наследником недавно скончавшегося мистера М. Ланг, является его брат, мистер Борис Ланг. Так как нам доподлинно известно, что он давно умер, то мы требуем от Вас официального свидетельства его смерти. Если Вы его пришлете, то будьте добры заплатить 49 долларов и, отдельно, в другом конверте, 91 доллар.06, а также вернуть нам пенсию мистера М. Ланг за 6 месяцев, после чего Вы будете иметь право на сумму, равняющуюся пятнадцати дням с 15 февраля 1975 года».

Я была так ошеломлена, что бросилась к телефону и прочитала письмо консулу, очень милому человеку, который после каждой фразы испускал: «О-о!», а потом посоветовал послать это письмо «покойному мистеру Борису Лангу», который, как ему от меня известно, преспокойно живет в Америке 45 лет, так что ему проще выслать им свидетельство о своей смерти, чем мне из Швейцарии. «И пусть он с ними там разбирается!» – заключил он.

Я написала Борису сейчас же, и дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо, когда он всё это прочитал. Горький юмор нашего века!

Что касается меня, то погибну я от руки Вергилия, по-прежнему страстно умоляющего меня не уезжать из Берна, ввиду скорых перемен.

И все-таки – у меня прекрасное 22-ое мая!

Целую Вас со всей любовью.

Ваша Вега

63.

16 июня 1975

Дорогая Светлана,

хотите знать продолжение истории с «давно покойным мистером Борисом Лангом»? После того, как разъяренный Борис взял у доктора справку о жизни, чиновники прислали ему бумагу, где написано буквально следующее: «Дорогой мистер Ланг, мы очень извиняемся, что ошиблись, считая Вас мертвым…» И далее: «Покойный мистер Михаил Ланг, женатый на Екатерине…» – тут уж я подскочила на стуле (Катя – это жена Бориса)! Дальше я читать не стала, сейчас же сунув это «сочинение» в конверт и отправила Борису Максимилиановичу, приписав, что никогда не подозревала, что Катя-то, оказывается, не его жена, а я – не я! Ну, что Вы скажете обо всей этой американской бегемотовщине?!

Расскажу лучше о сне, который приснился мне вчера. Я видела моего отца, который привел мне двух медвежат, пушистых и мягких, и они улеглись на ковер, рядом с собакой, и стали играть! Очень странно, но я вижу отца во сне только и всегда перед переездом! И во сне я знала: он пришел сказать, что я уеду, а медведи были наши русские Топтыгины, значит, всё ясно.

Сегодня утром позвонила Софья Ефимовна, мать Маргариты Бергер, и сказала, что у нее есть для меня письмо от Вас. За Вашим письмом я поехала бы на край света, но вот поездка-то оказалась не без приключений. Внезапно разверзлись хляби небесны, хлынул ливень, а мои роскошные белые антидождевые сапоги, в которых я два года спокойно входила во все лужи, вдруг посреди дороги стали буквально глотать воду, и она в них звучно булькала. Затем, когда я зашла в магазин, чтобы попутно купить пачку чая, обнаружилось, что кошелька в кармане у меня нет, как нет! О, ужас: в кармане оказалась дыра! Какая-то мелочь там все-таки чудом удержалась, но когда я попыталась ее выгрести, монеты посыпались в огромную лужу. Их стали с визгом подбирать в четыре руки мальчики, одетые в ярко-желтые курточки и в красных сапожках, – точь-в-точь два утенка! Эти желтые утята, ныряя в лужу, отыскивали и подавали мне монетки. Я стала класть их в другой карман. В это время подошел мой троллейбус, утята в него влезли, а когда я хотела следом войти, монетки из другого кармана… хлынули в другую лужу! Лужа была глубокая, я в ней мыла руки чуть ли не до локтей, ловя монетки, которые удирали в канавку и пропадали. Так я и зашлепала дальше пешком, в журчанье и плеске, а в сапогах булькало всё сильнее. Но я пошла бы пешком и в Бельгию, и во Францию, потому что шла за письмом! Итак, я шла, и вдруг, на каком-то повороте, мой зонтик издал странный писк, непонятно почему лопнув! Тут уж мне стало смешно, и я подумала: остается лопнуть мне самой! Однако не лопнула и дошла до Бергеров мокрая, как тюлень. Рассказав, что случилось, попросила Софью Ефимовну дать мне нужную мелочь на обратный путь. Она важно подала мне тарелку, полную мелочи, и сказала, что она это храните моего прошлого визита, когда, уходя, я ей осыпала ковер монетами. Значит, я, вероятно, давно одариваю Берн по-королевски!

Придя домой, долго растиралась, сушилась, переоделась в теплое и глотала горячий чай. Потом уже блаженствовала в кресле, читая Вас.

Посвященная в мои дела Софья Ефимовна, когда я уходила, весело и грустно сказала: «Вот с дочкой уедем на месяц во Францию, и, конечно, Вас здесь уже не застанем в августе!» Если бы!.. А я думаю, что зазвонит телефон, и Вергилий бодро скажет: «Держитесь, голубушка, в середине сентября вытащим!» Но чтовытащат?

Целую, написать еще не раз успеете. Недалеко и до зимы!

Ваша Вега

64.

27 июня 1975

Дорогая Светлана, мне всё же любопытно знать, как случилось, что, заказав телефон, Вы не ответили на свой же, московский, вызов? Поняв, что опять подвернулся Бегемот с какой-то каверзой, я до полуночи сидела у аппарата, проливая слезу за слезой. Но всё хорошо, что хорошо кончается! Утром Вы всё починили, и разговор все-таки состоялся, и я подтянула нервную систему, которую Акакии Акакиевичи довели своей волокитой до последнего предела. Конечно же, большое счастье живого контакта, даже по проводу… Хотя Крылатый говорил, когда мне было трудно уходить из госпиталя и расставаться: «Расстояния нет. Какая разница – столько-то сантиметров или столько-то километров, раз мы вместе?» Но я не такая мудрая! Пока хожу на земле – мне надо ощущать, трогать видеть, прижаться к теплу живому, в нашем измерении, в этом плане…

Неужели я, и впрямь, не только услышу Вас, но и увижу?

Читаю и перечитываю Ваши стихи. О поэты, поэты, что делала бы я без вас?! Ведь жизнь, как таковая – сидение в приемной у дантиста. Когда же вырвут зуб? Когда же вырвут меня?

Напишите, чего Вам хочется, кроме шоколада? Теплые колготки (авось, найду)? Или часы с кукушкой? Или часы с Синей Птицей? Напишите, подскажите, всё равно что-то привезу, и не хочу ненужное или такое, что разочарует.

Обнимаю Вас и целую с неизменной любовью.

Ваша Вега

65.

2 сентября 1975 Ленинград

Итак, дорогой Титан-Светлан,

я водворилась. На вокзале встретил директор ДВС, с машиной, да в с розами. Въехали, достигнув цели, в прекрасный, «свой» парк. Комната у меня рокфеллеровская по сравнению с бернской, даже с балконом. В коридоре встречали бывшие актрисы, уже приходили визитеры, но после дороги мне принимать гостей еще не под силу… А комнату уже устроили, она прелестна, ложись и отдыхай! Кино – на том же этаже, рядом и концертный зал. В коридоре есть телефон. Невероятно закармливают, пришли в ужас, что, категорически отказавшись от битков и пирогов к ночи, я навсегда попросила давать один кефир. Когда вошла в свое «царство» с розовыми стенками, оно благоухало букетом чего-то незнакомого похожего на левкои (не с пустыря).

Словом, жизнь необыкновенная, правда, нога, так некстати ушибленная перед отъездом из Москвы, подозрительно болит. Но тут есть медсестра и врачи, надеюсь, обойдется.

Вот и Москва прошла, как сон, скоро я и сама пройду. А тут – таинственные двери, и за каждой – длинная чужая жизнь. Как книжные шкафы с нечитанными томами. Начинается у меня аппетит к чтению (тут прекрасная библиотека), а пока – вижу только мелькающие тени старичков, почему-то в турецких фесках. Наверное – мода.

Когда приедете? Дорогу позвольте Вам оплатить, в виде маленького подарка, вместо шоколада. Это будет подарком нам обеим.

Целую крепко, затосковала, а что же дальше?

Ваша Вега

66.

5 октября 1975

Дорогая моя Светлана,

прежде всего: я как-то вдруг поверила, что Вы приедете. Маленькая просьба – выясните, существуют ли в Москве пробки для ванны? Помню их в ГУМе, даже покупала. Это здесь больной вопрос и надо полагать, что почтенные ветеранки их растаскивают для своих умывальников, с цепочками заодно, чтобы на цепочках вешать свои медальоны, иначе чем объяснить отсутствие столь нужных предметов? Сток затыкают туго свернутой тряпочкой, засунув в нее картошку. Я этого никак не предвидела и, уже раздевшись, обнаружила отсутствие пробки, так что мылась кое-как и наспех. В Ленинграде, говорят, пробок нет! Вот-то было со мной раздолье Бегемоту!

Как-то выходит, что я пишу ради пробок, но это в наших общих интересах, Вы ведь тоже захотите искупаться, не примерять же все размеры и сорта картофеля?

Но пора спать, и я Вам пожелаю спокойной ночи, продолжая верить в Ваш приезд. Целую крепко и жду!

Ваша Вега

67.

17 октября 1975

Дорогая Светлана, когда-то я Вам рассказала, что меня в детстве укусила собака. Так как это случилось на даче, и доктора было не найти поздно вечером, то наскоро по шали ветеринара, и он мне прижег укус ляписом. Собака, оказывается, была бешеной. На меня все долго смотрели со страхом, ожидая, что я взбешусь, но всё как-то обошлось, хотя Крылатый и уверял, что вирус наверное где–то во мне засел и сможет разыграться.

Вот он и разыгрался. Я по-настоящему взбесилась. Началось это с телефона, им же развивалось, до рычания и скрежета зубов. Скоро начну кусаться.

Звонит Вадим в четверг: «Светлана сдала вчера работу и, вероятно, завтра будет у Вас. Что Вам привезти?» «Маленьких гвоздей», – попросила я, стесняясь сказать, что хочу птичьего молока. Прошу: «Пусть она мне обязательно позвонит, до 8-ми вечера. Я буду ждать». Конечно же, никакого звонка. Утром никто не приехал. Начинаю сама осаждать телефон. Всю пятницу впустую. Занято, занято, занято… А потом звоню – уже никто не подходит, птичка упорхнула! Последний раз я трезвонила в 11 вечера, надеясь, что Вы все-таки когда-то бываете у себя, хотя бы спите. Ответа не добилась. Верно я когда-то сказала, что Вы дома не живете, бродяга!

Сегодня звонила в 8 утра (суббота). Решила, что, может быть, под утро Вы иногда возвращаетесь к пенатам и ларам, чтобы покормить львов. После предельной неудачи, я взбесилась на все сто процентов. Приготовленную кулебяку с мясом отдала котам, ветчину, нежнейшую, елисеевскую, – соседке, так как всё это пересохло бы, и больше ничего не жду от жизни, не жду и Вашего телефона: очевидно, позвонить мне – выше Ваших сил.

Злюсь невероятно, но целую по-прежнему нежно и, так как не хочу, чтобы, внезапно приехав, Вы умерли от голода, поеду в город, грабить «Гастроном».

Ваша Вега

68.

22 ноября 1975

Дорогая моя ручная Львица!

Я уже сообщала Вам, что меня пригласили в Москву на конференцию, и что я вот-вот приеду, но, как все на свете, конференция всё откладывается и откладывается, а у меня и без нее накопились разные дела, поэтому я просто еду, сама по себе, ни от кого не завися. Сегодня говорила по телефону с более, чем загадочным (хотя и разгаданным) Вергилием. Он сказал, что так как я не зарубежная гостья, а советская гражданка, то меня невероятно трудно поселить в гостинице (О-о-о!) Но я была непреклонна и ответила, что приеду 10-го декабря дневным поездом и на этом – точка. «Ах, что Вы, – говорит, – ведь я приехать в Ленинград за Вами не смогу, как же Вы поедете одна?» «Ну, – говорю, – засадив меня в богадельню, Вы, кажется, потеряли обо мне правильное представление!» Есть ли комната в отеле, нет ли, а я озверела и помню только его слова: «Вы будете у себя дома, на Родине, Вы будете СВОБОДНЫ». Вот я и свободна, черт возьми, и еду 10-го БЕСПОВОРОТНО.

Вполне ясно, что я рвусь к Вам, а не в отель, и, если дня два-три в отеле и просижу, то исключительно из-за встреч с некоторыми людьми вроде генерала Яхонтова, но покончив с необходимым, брошусь к Вам под крыло, но Вас посажу под мое, так и заживем в обнимку. Надеюсь, будете встречать на вокзале?

Целую крепко.

Ваша Вега

69.

16 февраля 1976

Дорогой мой Лев-Светляк!

Вчера чествовали очаровательную нашу тетю Катю (Баранову), которая без пяти минут достигла столетия. Ее вывели под-руки и усадили в кресло посреди гостиной. Тетя Катя тихо сияла, важно сидя и не доставая ножками до пола, а ей говорили речи, читали присланные телеграммы из сотен театров СССР, а дамы ДВС, выходя, как на сцену из коридора, хитро превращенного в кулисы, очаровательно шли, как боярыни на картинах Маковского, с блюдами пирогов, с горшками всевозможных цветов, с бутылками, кланялись тете Кате в пояс и складывали дары на столы и на пол, к ножкам. Так и казалось, что вот-вот вынесут лебедя в полном оперении.

Что же случилось за эти дни у меня? Только хорошее. Мое 15-ое началось в теплой атмосфере какой-то общей ласковой дружбы, уюта, а великолепный стол в банкетном зале, с изобилием водок, коньяков и тонких закусок, над которым всю ночь трудились бывшие знаменитые актрисы (всё в честь тети Кати!), оказал бы честь любому повару доброго старого времени. Захотев подымить, я ушла с добрейшим из великанов (моим соседом, Борисом Сергеевичем Великановым) в Савинскую гостиную, гае в витрине стоят так хорошо мне знакомые с детства ее семь слонов… Вечером во мне пришла балерина Томина (Тапочка), с бутылкой шампанского, пригласив на нее и Бориса Сергеевича. Эту бутылку она, оказывается, сохранила со своего рождения, чтобы помянуть Крылатого, и все это было очень хорошо, очень по-дружески, по доброму.

Я счастлива, что Вы уже, пожалуй, в Златоусте, в милом Вашему сердцу доме-колокольчике, куда Крылатый, прощаясь, прилетал к Вам в сугроб под окном, в облике внезапно ослепительно просверкнувшей звезды. А в Вашем стихотворении о том, что море кажется пятнышком, я не только слышу его слова в ответ на мое предложение взглянуть на такую чудесно зеленую траву лужайки (в конце того необыкновенного января): «Ах, довольно я перевидал травы! То, что я теперь вижу, настолько прекраснее!», не только вижу его тогдашнее, уже нездешнее лицо, но и свое ощущение чувствую, даже улыбаясь, что всё вокруг меня очень давно уменьшилось, а сама земля только бусинка, маленький шарик, вот только поднимись на вершину Эйфелевой башни, и уже видишь, как закругляется этот шарик, как внизу рассыпаны точечки-люди, даже не мошки, просто пыль, и моря – совсем маленькие лужицы, а за этим шариком – бесконечность и беспредельность…

Я буду в Ваших снегах, конечно, с Вами, да я всегда с Вами, и останусь, когда уйду. А если так часто хочу, просто до слез, живого присутствия, живого голоса, то это естественная печаль о том, что, может быть, уже немного времени остается, чтобы побыть вместе ТУТ, на этом шарике-земли. «За новый день благодарю еще одну зарю. За эту ночь, еще одну, которой не верну».

Целую и обнимаю Вас так крепко, как люблю.

Ваша Вега

P.S.

А теперь, совсем отдельно, я должна Вам рассказать то, что сначала не хотела рассказывать, потому что как-то чересчур невероятно непередаваемо словами, но Вы-то не понять не можете. Так вот что было: в четверг 12-го меня какая-то сила толкнула в наш кинозал, немного запоздав к началу. Я села уже в полутьме, а на экране, в темном тумане – корабль, тот самый, из шара за окном Ленинградской гостиницы, тот самый, что на рисунке Клевера. Черный силуэт и на мачте огонек. («Что там на мачте маячит? Звезда?») Меня это так потрясло, что из глаз брызнули слезы. Фильм оказался «Леди Гамильтон», великолепный, и корабль появился еще раз, черным силуэтом, а когда с экрана на меня посмотрел Нельсон с черной повязкой на глазу, как носил Крылатый после операции глаза, пока не получил очков, я плакала уже вовсю… После фильма прибежала Томина, тоже совсем взбудораженная и сказала, что когда появился корабль, она сразу вспомнила мои стихи о ночном корабле.

70.

25 февраля 1976

Дорогая Светлана,

приветствую Вашу светлость в Златоусте, вижу отблеск печки на полу, грозди снегирей за окнами и огромного кота, похожего на золотую хризантему. А я недавно поняла, что не поеду никогда на Урал и вообще везде уже опоздала, но если меня спросить, была ли я в Златоусте, я отвечу, как про Михайловское: «В том доме не бывала я, но все-таки была». Странно (и не странно), что я это отношу к прошлому, как и всю жизнь здесь, в Ленинграде. Это полное возвращение назад ощущаю на каждом шагу, а самый сильный толчок дал мне наш самый добрый из великанов, с которым я два дня назад ездила на Главпочтамт. Было изумительное утро, Ленинград плыл, весь перламутровый, розовато-туманный, тихий, а Великаша, который знает его наизусть, говорил о каждом здании, о розовом доме князей Куракиных, о доме напротив, где жил Чайковский (он был в его квартире), и задавал мне весьма коварные вопросы, вроде того, что изображают четыре фигуры ростральной колонны? «– А ну-ка, – говорит, – сдавайте экзамен, петербуржанка!» И я с грустью подумала, что ничего-то в общем не знаю, но еще чуточка времени у меня есть, и надо скорее браться за книги, потому что не буду же я часто бродить с этим милым человеком, который пока еще бодро ходит, а нога-то туго забинтована, и скоро он не сможет передвигаться, и самого его тоже не будет… Но я опять «перепрыгнула», я хотела говорить не о ноге и смерти (в этом кошмарном феврале здесь в ДВС были две «отлично удавшихся» ампутации, и оба пациента ушли в мир иной), а о ленинградской зиме, о громаде Исаакиевского собора, дивно-пепельного, о домах, словно из матового серебра, среди других домов, цвета чайной розы, и о том, как же мало я «тогда» их понимала, и в какой красоте они передо мною проходят, и всё время думала, что мы с Вами, когда Вы приедете, еще пройдемся по моему «назад» вместе, непременно, и что, может быть, это будет в последний раз. Ведь трудно закрывать глаза на приходящие ко мне корабли! Только не подумайте, что это грустно. Вовсе не грустно, всюду ведет Крылатый…

Крепко и нежно Вас целую, прилагаю посвященный Вам рисунок Бориса Сергеевича «Светлана на Пегасе». От него и от Томиной большой привет. Ждут.

Отдыхайте, ешьте, спите, дышите, пишите.

Ваша Вега

71.

21 апреля 1976

Дорогая моя Светлана!

Приобретя случайно потрясшего меня льва, я сгоряча написала на его обороте поздравление к Вашему рождению и, конечно, не подумала о том, что по необъяснимой причине во всем нашем славном городе исчезли конверты нестандартных размеров (лев значительно превышает обычную почтовую открытку…), склеить самостоятельно – задачка тоже не простая, ибо клея не сыщешь во всем доме, а в город не выбирается сейчас никто, поэтому лев, пожалуй, до Вас не доедет. Вознамерилась было сама привезти его Вам 28-го, но подлый Бегемот опять уложил меня в постель, мне было так плохо, как в сыпняке (помните кибитки гномов под кроватью, в бараке?). Мой доктор, Антонина Ивановна, совсем расстроилась, но всему ДВС на удивленье я стала поправляться от уколов пенициллина с невероятной быстротой…

А знаете, в чем главная-то причина моего упадка? Не могу больше переносить атмосферу ДВС. Это – преддверие гроба. Мне страшно и душно от царящего вокруг меня страха смерти, от того еще, что люди здесь – не люди, а бывшие актеры, жившие только ролями, т. е. чужими жизнями. Перестав играть, они опустошены, у них только пустая оболочка, а живые духом умирают физически. За последнее время подряд – три рака, умерла на днях даже маленькая белая собачка, тоже от рака… Если бы не мой сосед. Великанов, я легла бы носом в стенку и не поворачивалась бы. Держусь за него, единственного живого и доброго, уходящего с головой в историю, в стихи. Слава Богу, я тоже ему нужна, но чувствую, что он недолговечен уже, и если уйдет и он – что же останется? Сильно была потрясена еще и тем, что прелестную акварель моего ушедшего Клевера повесили… в уборной первого этажа. Ее спасли и принесли мне. Это ужасно, но, с другой стороны, как вознаграждение, молодой художник Петя Кожевников, ученик Клевера, принес мне несколько чудных его фотографий, а кроме того целую кипу снимков с его иллюстраций к Андерсену. Больше всего меня поразила книжечка, составленная Петей: на левой странице – текст Клевера, на правой – иллюстрация. Этот маленький сборник называется «Письма Принцессе» и я надеюсь, что выпрошу у Пети репродукции. Вы должны это видеть.

Спокойной ночи, грущу, что 28-ое апреля, возможно в моей жизни последнее, опять проведу не с Вами. Целую крепко.

Ваша Вега

72.

7 июня 1976

Дорогая Светлана,

ужасная пустота после Вашего отъезда… Белые ночи стали прекраснее прекрасного, сон потеряла, аппетит тоже, смотрю в окно и предаюсь рифмованной меланхолии. Куда-то носилась и безумно проводила время: большой прием у очаровательной Жуковой, имевшей редчайшее везение в жизни. Представьте себе человека, живущего в той самой квартире, в которой родился, среди уцелевшей старинной мебели, маминого фарфора и прочего, доме, построенном по плану Бенуа. Жукова дала роскошный ужин в честь Ксении Куприной и моей скромной особы, усадив нас рядышком, в центре стола, как новобрачных, а кругом – 28 человек актеров, разных представителей науки и милейшей, типично петербургской богемы (как не вспомнить Икара!). В честь богемы милая хозяйка, тоже по старой традиции, в конце ужина лихо вскочила на стул и с чисто опереточным шиком спела старую песню о том, что артисты живут по ночам, а это было в 9.30 вечера, когда начало садиться старое петербургское солнце и деревья за окнами были «из красного дерева». Завела там очень приятные знакомства во всех богемных слоях.

Потом была на очень оригинальном собрании у весьма известного коллекционера Перепелкина, подарившего мне свою книгу. У этого маленького Перепелкина с большим умом, вкусом и знаниями богатейшая коллекция всякого рода театральных воспоминаний, самых редчайших портретов и фотографий артистов, а также 15000 тысяч граммофонных пластинок, чуть не с сотворения граммофона, и он устраивает два раза в месяц «Среды» с программой и с невероятным количеством зрителей и слушателей (очень интересно говорит), сидящих буквально друг на друге в маленьких комнатах, где яблоку негде упасть. Давали живые голоса умерших, а на экране – их фотографии… и Вдруг хозяин дома объявил: «Недавно покинувший нас Икар», и на экране показался совсем живой Икар, в роговых очках, в артистическом черном берете, такой, каким я его знала, и стал читать Козьму Пруткова с таким тонким юмором, так искусно, так талантливо, что я чуть не расплакалась. Это было и тяжело, и как-то радостно, но как страшно было бы увидеть и услышать, например, Савину!

Рожденье, вернее вечер 15-го, провела с Тапочкой и с Анной Евгеньевной Островской, выпив 3/4 бутылки волки. Анна Евгеньевна была в ударе и увлекательно рассказывала о народах Кавказа, которых много перевидала и с которыми сжилась. Борис Сергеевич приехал на следующий день и я, слушая его, будто книгу читала, позавидовав белым ночам в Белом море, куда он попал, вернувшись морями и по Неве войдя в белую ночь Ленинграда. Он обогатился тем, что впервые видел северные леса белой ночью!

Дудин радостно берется писать рецензию о моих стихах. Уехал сегодня в Москву, будет в «Современнике», прочтет мои стихи, а также напишет предисловие к подборке, которую дает «Аврора».

Вот все сенсационные новости. Целую крепко.

Ваша Вега

73.

1 июля 1976

Дорогая Светлана, хотя «я не люблю июля и боюсь», но на этот раз он принес мне большую радость: я узнала о выходе Вашей книги! Поздравляю, поздравляю! Желаю всё большего полета ввысь, еще большего созревания и расцвета. Я так радуюсь сборнику, как никогда не обрадуюсь своему, если доживу.

Теперь о белых ночах. Это ведь мои первые ночи наедине с родным городом. Одну из них я провела в парке, где огромные заросли сирени, лебеди на воде, – похоже на Трианон! Встретила свое заблудившееся детство… На следующую ночь ушла от всего на свете и только жалела, что Вы не со мною. Если Вы когда-либо посетите Петербург Петра, то уже, конечно, без меня, но вспомните…

Крюков канал с его Поцелуевым мостом, тёмнокрасные громады Петровских пакгаузов, дома, со старыми окнами, в которых поблескивала только зеленовато-седая белая ночь… Они как будто еще тогда заснули, после того, как в последний особняк въехала последняя карета и закрылись тяжелые ворота, пропустив Меньшикова. Что ни дом – шедевр архитектуры и полное безлюдье. Ни души. Внезапно открылась небольшая площадь, и на ней – тоже» конечно, Петровских времен, – «голландский дом». В нем, в одном окне, горел слабый свет. Это могла быть только свеча. Там, я уверена, жил вывезенный из Голландии кораблестроитель Ефрем Ланг, положивший начало маленькой династии моряков, закончившейся Крылатым. Это он, при свече, сидел над сложными вычислениями, и я не удивилась бы, сели бы услышала шаги по мостовой самого Петра Алексеевича…

Последний визит был во двор дома, на котором мраморная доска заявляет, что здесь была первая квартира Пушкина. Дворик – колодец, два каретных сарая… Вы только что вернулись домой, Александр Сергеевич. Спокойной ночи. Я не знаю, которое из спящих окон – Ваше.

Писала бы Вам и еще, но ужасно неудобно писать лежа. Посещение Крюкова канала заняло ровно три часа – вот Вам и «тромб», моя Антонина Ивановна сказала, что я «перегуляла», и уложила меня в постель. Но этот «тромб» – тромбон из оркестра белой ночи.

Целую Вас крепко и жду письма, стихов и книжку, книжку! Великан, Лапочка-Тапочка и Островская Вам аплодировали и вопили: «Уррррааа!»

Ваша Вега

74.

27 июля 1976

Дорогая Светлана,

я по уши влюбилась в Ваше стихотворение о Каменном Госте и без конца повторяю: «Я выстрадал право не быть, стать камнем нельзя без страданья». Не будем о нем распространяться. Ты, Моцарт, бог, ты сам того не знаешь.

Но как хорошо, что, в состоянии влюбленности и повторяя Ваши две строчки, вынутые как будто прямо из меня, я попала, с ними в глубине души, в неожиданный мир, где вся насквозь прополоснулась и пропиталась воздухом моря…

Было это так: добрейший из великанов появился вечером с загадочным выражением лица и спросил, не хочу ли я поехать куда глаза глядят, потому что последние белые ночи необыкновенно прекрасны? Если я ему себя доверю и не буду ни о чем спрашивать, а тихо поеду туда, куда он меня повезет, глядя в окно троллейбуса и не пропуская удивительных домов Васильевского острова, то доеду до большого сюрприза. Ясно, что я согласилась восторгом, и в конце концов, после всяких пересадок, очутилась на конце света, на каком-то безлюдном просторе, от которого к моему удивлению, вдруг повеяло свежим и крепким запахом моря. И внезапно я почувствовала, что улетаю, улетаю, и голова закружилась от открывшегося двумя кораблями морского простора! Это было Балтийское море! Оно даже морем не было, такой стоял штиль, – ни морщинки на воде, ни горизонта, только светящаяся будто фосфорическая голубизна, небо чуть темнее воды, ею снизу освещенное, а я совсем, как знакомая Вам лягушка из гиблого болота, шлепнулась на камень и «вмиг окаменела», с Вашим Каменным Гостем в сумке. Где-то очень далеко, справа, лесистый мыс врезался в эту почти бесцветную голубизну, – на предельной грани голубого. На конце мыса не то очертания замка, не то храма Великан сказал, что это домик Петра и, конечно, отсюда-то он и видел будущее окно в Европу. Позже, за этим мысом небо начало розоветь, розовый свет разливался, и всё стало бледно фиалковым, и наверху, и внизу, и тогда в этой фиалковой мгле появилось несветящееся солнце, и над ним стали раскрываться какие-то небесные острова и заливы дрожащего золотого цвета. Кроме нас на каменном парапете, у самой воды, был где-то за тридевять земель крошечный силуэт таможенника, мирно спавшего на белой скамейке, да всё что-то ищущая одинокая чайка, чиркавшая крыльями сиреневато-розовое пространство.

«Неужели я сюда не приду со Светланой?!» – сказала я, чуть не плача, что еще немного – и город «потомственных дождей» спрячет все свои сказки за серой пеленой, и что, может быть, таких закатов уже не будет, просто потому, что не будет меня?

Заранее сообщаю торжественно, что 25 августа будет годовщина моей высадки в Шереметьеве и первых шагов на родной земле. Тут хоть земля тресни, а я должна отпраздновать этот день, конечно, вместе с Вами. Не окажитесь в это время где-нибудь на луне! Лишь бы дожить до Вашего приезда…