Текст книги "Роковой оберег Марины Цветаевой"

Автор книги: Мария Спасская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Последний этап – для меня и для нее самый тяжкий – встреча с моим другом по Константинополю и Праге, с человеком, ей совершенно далеким, который долго ею был встречаем с насмешкой. Мой неожиданный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья. Нужно было каким то образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр., и пр. ядами. <…>

О моем решении – разъехаться – я и сообщил М. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым), не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где то нахожусь в одиночестве, не дает ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, я знал, что это так и будет.) Быть твердым здесь – я мог бы, если б М. попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М. бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти. М. рвется к смерти. Земля давно ушла из под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если б и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все ее мысли с другим. Отсутствие другого подогревает ее чувства. Я знаю – она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной скорой встречи. Сейчас живет стихами к нему. По отношению ко мне слепость абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг, и жернов на шее. Освободить ее от жернова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.

Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное одиночество вдвоем. Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М. б., это просто слабость моя? Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствовать отсутствовать. Но сегодня мое сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что ото всего в жизни отвращение, как тифозный. Какое то медленное самоубийство. <…>»  [3]3
  Письмо С. Эфрона к М. Волошину.


[Закрыть].

Сергей писал другу правду. Марина вернулась в семью. Она сделала свой выбор, рассудив так, как посоветовала цыганка. Черноволосая носатая женщина, к которой Марина пришла от отчаяния по совету чешской приятельницы, кивком указала на низкую кушетку, стоящую по другую сторону покрытого алой скатертью стола, и, даже не спрашивая, зачем она здесь, медленно проговорила по чешски:

– Знаю, что душу мучит. Хочешь разорваться между ними двумя, голубка. Оградить от беды. Так не получится. Но выход есть. С одним останешься сама, другому отдашь самое дорогое. С кем сама останешься – будет под защитой твоей любви, второго талисман защитит.

Расплатившись с гадалкой серебряным браслетом, снятым со своей руки, Марина вышла из темного полуподвала, пропахшего благовониями, на яркое летнее солнце и, медленно ступая по мощеным улочкам пражских улиц, понесла Родзевичу самое дорогое, что у нее было, – брегет Наполеона.

* * *

Каждый шаг наверх, приближающий к месту смерти матери, давался мне с огромным трудом. Я поднималась, словно на эшафот, ощущая себя смертницей перед казнью. Хотелось закрыть глаза и не открывать их вообще. Но мои желания в расчет никто принимать не собирался, и я вынуждена была заглянуть в детскую. Открывшаяся картина оказалась ужасающей. Очерченный мелом силуэт в центре комнаты давал точное представление о том, в какой позе Марьяна встретила смерть. В глаза бросились раскинутые руки, точно стремящиеся закрыть лежащего в кроватке сына, и вывернутые в стороны ноги, не успевшие донести ее до малыша прежде, чем приключилась беда. И кровь, кровь, повсюду кровь. И детская кроватка, изрешеченная пулями. В ней еще лежали, сдвинутые к стене, пластмассовые зверушки во главе с безносым слоником, снятые с карусели моим маленьким братом. Но был ли жив сам Юрик, знал один Бог. И только теперь я поняла, что случилось непоправимое. Осторожно, стараясь не наступить, я перешагнула меловой контур, сдернула со стула колготки, еще пахнущие Юриковой присыпкой и кремом от опрелостей, и, уткнувшись в них лицом, беззвучно завыла.

– Женя, не надо, прошу, – тронул меня за плечо отчим, глядя поверх моей головы больными красными глазами. – Нельзя терять время. Если Юрика похитили, найти его живым возможно лишь в первые трое суток. Давай сосредоточимся на главном. Посмотри внимательно и скажи – что из вещей пропало?

Взяв себя в руки, я подошла к шкафу, рывком распахнула дверцы и стала осматривать полку за полкой.

– Нет голубого одеяла с медвежатами, – сообщила я. – Сейчас проверю вешалки, висит ли комбинезон.

Комбинезон был на месте, как и остальная одежда мальчика.

– Ну что, Валер, прямо сейчас объявляй в розыск Шаховского Юрия Андреевича две тысячи двенадцатого года рождения, глаза голубые, волосы светлые, вьющиеся, одет в синюю пижаму с красными корабликами, бело желтые полосатые носки и голубое одеяло с мишками.

– Ну, вы даете, Андрей Сергеевич! Откуда вы знаете, во что он был одет? Женя же не говорила… – оторопел следователь Лизяев.

– Знаю, Валера. Я сам сына спать укладывал, – ответил отчим, отводя глаза от крови на полу.

Я вышла из детской и, как сомнамбула, двинулась к себе. Упала лицом на кровать и так лежала. Лежала долго, не плача, вспоминала маму в самые светлые ее моменты. Ее и маленького Юрика. Милую улыбку малыша, озорные глаза, смешные словечки, которые он так любил говорить и которые никто не понимал. Вспоминала, как мама давно, еще до школы, предложила называть ее Марьяной, чтобы все думали, что мы – сестры. Как мы гуляли по Парижу, наслаждаясь летним солнцем и красивейшей архитектурой волшебного города. А затем в голову полезли все пережитые обиды, которые я вытерпела от мамы, и я вдруг испытала небывалое облегчение от того, что она умерла. Я свободна! Свободна! Никто на меня больше не накричит из за пустяка, не даст пощечину, не станет насмехаться над моей неуклюжестью, приводя в пример себя, грациозную и гибкую. И от ощущения этой свободы жгучий стыд накрыл меня с головой, и я заревела в голос. Вину за смерть матери, которую я взвалила целиком и полностью на себя – ведь в душе то я этому рада! – сменила боль утраты маленького Юрика. Тоска нахлынула с новой силой, и я, перестав рыдать, даже села на кровати от осознания того, что невозможно ничего изменить. Пока я сморкалась и всхлипывала, вытирая лицо полотенцем, в дверь деликатно постучали. Заглянул отчим.

– Жень, – смущенно проговорил он, проходя к моему столу и устраиваясь в рабочем кресле. – Я понимаю, как тебе тяжело, и хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.

Он взял со стола нож, которым я точила карандаши, и, не глядя, за разговором, положил его лезвием на ладонь.

– Мы семья, что бы ни случилось, – продолжал он. – Марьяна для меня была больше, чем жена. Твоя мама удивительная, неземная женщина, и мне ее будет очень не хватать.

Голос его дрогнул, и я увидела, как отчим сжал ладонь, и длинное острое лезвие скрылось у него в кулаке. Он крепче и крепче сжимал кулак и отстраненно смотрел, как у пальцев выступила кровь, и, собираясь в капли, стала падать на белый лист бумаги, орошая кровью план будущей статьи про драку между узбеками.

– Пусть все остается, как было до смерти Марьяны, – с болью в голосе молвил он. – Не уходи, живи с нами. Я очень ее любил. Очень.

– Спасибо вам, Андрей Сергеевич, – с чувством откликнулась я, рассматривая профиль отчима с прямым, без переносицы, носом и выступающим вперед подбородком, разделенным надвое глубокой ямкой. Несмотря на трагические события, обрушившиеся на нас прямо с утра, полковник Шаховской нашел время побриться и выглядел подтянутым и строгим, и если бы не глаза, выдававшие его скорбь, никто бы не подумал, что с ним что то не так. Кровь залила листок и стала капать на пол, но полковник не замечал этого. Приблизившись к столу, я властно протянула руку и, забирая окровавленный нож, проговорила: – Пойдемте в ванную. Я достану зеленку и пластырь, а вы пока вымойте руку под холодной водой.

Андрей скинул с себя оцепенение и поднялся с кресла. Через минуту мы расположились перед умывальником, включили ледяную воду, и отчим, покорно протянув ладонь и усевшись на край джакузи, терпеливо сносил мои манипуляции с травмированной конечностью. Пока я промывала рану, мазала ее зеленкой и заклеивала порез пластырем, меня посетила отличная идея, которая давала мне возможность не просто лить слезы, а попытаться вернуть в дом брегет.

– Знаете, что я подумала? – бинтуя руку отчима, проговорила я. – Я могу провести журналистское расследование! Прямо сейчас поеду в галерею Высокого Искусства, встречусь с супругами Лурье и постараюсь узнать, в курсе ли они того, что случилось сегодня ночью. И сразу пойму, лукавят французы или нет. Заведу разговор о брегете, посмотрю, как они отреагируют. А заодно напишу статью об открывшейся выставке.

– Не думаю, что это хорошая идея, – нахмурился отчим. – Лучше держись от расследования подальше. – И, заметно смутившись, выдохнул: – Жень, тут вот какое дело. Мне неловко спрашивать, но Василий клянется, что провел ночь вместе с тобой в пустующей квартире. Ни в коем случае не подумай, что я лезу в ваши дела, мне просто надо знать, где он был и что делал во время убийства.

По голосу я поняла, что Андрей подозревает в случившемся сына, и постаралась ничем не выдать охватившего меня волнения. Я и сама вполне допускала такую вероятность, считая, что сводный брат ночным визитом в квартиру бабушки мог обеспечивать себе алиби.

– Василий пришел примерно в час ночи, – пояснила я, чувствуя под пристальным взглядом полковника неловкость, точно сделала что то плохое. И сдавленно уточнила: – Во сколько убили Марьяну?

– Приблизительно от двух до трех, – откликнулся Андрей, с неудовольствием поглядывая на щедро намотанные на ладонь бинты.

– Если в два, то Василий не мог совершить преступление, а если в три – то очень даже мог, – сообщила я, складывая в шкафчик медикаменты. – Я оставила вашего сына отсыпаться в прихожей как раз в начале второго. Сама ушла в комнату, закрылась на замок и тоже легла спать. Сразу заснула и проснулась только утром, когда Василия в квартире уже не было. Он вполне мог прикинуться пьяным и изображать спящего, чтобы ввести меня в заблуждение, а как только я засну, сразу же уйти.

Отчим посуровел лицом и сидел на краю ванны, уперев локти в колени и сцепив пальцы замком, что то напряженно обдумывая.

– Зачем он приходил? – глухим голосом поинтересовался он. – Он тебя обидел?

– Василий был пьян, плохо понимал, что делает, – попыталась я оправдать хулиганское поведение сводного брата.

– Все он отлично понимал, – отрезал отчим, поднимаясь с бортика и доставая бумажник. – Если еще раз сунется – сразу говори мне, поняла, Женя? Не молчи и не покрывай его хамские выходки. Вот, возьми, – попросил он, протягивая мне несколько ассигнаций.

– Зачем? Не надо! – смутилась я.

– Нет, надо! – оборвал меня Андрей. – Бензин, обед, дамские мелочи. Моя дочь не должна себе ни в чем отказывать. Не мало? Может, добавить?

– Спасибо, вполне достаточно, – ответила я, принимая деньги. И как бы невзначай обронила: – Андрей Сергеевич, мне тоже нужно вас спросить.

– Да, Женя.

– Где ваш пистолет? У вас же, если не ошибаюсь, имеется служебный «макаров»? Его уже забрали на экспертизу?

Этот вопрос волновал меня с той самой минуты, как я узнала, что мать застрелена. Подозревать отчима я хотела меньше всего, но мысль о том, что у него есть табельное оружие и повод для очень сильной обиды, не давала мне покоя.

– Я не хотел говорить, – медленно начал Андрей, ероша здоровой пятерней седой ежик на голове, – дело в том, Женя, что мой пистолет пропал накануне убийства. Если честно, я не знаю, где он. После ухода французов обнаружил пропажу и подумал, что забыл в управлении. Откровенно говоря, никто меня не вызывал по телефону, я сам поехал ночью на работу, чтобы обшарить свой кабинет, и все бесполезно. «Макаров» как в воду канул.

Почему то я так и думала, что с пистолетом отчима обязательно что нибудь случится. Я с недоверием взглянула на суровое лицо чужого, в принципе, человека, ставшего за годы совместной жизни мне роднее многих родных, и, мучимая подозрениями, пошла в свою комнату приводить себя в порядок, чтобы ехать в Москву.

* * *

В поисках лучшей доли Эфроны перебрались во Францию и жили на окраине Парижа. Шквал страстей, обрушившийся на их семью, давно утих, оставив после себя два великолепных произведения – «Поэму Горы» и «Поэму Конца», написанных Цветаевой в разгар романа с Родзевичем, – а также мальчика, сына, которого Марина родила еще в Чехословакии. Кто был отец ребенка, Марина не знала. Им мог быть в равной степени как законный муж Цветаевой, так и пылкий любовник. Марину не волновали эти детали, главное, что теперь у нее был сын, о котором она так давно и горячо мечтала. Этот ребенок воспитывался совсем не так, как Аля. Спартанские условия, в которых росла дочь, были неприменимы к ее белокурому ангелу. Малыш рос в любви и неге, все его капризы тут же выполнялись, а в няни ему Марина определила все ту же безотказную Ариадну. Чтобы соблюсти приличия, ребенка записали на имя Эфрона, но, подчеркивая свою непричастность к мальчику, ироничный Сергей называл его не иначе, как Марин Цветаев. Марина же звала сына Мур, досадуя на мужа за то, что не позволил ей назвать малыша Борисом. Иметь в доме тезку своего многолетнего соперника Бориса Пастернака было чересчур даже для терпеливого Эфрона, и он воспротивился Марининой затее, настояв на том, чтобы ребенка назвали Георгием.

Раз, в начале весны, заглянув в эмигрантское кафе «Наполи» выпить чашечку кофе, Сергей заметил за одним из столиков Родзевича. Великодушный Эфрон устремился к недавнему сопернику как к лучшему другу, протягивая руку для рукопожатия. Одно время ходили слухи, что Родзевич после разрыва с Мариной женился на Муне Булгаковой, затем эти слухи сменила весть, что с женой он развелся. В любом случае поминать прошлое Сергей не собирался.

– Костя! Родзевич! Рад вас видеть! – обрадовался супруг Цветаевой.

– Здравствуйте, Сергей, – сдержанно улыбнулся приятель. – Как вы? Как Марина?

– Марина верна себе, – принялся рассказывать Эфрон, барабаня тонкими пальцами по белой в голубую клетку скатерти. – Хоть здесь и считают, что Париж – это центр, а Чехословакия – предместье, и с предубеждением относятся к приезжающим с периферии, Марину приняли очень доброжелательно, но милый мой поэт уже успела поссориться со всей пишущей братией. Критик Адамович, который заправляет литераторами эмигрантами, к Марине неоправданно суров, он объявил ее стихи вульгарными, и все с радостью подхватили эту бессмыслицу. Марина рвет и мечет.

– А с работой тут как? – пропуская досужие рассуждения Эфрона, деловито осведомился Родзевич, всегда отличавшийся прагматизмом. – Можно прилично устроиться?

– Интересуетесь, чем мы живем? – догадался Эфрон. – Нельзя сказать, что шикуем, но кое как перебиваемся. Марина устраивает литературные вечера в арендуемых залах, читает «Лебединый стан», это приносит небольшие деньги. Я снимаюсь в фильмах, правда, в эпизодах, но это уже кое что! – похвастался Эфрон. И быстро добавил: – А впрочем, это совсем не важно. Здесь, в Париже, я встретился с князем Святополк Мирским. Вы не знакомы?

– С Дмитрием Петровичем? Сыном бывшего министра внутренних дел? – проявил осведомленность Родзевич. – Отлично знаком.

– Теперь Мирский руководит Евразийским обществом. Знаете, Константин, я все больше склоняюсь к тому, что для обретения пути русским необходимо порвать с упадочнической культурой Запада, чтобы уподобиться предкам, для которых была характерна склонность к Востоку. Мы с Мирским собираемся издавать «евразийский» журнал, который будет открыт абсолютно для всех – и для писателей, живущих на Западе, и для тех, кто остался в СССР. Было бы отлично, Родзевич, если бы вы примкнули к нашим рядам.

Все время, что Эфрон говорил, Родзевич не спускал глаз с эффектной блондинки, сидевшей за соседним столиком в компании с вальяжным толстяком. Константин с восхищением рассматривал тонкий профиль дамы, ее точеную шею с нежным завитком волос, выбившихся из высокой прически, открытые плечи, пышную грудь, тонкую талию. Почувствовав посторонний взгляд, красавица обернулась и встретилась глазами с Родзевичем. Ее спутник, отсчитывавший официанту чаевые, сделал вид, что ничего не замечает. Насмешливо изогнув изящно очерченные губы, девушка кивнула Эфрону и проговорила:

– Сергей Яковлевич, представьте меня вашему приятелю, иначе он огненным взглядом прожжет во мне дыру.

Высокий худой Эфрон, которого знакомые за худобу называли за глаза Царь Голод, торопливо выбрался из за стола и приблизился к соседнему столику, около которого кавалер блондинки, расплатившись, терпеливо ждал свою даму, продолжая делать вид, что происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения. Девушка поднялась с венского стула и протянула стремительно приблизившемуся к ней Родзевичу руку для поцелуя.

– Мой друг Константин Родзевич, – отрекомендовал приятеля Эфрон. – А это Верочка, – тепло проговорил он и тут же поправился: – Вера Александровна Лучкова, по мужу Сочинская. Господин Сочинский, – кивнул на сопровождавшего даму господина.

Раскланявшись с мужем красавицы, Родзевич припал к женской ручке столь долгим поцелуем, что Эфрону стало неловко. Заметив его смятение, Вера Александровна насмешливо дернула плечом и, властным движением отняв у Родзевича руку, проговорила:

– Рада знакомству. Ну что ж, господа, разрешите откланяться. Мы с мужем торопимся. Сережа, кланяйтесь Марине, а Але и Муру передавайте от меня поцелуй. А вы, Родзевич, приходите вечером к генералу Колесникову. Там собирается петь Надежда Плевицкая, наш курский соловей. Ее муж, генерал майор Скоблин, будет рад знакомству с вами. Вы не корниловец, нет?

Лучкова кокетливо склонила голову набок, не отводя смеющихся глаз от мужественного лица нового знакомого. Тот смутился и отрицательно покачал головой.

– Жаль, – девушка легонько дотронулась до руки собеседника. – Генералы Скоблин и Колесников обожают встречать бывших однополчан.

И, подхватив под руку невозмутимого супруга, на лоснящемся лице которого не дрогнул ни один мускул, красавица покинула кафе. Должно быть, Сочинский уже привык к непрерывному флирту жены и относился к нему как к данности.

Вернувшись за столик, приятели заказали еще кофе.

– Ее фамилия Лучкова? – переспросил Константин. – Как у военного министра Временного правительства?

– Александр Иванович Верочкин отец, – пояснил Эфрон. – Вера давно знакома с князем Мирским, сотрудничает с евразийцами и время от времени эпатирует добропорядочное белоэмигрантское общество. На днях заявила у Колесниковых, что хотела бы стать шпионкой, как Мата Хари. Забавная. Она думает, что политика – это веселая игра.

– Ну что ж, раз Вера Александровна евразийка – я тоже вступаю в ваше общество, – решительно заявил Родзевич.

Заметив знакомый огонек в глазах приятеля, Эфрон поздравил себя с прозорливостью, которую проявил в письме к Максу Волошину и лишний раз похвалил себя, что не уступил Марину легкомысленному другу.

– Маленький Казанова встретил очередную даму сердца и задумал ее покорить, – печально констатировал он. – Спешу вас огорчить, Родзевич. С Верочкой у вас ничего не выйдет, она слишком авантюрна и непредсказуема для банальной любовной интрижки.

Герой «Поэмы Горы» достал брегет Наполеона из кармана пиджака и, щелкнув крышкой, кинул быстрый взгляд на циферблат.

– Ну что ж, мне тоже пора идти, – заметил Родзевич, пропуская замечание Эфрона мимо ушей.

– Марина подарила свой талисман вам? – удивился Эфрон. – А мне сказала, что потеряла. Позвольте на секунду, – протянул он руку к брегету.

Забрав из рук Родзевича часы, Сергей нажал на невидимую кнопку, поддел ногтем едва заметное углубление в крышке и откинул ее верхнюю часть. Крышка брегета разделилась на две, словно разрезанный по горизонтали корж торта, который умелая хозяйка, какой никогда не была Марина, задумала смазать кремом. В полой нише лежал черный, как смоль, локон.

– Я часто крутил в руках эту вещицу и обнаружил двойную крышку, – сдавленно проговорил Эфрон. – И мне подумалось, что это мог бы быть отличный тайник. Я срезал прядь своих волос и положил в брегет, чтобы хоть так всегда быть с Мариной.

– Отличная идея с тайником, – одобрил Родзевич, забирая у приятеля часы и бесцеремонно вытряхивая волосы Эфрона на пол. – Жаль, что я не женат. Можно прятать туда записки от тайных воздыхательниц. Попробовать разве?

Константин вынул из подставки салфетку и, разорвав напополам, один из обрывков сложил и поместил между двумя частями крышки, с громким щелчком соединив их снова.

– Н да, забавно. Ну что ж, мне действительно пора, – сухо проговорил он, убирая в карман подарок Цветаевой. – Рад был повидаться.

Про Мура герой Марининого романа так и не вспомнил. Или не захотел вспомнить?

* * *

Я приехала не поздно, но, к моему немалому удивлению, выставка Франсуа Лурье уже не работала, хотя Вероника и упоминала вчера в разговоре, что она продлится два месяца. В кассах ответили, что художник сворачивает экспозицию и покидает столицу. Причину столь спешного отъезда француза назвать мне не могли, отправляли к руководству выставочного зала. И я отправилась к руководству.

– Поймите, я журналистка, специально приехала из подмосковного города, чтобы познакомить читателей нашей газеты с работами мастера, и тут такая незадача, – пыталась я разжалобить администратора, к которому пришла за разъяснениями. – Нельзя ли взять у Франсуа интервью? Если он не может со мной встретиться сам, я могла бы переговорить с Сесиль Лурье.

– С Сесиль Лурье! – передразнил меня толстяк в мятом льняном костюме, которые зимой, должно быть, носят одни лишь представили богемы, к коим дежурный администратор себя и причислял. – Ну, что вы, девушка! Я разыскиваю мадам Лурье с самого утра и не могу ее найти. Как месье Лурье поставил меня в известность о своем отъезде, так и бегаю по галерее в поисках Сесиль.

– И почему же он уезжает? – осведомилась я, с интересом оглядывая завешанные постерами стены. В основном это были рекламные афиши самых разных художественных направлений, начиная от графической миниатюры и заканчивая монументальной скульптурой, в разное время выставлявшиеся в одном из крупнейших выставочных залов Москвы.

– Вы будете смеяться, – всплеснул руками толстяк, – но маэстро не устраивает температурный режим помещений. Всех устраивает, а его нет! Француз считает, что в зале слишком холодно и чересчур повышена влажность. Но вся загвоздка в том, – администратор хитро посмотрел на меня, – что не месье Лурье, а его жена подписывала договор на аренду зала, она же и должна его расторгнуть. Франсуа требует вернуть заплаченные за аренду деньги, но я не могу этого сделать, пока не будет расторгнут договор. Замкнутый круг какой то!

– Финансовыми делами месье Лурье занимается Сесиль? – уточнила я.

– Она богата и бездарна, он беден, но талантлив, что же тут странного? – пожал плечами администратор, уловив нотки недоумения в моем голосе. – Это нормальная ситуация, когда бездарность спонсирует талант. Так что ничем не могу вам помочь, юная леди. Сесиль недосягаема. Так уж и быть, идите в зал, скорее ловите Франсуа и уговаривайте на интервью, только поторапливайтесь, а то месье Лурье уже начал паковать картины, а это верный признак того, что через пару дней его здесь не будет.

Толстяк понизил голос и доверительно сообщил:

– Не сомневаюсь, что скоропалительное бегство французов – отголосок вчерашнего скандала во время открытия выставки. Что то мне подсказывает, что я так и не найду мадам Лурье, ибо она, скорее всего, утренним рейсом уже отбыла в Париж, оставив мужа разбираться с незаконнорожденным сыночком и его чокнутой мамашей. Попробуйте расспросить месье Лурье об этой дамочке, интересно, что он вам расскажет?

Не простившись, я вышла из каморки сплетника и отправилась бродить по анфиладе залов в поисках героя Марьяниного романа. Вдоль стен стояли большие картонные коробки, валялись пенопластовые вкладыши, высились рулоны упаковочной бумаги – в общем, царили признаки скорого отъезда. Француз отыскался между рядами ящиков с картинами, которые снимала и укладывала парочка неповоротливых рабочих. Друг моего детства руководил неслаженными действиями работяг, покрикивая на них по русски. Увидев его красивое смуглое лицо и тонкие гангстерские усики, с которыми Лурье не расстался, даже заметно постарев, я тут же вспомнила веселые поездки в Диснейленд, обеды в уютных ресторанчиках, походы в кино, где Франсуа в темноте держал маму за руку, иногда украдкой целуя ее в висок, а я делала вид, что ничего не замечаю. Свалившееся на нее счастье Марьяна приписывала брегету, ибо познакомилась с французом буквально на следующий же день после того, как получила часы в дар. Я вспомнила детство, и у меня непроизвольно вырвалось по французски:

– Привет, Франсуа! Вы меня помните? Я Женя!

Лурье обернулся на голос и глянул на меня рассеянным взглядом. На лбу его, покрытом тропическим загаром, красовалась внушительная ссадина, под глазом набух синяк, должно быть, поставленный рукой Марьяны.

– Женя? Какая Женя? – спросил он по французски, досадливо морщась и проверяя кое как стянутую скотчем коробку.

– Я дочь Марьяны Колесниковой, – сообщила я.

Он очень испугался, я видела это совершенно точно. Оставив коробку в покое, художник впился бегающими глазами мне в лицо, стараясь прочитать на нем, зачем я пожаловала.

– Что вам от меня нужно? – спросил он дрогнувшим голосом, и смуглый лоб его покрылся испариной.

– Ничего, – ответила я, кусая губы, чтобы не разреветься. – Маму убили этой ночью, и я пришла об этом рассказать.

– Если ваша семейка таким образом пытается заставить меня забрать ее ребенка, – пронзительно закричал француз, вынудив рабочих удивленно переглянуться, – то знайте – ничего у вас не выйдет! Это не мой сын, я не признаю его ни при каких обстоятельствах!

От трагичного до смешного один шаг, и мне вдруг сделалось ужасно смешно. И это ничтожество мама любила всю жизнь? Поистине любовь зла, а влюбленные слепы.

– Вы всерьез полагаете, что я убила свою мать специально для того, чтобы навязать вам Юрика? – насмешливо протянула я.

– С вас станется, – парировал Лурье. – Вы, русские, не на такое способны!

– По странному стечению обстоятельств после вашего ухода из дома моих родителей пропал брегет Наполеона, принадлежавший Марьяне, – холодно сообщила я, откидывая деликатность. – Вам, случаем, не известно, где находится мамина вещь?

– Вы что же, – запыхтел Лурье, – хотите свалить на меня убийство вашей матушки с целью ограбления? Не знаю я никакого брегета, в глаза его не видел, так и передайте своей ушлой семейке!

– Так и передам, – откликнулась я, с жалостью глядя, как мамина любовь вытаскивает дрожащими пальцами из кармана пачку таблеток и вытряхивает на ладонь одну, чтобы сунуть себе в рот. – Хотелось бы повидаться с Сесиль, – сообщила я, бесстрастно наблюдая, как художник, держась за сердце, рассасывает лекарство. – Побеседовать с ней о вчерашнем скандале, который вы учинили в нашем доме.

– Оставьте нас в покое, я буду жаловаться в полицию, – прошептал он, обессиленно опускаясь на запакованный ящик.

– Значит, брегета вы не видели и где Сесиль не знаете, – подвела я итог беседе.

– Я не позволю втягивать Сесиль в это безумие! Я знаю, где она, но вам не скажу.

– Не лгите, – перебила я художника. – Если бы знали, давно пригнали бы жену расторгнуть договор и получить у администратора деньги за неиспользованную аренду зала.

– Убирайтесь, прошу, – всхлипнул месье Лурье, поднимаясь с ящика. Прихрамывая и оглядываясь на меня, он удалился в сторону служебного помещения, где, должно быть, надеялся скрыться от неудобных вопросов.

* * *

Вечер у Колесниковых прошел как нельзя лучше. Скучный толстый Сочинский остался дома, отпустив жену одну. Место Верочкиного кавалера тут же занял Родзевич. В отличие от убогой эмигрантской нищеты дом Колесниковых являл собой выставленный напоказ рог изобилия. Генерал сумел вывезти из России огромное состояние, открыл счет в швейцарском банке, и семья его – молодая застенчивая Софья и смышленый пятилетний Федор – ни в чем не нуждалась. Роскошный дом Колесниковых притягивал к себе многих обосновавшихся в Париже русских эмигрантов, но не все туда были допущены. Цветаеву и Эфрона обычно приглашал князь Мирский, водивший дружбу с хозяином дома. Марина, пришедшая вместе с мужем и случайно увидевшая бывшего любовника, не могла не заметить, что ее Пражский рыцарь ни на шаг не отходит от Верочки. Раздосадованная Цветаева, наплевав на приличия, до которых ей и всегда то не было дела, а теперь и подавно, собрала со своей тарелки пирожные, завернула лакомство в салфетку и спрятала в сумку, чтобы отнести Муру. Все самое вкусное Марина всегда отдавала любимому сыну, частенько лишая себя обеда. Затем вышла перед гостями и прочитала посвященное Родзевичу стихотворение «Попытка ревности»:

Как живется вам с другою, Проще ведь? Удар весла!

Линией береговою. Скоро ль память отошла…

Вообще то стихи были написаны еще одной большой любви М., Марку Слониму, но теперь пришлись как нельзя более кстати. В перепосвящениях Марина не видела ничего постыдного и делала это довольно часто, тем более что влюбленности менялись столь стремительно, что адресаты, по большому счету, были и не важны. Прочитав стихи, Цветаева под недоуменное перешептывание и косые взгляды, не попрощавшись, ушла, уводя за собой мужа. С тех пор некогда любимая ею Верочка Лучкова Сочинская превратилась в имя нарицательное, квинтэссенцию всего самого пустого и пошлого, что есть в этом мире. Теперь Марина говорила провинившейся дочери: «Продолжай, Аля, в том же духе и будешь, как Сочинская!» А Верочка к тому времени уже перестала быть Сочинской. Она развелась с мужем, вернулась к отцу и, красивая, молодая, свободная, погрузилась в роман с Родзевичем. Чувствуя изменившееся отношение Цветаевой и понимая, чем вызвана эта перемена, Лучкова не упускала случая, чтобы уколоть нового поклонника. В один из томных летних вечеров, лежа на кровати в гостиничном номере Константина, она игриво заметила, легонько водя указательным пальцем по завиткам волос на его груди: