Текст книги "Роковой оберег Марины Цветаевой"

Автор книги: Мария Спасская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Все обитатели дома собрались в гостиной, включая домработницу, которая и обнаружила тело мамы. На разных концах дивана сидели бледный отчим и заплаканная Вероника. Ольга Владимировна пристроилась на стуле, всячески демонстрируя свою непричастность к случившемуся. У нее в ногах крутилась Бося, выказывая особое расположение дом работнице. Василия среди собравшихся не оказалось, да, честно говоря, после ночного инцидента я и не ожидала его здесь увидеть. Заметив меня, отчим сдержанно кивнул и отвернулся, а Вероника закусила губу и затряслась в беззвучных рыданиях, прикрыв глаза рукой. Лишь домработница встрепенулась и оживленно заговорила:

– Женечка, такое несчастье! Кто бы мог подумать! Я пришла, как обычно, к девяти, открыла дверь своим ключом – ничего не взломано, двери заперты, в общем, все как всегда. Слышу – тихо как то очень. Обычно Юрик в это время кашу ест, а сегодня на кухне никого. И сверху, из детской, его голосок не доносится. Я поднялась наверх, а там – ужас! Дверь в детскую распахнута, в центре комнаты лежит Марьяна Федоровна, уже холодная, весь пол в крови, и кроватка Юрика вся в дырках. Я туда сюда – Юрика нигде нет. Тогда я бегом в хозяйскую спальню, там пусто, я спустилась вниз, в кабинет, бужу, кричу: вставайте, Андрей Сергеевич, Юрик пропал! Слышу, Вероника Николаевна не своим голосом блажит, и понимаю, что это она поднялась в детскую и увидела Марьяну Федоровну. Оказывается, все в доме спали и никто ничего не слышал! Вот ведь кошмар то!

– Спасибо за рассказ, Ольга Владимировна, вы нам очень помогли, – оборвал разговорчивую женщину следователь. – Показания мы сняли, если понадобитесь – вызовем в управление.

– Так я пошла? – уточнила домработница, поднимаясь со стула.

– Идите, только поменьше болтайте.

– Андрей Сергеевич, – повернулась женщина к отчиму. – Может, прибраться надо? Пол замыть или еще что?

– Не надо, спасибо, как понадобитесь – Андрей Сергеевич вас пригласит, – по хозяйски распорядился Лизяев.

Мелкими шажками Ольга Владимировна пересекла гостиную и скрылась в прихожей. Выглянула оттуда, одеваясь и сокрушенно качая головой. Через пару минут за домработницей закрылась дверь, и следователь повернулся ко мне.

– Ну вот, Женя. В общем и целом картина происшедшего вам ясна. Вы лучше других знакомы с вещами мальчика. Поднимитесь наверх, посмотрите, все ли на месте.

Я двинулась к лестнице на второй этаж и, проходя мимо камина, замедлила шаг. Только вчера на каминной полке стояла резная шкатулка, я это видела своими собственными глазами. Теперь же на ее месте виднелся не тронутый пылью прямоугольник, в то время как на остальном мраморе полки лежал тонкий серый слой ее. Вчера Ольга Владимировна весь день занималась полом, и до протирки мебели, похоже, руки у нее так и не дошли.

– Шкатулка, – проговорила я, оборачиваясь к Андрею. – Где шкатулка?

И тут я заметила серебряный крест деда Федора размером с авторучку, хранившийся в шкатулке. Теперь он сиротливо валялся у стены недалеко от камина.

– И почему крест на полу? – обескураженно протянула я.

Подняв с пола крест, я провела рукой по холодной гладкой поверхности, будто просила у деда прощения, и положила семейную реликвию в карман. Отчим поднялся с дивана и подошел ко мне. Внимательно осмотрев пустое место, он тронул пальцем пыль, заглянул под мебель, подошел к Лизяеву и распорядился:

– Валера, запиши в протокол, что с места происшествия похищены старинные часы, брегет, находившиеся в шкатулке слоновой кости. Стоимость шкатулки двести долларов США, я сам ее покупал на Рождество. Брегет оценить не берусь, это вещь Марьяны, и моя жена считала его бесценным.

* * *

Охлаждение в отношениях с Софьей отрезвило Цветаеву. Случилось это в тот момент, когда, увлеченная Мандельштамом, Марина на два дня оставила возлюбленную одну. А вернувшись в уютную квартирку Сони, где частенько проводила время одна или с маленькой Алей, с удивлением увидела большую толстую женщину, с самым недвусмысленным видом восседавшую на кровати Парнок. Жалость к Сереженьке сжала горло и заставила Марину взглянуть на ситуацию другими глазами. Жив ли он, умер – она не знает. Приехал на некоторое время в Москву, кроткий и всепрощающий, его призвали в армию, он должен был пройти курс в школе прапорщиков. Сказал перед отъездом на фронт: «Ни в чем не вините себя, Мариночка, и верьте – все будет хорошо». Не обвинял, не укорял, не казнил презрением, а только любил и боготворил. После этого родилась Ирина. И вот Марина одна с двумя детьми в разоренной войною Москве сидит, ежась от холода, в пустой темной комнате, где мебель пошла на растопку камина, и думает, что бы еще продать или выменять на хлеб. Дети – старшая Аля и младшая Ирина – худы и слабы. Добрые люди советуют отдать их в приют в Кунцево, но Марина не решается расстаться с малышками. С Алей – потому, что она не по годам умненькая, а с Ириной – потому, что слишком слабенькая. Вот если бы продать брегет и купить детям еды…

Приехавшая через месяц Анастасия с трудом узнала старшую сестру в раздавленной жизнью женщине, сидящей за столом перед раскрытой тетрадью, исписанной стихами. В комнате было нетоплено, грязно, пахло сиротством и смертью.

– Ася, все плохо, – сообщила Марина, как только сестра вошла к ней в дом. – Вот, продала брегет – и все пошло прахом. Не слышала? Ирина умерла.

– Как так? Когда? – всплеснула руками Анастасия.

– Да, умерла, – эхом откликнулась Марина. – В детдоме. От голода. На похороны я не поехала.

– Отчего же?

– У Али была температура, – с трудом выдавила из себя Марина. И, дерзко мотнув головой, глянула сестре прямо в глаза: – А если честно – то не смогла. Если к живой не приехала… Ах, Ирина, Ирина! Зачем ты пришла в этот мир? Получать шлепки? Слушать окрики? Петь, раскачиваясь, «Маина, Маина, Маина моя!»? Ей было уже три года, а она ведь и не говорила толком! Непослушная была, и я привязывала ее к креслу и запирала в темную комнату, чтобы не мешала писать. А Аля меня всегда слушала, разговаривала со мной, как взрослая. Получается, я выбрала из двух дочерей одну, забрала Алю из детдома, а Ирину оставила. Аля болела, ей было плохо, а Ирина ничего, пока держалась. И я забрала домой Алю. Выхаживала, как могла, сидела над ней ночами. А через месяц ко мне на улице подошла женщина и говорит: «Вы мать Ириночки? Умерла она, хоронить будем завтра. Приезжайте». Я пообещала, но не поехала. Не смогла. Все плохо, Ася. Все плохо. Нет вестей от Сережи, я с ума схожу! Душой я с Сереженькой, там, на Дону, пишу сейчас цикл стихотворений «Лебединый стан». Про мальчиков военных, молодых генералов белогвардейского движения.

– Муся, да разве можно? – оторопела Анастасия. – За это и расстрелять могут!

– Мне все равно, – безразлично откликнулась Цветаева. – Можно, нельзя – какая разница? Все мысли мои только о Сереженьке! А если он ранен? А вдруг убит? Нет, даже думать не хочу! Господи, – надрывно взмолилась Марина, рискуя разбудить Алю, спавшую в углу комнаты на заваленной тряпьем кровати. – Господи, если Сережа останется жив, никуда его больше от себя не отпущу, буду повсюду идти за ним как собака!

Только теперь Цветаева младшая обратила внимание, что сестра скручивает самокрутки из пожелтевшей газеты и смешанного с мусором табака.

– Боже мой, Муся, ты что же, махорку куришь? – воскликнула Анастасия. – Где ты ее взяла?

Не отрываясь от своего занятия, Марина устало проговорила:

– А, это? Грабитель оставил. С неделю назад залез к нам с Алей, походил, посмотрел на нашу нищету и неустроенность и, ничего не взяв, смахнул со стола на пол мусор и отсыпал махорки, оставил газету и пару конфет. Пожалел, получается. Хороший человек.

– Ведь Аля недавно болела, зачем же ты гуляешь с ней по такому морозу? – растерялась сестра.

– Какой там гуляю, – невесело усмехнулась Цветаева. – Брегет ходили закладывать. Чтобы муки купить. Подходит срок перезаклада, а денег нет. Ася, милая, что мне делать? Если не выкуплю брегет – сердцем чувствую, случится непоправимое. Сейчас переписываю мемуары для князя Волконского, он обещал помочь, очень надеюсь, что заплатит достаточно для выкупа.

Ася покачала головой, взяла веник и принялась наводить порядок в запущенном жилище сестры. Расчеты на князя оправдались. Через три дня, стремительная и легкая, похожая на египетского мальчика, Марина буквально ворвалась в ломбард. Встала в конец длинной очереди из исхудалых людей, прижимающих к себе то немногое, что уцелело от прежней жизни, и стыдливо отводящих друг от друга затравленный взгляд. Марина с трудом дождалась, когда настанет ее черед заглянуть в полукруглое окошко. Служащий вскинул на нее безразличные глаза и деловито принял квитанцию.

– Перезаклад? – скучным голосом осведомился он.

– Нет, выкуп, – живо откликнулась Цветаева.

Служащий с интересом посмотрел на клиентку и уточнил:

– Вы уверены?

Теперь все несли сдавать ювелирные украшения и предметы старины, и практически никто их не выкупал. Ценились еда, дрова, теплая одежда, а золото и бриллианты ничего не стоили. Изредка особо оптимистичные граждане возвращались, чтобы перезаложить какую нибудь бриллиантовую брошь в надежде, что хорошие времена не сегодня завтра вернутся и этой брошью будет что украсить… Но за все время военного коммунизма мало кто вернулся, чтобы окончательно выкупить свой залог.

– Абсолютно уверена, – резко отозвалась клиентка, выкладывая на прилавок деньги.

Служащий окинул изумленным взглядом гражданку с мерцающими зелеными глазами и, пересчитав ассигнации, звякнул о прилавок массивными золотыми часами на серебряной цепочке. Марина взяла талисман и, ощутив в руке его тяжесть, тут же испытала небывалое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Не чуя под собой ног, Цветаева шла домой по Борисоглебскому переулку, почти не касаясь утоптанного снега, торопясь увидеться с сестрой и рассказать ей, что теперь все будет хорошо. Марина вбежала в покосившийся дом, за время революции как то внезапно просевший и обветшавший, и, поднявшись на второй этаж, столкнулась с Асей. Сестра стояла перед дверью единственной пригодной для жилья комнаты, как будто боялась пропустить возвращение М. Заметив поднимающуюся по лестнице сестру, она взмахнула измятым конвертом и радостно заговорила:

– Муся, радость то какая! Только что принесли письмо от Эренбурга! Прости, я не удержалась – прочла. Илья пишет, что нашелся Сережа! Сережа жив, представляешь? И даже не ранен! Он в Чехии, учится в Пражском университете!

– Мы с Алей немедленно едем к нему, – решительно проговорила Марина и устремилась мимо сестры в комнату собирать вещи.

* * *

Я отлично помнила, как к матери попали эти часы. Случилось это в Сент Женевьев Дюбуа, когда Марьяна вела экскурсию по Русскому дому, где доживали свой век белогвардейские эмигранты. Когда мы собирались в пригород Парижа, мама рассказывала, что еще до моего рождения она частенько водила экскурсии по Русскому дому. И как то к юной маме, которая тогда и не думала становиться мамой, а училась на четвертом курсе института и проходила в Париже практику, устремился благородного вида старик на инвалидной коляске, явно намереваясь ей что то сказать. Приблизившись к Марьяне, он учтиво поцеловал ей руку и по русски, но с легким акцентом, проговорил:

– Мадемуазель Колесникова, если не ошибаюсь?

Мама согласно кивнула, а пожилой обитатель французского дома для престарелых продолжал:

– Я сразу вас узнал, вы очень похожи на Катю Колесникову, супругу Николая Андреевича. Мне доводилось бывать в доме генерала на улице Сен Клер. Помню, у Колесниковых еще был славный сынок, Федор. Должно быть, вы приходитесь ему родственницей?

– Федор Николаевич мой отец, – пролепетала практикантка.

– Вот как? – вскинул брови старик. – Как ваше имя?

– Марьяна, – ответила моя будущая мама.

– Да что вы говорите? – удивился мамин собеседник. И распевно прочитал: – Кто создан из камня, кто создан из глины, А я – серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, Мне имя – Марина, Я – бренная пена морская!

– Это Цветаева! – обрадовалась Марьяна, всегда считавшая себя последовательницей русской поэтессы.

– Как будто про вас написано, – польстил маме старик.

– Но меня зовут не Марина, а Марьяна.

– Простите великодушно, не расслышал, – смутился мамин собеседник. – Вы любите Цветаеву?

– И даже пишу стихи, совсем как она! – радостно подхватила мама.

– Сейчас все ее любят, – ворчливо заметил русский. – Это при жизни Цветаевой пришлось несладко. В память о моем знакомстве с генералом Колесниковым хочу подарить вам брегет, который служил Марине Ивановне оберегом. Эта вещица принадлежала Наполеону и, говорят, приносила ему удачу. Имейте в виду, мадемуазель Колесникова, потеряв сей талисман, Бонапарт лишился былой славы. Так что храните его в надежном месте и никому не показывайте, чтобы потом горько не пожалеть.

Мамин новый знакомый принялся шарить под пледом в поисках старинных часов, когда из глубины сада показался санитар, проворно подхватил коляску за ручки и покатил по дорожке в сторону корпуса. Старик пытался протестовать, но его не слушали. Марьяна разочарованно смотрела вслед загадочному обитателю Русского дома, которому так и не удалось одарить ее брегетом Наполеона, служившим талисманом самой Марине Цветаевой. После возвращения на родину маму вызывали в комитет госбезопасности и с пристрастием допрашивали, о чем она беседовала с обитателем Русского дома, грозя отчислением из института, но мама проявила твердость и так ничего и не сказала про брегет. Ее простили и оставили в инязе, поверив, что это была ни к чему не обязывающая беседа о России.

Все это я услышала в номере гостиницы перед поездкой в Сент Женевьев Дюбуа, а уже во время экскурсии Марьяне снова принялся махать рукой какой то старик в инвалидной коляске, жестами показывая, чтобы она шла за ним. Даже я, семилетняя, понимала, что это не может быть тот самый дед, который разговаривал с мамой много лет назад. Если он, конечно, не Вечный Жид и не бессмертный Дункан Маклауд из клана Маклаудов. Я с интересом наблюдала, как мама извинилась перед экскурсантами и проследовала за угол главного корпуса, куда покатил обладатель коляски. Я побежала за ними, опасаясь пропустить самое интересное. Свернула за угол и увидела, как Марьяна наклоняется к старику и тот торопливо говорит:

– Мне сказали, что вы – Марьяна Колесникова.

– Да, это я, – согласилась мать.

– Мой покойный друг просил передать вам это.

И старик вложил маме в руку сверток размером с сигаретную пачку. Наученная горьким опытом, Марьяна быстро сунула сверток в самое потаенное отделение сумки, хотя настали другие времена и опасаться бдительных органов, неусыпно следивших за своими гражданами при советской власти, было уже не нужно. Весь день Марьяна ходила, словно потерянная, то и дело ощупывая пакет на дне сумки, а вечером, запершись в гостиничном номере, мы развернули подарок старика и ахнули. Перед нами лежали золотые часы, которые мало того, что были исправны и ходили, но еще имели богато украшенную пухлую крышку, откидывающуюся с мелодичным щелчком, а также серебряную витую длинную цепочку, заканчивающуюся золотой крепежной клипсой.

– Женька, эти часы держала в руках Марина Цветаева! Представляешь? – тормошила меня Марьяна.

– Представляю, – солидно отвечала я.

Цветаеву я знала. Ее неулыбчивое лицо с серьезными, как у учительницы, глазами было изображено на внутренней стороне сборника стихов «Вечерний альбом», который всегда лежал на тумбочке у маминой кровати рядом со сборником стихов Ахматовой «Вечер». Ахматова из «Вечера» мне нравилась гораздо больше. Она напоминала испанскую танцовщицу, горячую и страстную, как Кармен. И мне, еще не знакомой со стихами великих русских поэтесс, тогда казалось, что роковая красавица Ахматова прожила жизнь, полную пламенных страстей, а бесцветная Цветаева – жизнь скучную и серую, как школьная доска. Когда я поделилась соображениями с матерью, Марьяна засмеялась и щелкнула меня по носу.

– Читай стихи Марины Ивановны, глупышка! Твоя роковая Ахматова против Цветаевой просто монашенка!

И я, взяв с тумбочки «Вечерний альбом», открыла для себя Цветаеву. Поэтому и ответила Марьяне так уверенно.

– Глупая маленькая девочка! – вальсировала по номеру мать с подарком в руках. – Что ты понимаешь? Я буду хранить этот брегет всю свою жизнь, а после смерти завещаю тебе! Брегет должен всегда находиться в нашем доме и охранять нас от бед. Только никому его не отдавай и не продавай, а то прокляну! Я приду к тебе из могилы, протяну костлявые руки и прошепчу мертвым голосом: «Женька! Зачем продала брегет Цветаевой?»

Марьяна повалила меня на кровать и начала щекотать, приговаривая:

– Не продашь? Поклянись, что не продашь, а то не отстану!

– Ну, не продам, не продам, – буркнула я, выворачиваясь из цепких маминых объятий.

Вдруг мама сделалась очень серьезной и, присев передо мной на колени, строго потребовала:

– Не продавай, не отдавай и никому о нем не говори! Пусть это будет наш секрет! Поняла, Женя? А то не будет тебе счастья. Материнское проклятие – страшная вещь!

Я испуганно заверила ее, что поняла, и только после этого мама успокоилась. Марьяна спрятала брегет в бархатный чехольчик и убрала в сумку, которую всегда носила с собой. Когда вышла замуж и осела в коттедже Андрея, завела для реликвии шкатулку. Вообще то в ней хранился старинный дедушкин крест на замшевой подушке, набитой ватой. Под эту подушку Марьяна и убрала мешочек с часами. Желая порадовать жену, отчим подарил ей на это Рождество красивый ларец из слоновой кости, в который и перекочевали Марьянины сокровища, о которых Андрей думал, что и крест, и часы – память о маминых родителях. И вот брегет пропал, а Марьяна погибла. Я вспомнила, как мать обещала проклясть меня, если брегет исчезнет из нашего дома, и явственно ощутила, как неприятный холодок пробежал у меня по спине. Вообще то в загробную жизнь я не верю, но, зная Марьяну, ни секунды не сомневаюсь: проклятье непременно сбудется, если я не разыщу брегет и не верну его на место.

* * *

Друг семьи Илья Эренбург предложил Марине приехать к нему в Берлин, куда затем планировал вытащить Эфрона. В столице Германии, гостеприимной к эмигрантам, у Цветаевой вышло несколько сборников стихов, встреченных бывшими соотечественниками на ура. Откликнулся из России даже Борис Пастернак, написавший Марине столь искреннее письмо, что молодая женщина со свойственной ей страстной порывистостью тут же заочно в него влюбилась. Марина восхищенно ответила на послание Бориса, Пастернак охотно отозвался на ее романтичное письмо, и между двумя блестящими поэтами завязалась любовная переписка. Помимо эпистолярного романа с Пастернаком Марина увлеклась владельцем издательства «Геликон». Приезд Эфрона в Берлин пришелся как раз на расцвет этой пламенной страсти. Промучившись и напрасно прождав, когда с жены схлынет очередное наваждение, Сергей был вынужден вернуться в Прагу. Цветаеву он ни в коем случае не осуждал и говорил знакомым, что жену его, Марину Ивановну, нельзя судить обычными мерками, ибо она – поэт. После отъезда Эфрона Марина испытала отрезвление, окрестила бывшего возлюбленного «бархатным ничтожеством» и, прихватив Алю, отправилась следом за Сергеем Яковлевичем. По сложившейся в их доме традиции она никогда не называла Эфрона «супруг» или «муж», а только Сереженька либо Сергей Яковлевич, и непременно на «вы».

После сытого Берлина с его уютным кафе «Прагердиле», где собиралась бежавшая от Советов интеллигенция, неплохо чувствовавшая себя в Германии, спартанский быт Сергея показался Марине особенно убогим. Правительство Чехословакии проявило лояльность по отношению к беженцам и предоставило бывшим офицерам царской армии не только возможность учиться в Карловском университете, но и позаботилось о жилье для студентов. Рассчитывать на пятизвездочный отель в подобных условиях не приходилось, и многие русские эмигранты почитали за счастье жить в полуразрушенных казармах на университетской территории. Марина расценила, что проживать с семьей в подобных условиях – чистое безумие, и Сергей перевез своих женщин в пригород Праги. Деревня Мокропсы, где они сняли комнатку, располагалась у железнодорожной станции, и глава семейства бывал там лишь наездами, остальное время проводя в студенческих казармах за подготовкой к занятиям. Деревушка оказалась довольно славная, с аккуратными домиками, окруженными ухоженными палисадниками, но Марине здесь не нравилось. Заедал быт. То, что для обычной женщины было делом привычным, для поэта Цветаевой превращалось в катастрофу. Она любила писать ранним утром, вместо завтрака ограничиваясь чашкой кофе, но это золотое время отнимали ненавистные домашние дела. Марина давно уже переложила основную их часть на плечи подрастающей дочери, но все равно должна была ходить на рынок за продуктами и готовить обед. Видя ее бытовую беспомощность, приходили помогать сострадательные соседки, но общаться с Мариной было трудно, бескорыстную помощь Цветаева воспринимала как должное, следуя своему однажды заявленному принципу, что одни рождены писать стихи, а другие – мыть посуду. Скрашивая досуг долгими прогулками по лесу, Марина вынуждена была с горечью признать, что совместная жизнь с Сережей, которого она так идеализировала в течение всех долгих лет разлуки, – совсем не то, о чем она мечтала. Это был уже не тот Белый Рыцарь, с которым она познакомилась в Крыму. Гражданская война превратила ее Орленка в сломленного, тревожно мнительного, вечно сомневающегося в себе человека. Но Марина не переставала восхищаться его преданностью добровольческому делу, сама себя уговаривая, что все идет по прежнему. А между тем Эфрон стал задумываться, правильно ли выбрал Белое движение, ведь Красная армия не менее доблестна и бескомпромиссна, чем войска генерала Корнилова, с которыми он совершил легендарный Ледовый поход. Вышедшая в Праге книга стихов Цветаевой вызвала хвалебный отклик начинающего литератора Бахраха, и истосковавшаяся по чувствам Марина с головой ринулась в свою новую страсть. Она завалила юношу требовательными и откровенными письмами, но тот, напуганный темпераментом поэта, трусливо отмалчивался, предоставив Цветаевой быть единственной героиней ею же придуманного романа. Не получив ответа на свои послания, Марина дала поклоннику отставку и, решив, что пришло время Але идти в школу – девочке шел одиннадцатый год, – уговорила Сергея перебраться в Прагу.

* * *

– Значит, из дома похищены антикварные часы, брегет и шкатулка слоновой кости, – констатировал следователь Лизяев, пристально рассматривая осиротевший камин.

– Думаю, я знаю, кто мог это сделать, – кашлянув, сообщил отчим.

Валерий Львович вопросительно взглянул на полковника, но вместо него откликнулась Вероника.

– Андрей говорит о незваных гостях, явившихся в дом в начале двенадцатого, – всхлипывая, пояснила мамина подруга.

– И кто же так поздно ходит к вам в гости? – с интересом разглядывая женщину, осведомился следователь. Вероника поежилась под пристальным взглядом Лизяева и целомудренно запахнула разъехавшиеся полы халата. Спохватившись, Валерий Львович поспешно отвел от стройных женских ног жадные глаза и настойчиво повторил:

– Назовите имена посетителей!

Вероника молчала, не решаясь продолжить рассказ, и ждала, что скажет хозяин дома. Андрей вернулся на диван и, стараясь подбирать выражения, начал рассказывать:

– Тут вот какое дело, Валера. То, что ты сейчас услышишь, довольно неожиданно, но я рассчитываю на твою деликатность.

– Андрей Сергеевич, вы меня знаете, – обиженно поджал губы Лизяев. – Я же никогда никому ни слова!

– Вчера Мариша вместе с Вероникой были на открытии выставки французского художника Франсуа Лурье, с которым моя жена встречалась в Париже еще до знакомства со мной. И Марьяна рассказала художнику, что Юрик – его сын.

Лизяев деликатно потупил глаза, всем своим видом выражая намерение хранить доверенную ему тайну, а отчим продолжал:

– Француз на выставке растерялся от неожиданности, но потом опомнился и вместе с Сесиль Лурье, своей супругой, приехал к нам в дом, чтобы поставить нас в известность, что сына не признает и алименты платить отказывается. Я заверил художника, что на алименты мы не претендуем, но, кажется, Франсуа не слишком то поверил. Он потребовал показать ему мальчика, уверяя, что ребенок не может быть его и это провокация. Мы все вместе поднялись в детскую, где спал Юрик, и француз сразу же заявил, что между ним и мальчиком нет ни капельки сходства. Затем месье Лурье пожелал переговорить со мной с глазу на глаз, так сказать, по мужски, и я пригласил художника в кабинет. Но вскоре мы вынуждены были вернуться в гостиную, ибо Марьяна затеяла драку с Сесиль.

– Я пыталась их разнять, но Маришка точно с цепи сорвалась, – пожаловалась Вероника. – Она отделала француженку так, что та бежала из дома как черт от ладана.

– А с чего это вдруг Марьяна Федоровна набросилась на француженку? – скупо обронил следователь с постным видом священника, принимающего исповедь.

– Как только мужчины ушли, Сесиль тут же заявила, что Марьяна никогда не была нужна художнику и весь их роман был не более чем способ завладеть брегетом Наполеона, который Марьяна получила в подарок от старика в Русском доме, – принялась пояснять Вероника. – Марьяша не поверила, тогда Сесиль осведомилась, помнит ли Колесникова санитара, который укатил кресло с престарелым русским? Так вот, сказала она, этим санитаром был Франсуа, уже тогда пытавшийся прибрать брегет к рукам и для этого устроившийся на работу в Русский дом. Колесникова закричала, что это неправда, и кинулась в драку. Сесиль схватила шубу и выбежала из дома. Я пошла за водой на кухню, чтобы успокоить разошедшуюся Марьяшу, а когда вернулась, мужчины уже сидели в креслах и вместе с Марьяной пили коньяк.

– Как это пили коньяк? – удивился Лизяев, оборачиваясь к Андрею. – Вы что, помирились с французом?

– Можно сказать и так, – пожал плечами отчим. – После побега Сесиль моя жена набросилась с кулаками на Франсуа, мне стало неловко, я извинился перед ним за Марьяну и предложил выпить. Затем с кухни вернулась Вероника и присоединилась к нам, а потом меня вызвали в управление, и я уехал. Вернулся под утро, принял снотворное и лег в кабинете спать.

Вероника согласно кивнула головой и продолжила:

– Андрей уехал, и мы остались втроем. Марьяна понемногу успокаивалась, и все вроде бы шло хорошо, но потом ей снова попала шлея под хвост, и Колесникова опять накинулась на художника, крича, что он может забрать проклятый брегет. Француз был так наивен, что поверил и очень обрадовался, выражая желание сделать это немедленно. Марьяна схватила шкатулку с каминной полки и запустила ею в художника, но, как только месье Лурье поднял брегет с пола, отобрала часы и заявила, что они будут вынесены из этого дома только через ее труп. Затем она убрала часы в шкатулку, вернула ее на каминную полку и указала Франсуа на дверь. Художник ушел, то и дело оглядываясь на камин. Но через некоторое время он вернулся за забытыми перчатками. Думаю, что тогда он и украл брегет.

– Когда же он убил Марьяну Федоровну? – растерялся следователь.

– Вам лучше знать, вы же расследуете это дело, – простодушно откликнулась Вероника. – Я столкнулась с Франсуа в дверях, когда выходила, чтобы выгулять собаку. Если Бося как следует не погуляет, ночью она будет скрестись в дверь и скулить, а спать под собачий вой, согласитесь, – довольно сомнительное удовольствие. Итак, Марьяна ушла к себе, а я одела собаку и только открыла дверь, чтобы выйти на улицу, как налетела на француза, который сказал, что вернулся за перчатками. Я окликнула Марьяну, она ответила сверху, что сейчас спустится. Больше я не видела ни его, ни Марьяны.

– Значит, подозреваемые – французские подданные, – задумчиво протянул следователь. – Ну что ж, вот приедет московский сыщик, пусть он с ними и разбирается. Пойдемте, Женя, наверх, посмотрим детские вещи. Андрей Сергеевич, вы с нами?

* * *

В Праге, в крохотной квартирке, не находя себе места и мучаясь бессонными ночами, Цветаева узнала, что такое настоящая, а не придуманная любовь. Любовь настигла Марину неожиданно, как удар молнии. Закружила и понесла, как тайфун. Подхватила, как лавина, обрушившаяся с вершины самой высокой горы, и погребла под собой ее всю, целиком, без остатка. Это случилось в одном доме, где собирались русские эмигранты. Константина Родзевича, друга Сергея по университету, Марина знала с первого дня пребывания в Чехии. И относилась к этому смазливому обходительному блондину с легкой долей иронии. Но теперь, когда стали поговаривать, что Родзевич собирается жениться на дочери их приятеля, взглянула на Константина другими глазами. Волна безумной страсти захлестнула Марину с головой. Это была стихия, бороться с которой бесполезно. Марине показалось вдруг, будто Родзевич – точь в точь статуя рыцаря Брунсвика на Карловом мосту. Он – Пражский рыцарь, это совершенно ясно, и она его любит, как никого доселе не любила! Несомненно, ей помогал брегет, все складывалось как никогда удачно. Алю удалось устроить в пансион, Сергей целиком отдавался занятиям, а Марина, предоставленная сама себе, все дни проводила с возлюбленным, гуляя по красивейшей романтичной Праге и назначая Родзевичу рандеву в кафе и синематографах. Любовники не скрывались, об этой связи начали говорить среди друзей и знакомых, и Эфрону, как ни старался он делать вид, что ничего не происходит, пришлось вызвать жену на разговор…

А в те дни в Коктебеле Макс Волошин горько жалел, что Пра умерла и не с кем посоветоваться по поводу полученного из Чехословакии письма. Елена Оттобальдовна крестила Ариадну и на правах родственницы принимала деятельное участие в жизни семьи Эфронов. В свое время матушка Волошина так переживала за деликатного Сережу, что даже взяла на себя неблагодарный труд поговорить с Парнок во время Марининого увлечения поэтессой. Но теперь Пра не было, и Волошин скорбел душой за друга в одиночестве. Держа перед собой исписанный листок, Макс сокрушенно качал кудлатой головой на могучей шее и снова и снова перечитывал послание Сергея:

«Дорогой мой Макс… Единственный человек, которому я мог бы сказать все, – конечно, ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся. И хотя надежды у меня нет никакой, просто человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность, и слепость М., жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – все идет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели. М. – человек страстей. Гораздо в большей степени, чем раньше, – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни… Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что – не важно, важно – как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше – дольше. <…>