Текст книги "Не под пустым небом"

Автор книги: Мария Романушко

Теперь, с Кириллом Георгиевичем, я открывала для себя другой Киев: Владимирский собор, озарённый изнутри сотнями трепещущих свечей… Купол – как близкое небо… И – Богоматерь, глядящая на нас с небесного свода и обнимающая всех своим взглядом…

Помню Выдубицкий монастырь, где-то на окраине Киева, всё залито ярким солнцем, бодрые звуки топоров, свежий запах стружки, дивный силуэт – белого на белом – Михайловского храма. 12 век, если мне не изменяет память. Кроме реставраторов и нас с Кириллом Георгиевичем – никого, только старый задумчивый пёс, который пристал к нам и бродил за нами всё время, что мы ходили по монастырю. Он проводил нас до ворот и долго смотрел нам вслед совершенно по-человечьи…

Помню маленький переполненный храм, тоже где-то на окраине, в то время действующих храмов в Киеве было мало, ещё меньше, чем в Москве, и по вечерам они наполнялись до отказа. Было жарко и радостно от этой тесноты: нас – много, мы не одни!

Помню букетик лиловых фиалок, который я принесла в гостиницу днём, когда Кирилла Георгиевича не было, дежурная открыла номер, и я поставила фиалки в стакан с водой… А вечером мы зашли сюда вместе, попить чаю, и Кирилл Георгиевич увидел цветы – моё тихое «спасибо».

А потом зашла дежурная и спросила, не может ли он починить её настольную лампу, которая мигала, и он тут же согласился, легко и естественно. (О, это его потрясающее качество! Тогда я видела это впервые. И уже больше тридцати убеждаюсь: он совершенно не умеет отказывать!)

…А в тот мартовский вечер он надел очки, вынул перочинный нож и неторопливо и сосредоточенно стал разбираться в винтиках и проводках. А я сидела напротив, смотрела на него и каждое его движение казалось мне удивительно знакомым… А может, и вправду встречались в какой-нибудь предыдущей жизни?… А прозорливец Каптерев это почуял, когда шепнул: «Ты его хорошо знаешь…»

А ещё помню трамвай, грохочущий по чёрным, лунным пустырям… В трамвае, кроме нас, почти никого, и от окна тянет звёздным холодком… Помню булгаковский дворик, весь выбеленный луной, перечёркнутый кошачьими тенями…

Помню Андреевскую церковь, парящую над Подолом, над Киевом… И дворик на Подоле, где мы сидели на старой скамье, греясь на солнышке, слушая оглушительный птичий грай…

…Мы уехали из Киева в тот же вечер. А та весна осталась в памяти и в стихах, подаренных моему крёстному. Здорово, что он сказал тогда: «А не махнуть ли нам вместе?»

* * *

Поездка в Киев была праздником накануне Праздника. Залитый солнцем Подол, Андреевская церковь, парящая над Киевом голубым облаком, монастырь на окраине, пахнущий стружками, пахнущий обновлением жизни… Букетик лиловых фиалок, пронзивший меня своим еле слышным запахом… Всё вокруг явственно нашептывало мне о том, что воскресение – возможно. Что возможно обновление и моей жизни…

«Господи, неужели ещё что-то будет в моей жизни?…»

* * *

А потом было крещение. 29 марта 1973 года.

И меня нарекли новым именем.

Мне не пришлось долго привыкать к нему. Я сразу ощущала его как своё, единственно возможное. Я слилась с ним – в тот самый миг, когда седобородый батюшка с ласковыми голубыми глазами окатил меня, стоящую в купели, водой… Даруя с новым именем – возможность и – жгучее желание новой жизни.

Кирилл Георгиевич спросил меня однажды: «Ты напишешь об этом когда-нибудь?»

Когда-нибудь напишу… Хотя это трудно, почти невозможно.

Какими словами передать ТАИНСТВО и ЧУДО?

А произошло именно это: ТАИНСТВО и ЧУДО.

Там, на окраине Москвы, в доме у старенького священника я родилась вновь.

Я помню обжигающие воды купели и слова очищающих молитв, и как Людмила Фёдоровна и жена священника, матушка Нина, облачали меня в белую, до полу, крестильную рубаху, и как мы все шли потом вокруг купели со свечечками в руках и пели молитву… И добрый батюшка напутствовал меня в новую жизнь, которая началась с этой минуты…

Потом мы вышли во двор, был поздний вечер, полный тайны и звёзд, и во мне такая лёгкость, почти невесомость, мне казалось – я взлечу сейчас, если меня не держать… «Ой, держите меня, улетаю!» – вскрикнула я испуганно и радостно и схватилась за своих крёстных, одной рукой за Людмилу Фёдоровну, другой – за Кирилла Георгиевича.

Только что произошло одно из главных чудес моей жизни. Со мной были мои новые родители. Я – только что явившаяся на свет их дочь – изо всех сил держалась за крепкую, горячую руку отца и за тонкую, как лепесток, руку матери. Моих волшебных крестных… И чувствовала, что отныне мы – вместе, на все времена…

Улица была темна и безлюдна. Под ногами хрустели подмерзающие мартовские лужи. Над головой – над домами, над крышами – небо, полное звёзд!… Ярких мартовских звёзд… А во мне – лёгкость новорождённой души и невесомость обновлённого, какого-то совершенно невесомого тела…

* * *

Утро после крещения. За окнами – густой, молочный туман… мир ещё не явлен…

Приехал Гавр. Посмотреть на меня-новую.

– Я рад за тебя. Но сам бы я этого не сделал, – сказал он грустно.

– Почему? Это же так просто! Надо просто открыться!…

– Нет, это – не для меня, – сказал он.

Сказал довольно твёрдо, не подозревая, что пройдёт не так уж много лет, и… моя крёстная станет и его крёстной!

* * *

Празднование моего крещения у Каптеревых.

Испекла дома большущий пирог с абрикосовым повидлом и притащила его на Огарёва.

Были самые-самые родные: мои крёстные, Каптерев, Пресманы и Залетаев.

С моим новым именем ни у кого не было проблем. Так как прежде все называли меня по фамилии, то «Маша» было воспринято как уменьшительное производное от «Романушко»: Романушко – Ромаша – Маша.

Я почти сразу стала называть Людмилу Фёдоровну «Мама-Кошка».

На следующий день позвонил Каптерев:

– Я знаю, кем ты мне приходишься, я разгадал! – сказал он. – Ты – моя сестра! Я всю жизнь мечтал о сестре, мне так её не хватало! И вот, я тебя нашёл!

С тех пор он меня называл только так – «Сестра Маша», а я его – «Братец Валерий».

И когда он меня знакомил с кем-то, он говорил:

– А это моя сестра Маша.

И никто не удивлялся. Напротив. Говорили:

– Как вы похожи!

* * *

Часто захожу к отцу Дмитрию. Он даёт читать всякие классные книги. (Чаще всего – это машинопись в самодельном картонном переплёте). Особенно меня потрясли «Диалоги» Валентина Свенцицкого. Беседуют глубоко верующий и ярый атеист. К концу книги верующий приводит атеиста к принятию Бога. Мягко, ненавязчиво, без демагогии. Эта книга должна быть в каждом доме! Хотя бы и в таком – машинописном виде.

* * *

У Дудко.

Знакомит меня с Серёжей Романовым.

– Вы соседи и даже фамилии у вас похожи. Вот и дружите! – сказал отец Димитрий.

* * *

Вернулись из командировки мама и Фёдор. (Их очень кстати не было целую неделю.) Мама сразу что-то почувствовала. И заметила.

– Это что у тебя там такое на шее на шнурке?

– Крестик.

– Крестик?! Откуда он у тебя?

– Священник во время крещения надел.

– Ты что, крестилась?!

– Ну, да.

– Боже мой, какой ужас! – она схватилась за голову.

– Никакого ужаса.

– Какой ужас! какой ужас! – повторяла она в полном отчаянье.– Ну, зачем ты это сделала?!

– Я хотела это сделать, и я это сделала.

– Нет, ты всё-таки страшная эгоистка! Ты думаешь только о себе! Ты хоть сестру не посвящай в свои глупости!

(Я не стала ей говорить о том, что Маришка шила мне крестильную рубаху.)

– И ты думаешь, никто не догадывается, что ты там, на верёвочке, на шее носишь?!

– Это моё личное дело!

– Нет, это не только твоё дело! Это касается всей нашей семьи! Фёдор – член партии! Ты не думала, что у него могут быть из-за тебя неприятности?!

– Абсолютно не думала на эту тему.

– Я же и говорю, что ты – эгоистка!

Она, видимо, не выдержала и поделилась этой «ужасной» новостью с Фёдором. Фёдор вообще перестал со мной здороваться. И когда я говорила ему «доброе утро» или «добрый вечер», он проходил мимо меня, как мимо пустого места. А мама то и дело начинала рыдать и упрекать меня в эгоизме.

Гробовое молчание Фёдора и слёзы мамы изводили меня. Находиться дома было слишком тяжело. Я жила, в основном, у Танюшки Неструевой. Танюшка верующий человек, она меня понимала. Она не боялась неприятностей из-за меня.

* * *

Лавина новых встреч и знакомств: Кирилл Георгиевич знакомит меня со своими друзьями и родными: с Владимиром Борисовичем Бродским, физиком, с писателем Сашей Фихманом. со своими сёстрами – Ксенией Георгиевной, биологом, и Аглаей Георгиевной, скульптором. Со своей племянницей Ксенией Кнорре, студенткой консерватории, пианисткой. Он всем с гордостью говорит: «Это – Маша, моя крестница!»

Мир полон прекрасных людей!

* * *

Событие мартовского вечера вернуло мне остроту младенческого восприятия жизни. Ходила, как шальная… Меня сводили с ума очнувшиеся после долгой зимы запахи, проявившиеся из тумана ещё неяркие, нежные краски начинающейся весны… Меня приводили в восторг лица людей – на улице, в метро – я смотрела на них как только что прилетевшая на эту планету инопланетянка… Я чувствовала, что влюбляюсь: заново влюбляюсь в многолюдье московских улиц, в роскошество закатов, в последний, невыразимо ласковый снег, в оглушающий птичий грай в пронизанных светом дворах, в половодье апрельских бульваров…

Музыка вернулась ко мне! Как моё естественное состояние жизни. Как дыхание…

* * *

И была в ту весну Пасха в Загорске.

Мы ездили втроём: Кирилл Георгиевич, его друг Юра и я. В Лавре было очень много народу, и мы смогли пробиться только в Трапезную церковь. Она была темна и таинственна, как пещера, с этим низким потолком, с копошащимися по углам тенями… Было много паломников, которые находились здесь с утра, а может, и несколько дней. Многие расположились на полу совершенно по-домашнему, кто-то дремал, кто-то истово молился… Все ждали Воскресения.

…Никогда не забыть, как всё озарилось ярким светом, и зажглись сотни свечей… и лица людей осветились и преобразились… и вышло много священников в праздничных одеждах, и самый главный из них возгласил «Христос воскресе!» И сотни голосов откликнулись: «Воистину воскресе!» И было долгое чтение молитв, и мне особо ярко запомнилась одна фраза, которая стала для меня самой главной в ту ночь:

– Смерть, где твоё жало?!

А потом мы шли к станции. Остановились и похристосовались на ночной пустынной улице…

Возвращались в Москву первой электричкой, в пустом холодном вагоне, и тихонько пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»

Смерть, где твоё жало?

* * *

Следующий день после Пасхи – Духов день. Тоже большой праздник.

В этот день мы с Людмилой Фёдоровной купили три букетика гиацинтов и отправились на Пятницкое кладбище. Навестить могилы её родителей и её первого мужа – Германа.

Старое-старое кладбище… Старые-старые деревья. Узкие аллеи. Полумрак, сырость и тихая печаль…

И когда мы с ней убирали эти три могилки, и она мне рассказывала о них – о дорогих ей людях, я почувствовала, как мы с ней сроднились за год нашего знакомства. Да нет, ещё и года нет! А как будто прошла целая жизнь…

– Я хочу, чтоб ты знала, где они лежат. И когда меня не будет, ты будешь приходить сюда…

А потом мы зашли в храм, который у входа на кладбище. Храм Святого Духа! И поставили свечки. И помолились за всех, кого мы любим. За живых и ушедших…

Глава шестая
ВЕСНА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ЛЕТО…

Было 12 мая. Поехала в цирк поздравить Ядвигу с днём рождения.

А мне говорят: «Она упала. Сейчас в больнице».

Упала Ядвига! Упала падучая звезда… Разбилась на множество осколков…

Еду к ней в больницу. Она лежит на растяжке, вся переломанная… Жара… в палате духота нестерпимая, а ей так лежать несколько месяцев, пока всё срастётся… Неужели она и после этого будет летать?! Ну, это просто рок какой-то! Ведь так уже было. Опять пьяные униформисты стали убирать сетку (Это было как раз на 9 мая) – а она была ещё там – под куполом… и не видела, что сетка, уже ослабленная, почти лежит на ковре… и полетела она вниз с 20-тиметровой высоты… Не мог повториться такой ужас – но он повторился! Жизнь как будто испытывает на прочность эту милую, синеглазую женщину. Но она ни на что не жалуется. Принимает это как данность. Да, у неё такая профессия – летать, падать, разбиваться, а потом опять летать… Всё-таки циркачи – удивительные, непостижимые люди!

– Ты знаешь, Ядя, а я крестилась недавно.

– Молодчина! – говорит она.

– У меня теперь новое имя – Мария.

– Тебе идёт.

– Спасибо.

– А меня в детстве крестили, – говорит она. – И назвали в честь польской королевы Ядвиги. Наш род от неё идёт. У нас в роду все женщины – Ядвиги.

– Потрясающе!

Мы ещё говорим с ней, о разном, она рассказывает о своей маме, о том, что у них в семье пятеро детей, что никак нельзя, чтобы был один ребёнок, потому что не дай бог с единственным что-то случится – что тогда? Она мечтает, что у неё будет много детей, по крайней мере – больше одного. А я слушаю её и дивлюсь: вот, лежит на растяжке вся переломанная женщина, переломанная не в первый раз, лежит в полной неизвестности: как там срастётся и когда? – и при этом строит планы на будущее, да при этом такие оптимистические! Чтобы непременно больше одного ребёнка! Нет, циркачи – люди непостижимые…

– Я буду молиться за тебя, – говорю я ей на прощанье.

* * *

Спектакль «Балаганчик» по Блоку в театре у Гедрюса Мацкявичюса.

Феерия!…

Гедрюс – гений!

А я – не с ними. Жалею ли? Чуть-чуть. Как о далёком детстве, которое уже не вернуть…

Но у меня такие события в жизни происходят, что грешно о чём-то жалеть.

Не могу же я сказать, что того, что есть сейчас в моей жизни, – мне этого мало?!

* * *

В то лето мы полюбили с Танюшкой Неструевой бродить ночью по Москве.

Ночи были светлые – почти питерские! Однажды добрели до Староспасского монастыря. Здесь не шатко – не валко шла реконструкция. То ли ремонт, то ли разруха окончательная… Дверь на колокольню была приоткрыта…

Лестница крутая, винтовая… Долго, долго топали наверх…

И когда добрались доверху, увидели всю Москву под собой – великий, древний, прекрасный город… сладко спящий на рассвете, как ребёнок… И – встающее на горизонте яркое, слепящее солнце… Как бессмертное божество в ореоле огненных лучей… Такую красоту можно увидеть только раз в жизни. Сюда бы Гомера! Он бы спел… он бы сумел.

* * *

13 июня, раннее утро. Ночевала у Неструевой. Выглянула утром в окно и увидела прямо под окном, на крыше подвала, – огромный букет сирени!…

И сразу поняла: это – от Гавра. Вчера вечером он позвонил и спросил: «Ты ночуешь сегодня у Тани?» – «Да».

Вот почему он спрашивал! Ведь сегодня – год, как мы познакомились. Год – как жизнь…

* * *

Голос Людмилы Фёдоровны радостно звенел в телефонной трубке:

– Марк Максимов, редактор издательства «Советский писатель», сказал мне: привозите рукопись! Я буду предлагать её к печати!

Отвезти рукопись Максимову было поручено мне. Я это сделала с нежным трепетом.

Казалось, до выхода книги Людмилы Фёдоровны – совсем-совсем близко…

Лето 1973 года. До выхода книги Людмилы Фёдоровны – долгих двадцать лет… Как хорошо, что мы этого не знали.

* * *

Ездили компанией за город к Игорю Лаврову. Каптеревы, Пресманы, Кнорре и я.

Лавров – поэт и чеканщик. «Хороший поэт и талантливый чеканщик», – сказала Людмила Фёдоровна, они с Игорем давно дружат.

Когда мы вошли в калитку, с крыльца дома сорвалась и помчалась прямо на нас огромная собака – тёмно-рыжая, с развевающейся шерстью… И пока она неслась на нас, как огненный вихрь, я мысленно прощалась с жизнью. Ведь я панически боюсь собак! С раннего детства. С тех самых пор, как услышала бабушкины рассказы про овчарок, которые их стерегли в Освенциме, и как они бросались на каждого, кто делал шаг в сторону… Страшно боюсь собак, особенно больших!

И вот она несётся галопом на меня… хотя нас шесть человек, но мне кажется, что несётся она именно на меня… потому что я смотрю ей в глаза, и она смотрит мне в глаза, хотя знаю, что это – неправильно: во-первых, нельзя бояться (потому что собаки это чувствуют), а во-вторых, нельзя смотреть им в глаза (потому что это их нервирует). Но я ничего не могу с собой поделать. Закрыть глаза – ещё страшнее.

И вот она подлетает… встаёт на дыбы (Боже, да она с меня ростом!) и… кладёт передние лапы мне на плечи! Я – ни жива, ни мертва… Господи, да где же хозяин, который спасёт меня от этого чудовища? И вдруг это чудовище начинает вылизывать мне лицо!…

Был длинный-длинный день… Такие длинные дни случаются только летом за городом, здесь время течёт совсем по-другому… Игорь – большой, сильный, богатырского вида человек, и его жена, тоненькая белокурая Марина, водили нас по саду… А потом по дому, и Игорь показывал свою чеканку, его работами был увешан весь большой дом… Потом пили чай с брынзой и листьями мяты, сорванной только что с грядки, у них во дворе была целая плантация мяты… И читали стихи: Людмила Фёдоровна, Игорь и я. Все сидели за длинным столом на уютной тенистой веранде, а я сидела на полу – в обнимку с Фаддеем. Так звали огромного рыжего пса, который не отходил от меня ни на шаг весь этот длинный день… Все дивились на это и говорили, что у Фаддея любовь с первого взгляда.

А мне казалось, что я встретила родную душу. Что это вовсе и не собака. И мы знали друг друга когда-то – в другой жизни… И поэтому он узнал меня! Он – первый. Мы сидели на полу, его голова – у меня на коленях, я гладила его густую, тёмно-огненную шерсть… утыкалась в него лицом, вдыхала его потрясающий запах… запах солнца, трав, летнего приволья… чувствовала его тепло, всю его безмерную доброту ко мне, которая светилась в больших карих глазах… И когда я читала стихи, он слушал меня совершенно по-человечески. И я знала, что никогда в жизни не забуду его – моего нежданного друга…

И вот, прошло с того лета тридцать три года. И я помню его… – как он летел мне навстречу… и как вылизывал мне лицо… и как доверчиво клал голову мне на колени… Рыжий, прекрасный, сказочный Фаддей. И я верю, что когда-нибудь мы с ним непременно встретимся – в какой-нибудь другой жизни… И сразу же узнаем друг друга!

* * *

Здравствуй, июньский Киев! Ты был ко мне так добр в марте. Я соскучилась по тебе! Приюти, приласкай меня и сейчас… своими цветущими акациями и каштанами… белый, белый город… над головой – цветущие, благоухающие кроны – как душистые облака… под ногами – белый снег лепестков… Вы хотите узнать, как было когда-то в раю? Поезжайте в июне в Киев! И вы вдохнёте нежный аромат рая…

 
И до чего ж ты хороша,
Молоденькая богомолка!
По Киеву, в июньский полдень,
Идёшь спокойно, не спеша…
 
 
А мир так безнадёжно стар!
Бегут морщинами дороги…
Босые маленькие ноги
Жжёт раскалённый тротуар.
 
 
В косынке белого холста,
В руке – ручей текучий чёток…
И губы шепчут безотчётно
Молитву, что как хлеб проста.
 
 
Светлейшая моя сестра,
Возьми, возьми меня с собою!
Как сладостно поют в соборе
О воскресении Христа!…
 

Молоденькая богомолка была не выдумана мной, она была совершенно реальная – в длинном чёрном одеянии, босая, она шла по раскалённой мостовой, опустив глаза, такая юная и прекрасная в своей отрешённости от мира, который был весь в цвету… Цвело всё! Каштаны, белая акация… ветки прогибались под гроздьями цветов… воздух был густой от запахов…

Был июнь, и мы с Кириллом Георгиевичем опять гуляли по Киеву…

Вернее, целыми днями я бродила одна, а он читал свои научные лекции, в которых я не поняла бы ни слова. Они были сугубо физические.

Я сдала сессию и перешла на второй курс. И продолжала работать на своей удобной работе: сутки дежурила, трое – свободна. И опять было сказано, как в марте: «А не махнуть ли нам вместе?» – и я опять с радостью согласилась. После крещения мы очень привязалась друг к другу, каждый из нас нашёл в другом то, что когда-то потерял: я – отца, он – дочь. Глядя в его ласковые, сине-голубые глаза, мне казалось, что я смотрю в глаза своего отца… А он мне говорил: «Временами ты так похожа на Машеньку!»

Итак, июнь Киев, цветущие каштаны и белая акация… тротуары усыпаны лепестками…

Никогда не забыть эту молоденькую богомолку, и задумчивого старика у ворот Ботанического сада с кошёлкой пышных пионов… и тротуар, усыпанный свежими, розовыми лепестками… И как я неожиданно набрела на монастырь. На женский монастырь в самом центре Киева. Это было удивительно: шла, шла, по узкой кривой улочке в гору – и вдруг улочка упёрлась в ворота. А за воротами – чистый дворик, весь в цветах, маленькие домики, небольшой беленький храм и женщины в чёрных одеждах, спокойно и быстро снующие по двору… Кто-то метёт двор, кто-то поливает цветы, кто-то спешит. не спеша, по каким-то другим делам… И все – сосредоточены. Сосредоточены – на молитве. Это видно по их лицам. Я села у монастырских ворот и просидела часа два, или три, наблюдая монастырскую жизнь… И таким покоем повеяло на меня, и благостью, и умиротворением… Разве это – не лучшее, что можно желать? Разве посвятить свою жизнь молитве – не высшее счастье? Мысленно я уже перешагнула через ограду и была, невидимая, там – среди них, этих женщин, нашедших своё необычное счастье. Кто сказал, что счастье женщины – это непременно муж, дети, кухня? А почему не цветы, храм, Бог?…

Вечером гуляем с Кириллом Георгиевичем по цветущему, благоухающему Ботаническому саду. Долго сидим на лавочке на берегу Днепра. Неожиданно он говорит:

– Я волнуюсь за тебя.

– А что случилось?

– Меня волнует, что когда-нибудь ты останешься одинока, без друзей. Среди твоих друзей почти нет твоих ровесников.

– Ну, и что? Зато мне с вами интересно.

– Но мы все старые, мы рано или поздно уйдём…

– Это вы – старые?! И ты, и Каптерев, и Людмила Фёдоровна, и Пресман – вы моложе двадцатилетних! Не хочу никаких ровесников, и говорить на эту тему не хочу. ВЫ БУДЕТЕ ВСЕГДА! Никто из вас не умрёт, это невозможно, ведь я люблю вас!

Он улыбался сдержанно, он не спорил. Я вообще не слышала никогда, чтобы Кирилл Георгиевич с кем-нибудь спорил, кому-нибудь что-то доказывал, навязывал… Он может только улыбнуться, и улыбкой, мягкой, ироничной или насмешливой, высказать своё отношение. Да ещё вопросом: «Ты так думаешь?»

Он усмехнулся…

– И всё же, я, как твой крёстный, хотел бы, чтобы у тебя были друзья-ровесники.

– Но мне интереснее всего с вами! Что же я могу поделать?

* * *

Привет, Питер! Мы ещё с тобой не знакомы. Но я уже заранее люблю тебя. Потому что Мой Клоун любил тебя. И ты любил Моего Клоуна. Значит, ты хорошо разбираешься в тонких материях…

Здесь, в Ленинграде, Леонида Енгибарова назвали лучшим артистом года. Это было шесть лет назад, в середине шестидесятых. Здесь к нему за кулисы пришёл великий французский мим Марсель Марсо – пришёл как к равному. И подарил ему свою пантомиму «Клетка». (Вот какие подарки делают мимы друг другу!)

Я не буду расспрашивать у прохожих, как мне найти цирк. Я знаю, что я обязательно приду к цирку, без чьих-либо подсказок… Ноги сами приведут меня. Это – свойство моих ног: приходить к цирку. Находить дорогу к цирку в любом городе.

Так и случилось. Бредя по безлюдным набережным и пустынным мостам, я вдруг увидела его… И долго стояла на том мосту, с которого его было видно лучше всего. Представления в этот вечер не было. Потому что сезон был закрыт. Но для меня шло представление, предназначенное только мне одной…

 
Ах, этот цирк на Инженерной!
Он Вас приветствовал не раз…
На том мосту, что я сейчас
Стою, – стояли Вы, наверно…
Теперь какой печальный Рыжий
В манеж на зонтике летит?…
Куда б ни шла, – всё Вас я вижу,
Судьбы недолгий фаворит.
Вот забрела в туман неверный
На берега чужой Невы…
И сразу – цирк на Инженерной,
И снова – Вы, и всюду – Вы…
Как медленны, пустынны, зыбки
Каналов лёгкие тела…
А мне без грустной той улыбки
Теперь ни света, ни тепла…
 

А ещё был Летний сад с зыбкими туманами нежных статуй, была Зимняя канавка с влюблёнными парочками у парапета…

 
Зимняя канавка,
маленькая ранка
в сердце – расставание с тобой.
Ты – приют влюблённых.
Оттого мне больно,
что моей не стала ты судьбой.
Так уж странно вышло…
Только сумрак дышит…
Рядом – ты, канавка,
Только ты.
Мы здесь не встречались.
Это показалось,
что мелькнули милые черты…
 

Находившись до головокружения, забредаю на крышу. Она мне приглянулась, и я решила пересидеть на ней остаток ночи. Сижу, прислонившись к печной трубе, и смотрю на занимающуюся зарю… Точнее – на две зари – одна гаснет, гаснет и никак не погаснет… а другая медленно разгорается… и никак не разгорится в полную силу…

Никого у меня в этом городе нет. Впрочем, есть подруга детства, которая учится здесь в институте, завтра я попробую разыскать её. А пока – у меня эта заря, и полная свобода -идти куда хочу. Хорошо, что мы расстались с Неструевой в первые же минуты по приезде в Питер. «Ах, какой дом! какой балкончик! какая подворотня!» – на каждом шагу восклицала я, как только мы вышли на Невский, и я то и дело останавливалась, любуясь, ведь я была в Питере впервые, а Танюшку это почему-то раздражало, она злилась на меня и мешала моей радости.

– Тань, смотри, какая башенка!

– Да видала я уже это всё! – огрызнулась она. У неё случалось порой мрачное настроение, без всякой видимой на то причины.

– Тогда так: встречаемся через два дня на вокзале. Пока!

Я развернулась и пошла от неё в противоположную сторону, не оглядываясь.

У Неструевой был адрес каких-то знакомых, где можно было переночевать. У меня ни знакомых, ни адреса не было. Но меня это не беспокоило. Какое это наслаждение: бродить по чужому городу в одиночестве… идти, куда тебя несут ноги… слушаться только свого настроения… ни от кого не зависеть, смотреть на этот дом, сколько хочу, стоять на этом мосту, сколько хочу… Одиночество – это такое благо! (Иногда). Это такой тихий праздник, без единого лишнего слова.

А на парапете набережной у Храма на Крови я написала вот эти стихи:

 
Не отреклась. Не отсекла.
Родившись вновь – вновь обрела.
То, что горчайшим было самым,
Не хламом стало – стало храмом,
Светлейшим Храмом-на-Крови.
 
 
Омытое тоской и мыслью,
Всё засветилось новым смыслом…
Разлука – встречей, боль – отрадой,
Бессмертьем – жизнь,
и сказка – правдой,
Смерть – воскресением в любви…
 

* * *

Возвращаюсь в Москву.

Идиотские ссоры дома то затухают, то вспыхивают с новой силой. Крестик на моей шее не даёт покоя моим домашним.

«Чтоб не страдать от одиночества, человек должен жить один…» Когда ты один – ты просто один. А когда вокруг тебя люди, а ощущение, что ты – посреди безлюдного поля, и хочется кричать «ау!…» – а ответа не будет… Нет, сестрёнка меня всё же понимает и сочувствует мне, но что она может?… Дома – тяжело.

Куда податься? Опять к Неструевой? Но после Питера у нас какое-то взаимное охлаждение, питерские балкончики и подворотни нас хоть и ненадолго, но развели…

* * *

Каждую третью ночь я ночую на работе – на своём пульте автоматизированной охраны, на своей продавленной раскладушке. Но две промежуточные ночи (если я никуда не уезжаю) – проблема.

И тогда я стала уезжать по вечерам на Курский вокзал. Здесь удобные скамьи. Сижу, читаю книгу. Ночь проходит незаметно. Как-то, часа три ночи было, пошла побродить по вокзалу, чтобы развеять сон, и вдруг… в камере хранения увидела Гедрюса Мацкявичюса! Он сидел и читал книгу.

– Гедрюс! что вы тут делаете?

– А… здравствуйте! – улыбнулся он своей немного застенчивой улыбкой. – А я работаю тут. Устроился на пару месяцев. Здесь хорошо платят. Хочу заработать денег, чтобы съездить в Литву, навестить родителей. И сына, Эрнестика. А вы? Уезжаете куда-нибудь?

– Да нет. Просто люблю по ночам читать книги на Курском вокзале. Нравится мне это!

Мы посмеялись.

– А серьёзно?

– Серьёзно? Просто некуда деться.

– Так заходите ко мне в гости! – и он впустил меня в свою камеру. – У меня тут чайник есть, сейчас будем пить чай…

Мы пьём чай, и я говорю, что тоже собираюсь в Прибалтику. Гедрюс даёт мне адрес своей старшей сестры, живущей в Вильнюсе.

– Можете зайти, попить кофейку. Передать от меня привет.

Он говорит по-русски чисто, но с неистребимым литовским акцентом: он как будто старательно лепит слова из тёплой глины: они у него такие мягкие, тёплые, уютные, без острых углов и резкостей, москвичи так плавно и певуче не говорят. Мы сидим в камере хранения ручной клади, между полок с коробами и чемоданами. За ночь несколько раз отходят поезда, и народ забирает свои вещи, Гедрюс ловко таскает тяжеленные чемоданы, он очень сильный, но всё равно – работа, мне кажется, ужасная, слишком уж тяжёлая.

– Это – временно, просто очень нужны деньги, а нигде больше так быстро не заработаешь, – говорит он и улыбается своей мягкой, какой-то извиняющейся улыбкой. -Порой бывает затишье, можно поработать. Вот и сейчас, до следующего поезда целых два часа, никого не будет.

И он вынимает листочки, и читает свой новый рассказ – про жизнь в другом измерении – где всё ярче, острее и прекраснее, чем в нашем… А я думаю о том, что вот, гениальный режиссёр и гениальный писатель работает в камере хранения на вокзале, чтобы заработать на билет до родного города. Ведь за режиссёрскую работу ему ничего не платят, рассказы свои он и не пытается где-то напечатать, за такие рассказы посадят скорее в психушку, чем напечатают, а стипендия в институте настолько мизерная, что еле хватает на жизнь. Наверное, только так гениальные спектакли и гениальные рассказы и рождаются – в нищете и впроголодь…

…Гедрюс – удивительно деликатный человек, он ни разу не спросил меня, что это меня принесло опять ночью на Курский вокзал. У него-то – работа, а я тут что забыла? Но он никогда не задавал лишних вопросов.

Я весело заглядывала в его окошко «Приёма клади» и говорила:

– Здравствуйте, Гедрюс! А я к вам в гости!

И он как-то совсем не удивлялся, и говорил приветливо, как радушный хозяин:

– О, заходите, заходите!

* * *

Приближался июль…

Господи, Господи! как мне пережить это лето?… лето в Москве… которое я всегда так любила, потому что – облака сирени и тополиные снега… потому что – летом в Москву всегда приезжал Мой Клоун… он любил лето в Москве… и я любила лето в Москве… раньше… как будто в другой жизни…

Лето 1973 года – это первое лето, когда он в Москву не приедет.

Не приедет уже никогда.

Как год тому, как жизнь тому, живу в предчувствии утраты…

Хожу по любимому городу – как по минному полю… Город заминирован воспоминаниями. Первая годовщина – это очень больно. Это ещё не тот срок, когда время лечит. Кажется, что всё повторится опять… и ты должна что-то срочно сделать – предупредить, успеть… – как в моём сне…

 
Как год тому, как жизнь тому,
Живу в предчувствии утраты…
Ты жив ещё, ты жив – но завтра…
Да, это видно по всему:
 
 
Всё предвещает мне беду –
Заката желчь и сумрак серый,
И мумии старух на сквере,
И обморок листвы в саду…
 
 
Я познаю бессилье слов.
Сжигаема ужасным знаньем,
Я, как утопленница с камнем
На шее, – забываюсь сном…
 
 
Там – пустота. Небытие.
Там – можно не бояться завтра .
Но возвращаема обратно
 
 
Горчайшей мыслью – о тебе.
Чем я могу тебе помочь?
Напрячь все силы до предела –
Рассудка, и души, и тела…
Но сил моих превыше – ночь .
 

Лето семьдесят третьего года.