Текст книги "Прикосновенье ветра"

Автор книги: Мария Петровых

 
Я здесь любила все как есть,
Не рассказать, не перечесть —
Весну любила за весну,
А зимушку за белизну,
А лето за угрюмый зной,
А осень… у нее со мной
Был уговор особый,
Узнать его не пробуй.
Она ведет меня тайком,
И всякий раз впервые,
Звеня ключами и замком,
В такие кладовые,
Где впрямь захватывает дух
От багреца и злата,
А голос – и глубок и глух —
Мне говорит неспешно вслух
Все, что сказал когда-то.
 

1969

 
Нас предрассветная заря
Надеждой радует не зря,
И неспроста пугает нас
Тревожный сумеречный час.
Лишается земля примет,
Когда над ней исчезнет свет,
Все дело в свете, но и он
Лишь темнотой на свет рожден.
Нет, не поеду я туда.
Давно уже зарок положен.
Я знала Коктебель тогда,
Когда еще в нем жил Волошин.
А что там было? Синь, полынь
Да море. Небо и пустыня.
Там и теперь все та же синь,
Но нет пустыни, нет полыни.
Стеклом блистают корпуса,
Тесня волошинскую дачу,
И первобытная краса
Исчезла. Все теперь иначе.
Туда на бархатный сезон
Литературная элита
Съезжается, держа фасон…
 
 
Исчез мой давний дивный сон,
Но все, что было, не забыто.
 

 
Народ – непонятное слово
И зря введено в оборот, —
Гляжу на того, на другого
И вижу людей, не народ.
Несхожие, разные люди —
И праведник тут и злодей,
И я не по праздной причуде
Людьми называю людей.
 

1969

 
Ты живешь смиренницей прекрасною,
Всю себя лишь для себя храня.
Доцветаешь красотой напрасною,
Прелестью, лишенною огня.
 
 
Стройностью твоей, твоей походкою
Восхитится каждый, кто ни глянь.
Красоте зеленых глаз с обводкою
Позавидовать могла бы лань.
 
 
Алощекая и темнобровая,
Ты и впрямь на диво хороша…
Гордая, холодная, суровая,
Самопоглощенная душа.
 
 
Мраморная прелесть безупречная,
Совершенства образец живой…
Самоотречение беспечное,
Безоглядное – удел не твой.
 
 
Есть возможное и невозможное,
Ты меж них границу провела
И живешь с оглядкой осторожною,
Ни добра не делая, ни зла.
 

 
Слова пустые лежат, не дышат,
Слова не знают – зачем их пишут,
Слова без смысла, слова без цели,
Они озябших не отогрели,
Они голодных не накормили, —
Слова бездушья, слова бессилья!
Они робеют, они не смеют,
Они не светят, они не греют
И лишь немеют в тоске сиротства,
Не сознавая свое уродство.
 

[70-е годы]

 
По мне лишь так: когда беда настанет,
Тогда и плачь. «Покуда гром не грянет,
Мужик не перекрестится». Таков
Обычай прадедов спокон веков.
Он у меня в крови. Я не умею
Терзаться впрок. Глупее иль умнее
Обычай мой, чем вечное нытье —
Он исстари, он существо мое.
 

[70-е годы]

 
«Ты говоришь: „Я не творила зла…“
Но разве ты кого-нибудь спасла?
А ведь, кого-то за руку схватив,
Могла бы удержать, он был бы жив.
Но даже тот неискупленный грех,
И он не самый тяжкий изо всех,
Ты за него страдаешь столько лет…
Есть грех другой, ему прощенья нет, —
Ты спряталась в глухую скорлупу,
Ты замешалась в зыбкую толпу,
Вошла в нее не как рассветный луч —
Ты стала тучей в веренице туч.
Где слово, что тебе я в руки дал,
Чтоб добрый ликовал, а злой страдал?
Скажи мне – как распорядилась им,
Бесценным достоянием моим?
Не прозвучало на земле оно,
Не сказано, не произнесено.
Уйди во мрак, не ведающий дна,
Пускай тебя приимет сатана».
 
 
А тот вопит: «Не вем ее, не вем,
Она при жизни не была ничем,
Она моей при жизни не была,
Она и вправду не творила зла.
За что ее карать, за что казнить?
Возьмешь ее на небо, может быть?..»
И я услышу скорбный стон небес,
И как внизу расхохотался бес,
И только в том спасение мое,
Что сгину – провалюсь в небытие.
 

Д. С.

 
Взгляни – два дерева растут
Из корня одного.
Судьба ль, случайность ли, но тут
И без родства – родство.
Когда зимой шумит метель,
Когда мороз суров, —
Березу охраняет ель
От гибельных ветров.
А в зной, когда трава горит
И хвое впору тлеть, —
Береза тенью одарит,
Поможет уцелеть.
Некровные растут не врозь,
Их близость – навсегда,
А у людей – все вкривь да вкось,
И горько от стыда.
 

 
К своей заветной цели
Я так и не пришла.
О ней мне птицы пели,
О ней весна цвела.
Всей силою расцвета
О ней шумело лето,
Про это лишь, про это
Осенний ветер пел,
И снег молчал про это,
Искрился и белел.
Бесценный дар поэта
Зарыла в землю я.
Велению не внемля,
Свой дар зарыла в землю…
Для этого ль, затем ли
Я здесь была, друзья!
 

 
Не однажды реку вспять
Поворачивали силой,
Только это не к добру —
Даже рыбам негде было
В нужный срок метать икру,
И снуют, снуют в смятенье…
Загляни-ка в глубину —
Там мелькают рыбьи тени,
Прибиваются ко дну.
Но от дикой передряги
И на дне весь мир иной:
Где приютные коряги
С потаенной тишиной,
Темных водорослей чащи,
Золотой подводный хвощ?..
Нету зыблющихся рощ,
Нету жизни настоящей.
Рыбам слезы б источать!
Если голос обрели бы, —
На крик закричали б рыбы,
Нет, не стали бы молчать,
Завопили б, сознавая,
Что беду зовут бедой
И что их вода живая
Стала мертвою водой.
 

1970, сент.

 
Когда слагать стихи таланта нет, —
Не чувствуя ни радости, ни боли,
Хоть рифмами побаловаться, что ли,
Хоть насвистать какой-нибудь сонет,
 
 
Хоть эхо разбудить… Но мне в ответ
Не откликаются ни лес, ни поле.
Расслышать не в моей, как видно, воле
Те голоса, что знала с малых лет.
 
 
Не медли, смерть. Не медли, погляди,
Как тяжело неслышащей, незрячей,
Пустой душе. Зову тебя – приди!
 
 
О счастье! От одной мольбы горячей
Вдруг что-то дрогнуло в немой груди.
Помедли, смерть, помедли, подожди!..
 

Окт. 1971

1

 
…Не ведайте, поэты,
Ни лжи, ни клеветы.
О нет, покуда живы,
Запечатлеть должны вы
Грядущего приметы,
Минувшего черты —
Невиданной эпохи
Невиданный размах,
Ее ночные вздохи
И застарелый страх,
Приподнятые речи,
Ссутуленные плечи —
Примеры недалече,
Живете не впотьмах, —
И громкие дерзанья,
И тайные терзанья,
И слезы на глазах.
Пускай душа забита,
А все-таки жива.
Пусть правда позабыта —
Она одна права.
Напоминать про это —
Священный долг поэта,
Священные права.
 

2

 
…И вы уж мне поверьте,
Что жизнь у нас одна,
А слава после смерти
Лишь сильным суждена.
Не та пустая слава
Газетного листка,
А сладостное право
Опережать века.
 
 
…Не шум газетной оды,
Журнальной болтовни, —
Лишь тишина свободы
Прославит наши дни…
 
 
Один лишь труд безвестный —
За совесть, не за страх,
Лишь подвиг безвозмездный
Не обратится в прах…
 

70-е годы

 
О, как хорошо, как тихо,
Как славно, что я одна.
И шум и неразбериха
Ушли, и пришла тишина.
Но в сердце виденья теснятся,
И надобно в них разобраться
Теперь, до последнего сна.
Я знаю, что не успеть.
Я знаю – напрасно стараться
Сказать обо всем даже вкратце,
Но душу мне некуда деть.
Нет сил. Я больна. Я в жару.
Как знать, может, нынче умру…
Одно мне успеть, одно бы —
Без этого как умереть? —
Об Анне… Но жар, но ознобы,
И поздно. Прости меня. Встреть.
 

1970

Непоправимо белая страница…

Анна Ахматова

 
Пустыня… Замело следы
Кружение песка.
Предсмертный хрип: «Воды, воды…»
И – ни глотка.
В степных снегах буран завыл,
Летит со всех сторон.
Предсмертный хрип: «Не стало сил…» —
Пургою заметен.
Пустыни зной, метели свист,
И вдруг – жилье во мгле.
Но вот смертельно белый лист
На письменном столе…
 

30 ноября 71

 
Одно мне хочется сказать поэтам:
Умейте домолчаться до стихов.
Не пишется? Подумайте об этом,
Без оправданий, без обиняков.
Но, дознаваясь до жестокой сути
Жестокого молчанья своего,
О прямодушии не позабудьте,
И главное – не бойтесь ничего.
 

1971

 
Безумье, видимо… Гляди-ка,
Как мысли повернули дико!
Сначала вспомнилось о том,
Как, в форточку влетев, синички
Сухарь клюют… Кормитесь, птички,
У вас нахальство не в привычке,
Ведь голод и мороз притом;
Кто доживет до переклички
Перед рождественским постом!
Сперва – о птицах. А потом —
Что их воротничок высокий
Белеет, закрывая щеки…
Рылеев… Господи, прости!
Сознанья темные пути
И вправду неисповедимы.
Синиц высокий воротник
Мелькнул, исчез, и вдруг возник
Тот образ, юный, невредимый,
И воротник тугой высок,
Белеющий у смуглых щек,
Как заклинанье о спасенье
От злых предчувствий… Сколь жесток
Тот век, тот царь. Хотя б глоток, —
Мгновенье воздуха, мгновенье!..
 

Ноябрь 1971

 
Идешь и думаешь так громко,
Что и оглянешься не раз,
И – молча: «Это не для вас,
А для далекого потомка,
Не бойтесь, это не сейчас».
 
 
И – молча: «Неужели слышно?»
Давно бы надо запретить,
Столь громко думая, ходить.
Живем не по доходам пышно,
Ходящих время усадить
 
 
Иль уложить, поя снотворным, —
Пусть в омуте утонут черном,
В глухом беспамятном бреду,
Назло их мыслям непокорным.
Но я пока еще иду.
 

1971

 
Мне слышится – кто-то у самого края
Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,
А кто – я не знаю, не знаю, куда
Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,
И надо туда, и скорее, скорее —
Быть может, спасу, унесу, отогрею,
Быть может, успею, а ноги дрожат,
И сердце мертвеет, и ужасом сжат
Весь мир, где недвижно стою, озираясь,
И вслушиваюсь, и постигнуть стараюсь —
Чей голос?.. И, сжата тревожной тоской,
Сама призываю последний покой.
 

Ноябрь 1971

И. Л.

 
На миру, на юру
Неприютно мне и одиноко.
Мне б забиться в нору,
Затаиться далеко-далеко.
Чтоб никто, никогда,
Ни за что, никуда, ниоткуда.
Лишь корма, и вода.
И созвездий полночное чудо.
Только плеск за бортом —
Равнозвучное напоминанье
Все о том да о том,
Что забрезжило в юности ранней,
А потом за бортом
Потерялось в ненастном тумане.
 

30 ноября 1971

 
Сказать бы, слов своих не слыша,
Дыханья, дуновенья тише,
Беззвучно, как дымок над крышей
Иль тень его (по снегу тень
Скользит, но спящий снег не будит),
Сказать тебе, что счастье – будет,
Сказать в безмолвствующий день.
 

Декабрь 1971

 
Повеял летний ветерок;
Не дуновенье – легкий вздох,
Блаженный вздох отдохновенья.
Вздохнул и лег вдали дорог
На травы, на древесный мох
И вновь повеет на мгновенье.
Не слишком наша речь бедна,
В ней все имеет имена,
Да не одно: и «лед» и «ледень»,
А ветерок, что в летний час
Дыханьем юга нежит нас,
Когда-то назывался «летень».
 

Декабрь 1971

1

 
Поутру нынешней весной,
С окна отдернув занавески,
Я ахнула: передо мной
Толпятся в двухсотлетием блеске —
В кудрявых белых париках,
В зеленых шелковых камзолах
Вельможи… (Заблудясь в веках,
Искали, видно, дней веселых
И не туда пришли впотьмах.)
Им что ни скажешь – все не то,
И я поэтому молчала.
Хоть не узнал бы их никто!
Роскошество их обличало —
Их пудреные парики,
Темно-зеленые камзолы,
Всему на свете вопреки,
Как возле царского престола,
Красуются перед окном,
И думать ни о чем ином
Я не могу. На миг забуду,
И снова погляжу в окно,
И снова изумляюсь чуду,
Но вот в окне уже темно.
 

2

 
В новолунье, в полнолунье
Правит миром ночь-колдунья.
Утром все в окне иное,
Нет чудес вчерашних там,
Но распахнут предо мною
Монастырский древний храм,
Не разбитый, не спаленный.
На стене густо-зеленой
Мутно-белых свеч ряды.
(Чье раденье? Чьи труды?)
Отступаю в тайном страхе —
За окном стоят монахи.
Видно, служба отошла:
Ни одной свечи зажженной,
Не звонят колокола,
Слышен шепот приглушенный:
«Вседержителю хвала».
 

3

 
И вновь превращенья свершаются ночью.
А утром прибой темно-белые клочья
Швыряет мне с моря, стоящего дыбом,
Дрожащего каждым зеленым изгибом.
Влетает в окошко тенистая пена
И вот затихает в углах постепенно
Густой пеленой тополиного пуха, —
В нем плоти, пожалуй, не больше, чем духа.
 

1972

 
Лесьмян – он по вертикали —
В глубь земли и в глубь небес,
А Тувим – в долины, в дали,
Где на горизонте – лес.
А Галчинский?.. Разве просто
Обозреть его добро:
Зелень, серебро и звезды,
Звезды, зелень, серебро.
 

3 авг. 1974

В. А.

 
И ты бессилен, как бессилен каждый
Ей возвратить земное бытие,
Но доброе вмешательство ее
Почувствуешь, узнаешь не однажды, —
То отвратит грозящую беду,
То одарит нежданною отрадой,
То вдруг свернешь с дороги на ходу,
Поверив ей, что, значит, так и надо.
 

[1974]

 
Такое дело: либо – либо…
Здесь ни подлогов, ни подмен…
И вряд ли скажут мне спасибо
За мой редакторский рентген.
 
 
Борюсь с карандашом в руке.
Пусть чья-то речь в живом движенье
Вдруг зазвучит без искаженья
На чужеродном языке.
 

 
Разбила речка поутру
Холодное зерцало.
Не верь, что это не к добру,
А верь, что замерцала
В осколках ледяных весна;
На волю вырвалась волна
И радость прорицала.
 

1975

 
Неужели вот так до конца
Будем жить мы, друг другу чужие?
Иль в беспамятстве наши сердца?
Все-то думается: не скажи я
Слов каких-то (не знаю каких!) —
Не постигло бы нас наважденье,
Этот холод и мрак отчужденья,
Твердый холод, объявший двоих.
 

1975

 
Вешний грач по свежей пашне
Ходит с важностью всегдашней,
Ходит чинно взад-вперед.
Нету птицы богомольней,
Звон услышав колокольный,
Не спеша поклоны бьет.
Строгий звон великопостный
Понимает грач серьезный,
Первым встретил ледоход,
Первым видел половодье,
Пост великий на исходе,
Все меняется в природе,
И всему свой черед…
 
 
В самый светлый день весенний,
В день Христова Воскресенья,
С церкви зимнего Николы
Разольется звон веселый
И с пяти церквей в ответ
То ли звон, то ли свет.
Старший колокол – для фона:
Звук тяжелый и густой
В день веселый, день святой
Оттеняет перезвоны
Молодых колоколов.
Солнце синий воздух плавит,
Жарким блеском праздник славит
На крестах куполов,
И щебечут в поднебесье
Малые колокола, —
Светлый день! Христос воскресе!
Всемогущему хвала! —
То в распеве всей гурьбой,
То вразброд, наперебой —
Славят первый день пасхальный,
Бестревожный, беспечальный.
 
 
Этот день впереди,
А пока погляди,
Как под звон великопостный
Ходит пашней грач серьезный,
Ходит чинно взад-вперед,
Не спеша поклоны бьет.
 

1975

 
И вдруг перестаешь страдать.
Откуда эта благодать?
Ты птиц не любишь в руки брать,
Но песни, песни!..
Воистину – глагол небес:
«Найдись, очнись, ты не исчез,
Воспрянь, воскресни!»
Об этом в чаще – соловей,
А жаворонок – в поле,
В полете, не в сетях ветвей,
Один, на вольной воле.
Но он поет лишь на лету
И, вмиг теряя высоту,
Впадает где-то в немоту,
Скользнув на землю.
Не сетуй, если он затих.
Послушай песни птиц лесных,
Им чутко внемля.
Когда в сплетении ветвей
Поет как хочет соловей —
Не всем ли дышится живей,
Вольней – не всем ли?
Поет, не улетая ввысь.
У птиц лесных и ты учись,
Доверие душе своей
От них приемли.
 

1975

 
Собака… Ну что же? Ну – пес, ну – собака.
Забот, что ли, нету иных?
Собака собакой. С чего же, однако,
Так много присловий о них?
«Промерз как собака», «устал как собака»,
«А ну тебя вовсе ко псу!»
Собак в поговорках и этак и всяко,
Как шишек в еловом лесу.
(Коль жизнь обойдется со мною жестоко,
Невольно вздохну: «Я как пес одинока.
О, холод собачий…» Зачем я про это?
Но лучше оставить вопрос без ответа.)
Для пса человек будто солнце из мрака —
Молитва, мечта, божество,
Бесстрашно его охраняет собака,
Спасет и умрет за него.
Что ж душу собачью калечат и мучат?
Собаки смирятся, смолчат.
Внушают им злобу, свирепости учат…
Волчат обучайте, волчат!
Отбилась от темы. Вначале – присловья,
А дальше совсем не о том.
Но псам на любовь отвечайте любовью,
А про поговорки – потом.
 

1975

 
Красотка, перед зеркалом вертясь,
С гримаскою горбунье говорила:
«Нельзя сказать, что выгляжу я мило.
Ей-богу, сложена я как горилла».
И предлагает, ласкою светясь:
«Не прогуляетесь ли вы со мною?»
И эта, с перекошенной спиною,
Вздыхая, за красавицей плелась.
 
 
Вот тебе на! Никак, ты пишешь басни?
Да и плохие, что всего ужасней.
Ложись-ка спать, скорее свет гаси.
Уж коль беда с тобою приключилась,
Уж коль стихи писать ты разучилась,
Без тайной зависти свой крест неси,
А басни, притчи… Боже упаси!
 

1975

 
Озираясь, в дверь пролез.
Не красавец, не урод,
Но из комнаты исчез,
Испарился кислород.
Этот гость лишен примет,
Но дышать невмоготу.
От него сойдешь на нет,
Превратишься в пустоту.
Озирается, как вор.
Он хвастун и жалкий враль.
Примиряться с ним – позор,
Расплеваться с ним не жаль.
 

1975

 
Не знаю, бьют ли там старух,
В домах для престарелых,
Но знаю – говорят им вслух,
Что подошел предел их,
Что помирать давно пора,
Что зажились старухи…
О нет, все это не вчера,
И нынче в том же духе.
 

 
Когда молчанье перешло предел —
Кто гибели моей не захотел?..
Подходит и трясет меня за плечи:
«Опамятуйся, пробудись, очнись,
Верни себе свой облик человечий,
Почувствуй глубину свою и высь,
Верни себе великое наследство,
Сознание твоих врожденных прав,
И безоглядное любвеобилье детства,
И юности непримиримый нрав».
 

1975

 
Что печального в лете?
Лето в полном расцвете.
Мучит малая малость —
В листьях будто усталость,
Будто скрытость недуга
В этих листьях зеленых,
И морозом и вьюгой
С первых дней опаленных.
Трудно было не сжаться,
От смертей удержаться, —
То тепло, то остуда, —
Нынче весны коварны…
 
 
На листву, как на чудо,
Я гляжу благодарно.
 

1975

Памяти М. Ц.

 
Не приголубили, не отогрели,
Гибель твою отвратить не сумели.
Неискупаемый смертный грех
Так и остался на всех, на всех.
Господи, как ты была одинока!
Приноровлялась к жизни жестокой…
Даже твой сын в свой недолгий срок —
Как беспощадно он был жесток!
Сил не хватает помнить про это.
Вечно в работе, всегда в нищете,
Вечно в полете… О, путь поэта!
Время не то и люди не те.
 

1975

 
Всю ночь – страданье раскаленное,
О совесть, память, жаркий стыд!..
Чуть голубое, чуть зеленое,
Тот жар лишь небо остудит.
И ни к чему глотать снотворные,
От горькой одури слабеть…
Смирись, покуда небо черное
Не станет тихо голубеть.
 

1975

 
Уж лучше бы мне череп раскроили,
Как той старухе, – в кухне, топором,
Или ножом пырнули, или, или…
А этих мук не описать пером.
Я замерла, сама с собой в разлуке,
Тоска молчит, тоска мычит без слов.
За что мне, Господи, такие муки!
Убил бы сразу, только и делов.
О Господи мой Боже, не напрасно
Правдивой создал ты меня и ясной
И с детства научил меня слагать Слова…
Какую даровал усладу!
И вот с немой тоскою нету сладу.
Ты прав. Я за грехи достойна аду,
Но смилуйся, верни мне благодать!
 

1976

 
Боже, какое мгновенное лето,
Лето не долее двух недель,
Да и тревожное знаменье это —
Грозы иные, чем были досель.
Не было молнии, брошенной вниз,
Но полосою горизонтальной
Свет протекал над землею недальней,
Медленный гром на мгновенье навис
Бледному свету вослед и обвалом
Рушился с грохотом небывалым,
Падал сквозь землю, гудел под ней.
Лето промчалось за десять дней.
 

Я ее ненавижу

М. Булгаков

 
Я ненавижу смерть.
Я ненавижу смерть.
Любимейшего я уж не услышу…
Мне было б за него и день и ночь молиться:
О жизнь бесценная, умилосердь
Неведомое, чтобы вечно длиться!
 
 
Я ненавижу смерть.
 

1976

 
И вдруг возникает какой-то напев,
Как шмель неотвязный гудит, ошалев,
Как хмель оплетает, нет сил разорвать,
И волей-неволей откроешь тетрадь.
 
 
От счастья внезапного похолодею.
Кто понял, что белым стихом не владею?
Кто бросил мне этот спасательный круг?
Откуда-то рифмы сбегаются вдруг.
 
 
Их зря обесславил писатель великий
За то, что бедны, холодны, однолики,
Напрасно охаял и «кровь и любовь»,
И «пламень и камень», и вечное «вновь».
 
 
Не эти ль созвучья исполнены смысла,
Как некие сакраментальные числа?
А сколько других, что поддержат их честь!
Он, к счастью, ошибся, – созвучий не счесть.
 

1976

 
Нет несчастней того,
Кто себя самого испугался,
Кто бежал от себя,
Как бегут из горящего дома.
Нет несчастней того,
Кто при жизни с душою расстался,
А кругом – все чужое,
А кругом ему все незнакомо.
Он идет как слепой,
Прежней местности не узнавая.
Он смешался с толпой,
Но страшит суета неживая,
И не те голоса,
Все чужое, чужое, чужое,
Лишь зари полоса
Показалась вечерней душою…
 

1976

«Я РАЗГОВАРИВАЮ ТОЛЬКО С ВАМИ…»
Переписка Марии Петровых с болгарским поэтом Атанасом Далчевым
Вступление и публикация Н. Глен

Атанас Далчев (1904—1978) – замечательный болгарский поэт, признанный у себя на родине классик. Его «русская» книга (Атанас Далчев. «Избранное», М., 1974) получила в свое время редкую для переводной поэтической книги прессу. Стихи, собранные в этой книге, переведены Марией Петровых.

Литературная (а отчасти и житейская) судьба этих двух поэтов во многом схожа. Далчев скупо и мало печатался – по причинам и внешним и внутренним. Так же, как и Мария Петровых, он хорошо знал муки немоты:

 
Еще грозит в тупом усердье,
витая над душой моей,
неотличимое от смерти
молчание ночей и дней.
 

И так же, как Мария Петровых, умел «домолчаться до стихов».

Далчев рассказывал мне, что, когда после ждановского доклада 1946 года и соответствующего постановления своих «мальчиков для битья» выискивали не только наши города и веси, но и «братские» страны, в Болгарии он был, по его словам, «назначен Ахматовой», то есть объектом идеологических проработок. А «реабилитации», т. е. выхода небольшой по объему книги «Стихотворения» (София, 1965), ему пришлось ждать около двадцати лет.

Как уже говорилось, единственная прижизненная книга Марии Петровых вышла в 1968 году. И Мария Петровых, и Атанас Далчев зарабатывали на жизнь переводами. И Мария Петровых, и Атанас Далчев сумели с редким достоинством прожить свою нелегкую жизнь, и к ним с одинаковым правом можно отнести строки из итогового «Завещания» Марии Петровых:

 
Один лишь труд безвестный —
За совесть, не за страх,
Лишь подвиг безвозмездный
Не обратится в прах…
 

Мария Петровых и Атанас Далчев никогда не видели друг друга, но их связывала, по слову Ахматовой, «души высокая свобода, что дружбою наречена». Встреча их – на «воздушных путях» – произошла, когда Мария Петровых, по предложению издательства «Художественная литература», взялась за переводы Далчева. Это было в 1970 году, и с 1971 года началась их переписка^{1}.

Случилось так, что и последней переводческой работой Марии Петровых, которую она заканчивала будучи уже тяжело больной, были стихи Атанаса Далчева (посмертная публикация в «Иностранной литературе», 1980, № 1). Говоря о «бережности и подлинной страсти», которые вносила в переводческое творчество Мария Петровых, о ее «таланте сопереживания», Давид Самойлов в предисловии к упомянутой публикации замечает, что среди поэтов, заговоривших ее стараниями на русском языке, «может быть, Далчев был ей ближе других». Самойлов судил лишь по переводам – и надо отдать должное его слуху, – но о том же свидетельствуют и признания самих поэтов. «В Вашей поэзии и в Вашей поэтической судьбе я открыл, несмотря на все различия, что-то очень близкое», – пишет Атанас Далчев. «По душевному складу мы с Вами до невозможности схожи» – это из письма Марии Петровых.

Письма публикуются с небольшими купюрами. Письма Атанаса Далчева, исходно написанные по-болгарски, Мария Петровых получала от него в русском переводе, выполнявшемся в Софии по его просьбе. Именно потому, что их русский – не далчевский русский, я позволила себе внести в тексты этих писем минимальную редакционную правку.

* * *

Многоуважаемая Мария Сергеевна,

поздравляю Вас с Новым годом! Желаю Вам здоровья, бодрости, счастья и много новых, все таких же прекрасных стихотворений!

Спасибо за Вашу книгу^{2}. В Вашей поэзии я нахожу то, что ставлю выше всего: судьбу и целомудрие слова, которое покупается только долгим молчанием. Несмотря на могучее притяжение таких исключительных поэтов, как Ахматова и Цветаева, у Вас свой собственный путь, и это само по себе уже свидетельство силы.

Я счастлив, что такой поэт, как Вы, согласился переводить меня, и в то же время мне совестно, что я отнимаю у Вас целые часы и дни.

Тем глубже моя признательность.

Атанас Далчев.

София. 1 января 1971 г.

София, 6.7.71

Уважаемая Мария Сергеевна.

Получил № 6 «Иностранной литературы», а перед тем – «Антологию болгарской поэзии». С большим удовольствием читал Ваши переводы^{3}. Некоторые из них просто прекрасны.

Примите мою глубокую благодарность. Желаю Вам здоровья и много новых успехов в Вашем переводческом и оригинальном творчестве.

Атанас Далчев.

Глубокоуважаемый товарищ Далчев!^{4}

Сердечно желаю, чтобы Новый год был для Вас хорошим годом, чтобы работа и люди радовали Вас. В первом квартале нового года должна выйти в Москве Ваша книга. Очень ее жду. Буду рада и в дальнейшем переводить Ваши стихи. Ваша поэзия мне близка и дорога.

Примите мои самые добрые пожелания.

М. Петровых.

28 декабря 1973 г.

Глубокоуважаемая Мария Сергеевна,

сейчас, когда я держу в руках «мою» русскую книгу и читаю и перечитываю стихи, я испытываю потребность еще раз высказать Вам мою горячую благодарность. Товарищ Самойлов прав: мне воистину повезло^{5}. Хорошо бы он оказался прав и в другом – чтобы книга понравилась русскому читателю и Ваш труд был оценен по заслугам.

Я же испытываю отчуждение от своих стихов, большая часть которых написана в молодости, я совсем охладел к ним. Вы побудили меня вновь полюбить их в Ваших прекрасных переводах. Большое Вам спасибо.

Примите самые сердечные приветы и пожелания здоровья, счастья и успеха в Вашей работе творца и переводчика.

Ваш Атанас Далчев.

15. IV. 1974

Глубокоуважаемый товарищ Далчев,

спасибо Вам за доброе письмо, которое я прочитала с большим волнением. Переводить Ваши стихи было для меня делом счастливым и тревожным – я боялась что-либо невольно исказить, испортить. Я понимала, что мне доверена драгоценность. Больше всего хотела сохранить в переводе движение Вашей мысли поэтической, Вашу интонацию. Это не всегда удавалось, и малейшее расхождение с Вами причиняло мне боль. И если книга все-таки получилась – это от влюбленности моей в Вашу поэзию.

Недавно приснилось мне Ваше стихотворение – не из тех, которые я знаю, но совершенно неизвестное мне, и во сне я думала: «какое прекрасное стихотворение, я непременно его переведу». А проснулась – и не могла его вспомнить, как часто бывало у меня со своими стихами. Свои стихи иногда снятся, но чтобы приснилось стихотворение другого поэта – такого со мной еще не было.

<…> Проза Ваша – явление исключительное^{6}. Я ее постоянно перечитываю. Мысли Ваши поражают значительностью, бесстрашием, точностью, естественностью. Пожалуй, только в двух случаях я с Вами не согласилась. Это когда Вы пишете: «…я убежден, что кто-нибудь другой выразит мои мысли и чувства…». Никто и никогда не выразит Ваших мыслей и чувств – личность человеческая неповторима. И с одним из Ваших высказываний о старости как о «…постепенном отмирании души и тела…» не могу согласиться. Конечно, тело с наступлением старости слабеет, но душа – всегда ли? Ваши стихи, написанные в молодости, прекрасны, необычайны, но стихи 60-х годов сильнее. Какое уж тут «отмирание души»!

Мне звонят Ваши русские читатели (среди них – весьма значительные люди) и просят передать Вам чувство восхищения, вызванное Вашими стихами и прозой.

<…> Благодарю за Ваш чудесный подарок, который мне передала Ника Николаевна.

Примите мои лучшие пожелания.

М. Петровых.

28 апреля 1974 г.

Многоуважаемая Мария Сергеевна,

Ваше письмо исполнило мою душу радостью, тронуло меня до слез. Да вознаградит Вас Бог за это и за все, что Вы сделали для меня.

Нет, Вы не «исказили» ничего в моих стихотворениях, наоборот, многие из них у Вас стали лучше, я бы сказал, безупречнее, если бы это не относилось все-таки к моим стихам. Ваше сердечное, серьезное и глубокое отношение к моей поэзии я почувствовал сразу, как только Ника Глен показала мне Ваш великолепный перевод стихотворения «Камень». Я не очень расспрашивал ее о Вашей работе над моей книгой, потому что боялся, как бы это не было истолковано как недоверие <…>

Вскоре после этого в Союзе болгарских писателей меня познакомили с одним армянином – я плохо расслышал его имя и не знаю, писатель ли он, но во всяком случае – человек искусства. По-видимому, он знал, что Вы меня переводите, и говорил о Вас с таким уважением и восторгом, что я почувствовал себя виноватым, что так мало Вас знаю.

Потом я получил Вашу книгу, и когда прочитал Вашу книгу, мне стало совестно, что Вы жертвуете столько времени и сил на мои. В Вашей поэзии и в Вашей поэтической судьбе я нашел, несмотря на все различия, что-то очень близкое. Я узнал о Вашей любви к Армении и о Вашем восхищении Сарьяном, которое я вполне разделяю. Я знаю его искусство только в репродукциях. Но я никогда не забуду одной его картины – узкая улочка в Стамбуле, яркое солнце и черная тень. Матисс по сравнению с ним ничего собой не представляет.

Знаете, я ребенком жил в Константинополе с 1908 по 1912 год, когда мой отец был депутатом турецкого парламента. Наши македонские революционеры имели связи с армянами как с союзниками в борьбе против оттоманского владычества. Я помню хорошо одну тревожную ночь в Сан-Стефано, проведенную в отсутствие отца в доме вдовы одного убитого турками армянина. Это было накануне низложения кровавого султана Абдул-хамида.

По Вашим переводам армянских и польских поэтов я вижу, как близки наши вкусы. Среди Ваших польских переводов мне особенно нравятся переводы Лесьмяна. Может быть, потому, что я очень люблю этого поэта.

Как видите, не случайно то, что именно Вы перевели мои стихи. Я безгранично благодарен Нике Глен за то, что она отдала мою книгу в Ваши руки.

Я очень рад, что Вам нравится моя проза. Я охотно соглашаюсь с Вашим несогласием с моей заметкой о старости и отмирании души и тела. Когда я написал эту заметку, мне не было еще и сорока лет. Один мой друг, который был старше меня, человек религиозный, сказал мне тогда: «Далчев, ты занимаешься делом дьявола». Сейчас, когда мне семьдесят лет, я с раскаянием вспоминаю его слова и стараюсь изо всех сил бороться с дьяволом, который хочет меня убедить, что я был прав.

Поистине Вы читаете в моей душе. Ваше письмо пришло как раз в день сомнений и уныния и было для меня как знамение: оно вернуло мне веру в силы жизни и добра.

Как бы я хотел, чтобы Вы действительно перевели стихотворение, которое Вам приснилось! Я буду бескорыстен: не буду просить оригинал, буду довольствоваться только переводом.

Чего я хочу еще? Встретиться и поговорить с Вами. Это было бы возможно, если бы Вы приехали в Софию или если бы я поехал в Москву. Еще я хочу перевести хоть несколько Ваших стихотворений. Это тоже возможно, несмотря на то, что после Ваших переводов я долгое время не буду иметь смелости даже попробовать это сделать.

Все будет, были бы мы только живы и здоровы.

Желаю Вам от всего сердца всего наилучшего.

Моим благосклонным русским читателям – поклон и сердечное спасибо.

Ваш Атанас Далчев.

София. 27. V. 74

Глубокоуважаемый товарищ Далчев,

спасибо Вам за письмо. Это самое прекрасное письмо в моей жизни. Спасибо, что хоть немного написали о себе – это мне бесконечно дорого.

Духовная, душевная близость – явление редкое и драгоценное. В немолодые годы (а мы с Вами почти сверстники) – это явление, вероятно, особенно редкое и особенно дорогое. А может быть, именно тогда, когда люди глубже понимают самих себя, серьезнее, строже, ответственнее относятся к себе (к душе своей), – может быть, они становятся наиболее чутки к пониманию другой души.