Текст книги "Прикосновенье ветра"

Автор книги: Мария Петровых

 
Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель
такой же рдяно-красный догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.
 
 
Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и словно на ее призыв протяжный
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчанье, в упоенье
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.
 
 
Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда – отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.
 

1930

 
В окне горит и не сгорает
июльский день, объятый сном,
а кто-то тихо умирает
перед распахнутым окном.
 
 
Что видит он? Больному снятся
луга и темные леса,
и слышатся ему иль мнятся
воспоминаний голоса.
 
 
Шарманка под окном беспечно
заводит простенький мотив,
с порога ночи бесконечной
больного к жизни возвратив.
 
 
Пугая ржавой тенью дыма
в блистанье солнечных лучей,
на крышах зной неумолимый
все яростней, все горячей.
 
 
Но вновь больной средь снов манящих,
явившихся издалека,
и старый музыкальный ящик
звенит струею родника.
 
 
Поет шарманка беззаботно —
замрет и вновь берет разгон,
но, неподвижный и холодный,
ее уже не слышит он.
 

1935

 
Здесь в небо упираются дороги.
– Что видел ты в пути среди лугов,
в пустынности равнин, где без тревоги
с утра пасутся тени облаков?
 
 
– Я видел рдяный ветер и веселье
вращающихся крыльев ветряка.
Как первый зубик малыша, белели
церквушки, видные издалека.
 
 
Среди полей безлюдных раным-рано,
едва рассеялась ночная мгла,
я видел женщину… нежней тумана
предутреннего, – кто она была?
 
 
Кивнула ль мне? Иль на одно мгновенье
она чуть наклонилась, отстранясь
от паутины, что в тиши осенней
летала над полями, золотясь?
 
 
Был долгим день, и не назвать всего мне,
встречавшегося на стезе моей.
Что видел я? Сейчас уже не помню.
Все немощнее память, все темней.
 

1936

 
Твое мне неизвестно имя
и чин твой в ангельском ряду,
но откровеньями твоими
дорогу к жизни вновь найду.
 
 
Ты, средь небесного простора
остановивший свой полет
на кровле шартрского собора
и вдаль взирающий с высот, —
 
 
спустился к людям ты, как птица,
чтобы отраду нам принесть —
не меч, не смерть в твоей деснице,
а светлая благая весть,
 
 
Грядешь ты не по души наши,
зовешь ты к жизни всех равно —
и человека, и средь пашен
в росток идущее зерно.
 
 
Молюсь тебе, тобой спасенный,
в тот час, как мир бескрайный наш
искрится, солнцем озаренный,
как древний радужный витраж.
 
 
Весь Иль де Франс – цветущий, вешний,
перед тобой, – простор полей
и возле домиков скворечни
в тени ветвистых тополей.
 
 
И мимо всех мостов иду я,
и мимо старых стен туда,
где тихо зыблется, колдуя
над отраженьями, вода.
 
 
Где б ни был, вижу я все то же —
как над соборною стрехой
парит пресветлый ангел Божий
с благословляющей рукой.
 

1937

Встреча на станции

Радою Ралину

 
В зонтике моем таятся чары:
если дождь начнется – всякий раз,
лишь возьму с собою зонтик старый,
ливень прекращается тотчас.
 
 
Зонт в передней дремлет от безделья,
точно мышь летучая вися,
но ненастье длится уж недели,
и сердечно жаль мне всех и вся —
 
 
бледного ребенка, что тоскливо
льнет лицом к стеклу, смотря туда,
где бушуют буйные разливы,
где кипит и пенится вода;
 
 
воробья, что, отыскав посуше
место под стрехой, взъерошен, хмур,
слушает, как с густолистой груши
каплет дождик, долгий чересчур;
 
 
тех, что всю неделю – на заводах,
а в воскресный день свой – по домам:
в парке даже им заказан отдых, —
только дождь разгуливает там.
 
 
Захватив мой зонтик неизменный,
выхожу, и вдруг над головой
облака сменяются мгновенно
беспредельно ясной синевой.
 
 
Листья блещут, молоды и ярки,
и еще у входа слышу я
многолюдный шум и хохот в парке
над фонтанчиками для питья.
 
 
Пожилые люди на скамейке
весело беседуют с утра;
всюду вижу ведрышки и лейки —
на песке играет детвора.
 
 
Только у меня, должно быть, скучный
вид пенсионера-чудака —
лишь со мной шагает безотлучно
черный зонт по желтизне песка.
 
 
Люди тщатся соблюсти приличье,
но сдержать улыбку силы нет;
прохожу, вспугнувши стайку птичью,
дети в страхе мне глядят вослед.
 
 
И никто не понял, не приметил —
чтобы день отраден был для всех,
чтобы длился он все так же светел,
чтобы не смолкал беспечный смех,
 
 
чтоб сверкало листьев изобилье
под безоблачной голубизной,
нужно, чтобы здесь на страже были
я и мой потертый зонт смешной.
 

1960

 
Все уносят года безоглядным потоком,
под конец отмирает и сердце.
Ты глядишь на врага в равнодушье глубоком,
ты живешь только властью инерции.
 
 
Встретив ту, что любил, ты в смущенье тяжелом
подавляешь мертвящую скуку.
Даже нищий под взглядом твоим невеселым
опускает просящую руку.
 

1956

Ал. Муратову

 
Сойдя на станции безвестной,
другого поезда я ждал,
и мрак ночной в глуши окрестной
ко мне вплотную подступал.
 
 
Как тихо было! Ветер слабый
ко мне из темноты донес,
как там перекликались жабы
и чуть поскрипывал насос.
 
 
Во мраке думалось о многом.
Я не был с вечностью знаком, —
она на пустыре убогом
предстала мне, объяв кругом,
 
 
явилась на глухом разъезде
и в бездны дымной темноты
швыряла гроздьями созвездья
своей могучей красоты.
 
 
Весь блеск ее рвался наружу,
но кровью в миг кратчайший тот
впервые ощутил я стужу
межзвездных мертвенных пустот
 
 
и прошептал я, задыхаясь:
«О вечность, как ты мне чужда!
Я в пустоте твоей измаюсь,
я с ней не свыкнусь никогда.
 
 
В тебе, от века не согретой,
я истоскуюсь о тепле;
все, что мое, – лишь здесь,
на этой на грешной маленькой земле.
 
 
Лишь здесь грустят, меня не видя.
Из-за меня и в этот час
лишь здесь не спят, под лампой сидя,
пусть в окнах всех огонь погас.
 
 
Прости, созвездий край суровый,
я их постигнул красоту,
но огонек окна родного
я всем светилам предпочту».
 

1962

 
И вновь зима запрет нас в доме скоро,
балконы будут снегом разодеты.
За окнами средь зимнего простора
искать напрасно милый образ лета.
 
 
Но станем вспоминать в уединенье
прогулку нашу в горные высоты
и все необозримые владенья
багрянца и осенней позолоты.
 
 
Следя, как воробьи засуетились
и крошки на снегу клюют, мы вспомним,
как между елей золотом светились
березы тонкие в лесу огромном.
 
 
Туманы за окошком нашим зимним
напомнят нам, не вымолвив ни звука
о воздухе и призрачном и дымном
под оголенными ветвями бука.
 
 
В углях горящих, в их пурпурном рденье
нам вспомнится листвы осенней ворох,
тот день в горах, и в тишине осенней
под нашими шагами – нежный шорох.
 
 
И ничего, что наш очаг остынет,
что станет за окном бело и пусто, —
переселятся в зимнюю пустыню
воспоминанья наши, наши чувства.
 

1965

 
Не понимаю тяги к предсказаньям
и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям,
и на бобах или по гороскопам
хотят дознаться – что их ожидает
в грядущих днях. Какое утешенье
и смысл какой жить в знаемом заране?
Страницу за страницею нам должно
таинственную книгу бытия
читать с надеждой, не спеша узнать —
что будет дальше. Тот же, кто охвачен
нечистым, недостойным любопытством
иль дьявольскою дерзостью, и хочет
насильно разодрать завесу дней,
чтоб до конца свою судьбу постигнуть,
тот не увидит жизнь, увидит смерть.
 
 
Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной
я проходил вблизи казарм турецких.
Над желтыми высокими стенами
толпились в лихорадочном смятенье,
как пред грозою, сумрачные тучи
и кроны лип мятущихся. Оттуда
всегда я слышал возгласы кукушки.
И потому что знал я, что кукушка
предсказывает, сколько лет нам жить,
я убегал, закрыв руками уши,
лишь не услышать бы, что предвещает
нечеловеческий, невидимый, ужасный
тот голос из глухой густой листвы.
 

1963

 
Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.
 
 
Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.
 
 
Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.
 
 
Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.
 
 
Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.
 
 
И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.
 
 
Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?
 

1965

Дим. Светлину

 
С опустошенной головою
молчал я годы напролет.
Сегодня в бытие живое
вхожу, стряхнув могильный гнет.
 
 
Еще грозит в тупом усердье,
витая над душой моей,
неотличимое от смерти,
молчание ночей и дней.
 
 
Оцепеневшая от страха —
хоть вольная на этот раз —
не может мысль моя, как птаха,
из клетки вырваться тотчас.
 
 
Мой стих, как после долгой хвори,
идет-бредет едва-едва,
но гнев бессильный, ярость горя
вдохнули жизнь в мои слова.
 
 
Пусть краток путь их вдохновенный, —
огонь бесстрашья их согрел,
как те, что на стене тюремной
писал идущий на расстрел.
 

1964

Борису Аврамову

 
Гордые фасады не люблю я —
слишком уж собой довольны сами.
Не страдая спесью чистоплюя,
восхищен я задними дворами.
 
 
Здесь, до крыш взбираясь постепенно,
высятся балконы без величья,
с клетками, висящими по стенам,
да и сами будто клетки птичьи.
 
 
Здесь до вечера от ранней рани
суетятся женщины, судача;
крики, песни, гомон, щебетанье —
щебетанье птичье и ребячье.
 
 
Здесь, пока заря полоской узкой
не погаснет над соседней крышей,
прачки, расстегнув на шее блузки,
засучивши рукава повыше,
 
 
возятся со стиркой; выжимают
чистое, склонясь через перила, —
будто с неба падать начинает
вешний дождик, набирая силу;
 
 
иль белье у всех перед глазами
примутся развешивать толково;
вроде корабля под парусами
стал балкон, к отплытию готовый.
 
 
В этой суете, лишь с виду жалкой,
праздники бывают и салюты —
если по коврам колотят палкой,
пыльные ковры стреляют люто.
 
 
Все, что в мире столь неоткровенно,
жизнь сама открыла здесь правдиво
всей своей повадкой неизменной,
всей своей бессмыслицей счастливой.
 

1965

 
Ребенку было чуть побольше года
в то лето, как с родителями он
жил в деревенском доме двухэтажном.
Еще не говорил малыш, но жадно
глядел он вниз из верхнего окна,
когда хозяин дома раскрывал
ворота стойла, и во двор мгновенно
врывались два коня и с громким ржаньем
скакали, распустив хвосты по ветру,
покуда их не загоняли в стойло.
Они носились буйные, как вихрь,
и в этом буйном вихре уносилась
душа ребенка; к матери бежал он,
весь трепеща, как слабый лист на ветке,
дрожа, как на ветру дрожит огонь.
 
 
Он вдруг заговорил, воскликнув: конь!
 
 
Но рано ль, поздно ль человек теряет
иллюзии свои, и очень рано
ребенок тот с иллюзией расстался.
Три года минуло; четырехлетним,
уже вернувшись в город, он однажды,
с отцом гуляя, повстречал в предместье
свою мечту. Она была прекрасна.
И, как тогда, была неотразима.
И тот, кто вел коня, держа поводья,
заметил трепетный восторг ребенка.
Он осторожно поднял мальчугана
и посадил в скрипучее седло.
 
 
О, как высоко было наверху!
Как будто на горе. И как тревожно!
Казалось мальчугану, что под ним
вздымается волна и опадает.
Едва лишь конь нагнулся, чтоб сорвать
у пенышка росистую былинку —
скользнул в безумном страхе взгляд ребенка
по голове коня, по крепкой шее
и вмиг повис над бездной. И заплакал
ребенок, и его тотчас же сняли
с коня; он бросился к отцу, рыдая,
весь мир предстал ему в зловещем сне.
 
 
С тех пор не поминал он о коне.
 

1965