Текст книги "Берег ночью"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Мария Галина
БЕРЕГ НОЧЬЮ
Повесть

* * *

Зимой самое приятное – сидеть в протопленной комнате, да слушать, как воет ветер под застрехой, как старается ворваться в окно, как бьется в плотно закрытые ставни, налегает на дверь… В такие дни вся ребятня поселка сбивается в кучу в одном общинном доме – его и протопить проще, и все на виду, а старшие – еще и при деле, потому что чинят сети или мастерят какую – нибудь мелкую утварь. Под присмотром взрослых, конечно, – одной – двух женщин помоложе, да какой – нибудь старухи с дурным характером, которая всеми заправляет. У старух всегда дурной характер – может, потому, что они все время командуют?

Когда ветер вот так воет, порою кажется, что, если постараться – то ли прислушаться повнимательнее, то ли наоборот, сделать вид, что думаешь о чем – то своем и ничего не замечаешь, – то тебе удастся различить в этом вое членораздельную речь. Человеческие слова. Но говорит ветер, должно быть, о чем – то очень страшном. Может, выманивает за порог, туда, где на голом берегу крутятся маленькие снежные смерчи, а волны ударяются о край песчаной косы, перегораживающей залив, перекатываются через нее и обрушиваются на песчаный берег, оставляя там горы плавника и тела диковинных морских созданий. А может, он зовет вовсе не к морю, а наоборот, наверх, в горы, чьи вершины сливаются с мутной белизной зимних небес. Странные вещи иногда говорит ветер, раз находятся люди, которые, и верно, выкидывают всякие штуки, наслушавшись его речей. На моей памяти не было такой зимы, когда бы кто – нибудь в поселке не сходил бы с ума – кто на время, а кто и навсегда.

Обычно такого безумца вяжут и старухи отпаивают его какими – то своими снадобьями. Чаще всего он приходит в себя. Что происходит с теми, кто в себя так и не приходит, я тогда не знал – это касалось одних только старших.

Наутро, когда буря стихает, тоже есть, чем заняться. Наружный вход ветер заносит песком, смешанным со снегом и приходится вылезать через верхнее окно, чтобы отгрести заносы, но зато до чего забавно потом бродить по берегу, выискивая в куче мусора всякие съедобные ракушки, разноцветных рыб – то плоских, то раздутых, с огромными глазами, отражающими свет зимнего неба. А некоторые рыбы, если их положить на камень, принимают окраску камня, а переложишь их на песок – опять меняют цвет, даже если рыба эта совсем мертвая, а забитые песком жаберные крышки ее давно уже перестали подниматься и опускаться. Когда плетеная корзина, нагруженная доверху, начинает оттягивать руку, ее поднимают по тросу вверх, на дощатый помост, где молодые женщины сортируют и разделывают добычу, а к тебе оттуда, сверху спускается пустая корзина и все начинается сначала…

Ну вот, был долгий зимний вечер. Ветер все надрывался, все орал на разные голоса и, чтобы перекрыть его вопли, в соседнем доме мужчины играли на тростниковых дудках и пели. А поскольку ветер надрывался вот так уже несколько часов, пение тоже не прекращалось и казалось, от него можно рехнуться не хуже, чем от самого ветра – такое уж это пение было заунывное и протяжное. Слушать эти завывания было уже невтерпеж, и, видимо, не мне одному, и, для того, чтобы сделать их не такими страшными, мы, как это обычно водится, начали пугать друг друга сами. Сначала Дарий рассказал о том, как его старший брат, разыскивая отбившуюся от стада овцу, наткнулся на колонию летучих мышей с человеческими лицами, потом Тим – про то, что в ясные дни, когда море совсем спокойно, с обрыва можно увидеть в глубине что – то вроде поселка – в окнах его горят огоньки а иногда из – под воды доносится приглушенный звук колокола, собирая к обедне всех, кто когда – либо отплыл в море на своих похоронных ладьях. В конце концов, исчерпав все свои запасы, мы растерянно смолкли и тогда нам на помощь пришла старая Катерина – вдруг подняла голову, спицы перестали мелькать в ее руках и она, снисходительно окинув нас взглядом, торжественно вступила излишне громким, и от того тоже немного пугающим голосом:

– А вот эта история случилась, еще когда я была совсем молодая. Красивая я была тогда, здоровая, и мужа себе взяла красивого, сама выбрала – встретились мы с ним впервые весной, когда скот гнали наверх, на летние пастбища. Многие наши девушки на него заглядывались, а он меня выбрал… Ладно, речь не об этом. А может, и об этом. Была там одна, он ей тоже нравился. Мы с ней вроде, подруги были, а на деле все время соперничали. Вечно спорили – кто сильнее, кто красивее, у кого приданое крепче. На летних поселениях известно что – туда вся молодежь окрестная собирается, а то лето выдалось особенно жарким… Молодежь все ночи напролет болталась на выгонах вместе с пастухами – вроде, помогали скот стеречь, но на самом деле, конечно, больше мешали. А когда наступил праздник летнего солнцестояния, всю ночь мы веселились, плясали, а потом собрались вокруг костра и начали, значит, друг другу страшные истории рассказывать.

– Как мы сейчас, – пискнула маленькая Ждана.

Обычно в таких случаях следовала затрещина, чтобы неповадно было влезать в разговор, когда не спрашивают, но сейчас старуха так увлеклась рассказом, что лишь рассеянно отозвалась:

– Ну, да… Так вот, рассказывали мы всякие страсти, рассказывали, и сами напугались. Знаете, как это бывает? Мне как – то не по себе стало. Ладно, говорю, хватит вам дурака валять. И тут подруга эта моя, Кира, возьми да и скажи «Вот уж не думала я, что ты такая трусиха, Катерина». Я думаю, это она злилась на меня, потому что тоже на моего парня глаз положила. Я и говорю: «Да ты, мол, на себя посмотри. Ты что ли, не боишься? Да ведь ты сейчас от костра на десять шагов не отойдешь!» Ну слово за слово – трусиха, не трусиха. Чем, говорю, докажешь? А она – вон, видишь, тропинку? Сейчас спущусь вниз, в летний поселок, и вернусь обратно. Ну, а парень мой возьми, да и скажи – а заодно захвати нам выпить, вино кончилось. И верно, говорю, а то чем докажешь, что не просидела за ближайшим камнем все это время! Вот она и пошла. Заблудиться там было трудно, хоть и темно было – тропка вела прямиком к летним постройкам.

Старуха задумалась и уставилась перед собой остановившимся взглядом. В ее глазах плясали отблески пламени.

– Может, и моя вина в том была, – сказала она, наконец, – уж очень мне хотелось ее уесть, Киру. Фыркнула она, подхватилась и побежала… а мы остались ждать… рассвет уже наступил, а ее все не было. Потом выяснилось, что до летней стоянки она так и не дошла. Мы ее несколько дней искали – даже в лес заходили, ну, не очень глубоко, конечно… нет – и все. А потом, еще дня через два, она появилась…

Я услышал, как Ждана со свистом втянула воздух, да так и замерла.

– На выгоне, просто подошла к костру и стала на границе света и тени. Стояла, смотрела… страшные были у нее глаза… совсем пустые. Долго так смотрела… а мы на нее. Потом повернулась, и прочь побежала. Ну, кинулись за ней, поймали. Она отбивалась, потом, вроде, успокоилась. И все молча, все время – молча. Только улыбается как – то странно.

– А что с ней стряслось? – спросил Тим.

Он был самым рослым из нас. И вроде как, имел право спрашивать.

– А ты слушай… – она вдруг задумчиво улыбнулась, и лицо ее преобразилось. – Я как раз на свидание бежала. Ночью, понятно. И только выбежала на тропинку – смотрю – кто – то стоит. Темно, не разглядишь. Я думала, это Аким. Думала, он просто раньше меня подошел. Но потом смотрю, нет, кто – то чужой. И вот что странно – совсем темно было, а я почему – то могла ясно разглядеть его лицо. И поначалу даже не испугалась. «Ты кто?» – спрашиваю. – а мы, понятно, уже все между собой перезнакомились, всех знали. «Это неважно», – говорит он таким мягким голосом. «Что ты тут делаешь?» «Киру жду». И тут только я поняла, кто это.

– Кто? – в ужасе повторила Ждана.

– Оборотень, понятно, – буднично ответила бабка. – как есть, оборотень.

Она на миг замолкла. Я представил себе тропинку, озаренную звездным светом и темную колеблющуюся фигуру впереди и сердце у меня странно заныло.

– Я ему и говорю – сгинь, нечистая сила, – продолжала Катерина. – А он поглядел на меня и улыбнулся. «Не бойся», – говорит – «разве ты – Кира?»

– А как он выглядел? – медленно спросил Тим.

– А никак. В точности как человек. Никак. Ну, я и не рассматривала его. Повернулась и назад побежала. Какое уж тут свидание. А назавтра узнала, что Кира и впрямь ушла. Встала ночью, вышла из дому и ушла. Видно, позвал он ее. Пошла за своей душой.

– А где была ее душа? – спросила Ждана.

– Они и забрали. Вот она и пошла, чтобы душа соединилась с телом. Ведь если души нет, какой же ты человек? Просто видимость, подобие.

– Оборотни! – пискнула Ждана. Она съежилась и казалась сейчас еще меньше. – А кто они такие?

Старуха пожала плечами.

– Кто знает? Говорят, они живут за лесом. Или за горами. Иногда подходят к поселкам. Ветер зимой говорит их голосом. Они вынимают у людей душу. А потом выманивают их к себе. На них опасно смотреть. И слушать их опасно.

– А что они делают с теми, кто к ним уходит? – спросил Тим.

– Водят их, – коротко ответила старуха.

– Как это – водят?

– А как ты играешь в куклы?

– Я не играю в куклы, – обиделся Тим. – Что я вам, девчонка?

Но всем все равно было страшно.

Снаружи было уже совсем темно, на сторожевой вышке бил гонг, созывая людей на вечернюю молитву и на ужин, голоса и музыка за стеной надрывались все отчаяннее, пытаясь заглушить вой ветра, пламя в очаге мерцало, а углы просторной комнаты были погружены во мрак. У меня заслезились глаза, как бывает, когда долго смотришь на огонь, горло перехватило, я попытался сделать вдох – и не смог. Видимо, я захрипел, потому что старуха обернулась ко мне, и это было последнее, что я помнил.

Когда я очнулся, все они окружили меня, но близко не подошли – просто, я лежал на полу, а они стояли и смотрели на меня сверху вниз. На лицах у них читалось любопытство вперемежку с брезгливым ужасом.

Я понял, что на меня опять накатило. До сих пор это были вроде как мимолетные обмороки – просто начинала кружиться голова – и тут же все проходило. А тут вдруг такое… словно из – за сверлящего воя ветра мне вдруг стало трудно дышать. Да разве бывает такое из – за шума ветра, какой бы он ни был?

– Припадочный, – брезгливо сказал Тим. – Эй, да он припадочный.

Старуха, странно на меня поглядывая, приподняла мне голову и дала напиться воды. Мне, вроде, стало полегче. Осталось только какое – то ощущение скрытой неловкости, чего – то, от чего нельзя избавиться – можно только постараться забыть.

– Катерина, а что… – опять завел было Тим.

– Хватит болтать, – прикрикнула она на него. – Вы и так засиделись.

Идите, идите спать.

Тим попробовал что – то возразить, но поглядел на ее суровое, точно высеченное из камня лицо, освещенное красноватыми отблесками пламени, и заткнулся.

Я тоже пошел к двери, ведущей в детские спальни, но она сказала:

– Люк! Останься.

Я задержался на пороге, вопросительно глядя на нее. Как всегда после таких припадков я ощущал слабость и звенящую пустоту – я предпочел бы, чтобы Катерина сейчас оставила меня в покое.

Она продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле.

– Подойди, – велела она.

Я неохотно приблизился и встал перед креслом, напряженно вытянувшись.

Она внимательно меня рассматривала – точно увидела впервые.

Потом, помолчав, спросила:

– И давно это с тобой?

Я ответил:

– Нет… не знаю. Просто это в первый раз так сильно.

Она покачала головой.

– Твои родители вроде были здоровыми людьми. И бабка по матери – тоже.

Остальных – то я не знала. А… ты на что – нибудь еще жалуешься?

Я недоуменно захлопал глазами. Я все время жаловался на голод – все в общине зимой недоедали, а дети, так те все время бегали голодными – что с них взять, ведь они все время растут. Но ведь это обычное дело!

– У тебя нет… видений? Тебе ничего не кажется?

– Видений? Как у отца Лазаря? Нет. Ведь… он же священник. А я нет.

Она покачала головой.

– Ты не годишься для обычной жизни, Люк. – пробормотала она себе под нос, так, что я еле расслышал ее. – А на что ты годишься, я не знаю. Ладно. Поглядим.

Я продолжал стоять, вопросительно глядя на нее, но она сказала:

– Что ты уставился? Ступай.

И я пошел спать. Она продолжала что – то бормотать себе под нос, глядя на огонь, но я уже не слышал.

С тех самых пор жизнь моя изменилась. Ненамного, почти незаметно, но изменилась. Сверстники стали меня сторониться, а взрослые посматривали искоса и как – то выжидательно. Я чувствовал это, но научился держать свои чувства при себе – просто делал вид, что ничего не замечаю. Должно быть, мною руководило то стремление к самосохранению, которое заставляет все живые существа не задумываясь делать какие – то правильные вещи – иначе, покажи я, что отношение бывших моих приятелей меня задевает, они в конец затравили бы меня так, что я бы света белого не взвидел.

Ветер держался еще несколько дней, потом стих, и мы отправились на берег – разбирать приношения, которые море отдавало нам, расплачиваясь за все тела утонувших рыбаков, за всех сборщиц раковин, застигнутых на отмели приливом… Небо было почти ясным, и в нем высоко – высоко парили птицы – огромные, отсюда они казались черными точками, и старуха Катерина сказала, что это предвестники ранней весны. Хорошо. А еще лучше было бы, если бы люди засыпали на всю зиму, а весной, когда солнце, наконец, переваливает через горный хребет, просыпались бы и принимались за дела. А то зима все тянется и тянется и под конец от нее можно свихнуться потому, что ты уже не знаешь, чем себя занять. Единственная радость – такие вот дни затишья, когда все торчат на берегу. Один раз я даже видел, как вдалеке проплывают похоронные лодки с мертвецами – их спеленутые тела отлив уносил далеко в открытое море. Зимой смертей всегда больше, чем летом – особенно среди стариков. Должно быть, эти лодки плыли недолго, от соседнего поселка – потому что факелы у них на носу еще продолжали гореть, освещая мертвым их последнее плавание. У нас тоже были в эту зиму похороны, но обряжают покойников и отпускают их в дальнее плавание, на поиски Счастливых Земель, одни только Старшие, да еще, конечно, священник. А остальным и смотреть на это нельзя.

* * *

Долгая в наших краях зима, долгая и холодная, но и ей приходит конец – волны перестают перекатываться через песчаную косу и женщины ночами в часы отлива охотятся с острогой на отмели и вспыхивают и гаснут в воде отражения факелов. Тропа к верхним пастбищам совсем заросла и пришлось заново расчищать ее огнем и я видел, как те деревья, что помоложе, расступаются, уступая пламени дорогу. Я с нетепением ждал лета, когда община, покинув тесные зимние дома, переберется в летние – на выгоны в предгорьях, рядом с такими же летними стоянками соседних общин – за зиму я уже успел подзабыть, что между ребятней из чужих общин часто вспыхивают жестокие драки, да и других неприятностей хватает – и тяжелой работы тоже, – а помнил только, как там было хорошо: как жгли костры и пели песни, и справляли праздник летнего солнцестояния и праздник урожая, и как спали под открытым небом, и как скрипели в траве пестрые маленькие пильщики. Но пока до лета было еще далеко – долины в предгорьях лежали под снегом, а люди общины сбрасывали зимнюю одурь, в шумных ссорах выплескивая все раздражение, накопившееся за полгода вынужденного безделья. Полы в молельном доме выскоблили добела и натерли пахучим воском, стены украсили гирляндами из зеленых веток и отец Лазарь отслужил первую весеннюю службу. Это была благодарственная служба для всех жителей общины, и люди, стосковавшись по торжественной, высокой речи, пришли задолго до начала действа и перешептывались, и вздыхали, с нетерпением ожидая появления Святого отца.

Он появился из бокового придела, куда имел право входить только он один, в белом своем облаченье, торжественный и величавый и сотня лиц засветилась счастливой гордостью, потому что люди сейчас были не просто отдельные люди, но Община, меж членами которой протянулись невидимые нити единения.

Младшие теснились на специальном помосте сбоку – чтобы не попадаться под ноги остальным, и видно оттуда все было хорошо, потому что помост поднимал нас над морем склонившихся голов. Я жадно рассматривал Священника – он был бледным, невысоким, и казался немощным, но в нем чувствовалась какая – то внутренняя сила, недоступная остальным – власть, освещавшая его лицо изнутри, точно бледное пламя. Голос у него был глубоким и красивым, а уж торжественным до того, что, когда я слышал его, у меня что – то обрывалось внутри.

Сначала он поздравил всех с приходом весны – объявил начало Нового года и сказал, что по всем приметам год должен быть хорошим, плодородным, и все радостно закивали, хоть, по – моему, он говорил это и прошлую весну, и позапрошлую – только каждый раз другими словами. Потом прочитал короткую проповедь о Труде, Обязанности и Воздаянии – но это было только начало, и, когда он смолк, а люди замерли в ожидании, он помедлил, и, дождавшись, пока молчание не сделалось совсем уж нестерпимым, он, наконец, возвысив голос – так, что, казалось, я услышал слабое эхо, отразившееся от бревенчатых стен, поведал нам о тех видениях, которые были ему зимней ночью – потому что на то он и священник, чтобы видеть скрытое от остальных.

Я вставал на цыпочки, приоткрыв рот, стараясь не упустить ни одного его слова – он говорил о вещах, мне непонятных, но от того не менее прекрасных – может, только Старшие знали о чем он толкует, да и то сомневаюсь.

«И увидел я огненные колесницы, летящие по воздуху… и увидел я дома, возносящиеся до небес… И было могущество нашего племени неизмеримо ни мощью волн морских, ни светом звезд небесных. И все, что делалось людьми, сгорало в огне и возрождалось вновь, и рушились горы, и возносились горы, и россыпь факелов отбрасывала свой свет до самого горизонта. И увидел я мощь человеческую и возгордился за нее, и оплакал ее… Кто захочет жить вечно? Кто способен вынести свидетельства былого величия? Радуйтесь, ибо участь наша прекрасна – ноша Свидетеля не тяготит нас и тяжесть Могущества нас миновала…»

И все в таком же роде.

Иногда мне даже казалось, что я схватываю то, о чем он толкует – не понимаю, но именно схватываю, словно смутные картины, возникающие у меня в голове были задернуты какой – то пеленой, которая никак не может упасть. Думаю, все остальные чувствовали то же самое – иначе почему бы они выслушивали всю эту странную речь в такой благоговейной тишине?

Затаив дыхание, не в силах отвести взгляда, я всматривался в горящие глаза Священника. Один раз мне даже показалось, что и он поглядел на меня, быстро, но внимательно, точно в самую душу заглянул.

Наконец, он закончил проповедь, и, когда сошел с кафедры, уже не казался таким тщедушным – отблеск былого величия все еще лежал на нем. Он углубился в боковой придел, а затем вынес блюдо с хлебами и начал одаривать ими прихожан, каждый из которых отламывал по кусочку, кланялся и выходил из церкви. Такая церемония проводилась только два раза в году – на Новый год, когда община благодарила Господа за то, что помог пережить зиму, за приход весны и на Праздник урожая осенью, потому что хороший урожай – это еще год жизни, а иногда – и благоденствия.

Наконец, все старшие, получив свою долю, потянулись к выходу, и за ними наступила наша очередь. Я был одним из последних – с некоторых пор я вообще старался держаться в тени, насколько это возможно. Не поднимая глаз на священника, я, склонившись над блюдом, устланным зелеными листьями, отломил кусочек хлеба, и тут почувствовал на себе внимательный взгляд.

– Подожди здесь, сын мой, – сказал Священник.

Никаким его сыном я не был – он всех так называл.

Я отошел к наружной стене, выжидая, пока тот не отошлет последнего прихожанина. Наконец, молитвенный дом опустел и священник, устало опустившись на боковую скамью, сделал мне знак подойти.

– Погляди на меня, мальчик мой, – повелительно произнес он.

Я покорно поднял голову.

– Ты должен говорить со мной абсолютно откровенно, – сказал он, – я не желаю тебе зла.

Я молча кивнул.

– Эти твои… приступы… они не сопровождаются видениями?

– Нет, святой отец. Это… ну, просто приступы. Я теряю сознание, и все.

Он задумался.

– Способность Видеть – тяжелый дар. Быть может, ты просто не хочешь признаватся себе в нем.

Я понял, что отчасти он говорит о себе, и, пожалуй, заинтересовался. Кого не заинтересует загадочная способность святых отцов видеть странные вещи, недоступные ни одному обычному человеческому взору?

Потому я честно напрягся, стараясь отталкиваться от того, о чем он сегодня рассказывал – о Власти и Силе, о Поражении и Утрате.

– В пламени очага? В дыму?

– Нет, святой отец, – сказал я, – Нет… ничего.

– Все, что не от Господа, все от нечистого, Люк, – сказал он тихо.

– Но у меня нет Дара, святой отец, – в отчаянии сказал я. – Ничего нет, Господь свидетель.

Он помолчал. До сих пор лицо у него было добрым и мягким, сейчас он смотрел куда – то вдаль и оно сразу стало чужим, словно ему уже не было до меня дела и он больше не старался мне понравиться.

– Ладно… – сказал он, наконец, – Временем располагает Господь, мы же только пользуемся им. Подождем… он сам знает, когда прислать мне преемника.

Я вопросительно взглянул на него, но он со скрытым раздражением махнул рукой.

– Иди… иди, мальчик…

И, когда я уже был на пороге, задумчиво сказал мне вслед:

– Там видно будет…

* * *

Поначалу мне казалось, что, раз уж жизнь моя так странно изменилась и даже сам святой отец заинтересовался мной, то вот – вот произойдет что – то интересное, но на самом – то деле все выходило еще хуже, чем раньше. Со всеми моими сверстниками уже возились не старухи, а молодые, сильные мужчины и женщины, которые брали их то в лес – на охоту и на расчистку зарослей, то на весеннюю стрижку овец, а меня определили к однорукому Матвею – рыбаку, которому я помогал выбирать сети. Работа была не тяжелая, но уж больно нудная, а Матвей, вдобавок, был человек молчаливый, а подчас так и вовсе меня не замечал. Бывших приятелей своих я видел, только когда все собирались за обедом в общинном доме – они приходили разгоряченные, смеялись и, перебивая друг друга, обсуждали всякие новости, всякие недавние события, в которых мне не было места. Однажды я услышал, как Тим вновь завел разговор о том затонувшем поселке. Он уверял, что действительно видел его. Одно дело – слушать всякие байки долгой зимней ночью, когда тебя окружают постылые стены зимних жилищ, а истосковавшееся воображение расписывает яркими красками всякие чудеса и приключения, а совсем другое – когда тебе рассказывают такую историю в ясный весенний день, когда и без того хватает, чем заняться. Почему – то весной такие истории теряют изрядную долю прежнего страха – а вместе с ним и прежней привлекательности.

Потому какое – то время все от рассказа Тима просто отмахивались.

Но он упорствовал.

Он все продолжал твердить, что, если выбрать пасмурный день со спокойной водой, когда море вбирает в себя остатки света, а не отражает его от поверхности, то с высокой скалы, которая лежит за час пути отсюда и впрямь можно увидеть кое – что. Он так извелся, что я сделал вид, что верю ему – просто потому, что хотел ему угодить – хотел, чтобы со мной обращались как прежде – как с равным. Но, казалось, на остальных та легкость, с какой я готов был принять эту историю, произвела обратное действие – Тим чуть не заплакал от злости.

– Ублюдки, – сказал он, – вон, даже придурок верит.

– На то он и придурок, – рассудительно заметил Дарий. – Это выдумки. Старухи малолеток пугают, чтобы они далеко не забредали, а ты и купился. Да я тебе таких историй сколько угодно расскажу…

– Знаю, знаю… про упырей твоих вонючих.

Тим надулся и покраснел, точь в точь как рыба – шар, когда ее вынимают из воды – дело явно шло к драке.

– А пошли посмотрим, – сказал он. – Его и сейчас наверняка видно – пока гроза собирается.

Я был уверен, что ничего там нет, и что Тим, потерпев позорное поражение, наверняка разозлится еще больше, но отступать уже было поздно и я согласился. Дарий тоже согласился – ему не терпелось насладиться унижением приятеля. Остальные отказались – быть застигнутым грозой вдалеке от дома – штука неприятная, да и никто не позволил бы нам всем, целой ватагой, ускользнуть из поселка.

Воздух был тяжелым, душным, и, казалось, я видел, как в нем проскакивают крохотные синие искры. Небо опустилось так низко, что я, вроде, даже ощущал, как оно давит на плечи. Я пожалел, что встрял во всю эту историю – окажись я свидетелем победы Тима, или его поражения, это все равно ничего не изменило бы, но меня гнало вперед любопытство и странная смесь надежды и страха, – ведь если эта легенда окажется правдой, то, может, и все остальное, о чем рассказывают – тоже.

– Вот оно, это место! – гордо сказал Тим.

Он стоял на самом краю обрыва, а потом лег на живот, упершись руками в каменную кромку, и стал вглядываться в серую глубину.

– Ничего не видно, – с торжеством сказал Дарий, – ты все выдумал.

– Да смотри же получше, дурень!

– Врешь ты. Ничего там нет.

– Да вот же он, говорю тебе!

– А пусть придурок скажет.

– Он сюда не заберется. Кишка тонка!

– Эй, Люк! Давай сюда! Что ты там застрял? Испугался?

Я стиснул зубы и тоже подобрался к краю обрыва. Если поглядеть вниз, то можно было увидеть, как крохотные волны терпеливо и незаметно вылизывают берег – мягко, нежно, – словно это и не они прорыли в твердой породе тоннели и гроты, которые в конце концов разрушат всю эту громадину, превратив ее в груду камней – такую же, как те, что уже лежат на берегу.

Море тускло отсвечивало и больше ничего не было видно.

– Да не так, – с досадой сказал Тим. – Нужно как бы заглянуть в воду, сбоку, чтобы свет в глаза не бил.

Я улегся рядом с нем и оперся руками о холодный камень. На какой – то миг я ощутил приступ головокружения и в ужасе подумал, что припадок настигает меня именно сейчас. Но это случилось оттого, что я увидел, как поверхность воды распахнулась, пропуская мой взгляд дальше, в глубину, и там было что – то…

Я увидел, что из темноты поднимается бледный силуэт какой – то постройки – она была больше общинного дома, больше, чем все дома поселка, поставленные друг на друга – основание ее уходило в туманную глубину, темные ряды окон смотрели на меня пустым взглядом, точно глаза безумца… мне даже показалось, что я вижу, как что – то мелькнуло в одном окне, но, пока я всматривался, порыв ветра скомкал водное покрывало, контуры странного здания заколебались, пропали… Каждая крохотная волна по своему отражала грозный свет сумрачного неба, все двигалось, переливалось, подернулось рябью.

Я медленно поднялся, машинально отряхивая колени.

– Ну что, видел? – нетерпеливо спросил Тим.

– Да, – сказал я, – там затонувший поселок. Очень большой.

– И ты что думаешь, – презрительно сказал Дарий, обращаясь к Тиму, – что я поверю придурку?

Я не ответил.

* * *

Тим, казалось, и сам поверил в то, что ничего такого он не видел, но мне таинственный поселок на дне не давал покоя. Я все думал, с кем бы мне поговорить, кто согласился бы меня выслушать – и, наконец, выбрал священника – в конце концов, именно он должен разбираться в таких вещах. Поэтому я дождался окончания вечерней службы и встал у дверей, дожидаясь, пока прихожане не покинут молельный дом и я смогу остаться со священником с глазу на глаз – мне не хотелось позориться прилюдно, а священник часто беседовал один на один со своими прихожанами – это входило в его обязанности.

В молельном доме было сумрачно и отец Лазарь не сразу заметил меня. Я видел, как он прохаживается вдоль переднего ряда пустых скамеек – вид у него был усталый и сейчас он казался совсем нестрашным. Потом он остановился и уже было поднял руки, чтобы стащить через голову парадное облачение, но тут я тихонько кашлянул, и он обернулся.

– Да мальчик мой, – сказал он, – что ты хочешь мне сказать?

Он глядел на меня с каким – то выжидательным любопытством, и, словно бы, с тайной надеждой. Может, он решил, что я пришел к нему, чтобы сообщить, что меня, наконец, посетили видения?

– Мне… нужно спросить вас кое о чем, святой отец.

Он тихонько вздохнул, но ответил довольно терпеливо:

– Я слушаю тебя. Может, давай, присядем?

Он передвинул скамью и сел напротив меня, внимательно вглядываясь мне в лицо. Он погасил уже почти все светильники – я едва мог разглядеть его.

Я сказал:

– Мне случилось увидеть кое – что. Под водой. Что – то, вроде большого дома. Или даже поселка. Он лежит в глубине, под обрывом, в часе ходьбы отсюда.

Он не удивился, а, устало проведя ладонью по глазам, сказал:

– Да. И что же?

– Что это такое, святой отец? Кто его построил? Под водой!

– Я не думаю, что его построили жители глубин, – сказал он мягко. – Скорее всего, он просто ушел под воду, когда – то очень давно. Таких затонувших строений полно по всему побережью. Это свидетельства былого процветания – ты же сам знаешь, что у нас в поселке можно найти всякие вещи, секрет изготовления которых утерян. Так и эти дома.

Это я как раз мог понять. У меня и самого хранилась такая штука – стеклянный шарик, который я прошлым летом выменял у парня из соседней общины на светлячка – скрипача. Поймать скрипача нелегко, но и стеклянный шарик – вещь ценная, теперь больше таких не делают, да и как раньше делали, непонятно. Теперь – то стекло все получается мутное, тусклое, бесцветное, а шарик тот был ярко синим, и под солнечными лучами вспыхивал малиновым огнем. Думаю, потом тот малый жалел, что уступил его мне, но мена есть мена.

– Говорят, – продолжал он, – что, когда мы пускаем в плавание похоронные ладьи, они в конце концов приплывают к берегу, где стоят такие вот дома. Там никогда не заходит солнце. Там всегда лето. Земля вечного блаженства. Но знаешь, – он доверительно склонился ко мне, – возможно, то, что я скажу, покажется тебе ересью, но сам я так не думаю. Страна вечного блаженства находится не на земле – Господь воздвигнет ее для нас на своих небесных полях.

Он тихонько вздохнул.

– Похоже, я потакаю суевериям. Но людям нужны суеверия – такова их природа.

– Святой отец… там, в глубинном доме… кто – то живет?

Он пожал плечами.

– Это – хорошее убежище для многих морских тварей. Вот кто занял наше место.

Он криво усмехнулся.

– Достойная участь, не правда ли?

На месте ему не сиделось – он встал и прошелся передо мной.

– Я не сомневаюсь в мудрости Господа – сказал он. – Как я могу? Но порою я думаю – что же мы сотворили такого, что он позволил тварям морским заплывать в наши дома?