Текст книги "Екатерина Великая. Сердце императрицы"

Автор книги: Мария Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола. Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I.

Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца.) Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшаго труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какия от него требовали, и что он большей частью проявлял неверие. Его Высочество позволял себе спорить с Симеоном Теодорским относительно каждаго пункта; часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили; наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли, или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Он держал при себе Брюммера, Бергхольца и своих голштинских приближенных, вплоть до своей женитьбы; к ним прибавили, для формы, нескольких учителей: одного, Исаака Веселовскаго, для русскаго языка – он изредка приходил к нему вначале, а потом и вовсе не стал ходить; другого – профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности играл с ним и служил ему чуть не шутом. Самым усердным учителем был Ланлэ, балетмейстер, учивший его танцам.

Глава 4
Навстречу своей судьбе

Январь 1744

«Тихо… Как тихо…»

На мерзлые камни двора падали редкие снежинки – слишком медленно, будто ни за что не хотели достигать каменных плит, которыми был вымощен внутренний двор княжеского замка. Мрачные стены с тяжелыми зубцами вздымались вверх, и казалось, что за ними нет ничего – что мир начинается и заканчивается здесь, в личных владениях князя Ангальт-Цербстского.

«Говорят, что большая часть России покрыта снегом и дикими лесами, а русские крестьяне невежественны и грубы… Эта страна словно не имеет границ… Она беспредельна… А как она богата – отец говорил, что запасы ее неисчерпаемы. Как, наверно, прекрасно управлять такой страной и быть матерью ее народу! Если бы только понравиться Елизавете и Петру… Я бы любила его и была верна. Я бы сделала Россию просвещенной державой, и никакой другой европейский двор не мог бы сравниться величием и пышностью с российским…»

Итак, завтра в путь – навстречу своей судьбе. Что принесет Фике это странствие? Вернется ли она в Цербст еще когда-нибудь? Повезет ли ей остаться в России? Или повезет, если Елизавета ее непризнает?

София неподвижно стояла у окна и смотрела в темноту. Где-то там, за тысячи миль, была Россия. Многие дни пути, многие дни неизвестности…

«Что, если великая императрица решит, что я не гожусь в невесты наследнику престола? Что мне делать тогда?»

Отчего-то многим из нас свойственно в первую очередь рассматривать худший из исходов. Хотя как знать, что хуже? Зачастую отказ подвигает нас на усилия, которых мы никогда бы не стали прикладывать, сложись все благополучно, и мы достигаем куда большего, хотя и не совсем того, чего желали. Напротив, когда наши мечты сбываются, мы порой не испытываем радости, которую, конечно, должны были бы ощутить. В душе же остается странное чувство: «Иначе и быть не могло!»

Невидяще глядя в ночную тьму, София сейчас думала в первую очередь об отказе. Об отказе Елизаветыназвать ее своей невесткой. Тогда планы матери, политический расчет короля, надежды двора – все пошло бы прахом.

«Но ведь это всего лишь политические надежды, политические планы! А где же я? Что будет со мной, если придется возвращаться?»

Да, если придется возвращаться, все политические расчеты окажутся просто пустой интригой. И тогда она сама, София Августа, останется просто пешкой, которой не повезло, – пешкой, которая не удержалась на шахматной доске жизни. И конечно, о жизни этой самой пешки уже никто и не задумается. Она просто перестанет существовать, будто ее и не было вовсе.

«Значит, я должна сделать так, чтобы Елизавета приняла меня не просто как возможную невесту, а как единственно возможную. Так, словно никаких других девушек нет и никогда не было в этом мире!»

И вновь София подумала только о Елизавете, только о политике, но не о себе самой и не о том юноше, который и должен стать ее мужем…

«Стать той самой, о которой мечтает Елизавета. Но как? Наверное, единственная возможность – это оставаться самой собой, но принять новую для меня страну как свою – со всеми ее достоинствами и недостатками, со всеми традициями и праздниками, с ужасным языком и непогодой, холодами… Так, словно иной родины у меня никогда не было, так, словно эти бесконечные просторы были моими всегда и лишь по злобному замыслу Фортуны я провела вдали от России долгих пятнадцать лет. И для этого мне нужно узнать о России все! Но конечно, не от бонны или пастора, не от отца или матушки. Ах, как жаль, что Бецкой так далеко сейчас отсюда! Он бы помог мне, он бы ответил на все мои вопросы…»

Только сейчас, только приняв решение, Фике вспомнила о Карле Ульрихе, Петре Федоровиче. Вспомнила таким, каким видела его пять лет назад. Она невольно содрогнулась… Вряд ли Петр с тех пор сильно изменился. Да и возможно ли это? Должно быть, по-прежнему выстраивает придворных, как солдат на плацу, должно быть, все так же бьет свою собачонку…

«Хочу ли я быть его женой? Женой такого человека? Готова ли полюбить его, готова ли отдаваться ему, рожать его детей? Готова ли?»

Давняя зависть и обида всколыхнулись. Вернулись отголоски давно придушенной боли. Сейчас она вновь стояла у ступеней замка и этот ничтожный мальчишка вновь спрашивал: «Кто вы такие? Зачем пожаловали?» Да, сейчас бы она нашлась что ответить, как приструнить его. Но…

Но ведь этот человек должен стать ее мужем. Именно с ним она должна будет прожить весь свой век. Именно с ним и править должна будет, когда Елизавета передаст племяннику корону.

(Так уж устроена была Фике, что о смерти думать не любила. Пусть она и не была знакома с императрицей Елизаветой, но думать о том, что Петр станет императором, только когда его тетушка умрет, не желала.)

Итак, ей предстоит стать своей в чужой для себя стране. Стать желанной для совершенно чужого человека. Стать… Да просто стать совсем другой, оставаясь при этом самой собой.

«Я буду любить эту страну уже хотя бы потому, что она станет моей страной на долгие годы. Я буду любить мой народ, ибо наверняка мне встретится множество отличных людей. Я буду любить императрицу Елизавету, ибо она дала мне шанс перехитрить судьбу, переродиться, стать другим человеком. Я буду любить своего мужа… Буду любить потому, что все иное недостойно звания герцогини и великой княгини».

Увы, София еще не очень хорошо понимала, что значит любить, еще не представляла, каким может быть это чувство. И конечно, знать не знала о том, что подлинная любовь не возникает только оттого, что человек решил кого-то любить. Что любишь человека… да просто потому, что любишь. Что в нем одном сосредоточен для тебя весь огромный мир. Что прикосновение к нему приносит счастье, что беседа с ним полна отрады, что миг, когда ты ощутишь ответное чувство, запомнится тебе как самый яркий – навсегда. Что сама любовь поднимает тебя над обычным миром так, словно тебе одному дано парить в вышине. Тебе, да еще, быть может, ангелам.

И конечно, Фике еще не понимала, что любить из-за того, что ты это решил, – невозможно. Возможно более или менее успешно делать вид, соблюдая формальности, но приказать сердцу… Увы, приказать сердцу невозможно, как бы ты ни пытался это сделать. И чем больше ты пытаешься приказать ему, тем менее охотно оно тебя слушает.

Фике сейчас знала лишь, что готова ощутить в себе это великое чувство. Готова одарить им и наследника престола, и императрицу, ведь своих детей у нее нет, так пусть же ее, Софии, любовь будет ей дана.

«Но что будет, если они моего чувства не примут? Если укажут мне место подле себя, но лишь оттого, что иное противно их целям? Что, если им нужна буду я лишь как мать детей наследника престола? Смогу ли я сдержаться, смогу ли принять такие правила игры?»

Все-таки София Августа была принцессой. И конечно, она не раз сталкивалась именно с такой ситуацией. Увы, мир высокой политики беспощаден и менее всего считается с чувствами человеческими. Так что же, вновь и вновь спрашивала себя Фике, смогла бы она удовольствоваться только такой ролью?

«Да, думаю, смогла бы. Я бы отдала всю свою любовь детям. Отдала бы им все, что знаю, чему еще научусь. В них бы нашла смысл своей жизни – в их воспитании и образовании. Их бы сделала монархами, любящими свою страну и свой народ, желающими одного лишь добра каждому своему подданному и отдающими себя без остатка служению этому народу!»

О, если бы мир стоял на воплощенных решениях! Если бы все мечты юной Фике воплотились в жизнь! Интересно, какой бы тогда была страна, куда Софии Августе только предстояло отправиться?

Попытаемся мысленно перенестись на десять или пятнадцать лет вперед. София Августа любит своего мужа, полна уважения к огромной России и не мыслит себе иной жизни. Она воспитывает троих чудных малышей, старший из которых, наследник престола Павел Петрович, как две капли воды похож на отца. Утомившаяся от правления Елизавета еще семь лет назад передала племяннику престол и теперь наслаждается жизнью в загородном имении, вместе с невесткой воспитывая внуков.

Цветет страна под мудрым и справедливым правлением императора Петра Третьего. Цветет от счастья и слегка поправившаяся Фике. Она чувствует себя на своем месте: муж ее любит, ее мнение уважает, к словам прислушивается, советы принимает.

Прекрасная картина, верно?

Быть может, все так и будет? Ведь решения Фике тверды, отступать от любого из них она не станет – такой уж уродилась на свет. Нам остается только последовать за принцессой в далекую Россию и узнать, такой ли, как мечталось, стала жизнь Софии Августы Ангальт-Цербстской.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь; Он мне в том свидетель. Слава страны – создает мою славу. Вот мое правило: я буду счастлива, если мои мысли могут тому способствовать.

Государи кажутся более великими по мере того, как вельможи страны и приближенные более удовлетворяются в отношении богатства; изобилие должно царить в их домах, но не ложное изобилие, основанное на неоплатных долгах, ибо тогда, вместо величия, это становится лишь смешным тщеславием, над которым смеются иностранцы; я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот начало, от которого я отправляюсь; чрез разумную бережливость они этого достигнут.

Признаюсь, что, хотя я свободна от предрассудков и от природы ума философского, я чувствую в себе большую склонность почитать древние роды; я страдаю, видя, что некоторые из них доведены здесь до нищенства; мне было бы приятно их поднять. Можно было бы достичь восстановления их блеска, украсив орденами и должностями старшего в роде, если у него есть какие-нибудь достоинства, и давая ему пенсии и даже земли по мере нужды и заслуг, с условием, что они будут переходить только старшим и что они будут неотчуждаемы.

Мир необходим этой обширной империи; мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях; заставьте кишеть народом наши обширные пустыни, если это возможно; для достижения этого не думаю, чтобы полезно было заставлять наши нехристианские народности принимать нашу веру; многоженство более полезно для [умножения] населения; вот, что касается внутренних дел. Что касается внешних дел, то мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной.

Глава 5
Ода бережливости

1744

– Христиан! Мы должны ехать в Россию вот на этом?!

– Пойми, дорогая, что мы не можем позволить себе дорогие экипажи! У нас попросту нет на это денег!

– Но София едет в Россию, к самой императрице! Неужели ты позволишь, чтобы наша дочь, возможно будущая невеста российского царя, приехала в Петербург словно побирушка?!

Гнев матери смущал Софию. Ей было жаль отца и немного стыдно.

– Мы не можем вести себя так, как будто в нашей казне полно денег, Иоганна! Пусть этот русский царь делает ей подарки, если захочет, а если нет, будь уверена – эти старые кареты выдержат еще не одну такую поездку. Наша девочка вернется домой, и дело с концом.

– Как ты можешь так говорить, Христиан! Где мы найдем ей нового мужа, если Петру она не придется по душе – и только потому, кстати, что покажется ему гадким утенком рядом с его придворными дамами? Да и она сама – каково ей будет, насмотревшись на роскошь императора, выходить замуж за какого-то мелкого князька? Разве у нас есть выбор, Христиан? Разве мы не должны использовать этот шанс? Раз в жизни – раз в жизни предоставляется такая возможность! Наша дочь должна быть ослепительной! Она должна произвести впечатление на императрицу! А я? Как я явлюсь к его престолу в таком виде?

Отец вздохнул. Его усталые, полные печали глаза скользнули по Софии, и он поднял взгляд на жену.

– Ты не невеста русского царя, а ее мать, – слабая улыбка тронула его губы.

– И что же – я должна предстать перед русскими в таком экипаже? Да лучше бы я пришла туда пешком, как самая последняя нищенка, каковой, впрочем, и являюсь! Христиан, у тебя было столько времени, чтобы подготовить для нас кареты! Ты мог бы попросить их у Фридриха! Боже мой, кайзер настолько заинтересован в успехе нашего вояжа, что он бы не пожалел денег! А ты, ты… Как всегда, ты не смог воспользоваться тем, что дала тебе судьба! Мы с Фике в Петербурге – на жалких клячах, в жалких обносках!

– Довольно, Иоганна! Три платья, скромные колье и браслеты к каждому – более чем достаточно для юной принцессы! И ты забываешь о еде, воде и снаряжении для каждого, кто отправляется в путь! Шесть недель – очень долгий срок. А русский холод известен всем.

Такие перепалки случались теперь почти каждый день, становились почти привычными. Тогда София неслышно отступала в тень, быстро спускалась по узкой лестнице и убегала к конюшням, туда, где тепло и уютно пахло лошадьми и сеном, кормила хлебом своего любимца – рослого скакуна Огненного – и думала, думала… Но сегодня был день отъезда, и позволить себе такую роскошь она не могла. София только что обняла отца последний раз, последний раз, скрывая слезы, уткнулась щекой в его жесткий мундир и, когда он перекрестил ее на прощание, последний раз поцеловала в холодную твердую щеку…

«Как уехать отсюда? Возможно, я никогда больше не вернусь в родной дом, не увижу отца… Мама жестока, но она права. Как жить здесь – когда не хватает средств даже на содержание замка? Вокруг целый мир – а я? Где в этом мире я? Выйти замуж за князя и всю жизнь считать пфенниги, заботясь только о том, как бы дотянуть до весны и где взять денег на новую карету? Нет, такая жизнь не по мне!»

Зима выдалась необыкновенно холодной, но снега еще не было. Говорили, что там, в России, уже ноги лошадей вязнут по бабки, что путники с трудом преодолевают за день пятую часть обычного дневного перехода, что волки рыщут прямо на проезжих трактах, а крестьяне так оголодали, что отгоняют волков и сами охотятся за глупыми путешественниками, решившими отправиться в путь в такую адскую погоду.

Вот поэтому и были за каретами привязаны сани – чтобы незамедлительно переставить на них карету, как только первые снежинки закружатся в воздухе. Да и сами кареты, как бы тщательно их ни готовили к предстоящему важному странствию, все-таки свои лучшие дни знавали более чем давно. Заштатное княжество, увы, действительно не могло похвастать элегантными экипажами, каким только и можно доверить столь важных путешественников. Они тряслись на замерзших колдобинах и стонали почти человеческими голосами, стоило лишь кучеру слегка поторопить лошадей.

Итак, по разбитым дорогам, волоча сани за собой, Иоганна и Фике, «простые путешественницы графини Рейнбек», отправились по почтовому тракту в то самоепутешествие.

Ехали долго и тяжко, постоялые дворы находились в состоянии столь плачевном, что решиться отдохнуть в них можно было только из-за крайней усталости. Иоган на слала мужу панические депеши, описывая все страдания «графинь». Увы, это была чистая правда: путники ночевали вместе с владельцами постоялого двора в одном большом помещении. Кров с ними делила и домашняя живность: свиньи, куры. Если удавалось выпросить высокую скамью и таким образом уберечь себя от неизбежного нашествия полчища клопов, герцогиня была счастлива, хотя, конечно, не преминула многословно пожаловаться мужу на то, как жестко, неудобно и неуютно. Миновали Данциг, преодолели Вислу, на третий день оставив за спиной Кенигсберг, оттуда повернули на Мемель.

Здесь уже на целый локоть лежали глубокие снега, экипажи переставили на санные полозья. Наконец караван стал выглядеть относительно благопристойно. За Мемелем почтовый тракт закончился, и до Либавы катили просто по наезженному санному пути. Пятого февраля, измученные холодом и неудобствами, путешественницы добрались наконец до Митавы. Фике впервые увидела деревянные избы…

– Матушка, здесь живут люди?

– Да, дочь моя, здесь живут люди. Вся Россия живет так – привыкайте. Вы видите: Россия бедна, забита, запугана.

«Но отчего же тогда вы, матушка, с такой радостью сопровождаете меня? Отчего так высоко оцениваете грядущий мой брак? Что хорошего в том, что я стану императрицей в этой забитой и запуганной стране?» Однако вслух, конечно, Фике этого не произнесла: она видела, сколько злости и зависти на лице матери, и понимала, что та просто ревнует. Ревнует собственную дочь к тем радужным перспективам, которые – уж герцогиня-то отлично понимала это – давало будущее замужество Фике. Ей, а не герцогине Иоганне Елизавете, достанутся титулы, звания и драгоценности. Ей будут кланяться в пол, ее милости искать, ее молить о благосклонности. Ее, пятнадцатилетнюю дурочку и дурнушку, а не красавицу герцогиню.

И правда, при одной этой мысли у Иоганны на глазах выступали слезы. Она в очередной раз давала себе зарок, что сделает свою старшую дочь послушным инструментом в собственных руках. Давала, но опасалась, что зароку этому суждено остаться пустыми словами – уж очень строптивой выросла дурочка Фике. А тут еще и поручения, которыми ее «облагодетельствовал» король Фридрих… Тайные депеши, кои следовало передать посланнику при елизаветинском дворе, да сделать это так, словно депеш этих никогда и не было… Более того, нужно было дождаться подробных ответов и переслать с доверенным человеком в Цербст глупцу Христиану, чтобы тот передал их своему «венценосному брату».

Иоганна понимала, что речь идет о настоящем, стопроцентном шпионаже, и не могла не дрожать от одной мысли об этом. Но еще больший ужас у нее вызывали мысли о том, что с ней будет, если эта история вскроется. Герцогиню не занимал вопрос, что станет с дочерью. А вот что будет с ней, красавицей Иоганной… Это, увы, она могла представить очень хорошо.

– Привыкайте, Фике, – вновь повторила герцогиня.

«Бедная страна, матушка? Нищие люди? А мы с вами? – продолжила безмолвную беседу Фике. – Три платья, всего три платья, позор! Медный кувшин, все мое имущество… И это не нищета? Что ж, матушка, я выдержу и это! Для меня это будут лишь первые шаги в новый мир. А вот для вас каждый из них, думаю, может превратиться в последний!»

Из Митавского замка в Ригу путешественниц, уже не неведомых никому графинь, а герцогиню Ангальт с дочерью, сопровождал пышный эскорт – драгуны с палашами наголо. Звенела промерзлая амуниция, сверкали клинки, фыркали сытые лошади, а за ними вихрилась снежная пыль. «Россия, Россия… вот какая она, Россия!» Драгуны уверенно сидели на массивных лошадях, сливались с ними в единое целое. «Должно быть, такими были кентавры из античных мифов», – подумалось мимолетно. Вскоре за широкой рекой показались угрюмый замок, шпили храмов и соборов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы. Это была Рига – западные ворота России.

У городских ворот мать и дочь встретили все гражданские и военные власти – в полном составе – во главе с вице-губернатором князем Долгоруким. Обеих пересадили в парадную карету и торжественно, под гром пушечного салюта, повезли во дворец. Роскошно обставленные залы, часовые в ярких мундирах у каждой двери, барабанная дробь (опять-таки, в честь приезжих), расшитые золотом мундиры, великолепные платья, сияние бриллиантов… Когда Иоганна с дочерью на другой день отправились обедать, снова стали бить барабаны, им вторили трубы, флейты, гобои… Сказка!

Немецкие простушки еще представления не имели, что все это – присказка, по столичным российским меркам – глухая провинция.

В рижском замке, жарко протопленном, царило столь пышное оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски берлинских и брауншвейгских празднеств.

– А ведь это еще только Рига, – шепнула она дочери. – Я сгораю от любопытства: что-то будет с нами в Петербурге?

Фике растерялась среди важных персон, отпускавших низкие поклоны, среди осыпанных бриллиантами дам, приседавших перед ней в величавых реверансах. Слышалась многоголосая речь – русская, немецкая, польская, французская, английская, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голова от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных курений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для приезжих камергер царицы Семен Нарышкин.

– А государыня – в Москве. Вас отвезут туда, когда вы немного отдохнете.

София была ошеломлена. При ее появлении великаны преображенцы брали «на караул», а флейты и гобои начинали исполнять пасторальные мотивы. Ей кланялись, ей оказывали почтение… Иоганна, пораженная роскошным приемом не меньше, а то и больше дочери, писала мужу: «Не могу поверить, что все это делается для меня… В Германии в мою честь еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали…» О дочери в этих письмах не говорилось ни слова…

София Августа видела все. И все понимала.

«Смотри, Фике, вот так поступают глупцы и эгоисты, – шептали принцессе наблюдательность и здравый смысл. – Запоминай и не повторяй ошибок матушки. Твоя цель слишком велика… Молчи, но делай выводы! И это будет самое разумное поведение!»

Камергер царицы был очень удивлен, когда однажды утром невеста наследника престола, милая девочка, в дешевеньком платье, со скромной прической, с тихой улыбкой, обратилась к нему с просьбой:

– Господин Нарышкин, мне бы очень хотелось узнать побольше о правилах и обычаях при императорском дворе. Я ничего о них не знаю… Если бы вы согласились помочь мне, я была бы чрезвычайно рада и признательна вам.

– С удовольствием помогу вам, ваше высочество, – сказал Нарышкин с поклоном. – Вероятно, вас более всего интересуют вопросы поведения на приемах, этикета и моды?

– О нет! – воскликнула София, вскинув на камергера блестящие черные глаза. – Я бы предпочла… Возможно, вас не затруднит объяснить мне некоторые тонкости… Словом, то, что поможет мне лучше понять двор и… Россию… Что принято при дворе, как необходимо вести себя… И я бы очень хотела знать… каковы пристрастия народа российского…

– Конечно же, ваше высочество… – отвечал изумленный Нарышкин. – Я запишу для вас необходимые сведения и составлю рескрипт.

Просияв и поблагодарив, Фике покинула камергера, едва сдерживаясь, чтобы от радости не бежать вприпрыжку по запутанным коридорам дворца…

Камергер царицы был одним из тех первых русских, у которых следовало бы учиться всему, что может пригодиться в этой огромной стране. София многие годы будет вести дневник, где найдут свое место и мысли по поводу самых разных событий, впечатления от прочитанного, заметки о традициях и привычках. Но тот рескрипт, писанный второпях в одной из комнат Рижского замка, останется с ней навсегда.

Впереди лежала Россия – неведомая страна, где скрипели под полозьями саней роскошные снега. Ухали, пробивая твердый наст, копыта кавалерийского эскорта. Выехали из Риги утром и еще засветло достигли Дерпта – дороги были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горящей смолой. Бюргерская Нарва встретила их яркой иллюминацией, а за Нарвой открылся путь на Петербург…

Несмотря на лютый мороз, ухабы и вой волков по ночам, Фике все больше нравилась Россия. На границе они сменили неудобную тряскую карету на теплые сани с небольшой печкой, и ехать стало гораздо комфортнее и быстрее. Несколько раз останавливались на ночлег в деревенских домах, и Фике с любопытством осматривала огромную печь, от которой было так жарко, что мгновенно начинали пылать замерзшие щеки, лежанку со странным названием «полати», на которой ютились хозяйские дети, лавки вдоль стен и иконы по углам. Ночью, лежа без сна, она могла часами смотреть через затянутое бычьим пузырем окно в темно-синее звездное небо и думать о том, что так же, как это небо, необъятна русская земля, с ее лесами, бесконечными, занесенными снегом дорогами, елями, подпирающими облака, треском костров и криками кучеров, слабым запахом соломы в сенях и мычанием коров в хлеву.

Где-то впереди ждал Петербург, но до него было, как до этого самого неба, а Штеттин остался уже слишком далеко, и казалось, что она затеряна здесь, среди деревянных изб и колодцев, навсегда. Дни, недели проносились в гонке по российским дорогам, на которых что ни поворот, то заносило сани, а Петербург все еще был далеко, и иногда Фике думала, что его и нет на самом деле, ведь не может существовать город-мечта, который все отдаляют и отдаляют от нее снежные русские версты, а он манит и манит, и сколько в нем вымысла, а сколько правды, не скажет никто и никогда…

Отправлялись в путь ранним утром, в окно Фике видела, как постепенно светлело, голубело, наливалось ярким золотым светом холодное русское небо, а тонкие березы, попадавшиеся вдоль дороги, выделялись своими темными полосками на фоне ослепительного снега, и трещали ветви от мороза, и солнце слепило глаза, а кучер покрикивал, и не было конца-краю верстам, и снегам, и полям…