Текст книги "Осень"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Третьи: "Мастер – золотые руки. В чужие государства оленинское мастерство возили показывать. И там оценили. А что касается депутатства старается для народа, так ведь ежели в чем нехватка, как ни старайся, – не расстараешься".
Тут дверь распахнулась, и, непривычно шумно для такого солидного учреждения, как гороно, ворвалась запыхавшаяся математичка Маргарита Константиновна.
– По-моему, у вас уроки, – нахмурился директор.
– Я потом наверстаю упущенное.
Директор намерен был предложить учительнице немедленно вернуться к занятиям в школе, но, к величайшему его удивлению, завгороно, не обратив внимания на его слова, жестом пригласила ее остаться, подрывая тем в глазах всех присутствующих его директорский авторитет, грубо нарушая трудовую дисциплину. Завгороно! Хорошенький пример подаете, товарищ завгороно!
А учительница как ни в чем не бывало подсела к спецкору, и они сразу пустились шептаться.
"Эге-ге-ге! Что-то здесь происходит", – озадаченно подумал директор.
– Товарищи, начнем, – объявила завгороно. – Маргарита Константиновна, вы?
Директор опешил. Почему она? Начиналось с загадки.
– Да, конечно! – живо согласилась учительница.
Встала. Выронила из записной книжки на пол шариковую ручку, спецкор проворно нагнулся поднять, подал ей. Она непринужденно кивнула, словно знала спецкора не со вчерашнего дня, а всю жизнь.
"Эге!" – встревоженно подумал директор; противновато засосало под ложечкой. Дальше он все сильнее тревожился и к концу речи уже до глубины души ненавидел модную выскочку. "Всего год и учительница, а форсу, а важности! Противная девчонка! Лезет на скандал".
Полный желчи, он изничтожал Королеву Марго, а она тем временем излагала происшествие в школе номер один, и директор, пораженный, узнал, что она и есть автор письма, из-за которого весь сыр-бор загорелся. Не подозревал, проворонил письмо! А если бы и подозревал? Как пресечь? На почту не побежишь остановить, не гоголевские времена. Как остановишь?
Дальше директор вовсе остолбенел, услышав до невероятности дерзкий выпад учительницы против него и начальства.
– Виктор Иванович потому пошел на выживание Ольги Денисовны... Учительница на секунду запнулась, не дольше секунды, и, смело глядя в глаза Анны Георгиевны, слушавшей с печальным вниманием, продолжала без запинки: Вы, Анна Георгиевна, дали знак, то есть приказ, негласный, но для подчиненных обязательный, и наш директор исполнил его, и все это знают.
"Проклятая девчонка! – ненавидел директор. – Толкает на крайности. Надо спасаться. Не рухнуть бы в пропасть".
Он боялся пропасти из-за присутствия депутата. Он почти был уверен, все обошлось бы испугом, покаянием и всеобщим прощением, не будь депутата. Не вообще депутата, а именно нашего вполне конкретного, загадочно молчаливого товарища Оленина, о котором рассказывают, что он как танк на войне: ни вправо, ни влево, все прямо да напролом...
– На кого наговариваете, Маргарита Константиновна! – воскликнула Надежда Романовна. – На кого поднимаете руку? Товарищ завгороно безупречна.
Надежда Романовна туго затянула янтарные бусы на шее, задыхаясь от любви и обожания завгороно.
Пока девчонка-учительница произносила свою обличающую речь, Надежда Романовна прозрела и вдруг поняла, что ее ночные страхи были напрасны. Как бы ни повернулось, завгороно останется завгороно, а стало быть, и она, старший инспектор, при ней. Ничто не грозит нашей безупречной Анне Георгиевне. А депутат здесь зачем? Старший инспектор поняла его появление диаметрально противоположно директору. Не страх, а надежду внушил ей приход депутата. Зачем завгороно его позвала, руки распахнула навстречу? Эх, Тёмка, сосунок, и эта интеллектуалка, как нынче их называют, слепые котята – вот кто вы!
Вслух она высказалась по-другому. Но горячо:
– Товарищи! У нас еще не бывало, мы не припомним такого справедливого завгороно...
– Надежда Романовна, я не давала вам слова, – сухо остановила завгороно.
– Молчу, Анна Георгиевна, но обидно же, больно. Нет, не могу молчать, вы уж простите... Товарищи, все было не так. Маргарита Константиновна, стыдно! Вы питаетесь сплетнями. Анна Георгиевна и не думала мне ничего поручать. О молодом Утятине слова не было сказано.
– Неправда. Было сказано об Утятине, – так же сухо возразила Анна Георгиевна.
– Но что! Но как! Было сказано, что из области присылают молодых специалистов. А как попал Утятин в школу номер один, понятия не имею.
– Я не сошел с ума? – бледнея до зелени, прохрипел Виктор Иванович. Вы же сама и утверждали его, когда весной проверялось штатное расписание вот в этом самом кабинете.
– Утверждала, – почти радостно согласилась старший инспектор. – Анну Георгиевну в тот раз Москва в министерство затребовала. Нагрузку учителей на нынешний год по вашей школе, Виктор Иванович, утверждала я, верно, а что конфликт у вас с Ольгой Денисовной из-за Утятина вышел, в первый раз слышу.
– Ну уж если до такого дошло... ох!
Директор откинулся на спинку стула, страдальчески скривил лицо, схватился за грудь.
Молчание. Пауза. Анна Георгиевна опустила глаза, Королева Марго, напротив, безжалостно, в упор наблюдала. Депутат оставался спокойным.
– Если так, Надежда Романовна, – собрался с силами директор. – Скажу прямо, с Ольгой Денисовной у меня был принципиальный конфликт из-за несхожести педагогических взглядов. Ольга Денисовна не то что стара – хуже, устарела. Кабинетный метод обучения – не по ней. Радиофикация урока – не по ней. Кинофильм, как один из методов освоения литературы, не признает. У нас великие актеры на пластинках записаны, а нашей Ольге Денисовне и Качалов не нужен, она сама Пушкина им преподносит. А болтунов расплодила! Ребята ей такое плетут, уши вянут. Причем, заметьте, с другими учителями не позволяют критических разговорчиков. А у Ольги Денисовны это, видите ли, "воспитание самостоятельности мышления", ну... и старческий склероз плюс к тому в полном разгаре.
– Нет склероза! – крикнула Королева Марго, топнув ногой, что уж со всех точек зрения не очень прилично. – Я специально была в поликлинике, упросила в регистратуре показать карту Ольги Денисовны. Там черным по белому: практически здорова. Вы ей внушали, вы ее выжили. Вам Утятина из гороно подсунули, а вы и рады стараться.
– Не рад. Выполнял приказание.
Снова пауза, полная тишины, мертвой тишины. Но теперь Анна Георгиевна не опустила глаза и, хладнокровно выдержав паузу:
– Если бы вам приказали украсть, пойти на подлог?
– Он и пошел на подлог! – выкрикнула математичка. – Пропавшие тетради, Виктор Иванович, помните?
У нее вырвалось про тетради. Она строго-настрого запретила себе говорить о тетрадях, потому что все-таки не была твердо уверена, что директор их спрятал. Слишком подло даже для того маленького человечка, что скрывался за представительной внешностью директора школы. Слишком уж подло! Но сейчас, нечаянно проговорившись, она по его заметавшимся глазам, багровым пятнам, окатившим лицо, поняла, что не ошиблась. Тогда, в учительской, он спрятал тетради Ольги Денисовны, чтобы показать, что она от склероза почти из ума выживает.
– Не помню пропавших тетрадей, – оправившись от испуга, металлическим голосом ответил директор. – Что касается Ольги Денисовны, уход на пенсию есть право советского труженика. Заслуженный отдых, а не то, что вы, Маргарита Константиновна... "выжили"! Как язык повернулся? Осторожнее, Маргарита Константиновна, словами бросайтесь. Пенсия по старости лет есть завоевание советского строя. Гордиться надо. И ценить.
Он умолк, тяжело дыша, словно тащил в гору воз.
– Товарищ спецкор, – предоставила слово Артему его мать, и, как ни старалась казаться спокойной, видно было, что страшно волнуется, оперлась подбородком на сплетенные пальцы, вытянулась, напряглась как струна. Со вчерашнего вечера она не видела Тёму. Вернулся поздно, утром чуть свет снова ушел. С кем он был? Наверное, с этой красивой учительницей. Тёма! Что ты скажешь, Тёма?
Он долго не мог начать говорить. Мялся, краснел. Боже! Какой еще мальчишка, школьник! "Милый мой, бедный мальчишка!" – думала мать.
– Говори же! – торопила учительница, и по тому, как она глядела на него с насмешливой ласковостью, мать поняла, он ей нравится, и почувствовала нежность к этой умненькой девушке, своему прокурору.
Как нескладно, некрасноречиво говорил Артем! Нет, оратора из него не получится. Прямо косноязычный какой-то.
– Я вчера был уверен... вчера, да... сегодня я... не очень... если окажется... все равно, я решил... вчера я начал писать, сегодня решил, если даже мама виновата, не буду писать. Мама не виновата! – выкрикнул он.
Заключение было неожиданно, никак не вытекало из всего предыдущего и из его собственных слов. Он повторил упрямо и твердо:
– Не виновата.
– Правильно, Тёма! – обрадовалась Надежда Романовна и, хлопнув в ладони, незаметно подмигнула директору.
– Товарищ спецкор, – поправила мать.
– Правильно, товарищ спецкор! У нас безупречная, как сказал один...
– Писать статью буду я, – дерзко перебила Королева Марго. – Напишу, что думаю обо всем, и пошлю в газету. Может быть, в "Комсомольскую правду". Ясно, Артем не будет публично судить свою мать. Напишу статью я.
– Позор! – упавшим шепотом выдохнула Надежда Романовна. Почему никто не реагирует? Молчат, как в рот воды набрали.
Но в это время депутат, безмолвный за весь разговор, спросил:
– Мой черед?
И Надежда Романовна затрепетала в волнении, понимая, что близится развязка. Разумеется, депутат обелит завгороно. Зачем и приглашен. Они с Анной Георгиевной на школьной комиссии горсовета встречаются, Анна Георгиевна не нахвалится им. "Фрезеровщик, а в рассуждениях о понимании молодежи другому педакадемику не уступит". Анна Георгиевна идеалистка. Всюду ей мерещатся положительные образы. Впрочем, депутат по внешности действительно смахивает на академика: один лбина чего стоит, огромный, как лопата, брови дремучие, взгляд острый, и насмешечка блуждает у губ. Этой насмешечки Надежда Романовна побаивалась.
– Кратко скажу, – начал Оленин. – Проводили педагоги на пенсию товарища. Скажем точнее: проводов не было. Отпустили на пенсию. Вроде все в норме, по закону, кроме того, что проводы позабыли устроить. Шито-крыто получилось! И торопливенько... Знаю от дочери и товарищей ее. Наши ребята со всячинкой, а когда до серьезного дойдет, по справедливости судят. А слышали, как о таких происшествиях Владимир Ильич говорил? Формально, говорит, правильно, а по существу издевательство. Пригвоздил: из-де-ва-тельство. И тут вроде пенсия благо, а выходит, и благо можно во зло повернуть.
Надежда Романовна обмерла, услышав такой убийственный приговор, скрепленный суждением Ленина, и в трепете ожидала, что будет дальше. Директор снова дотемна позеленел.
– Вы и повернули во зло, – продолжал депутат, с убийственной презрительностью обеих их оглядев. – Не издевательство разве? Хороший педагог, советский человек, для нее в работе вся жизнь, и силы при ней, и способности, а ей нет работы. Лишили. Зачем? Здесь говорили. Повторять не стану. Скажу только, как называется это "зачем". Протекционизм. Скверное словечко, а на практике того хуже, и с этим порочным явлением мы ведем и будем вести без пощады борьбу. Пусть про то знают людишки, кто о своей карьере и выгоде больше, чем о деле, заботится. Пусть же людишки знают, что советское общество существует не на словах и правила жизни у нас советские, то есть живем по совести, а у кого совесть уснула, тем с нами не по дороге. Пусть делают вывод, пока не вовсе опоздали.
Он помолчал и не сурово Анне Георгиевне:
– Как вы о своей ошибке мыслите, товарищ завгороно?
Он удивительно угадал задать ей вопрос! Всю ночь, все утро и сейчас, слушая выступления, она думала, спрашивала себя: в чем я ошиблась?
Ребята и молодая учительница не в том винили ее, в чем она была виновата. Ни намека не давала она устроить знакомого парня на место старой учительницы. Протекционизма с ее стороны не было. Что же было, отчего произошла вся эта плохая история? Целых три года она, руководитель большого дела, не сумела заметить, что рядом услужливый, льстивый, неискренний, хитрый чиновник, жизненный девиз которого – угождать. Не всем – начальству угождать. "Анна Георгиевна, чайку горячего? Анна Георгиевна, на вас лица нет, отдохните".
Эх ты, руководитель, подхалимство приняла за симпатию! Жалела, что брошена мужем, страдает. Жалей, а улыбкам и льстивым словечкам не поддавайся. Знай, кто с тобой рядом, кому доверяешься. Ведь она со своей робкой и фальшивой душонкой так поняла, что ты с ней заодно. И про Утятина-то как она поняла? Как приказ поняла. Исполнять кинулась. Любыми средствами исполнять тайное распоряжение начальства. Оно чем потаеннее, тем важнее, тем доверия к подчиненному больше, что на ушко отдано приказание. Исполнять, исполнять! Любыми средствами.
Так что же это? Ошибка твоя, товарищ завгороно, или вина?
Анна Георгиевна не стала говорить вслух, о чем думала всю тяжелую ночь. Не стала изобличать инспектрису с ее преданным взглядом, осунувшуюся и постаревшую за час разговора, ни директора, который все мученически морщил лицо, крепко притиснув руку к груди. Не от слабости она промолчала о них. Оттого, что не хочет делить с ними вину, не хочет переложить на них хоть часть своей ошибки-вины. Она, Анна Георгиевна Зорина, отвечает за все. И будет сама находить и создавать новые отношения с людьми, с которыми и дальше работать. И исправлять зло не с кем-нибудь, с ними. Поэтому она вслед за депутатом сказала кратко:
– Утятина я как педагога не знала, он еще никакой педагог, вырастет, надеюсь. Нам нужны учителя, я его назвала потому, что мать его знала и за ним плохого не знала. А вот что не проверила, как дальше закрутится, плохо. Получен урок. И задача. Урок запомним. Задачу будем решать.
Вот и все.
– Нелегонькая задача, Анна Георгиевна, – с участием сказал депутат.
– И решать как, не знаю, – грустно вздохнула она.
На что он ответил:
– Если сразу решение дано, и задачи нет. Для того н задача, чтобы решение искать.
16
– Леди и джентльмены, до звонка остается двадцать минут, – проверяя наручные на широком браслете часы, привычно небрежным тоном произнес Гарик Пряничкин. – Продолжаем ждать?
– Продолжаем, – не сдалась староста класса Мила Голубкина.
В отсутствие учительницы в кабинете математики, понятно, стоял галдеж, но не слишком шумный, в рамках допустимого. Кто листал очередной номер журнала "Юность", кто подзубривал задание на завтрашний день; там решали кроссворд, те играли в фантики – наивная потеха малышей, благополучно дожившая до девятого класса, – и за всем этим слегка взбаламученным морем, не давая ему сверх меры разбушеваться, наблюдала, стоя за учительским столом, Мила Голубкина, каждого держа в поле зрения. Характер есть характер. Мила Голубкина уродилась с твердым характером.
– Ребята! Двинем всем классом в гороно, – вдруг сказал кто-то, захлопывая приключенческий роман. – Станем грудью за Ольгу Денисовну.
– А что? И верно. Выскажем коллективное мнение учеников.
– Ребята, а ребята! Напишем петицию.
– Чепуха, не пройдет. Мы не английский парламент. Наше оружие – устное слово.
– Вообще безобразие, ребята, сидим как ни в чем не бывало, ведь знаем, что приехал газетчик, в гороно обсуждают письмо Королевы Марго, а мы сидим, паиньки, детки...
– Верно, ребята, пошли!
Класс зашумел. Один за другим поднимались, хлопали крышками столов.
– Спокойно! – повысила голос староста класса Мила Голубкина. – Там без нас разберутся.
– Леди и джентльмены, тем более нам здесь нечего ждать, – твердил свое Гарик Пряничкин. – Она не придет.
– Ладно, – неожиданно сдалась Мила Голубкина.
Она испугалась, вдруг ребята и верно двинут всем классом в гороно, поднимут гвалт. А спросят с нее.
– Ладно, расходимся, – согласилась староста класса. – До звонка десять минут. Совещание там, наверное, кончилось, но к чему Королеве Марго приходить под самый звонок? Расходимся, ребята, по домам. Тихо, не топать. Я отвечаю. Не подводите, ребята.
В ней жил инстинкт благоразумной практичности, в этой нешумной, уверенной, не ведавшей сомнений и колебаний пятнадцатилетней общественной деятельнице.
Девятиклассники улетучились из школы так быстро, ничем не нарушив порядка, что Мила Голубкина удовлетворенная пошагала домой, спокойно радуясь жизни.
Ульяна и Женька, как всегда, вышли вместе. Впрочем, они близкие соседи, почему бы им не возвращаться вместе из школы? Некоторое время шли молча.
– Что у них там, а? – задумчиво спросила Ульяна.
– Борются за правду. Королева Марго не подведет. Обещано – сделано. Не подведет.
– Мой отец тоже, – слегка смущаясь и краснея, сказала Ульяна. – Отца пригласили в гороно.
– Твой отец мировецкий мужик, – сказал Женька.
– Да, – согласилась она.
В суждениях ребят об отцах нередко слышалось: "Прошлый век. Тот же двадцатый, но уже прошлый. Папы и мамы, вы поколение послевоенных лет. Вы ютились в подвальных этажах и коммунальных квартирах, носили тряпье, ели впроголодь, что дадут по карточкам, вы думали словами и мыслями очередного номера газеты. А мы хотим думать своим умом. Глядеть своими глазами".
Примерно так рассуждали некоторые ребята, гордясь и щеголяя независимостью и смелостью мысли. Громче всех Гарик Пряничкин. В суждениях Гарика была ухмылка, неприятная Ульяне. Ей казалось, что, слушая Гарика, она изменяет отцу. Она не желала изменять отцу. С Гариком против отца? Ни за что! Но не всегда хватало находчивости вступать с Гариком в спор. Уж больно он был языкастый. Из школы выставили Ольгу Денисовну. Что выставили, ребята были уверены: не угодила директору, так считали они. А Марья Петровна у директора ходит в любимчиках. Марья Петровна, как и староста их класса Мила Голубкина, ни в чем не сомневается, ничто ее не смущает, не вызывает вопросов. Невозмутимость булыжника.
На уроках во время объяснений учительницы ребята нередко всем классом следили за ней по учебнику.
– Во дает! Слово в слово! – почти громким шепотом восхищался кто-нибудь.
Марья Петровна не слышала. Она умела не услышать то, что ей было невыгодно. А после урока юрк в кабинет директора.
– Освещает обстановку, – говорил Гарик Пряничкин.
Ольга Денисовна не юркала в директорский кабинет. И что же? В нетях.
– Заключаем, – усмехался Гарик, – такова жизнь, детки. Жизнь сложна и противоречива, детки.
– Товарищ депутат, объясни, – спрашивала Ульяна дома отца. – Ведь он верно говорит, жизнь сложна и противоречива. А мне не хочется с ним соглашаться.
Отец отвечал:
– В собственный пуп смотрит твой Гарик. Ни до чего ему дела нет, лишь до себя. Одно на уме: давай, давай! А красивые слова, что с них? Дунь, и рассеются. Как дым.
– Товарищ депутат, когда вы были молодые, вы были лучше нас? спрашивала Ульяна, готовая услышать: "Да уж, получше. Ни джинсов, ни мини, ни косм до плеч. Своим горбом, вот этими лапами страну из руин поднимали и подняли..."
Что-то в этом роде ожидала услышать Ульяна.
Отец отвечал:
– Лучше вас не были. По-своему и плохие и хорошие были. А вы против нас другие.
– Какие мы, другие?
Сложный вопрос, сразу не объяснишь. Отец не брался все объяснять.
– Жизнь полегчала, вы побогаче нас, когда мы молодыми были, живете, говорил отец. – Образованность куда выше нашей. В Москве, в Третьяковку, помнишь, очередь? Сколько часов продежурили? А к нам из столицы театр на гастроли приедет, без моего депутатского билета сунься-ка, ночь простоишь.
– Папка, не привирай, много ты меня своими депутатскими привилегиями балуешь?
– Не много. И того бы не надо. Я о том, что к культуре у нынешней молодежи тяги больше, если внимательно на жизнь поглядеть. Но и к пивнушкам и ресторанам тоже замечается тяга, это уж минус. Этого минуса у вас, нынешних, больше, чем было у нас, таиться не станем. Тут не прогресс. Да еще старичков-ворчунов развелось среди молодежи. Двадцати не исполнилось, на папашиных хлебах, своей копейки не заработал, а оратор! а прокурор! Все и всех подряд судит. Я таких сорняками зову. Сорняк, он нахальный, в глаза так и прет. И вроде, кажется, много его. Больше, чем на самом деле есть. А есть. Но знаю, и ты, Ульяна, знаешь, не дай бог, стрясется над государством беда, война грянет или там еще, подниметесь, как мы поднимались.
– Точно, товарищ депутат! Ты у меня знаешь кто? Настоящий человек, как сказал писатель Борис Полевой.
Между тем Женька давно безмолвно кидал на Ульяну смущенные взгляды.
Она заметила наконец. Вернее, заметила давно, но сделала вид, что только сейчас.
– Слушай, вот эти твои...
Она вынула из школьного портфеля листок. Он замер, у него сперло дыхание.
– ...твои так называемые стихи. Думаешь, не углядела, как ты их мне сунул. А и не увидела, все равно догадалась бы.
– "Луизе де Лавальер", – с насмешливой торжественностью начала она и продолжала читать на ходу:
Я вам решил письмо послать,
Страдал, не зная, как начать.
Так много хочется сказать,
Так много мыслей, а слов нет.
Пожалуй, все-таки начну,
Начну о том, как один раз
Я захотел увидеть вас,
Пришел к калитке вашей
И получил немой отказ...
Она оборвала чтение и расхохоталась.
– Где ты нашел калитку? Какая калитка? На одной площадке живем. Увидать захотел. В школе каждый день видимся – "Преданный вам Рауль виконт де Бражелон", – прочитала она подпись под длинным столбцом рифмованных строк. – Рауль! Высмеяли бы ребята, если б узнали.
– Не говори никому! – испугался он.
– Непременно раззвоню на всю школу. Эх ты, Рауль! Ужасно плохие стихи, не сердись, Рауль. Ведь сочинения ты пишешь прилично. Ольга Денисовна зря "хор." не поставит.
– Я пошутил, – конфузливо бормотнул Женька.
– Шути лучше прозой.
– Отдай мои ужасные, плохие стихи.
– Нет уж, спрячу на память... для смеха.
Она сунула листок в портфель.
– Ромео и Джульетта семидесятых годов двадцатого столетия не в силах закончить любовный дуэт, – догоняя их, продекламировал Гарик Пряничкин.
– Если до Шекспира дошло, так ты у нас Полоний почище шекспировского, – отрезал Женька.
– Элементарно и непохоже, – без гнева возразил Пряничкин.
– Трижды, четырежды Полоний!
– Хоть сто! Непохоже. Где ты видел, чтобы я пресмыкался? Сгибал спину? Лебезил? – надменно бросил Гарик, выше вскидывая красивую голову.
– Ты внутри лебезишь, а надо будет...
– Женька, оставь, не наскакивай, – примирительно сказала Ульяна. Ребята, не надо. Серьезный день, в роно решают судьбу человека. Больше. Решают, есть ли правда на земле.
– Ха! – не засмеялся, а язвительно выговорил Гарик.
– Чего гогочешь? – охрипшим басом возмутился Женька.
– Гогочут гуси. Есть ли правда на земле? Ха! Решают, как все, всегда, везде. Живем в джунглях по законам джунглей.
– Что это?
– Сильный ест слабого, дабы существовать. Слабак, сторонись. Сильный идет, прочь с дороги!
– Сильный. Не спорю, – до отчаяния его не любя, притворно смиренно согласился Женька. – Пряниками отъелся. Пряничкин, дай пряничка.
Это была давняя, с первых классов, злая дразнилка, доводившая до бешенства Гарика. "Пряничкин, дай пряничка!"
Теперь они почти взрослые и, конечно, не позволяют себе глупое ребячество – дразнилки. Кроме того, Гарик действительно начитан, умен и остер. Глупо дразнить его "пряниками", не вяжется. Но до сих пор малейший намек на будничный, лишенный всякой поэтичности смешноватый смысл его фамилий – его, выдающегося в школе интеллектуала, – ничтожный намек приводил Гарика в сумасшедшую ярость.
Он сдержался, хотя грудь буквально ломило от боли и злобы. Он ответил уничижительно:
– Ты, Петух, человек третьего сорта.
Он на голову выше Женьки, тонкий, гибкий. Красавчик. Спортсмен. Притиснулся к Женьке плечом. Они шагали плечом к плечу.
– В сторону, слабак, – теснил Пряничкин Женьку. И по слогам: – Тре-тий сорт.
– А-а-а!
Красавчик спортсмен не успел отстраниться. Женька размахнулся и изо всей силы шмякнул портфелем его по лицу. Тот побелел. Белые губы сошлись в тонкую черточку, синь в глазах полиняла – слепые бельма глядели на Женьку. Ульяне вообразилось, что-то острое блеснуло в руке.
– Не смей! – закричала Ульяна, кидаясь между ними.
Гарик хотел ее оттолкнуть, а Женька, не помня себя, снова с размаху ударил его. Еще, еще. Неизвестно, что было бы, наверное, дикая драка. Но тут на всю улицу затрещал милицейский свисток.
Милиционер с подобающим милицейскому положению достоинством, не спеша пересекал улицу, направляясь к ним. У Пряничкина часто с хрипом поднималась грудь, но стеклянный синий блеск возвращался в глаза. Не отрывая стеклянного взгляда от Женьки, он сказал тихо:
– Встретимся. Встреча произойдет без свидетелей.
– Не смей, – так же тихо ответила Ульяна. – Не будет встречи без свидетелей. Я не позволю.
– Джульетта в роли Жанны д'Арк, – усмехнулся он.
– Не будет встречи без свидетелей, – повторила она.
– Адью, – кивнул синеглазый и свободно, легко проследовал мимо милиционера, полушутя отдав ему честь.
– Воспитанный парень, – одобрил милиционер. И Женьке строго: – Ты чего его лупил? В отделении побывать захотелось?
– Дружеская шутка, – сказала Ульяна. – Женька, айда.
Они вступили на бульвары. Сентябрьские бульвары, полные очарованной тишины, с бесшумно опадающими на красноватый гравий дорожек желтыми листьями. Тихий свет осени встретил их на бульварах.
– Хочу жить, а не влачить существование, – угрюмо пробурчал Женька.
– Похвально, – отшутилась Ульяна. – Но с чего это вдруг?
– Я мужчина. Я должен тебя защищать, а не ты меня.
– Так уж получилось, Петух. Отец меня мальчишкой воспитывал. Отец мне с детства все твердил да твердил: будь достойна имени Ульяны Громовой. Не так это легко. А разве ты, Петух, сплоховал? Ты на высоте был, Петух.
– Ух, гад! – просипел он. – Мне кажется, такие должны быть уродами, чтобы по морде сразу можно узнать, каков он и кто. А он красавец. Несправедливо распорядилась природа.
– Женька, а помнишь, что говорил о красоте Лев Толстой? Кого красит улыбка, тот красив. Вот и ты... Женька!
Он поднял голову, услышав какую-то новую звенящую ноту в ее голосе, увидел отвагу в ярких строгих глазах.
– Ты что? – тревожно спросил он.
– То. Непонятно?
– Не... не знаю.
– Я в тебя влюблена.
Он молчал.
– Не веришь? Другой что-то ответил бы. Как-то, что ли, откликнулся. А этот истукан истуканом. А я в него влюблена!
Она остановилась, он тоже стал, пораженно, в немоте, глядел на нее. Она чуть приподнялась на цыпочки и поцеловала его. На улице, среди бела дня, на глазах у людей. Не где-нибудь в Париже или каком-нибудь развращенном Стокгольме – у нас, в районном центре, на бульварах, девчонка, девятиклассница, целует мальчишку! Да что ж это делается! А если бы увидела Марья Петровна? Что сказала бы Марья Петровна?
17
– Мама! Я дубина, дубина, дубина!
Он стоял против нее в конце продолговатого стола, вытянув руки по швам, провинившийся школьник, стыд и раскаяние кричали из его испуганно расширенных глаз.
Разговор окончился, все разошлись, кроме спецкора. Да еще выглядывала из-за кадки с остролистой пальмой математичка М. К. Вдруг она сорвалась с места, подскочила к Артему, взяла за руку.
– Не сердитесь на него, Анна Георгиевна. Его ошеломили факты, другими словами, Утятин. Все от Утятина. Мы и не предполагали о вас. Я, например, винила директора, хотя подозревала немного, что-то вертелось, но... словом, Утятин так представил, будто вы главный инициатор всего. Понятно, Артем был убит. Разум не мог спорить с фактами, а сердце не верило, вы понимаете? Ах, Анна Георгиевна, мы много пережили, и я свою статью не буду писать наобум. Мы с Артемом все строго продумаем, а у меня прямо груз с плеч, потому что если бы мать Артема...
– Девочка, я поняла, – сказала Анна Георгиевна, прерывая стремительный поток признаний и восклицаний Королевы Марго. – Поняла и рада. Подумаем вместе, как быть дальше. Союз?
– Союз.
Артем быстро обогнул стол, обнял мать, крепко поцеловал в висок. Так же быстро шагнула Королева Марго, но остановилась, залилась краской и вопреки врожденной отваге потупилась. И мать снова все поняла и обрадовалась налетевшему, как майский тютчевский гром, счастью сына. Надолго ли? Если бы навсегда!
Они шли, взявшись за руки, как теперь принято среди молодежи. Мать проводила их долгим взглядом. Ей все нравилось в девушке – легкость походки, прямые волосы, тонкие черты лица, и даже дерзость ее нравилась.
– А я сегодня прогуляю весь день. Нам с Артемом о многом надо переговорить, такой уж день сегодня особенный! – обернувшись от двери, сказала Королева Марго.
"Собирается прогулять и докладывает об этом завгороно, разве не дерзость? Извините, прогулы я поощрять не намерена".
Но за ними уже захлопнулась дверь. Разумеется, Анна Георгиевна не побежала вдогонку. Она сама сегодня ушла с работы раньше обычного. Предстояло еще порядочно часов, звонков, приемов, всевозможных вопросов и прочего. А она ушла.
По городу гулял ветер. Качал на бульварах клены, березы и липы, плескал из стороны в сторону ветви, срывал листья, швырял охапками ввысь, червонным ливнем осыпая на землю. Анна Георгиевна привычным путем шла вдоль милых осенних бульваров, и мысли о сыне не уходили из головы. Вздорные подозрения принял за факт. Усомнился в матери. Как грустно. Но я не сержусь. Нетерпимая, нетерпеливая юность, я не сержусь! Сердцем не поверил, спасибо. Тёмка, ты встретил любовь. Будь счастлив и больше верь сердцу.
А всегда ли сердце верный судья? Вчерашний вечер с неотвязной тоской вспоминался Анне Георгиевне.
Нянька ждала в кухне ужинать.
– Итак, "инцидент исчерпан", как мне выложил Тёмка, – сказал Игорь Петрович, занимая свое место за пластмассовым в разноцветные шашечки столиком.
– Не будем сейчас об этом, – ответила Анна Георгиевна, и муж, не настаивая, шутил с нянькой, веселил дочку, аппетитно поужинал, но в спальне, когда Анна Георгиевна расчесывала перед зеркалом рассыпавшиеся по спине волосы, готовясь ко сну, снова начал.
– Все обернулось благополучно.
– Для кого благополучно? – резко спросила она.
– Для нас. Статьи не будет, скандала не будет. Сорвался Тёмкин дебют, – переживет. Дождется другого, более серьезного случая.
– Случай был очень серьезный.
– Брось, Анна, преувеличивать. Правда, будь учительница склочницей, могла бы попортить нам нервы, но она в здравом уме, нормально порядочный человек.
– Откуда ты знаешь?
Он пожал плечами.
– Была у меня. Врачу достаточно одного приема, чтобы определить, истерик и псих перед ним или нет.
– Плохо у меня на душе, – после паузы сказала она.
– Экая дурацкая манера вечно все брать на себя, вечно винить себя, вечные недовольства собой, самоанализы, ты самоед, Анна. Надо выработать линию поведения, и точка. Директору разнос. Инспектрису прибрать к рукам. Усилить контроль. И точка.
